Текст книги "Жизнь цирковых животных"

18

Тоби, все еще негодуя, засунул костюм в шкафчик и переоделся в обычную одежду. На сегодня все, хотелось поскорее убраться отсюда, но сначала нужно заглянуть в «Зал Аполлона» за деньгами. Стриптизерам не разрешалось заигрывать с посетителями, но мистер Ди, хозяин клуба, хотел, чтобы они общались. Перекинув сумку через плечо, Тоби пробежал по коридору, молясь, чтобы в уличной одежде его не узнали.

«Зал Аполлона» выглядел как обычное подвальное помещение: отделанные панелями стены и потертый ковер. В дальнем конце – сцена, где на ковровой дорожке, словно домашние коты, отдыхали стриптизеры с сигаретами в зубах, прикидываясь, что не обращают внимания на мужчин, которые пожирали их глазами. Его партнеры не такие уж плохие ребята. Иногда они ссорились, но злобы не таили – слишком тупые даже для этого. Лень – вот главный их недостаток.

Тоби окинул взглядом зал. Он давно научился не смотреть мужчинам в глаза. Высмотрел мистера Ди возле мокрой стойки бара, перед огромной миской залежалых чипсов.

– Два раза выступал? – уточнил мистер Ди, извлекая из кармана толстую пачку банкнот. – Три. Спросите Дырку, если не верите.

– Я тебе верю, Бад. Три так три. – Хозяин не упускал случая обсчитать стриптизеров, которые плохо соображали спьяну. Но Тоби он безропотно выдал три полсотни. – Если хочешь заработать еще сотню, там один отставной морячок хочет повеселиться.

– Спасибо, нет. Мне пора. Завтра с утра лекция.

– Ага.

Тоби всех уверял, что заканчивает колледж. Поначалу ему не верили – многие говорили своим содержателям, будто учатся в университете Нью-Йорка, – но высокомерный тон и ханжество Тоби вскоре убедили коллег, что он действительно студент.

– Да, в следующее воскресенье я не выступаю. Играю в спектакле. Премьера в пятницу.

На мистера Ди это не произвело особого впечатления:

– Снова хочешь бросить нас, Бад? Мы здесь дезертиров не любим. – Впрочем, стриптизеры то и дело бросают работу, кто из-за наркотиков, кто ради любовника, кто в тюрьму угодит.

– Одни только выходные пропущу. Потом буду работать. Доброй ночи.

Когда он уже открывал дверь, чей-то голос произнес у него за спиной:

– Минутку, Бад. Я видел твой номер. Должен тебе сказать: это было замечательно.

Бад нехотя повернул голову – похоже, очередной старый педераст. Он приготовился кивнуть, приветливо улыбнуться – не стоит грубить посетителям. Но вместо расплывшейся старой физиономии увидел перед собой резкие, даже красивые черты, нечто, выделяющееся из толпы.

– Горячо. Очень горячо! – проворковал новоявленный поклонник с английским акцентом.

– Спасибо. – Тоби присмотрелся повнимательнее – и вспомнил. Это лицо казалось особенным не из-за красоты, а благодаря славе. Он видел его в журналах, в «Таймс», на афише театра.

– Прошу прощения, – понизил голос Тоби. – Вы – Генри Льюс?

Мужчина даже вздрогнул.

– Кто? О, нет. – Он рассмеялся. – Ну и ну. Это не я. Нет. Ни-ни!

Он засмеялся еще громче и начал отворачиваться, однако, совершив полный оборот, вновь оказался лицом к Тоби и улыбнулся.

– Сдается мне, это я и есть, – признался он со смешком. – Прошу прощения. Не ожидал, что меня узнают здесь. Очень лестно. Не подозревал, что я так широко известен в этой стране.

– Я и сам актер, понимаете, – пояснил Тоби.

Улыбка застыла, взгляд погас.

– Вот как…

– Тоби Фоглер, – протянул Тоби руку.

Генри Льюс крепко сжал его ладонь. Ростом он был пониже Тоби и с головы до ног затянут в голубую джинсу – брюки, куртка.

– Тоби? Уменьшительное от «Тобиас»? – можно подумать, он никогда не слышал такого имени.

– Да. И все думают, что «Фоглер» – еврейская фамилия, а на самом деле мы – немцы или шведы из Висконсина.

Генри Льюс призадумался было, но тут же утратил интерес к генеалогии.

– Мог бы сразу догадаться, что вы – актер. Ваш номер гораздо изысканнее прочих.

– В конце свет должен был погаснуть. Сегодня меня подвели.

– Техники, – печально кивнул Генри Льюс. – Вечно они разрушают волшебство. Жаль, что вы уходите, – продолжал он, покосившись на сумку Тоби. – Поговорили бы о том, о сем.

– Спешить особо некуда, – признался Тоби. – Хотелось просто побыстрее убраться отсюда.

– Естественно. Пойдем вместе? Мне и самому пора домой.

Теперь Тоби ясно видел, что мерцает в глазах Генри Льюса: желание. Это не шокировало его. Вовсе нет. И все же он был немного разочарован, убедившись, что гений театра и кино взирает на него с таким же вожделением, как самый заурядный посетитель «Гейети».

– Должен сразу предупредить вас, мистер Льюс. Я не такой, как другие стриптизеры. Я только танцую, но не продаюсь.

– Да? О! Об этом я не подумал. – Генри снова засмеялся. – К тому же, я горжусь тем, что никогда не плачу за это.

– Простите, если обидел. Не хотелось вводить вас в заблуждение.

– Не извиняйтесь. Вполне естественная мысль, если учесть, где мы находимся. И хватит «мистера». Пора перейти на «ты». Друзья зовут меня Генри. Разреши пригласить тебя, по-дружески, как артист артиста. Выпьешь со мной?

– Что? Я? Конечно! – воскликнул Тоби. – Горячего шоколаду, хорошо? Спиртного я не пью.

– Вот и прекрасно. Бережем здоровье. Идем?

Тоби не верил своему счастью. Генри Льюс! Один на один с ним. Рауль смотрел им вслед – заинтересовался, но нисколько не завидует. Рауль понятия не имеет, кто такой Генри Льюс.

Спускаясь вслед за Генри по длинному лестничному пролету на улицу, Тоби волновался все сильнее. Много лет он следил за карьерой знаменитого артиста, не скрывавшего своей ориентации, видел его фотографии в журналах, читал десятки интервью и статей. Если этот гомосексуалист достиг высот славы в театре, не прибегая ко лжи, глядишь, и Тоби преуспеет. На сцене он Генри Льюса не видел ни разу. В кино, пожалуй, да, но сейчас ни один фильм не шел на ум. Что подумает о нем Генри Льюс, если спросит, какая его роль больше всего нравится Тоби, а Тоби не сумеет ответить? Решит, что Тоби только прикидывался его поклонником. Потом Тоби вспомнил, что еще в колледже видел видеозапись «Гамлета» с Льюсом в главной роли. Слава Богу. Он обрел твердую почву под ногами. Спектакль не слишком ему понравился – Шекспир не по его части, но если что, можно поговорить о «Гамлете».

Главное – он ни за что не пойдет домой к Генри Льюсу. С Калебом он пошел в первую же ночь, но тогда все было по-другому. То была любовь с первого взгляда. Генри Льюс – великий британский актер, ему и в голову не придет переспать с каким-то американским ничтожеством. К тому же, он Тоби в отцы годится.

19

Генри спустился по лестнице и вывел своего красавчика-американца на улицу. Они вынырнули между «Красавицей и чудовищем» и «Говардом Джонсоном».[31]31
  «Говард Джонсон» – сеть относительно недорогих ресторанов.


[Закрыть] «Нормальные» парочки сидели за окнами ресторана, ели и пили, не подозревая о Содоме прямо у них над головой. Театр «Гейети» сегодня превратился в настоящий праздник для Генри – отдушина безнравственности в целомудренном электронном Эдеме. А что он здесь нашел! Бад – или как там зовут этого здоровяка-блондина, Тоби – почтительно шел за ним.

– Город без сна, – провозгласил Генри, проходя по Таймс-сквер. – Здесь все время едят. Не то, что в Лондоне. Там и выпить-то после одиннадцати не дадут.

Народу на улице стало поменьше, навстречу попадались только подвыпившие студенты. В два часа ночи уличные огни продолжали гореть, то вспыхивая, то мерцая, словно в глазах помутилось перед мигренью.

– Есть тут местечко, где можно посидеть, поболтать, – сказал Генри. – Я выпью рюмочку, а тебя угощу горячим шоколадом.

На полпути между «Гейети» и квартирой Генри, на Милфорд-Плаза, работала круглосуточная кофейня. Может, мальчик и не соврал, может, он так сразу ни с кем в постель не ложится, но и Генри сказал правду: он никогда не платил – почти никогда. За долгой дружеской беседой Тоби позабудет про свои принципы. Пусть себе пьет шоколад вместо виски – трезвого соблазнить непросто, но тем интереснее.

– Да, мне твой номер понравился, – повторил Генри. – Сексуально, остро. И музыка удачная.

– Старый добрый свинг, – подхватил Тоби. – Пусть зрители вспомнят свои золотые денечки.

– Господи, мы не настолько стары! – замахал руками Генри. – Скажи лучше, золотые денечки наших отцов. – Поразительно, как часто актеры добиваются верного эффекта, исходя из совершенно ложных представлений.

– В колледже мы изучали твоего «Гамлета», – вставил Тоби. – Смотрели видеозапись. Много раз.

Мальчик – актер, этого у него не отнимешь. А жаль! На сцене он выглядел таким привлекательным – отупевший от похоти, одурманенный желанием матросик томно покачивался под музыку, разбрасывая во все стороны одежду. На зрителей наплевать. Белокожий, тощий, но с широкими бедрами, он был беззащитно наг, в отличие от того парня, который выступал до него – тот был одет в мускулы, как в броню. Член торчал наивно, словно палец кукловода из-под платья Пьеро. Все было проделано настолько естественно, что Генри не распознал актера, даже тогда, когда музыка стихла и мальчик, очнувшись, удрал со сцены, будто перепуганный страус.

– Ты – Гамлет-панк, Гамлет эпохи постмодернизма, – Тоби, похоже, наизусть выучил все клише о том давно забытом спектакле.

Нет, это не доступная «красотка». Это – актер, всего-навсего актер. Вот откуда примесь Марселя Марсо[32]32
  Марсель Марсо (р. 1923) – французский мим.


[Закрыть] в его представлении. Генри охотно привел бы к себе домой «Бада», а вместо этого заполучил Тоби. Но в этом, вероятно, есть свой интерес – во всяком случае, попробовать стоит.

– Гамлет своего поколения. – От этой фразы Генри до сих пор морщился. – Ты донес до меня Шекспира. Благодаря тебе я захотел стать актером.

Преувеличенная лесть тошнотворно-сладко воняла и не доставляла особого удовольствия. Подняв голову, Генри полюбовалась афишей высотой в десять этажей – здоровенный малый в трусах.

– Но зачем же актером? – переспросил он, указывая на эту фигуру. – Разве это – не лучше?

Тоби проследил за его взглядом.

– В смысле – лечь с ним?

– Это было бы неплохо. Или – стать им. Безмозглым, не знающим стыда красавцем. Ни единой мысли в черепушке.

Тоби явно опасался подвоха.

– Не мой тип, – пробурчал он, наконец.

– Да? А твой тип – кто?

– У меня нет конкретного типа. Но сейчас я влюблен. В одного драматурга. Может, ты слышал – Калеб Дойл?

Генри часто заморгал.

– Нет, вроде бы.

Удивительное совпадение. Тоби. Точно, он же слышал имя по телефону. Это и есть Тоби?

– Он вроде бы написал что-то про хаос?

– «Теорию хаоса», – с энтузиазмом подхватил Тоби. – И еще много пьес. Одну только что провалили. На самом деле, она тоже хороша. По-моему, лучшая.

Все чудесатее и чудесатее.[33]33
  Генри цитирует «Алису в стране чудес».


[Закрыть] С Дойлом Генри уже познакомился – заочно, однако весьма интимно. Он хотел познакомиться с ним лично, а вместо этого наткнулся на его бой-френда. Нью-Йорк – маленький мир, но чтобы такой поворот судьбы!.. Актерские суеверия отнюдь не чужды Генри, он опасался «Шотландской драмы»[34]34
  Шекспировский «Макбет» часто приносит несчастье участникам постановки, поэтому его именуют «Шотландской драмой», избегая произносить название пьесы.


[Закрыть] и лилового цвета, а в день премьеры ему непременно требовался дождь. Что же означает такая цепочка совпадений? Секс становится все более сложным – все более интригующим. Тем больше оснований уложить Тоби в свою постель. С его приятелем он, так сказать, уже переспал. Приняв решение, Генри успокоился. Теперь он никуда не торопился.

В кофейне на Милфорд. Плаза они устроились в затянутом красным кабинете у окна.

– «Кафе знаменитостей», – прочел Тоби в меню.

– Никаких знаменитостей тут сегодня не видать, – пожаловался Генри.

– А ты?

– Ты слишком любезен, – усмехнулся актер.

Теперь он мог разглядывать Тоби в упор: юноша сидел напротив него. Чистая кожа, мягкая линия носа, волнистые светлые волосы, чуть припухшие – сладостный намек – подглазья. В обычной одежде он еще привлекательней, чем на сцене. Одетые мальчики на обложках порножурналов всегда нравились Генри больше, чем обнаженные куски мяса на развороте.

Официант подошел к столику. Генри заказал «Манхэттен», Тоби – горячий шоколад.

– Итак, ты – актер. – В разговорах с американцами Генри обычно избегал профессиональных вопросов, но Тоби такой симпатяга, что Генри изменил своим правилам. – Где ты учился?

И полилось потоком: колледж, ГБ-студия («студия Герберта Бергхофа», пояснил Тоби), «Метод»[35]35
  Имеется в виду знаменитый «метод Станиславского».


[Закрыть] – как же без «Метода» – и книга, которую хвалил этот нахрапистый зануда, Дэвид Мамет.[36]36
  Дэвид Мамет (Ричард Вайс, р. 1947) – американский режиссер и драматург.


[Закрыть] Генри дожидался щелочки, чтобы кое-что поведать о себе, но мальчик не задавал вопросов. Как говорится: «Все они жаждут познакомиться с тобой и рассказать о себе».

Генри удерживал на лице заинтересованную улыбку, пока не принесли спиртное – в конце концов, на мальчика приятно смотреть, – а сам вновь задумался над непостижимой игрой судьбы, которая все время сводила его с Калебом Дойлом. Позволив мальчику поболтать еще минут пять, он плавно свернул на другую тему:

– А как твой приятель относится к тому, что ты каждую ночь машешь своей штучкой перед посторонними?

– Вовсе не каждую ночь! – надулся Тоби. – И приятеля у меня нет. Уже нет.

– А как же драматург?

– Мы разошлись. Я все еще его люблю, но он меня не любит.

В глубине души – не глазами, а сердцем – Генри усиленно моргал. Но тут ему припомнился вопль «Тоби» в телефонной трубке.

– Ты уверен? – переспросил он.

– Уверен. Он теперь сам не знает, чего хочет. Но не меня. Осторожнее, велел самому себе Генри. Тебе тут ловить нечего, даже если мальчик свободен. Но ведь интересно порыться в чужом белье, особенно когда собеседник ни о Чем не догадывается.

– Жаль, – посочувствовал Генри. – Должно быть, он причинил тебе боль.

– Ужасную! Я никого не любил так, как его.

– И что же тебе нравится в этом Дойле? – Плохой вопрос, мысленно одернул себя Генри.

– Ну, сначала мне нравилось, что он любит меня, – мальчик так серьезно рассуждал об этом. – Но теперь он меня не любит, а я все еще люблю его, так что тут было что-то большее.

– Секс, – промурлыкал Генри.

Тоби потупился, щеки его зарделись. Надо же, стриптизер краснеет!

– Да, разумеется. Но секс мне нравился потому, что это значило – мы любим друг друга, а не наоборот. Сам по себе секс – ничего особенного.

Но тоже неплохая штука, подумал Генри.

– Для парня из «Гейети» ты на редкость романтичен.

– Да, странно, но у меня комплексы насчет секса. Только и думаю об этом. Я не могу заниматься сексом без любви. Потому-то я пошел в «Гейети» – попробовал стать по-настоящему свободным, делать то, чего я никогда бы не осмелился делать у себя в Висконсине. Здесь я бываю очень-очень распущенным…

– Когда я смотрел представление, я в это верил.

– Но только не в постели. Не в жизни. Тут-то все… – Тоби прижал локти к бокам и замахал руками, точно плавниками. – Я всего-навсего придурочный старомодный романтик.

А Генри думал, подобного рода чушь, шлюхи с чистым сердцем, вывелись со времен Теннеси Уильямса. Или это способ отпугивать хищников? Да нет, мальчик слишком глуп, чтобы выдумать такое.

Считаете меня молокососом? – гордо вскинул голову Тоби.

– Вовсе нет. Всякое бывает. Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

А выглядит и рассуждает так, словно и двадцати нет.

– У тебя впереди много лет. Жизнь научит.

– Я готов учиться. Всему-всему. Актеру это необходимо.

– И любому человеку не повредит.

– Так, насчет моего романа с Калебом…

– Да? – устало переспросил Генри.

– Калеб умный. Он столько всего читал. Не только пьесы. Театр он знает досконально, не как актер, а как писатель. Он написал для меня пару монологов, для той пьесы, в которой я сейчас играю. Еще до того, как мы расстались. Я все время нахожу в них новые смыслы. Слой за слоем. Огромная работа.

– Ты играешь в пьесе? – уточнил Генри.

– Нуда. Мы с ребятами ставим небольшую вещь.

– С удовольствием посмотрел бы, – сказал Генри. – Честное слово. Но не могу. Самое ужасное в нашей работе – не успеваешь посмотреть, как работают друзья. Увы! – Он поспешил заранее отвергнуть приглашение. Дружок-петушок и так слишком часто заводил его в третьесортные театришки. – А что еще тебе нравилось в этом человеке?

– Ну, еще он красивый.

– Конечно.

– По крайней мере, на мой взгляд. Другие, наверное, не видят, как он красив. Думают, коротышка, да еще и худой.

– Коротышка вроде меня? – переспросил Генри.

Прищурившись, Тоби всмотрелся в него:

– Нет, пониже.

– И он добился успеха, – напомнил Генри. – Наверное, это также тебя привлекало?

Тоби растерялся.

– Нет. Нет! Я был рад за него. Но к любви это не имеет никакого отношения.

– Успех сексуален! – настаивал Генри, не забывая при этом себя. – Это как красота или чувство юмора. Тем более, когда человек достиг успеха в той самой области, где ты хочешь пробиться.

– Нет, – повторил Тоби. – Я бы любил его, даже будь он маклером. Или там мусорщиком, дантистом.

Похоже, он рассчитывает обмануть Генри. Или этот мальчик обладает поразительной способностью обманывать самого себя?

Час был поздний, Генри устал. Он допил рюмку. У Тоби в чашке оставалась лишь коричневая подсохшая пенка. Пора переходить к следующей фазе.

– Я бы с удовольствием посидел еще, – заговорил Генри, – но уже с ног валюсь. И ты, наверное, устал. Мы с тобой оба сегодня хорошо поработали. Пора прощаться. Разве что пойдешь ко мне?

Тоби скривился, выражая сожаление, просьбу извинить:

– Прости, не могу. Нет, я польщен! Ты просто представить себе не можешь! Чтобы актер, которого я обожаю, захотел переспать… ведь ты это имел в виду? Или я…

Подняв руку, Генри прервал этот скулеж.

– Я знал, что ты скажешь «нет». Но попытаться-то надо – на всякий случай.

Тоби совсем смутился.

– Не сердись на меня. Я же тебя предупреждал. Не могу. Я не прикидываюсь.

– Все в порядке. Ты прав – так оно лучше. Гораздо благоразумнее. Не будем портить нашу чудесную первую встречу сексом.

Генри иронизировал, хотя сам не знал, против кого обращена его шутка. Он знал, что Тоби его отвергнет, но почему-то ему это понравилось.

– Приятно было познакомиться, – продолжал он. – Надеюсь, еще встретимся.

– Правда? – обрадовался Тоби. – Я бы тоже хотел.

Генри выдержал паузу, притворяясь, будто обдумывает этот вопрос.

– Ты уже смотрел «Тома и Джерри»? Чушь собачья, но зато веселая. Так народ говорит. Сегодня я видел твое шоу, будет справедливо, если теперь ты посмотришь мое, – добавил он со смехом. – Когда у тебя свободный вечер?

Мальчик задумался.

– Всю неделю у нас репетиции, кроме вторника. Да, во вторник мы заканчиваем рано. Многие ребята работают ночью в ресторане.

– Значит, вечер вторника. Отлично. Я оставлю в кассе билет на твое имя. А потом приглашу тебя на ужин.

– Это необязательно.

– Обязательно. Терпеть не могу ужинать в одиночестве. Ах ты, старый потаскун, мысленно попрекнул себя Генри, оплачивая счет. Мальчик тебя сразу же раскусит.

У выхода они попрощались. Генри хотел было поцеловать мальчика в щеку – в конце концов, у артистов это принято, но ограничился сердечным рукопожатием.

– Это честь для меня, – пробормотал Тоби.

– Я бы предпочел доставить тебе удовольствие, – возразил Генри.

– Да-да, конечно. Это будет удовольствие. Во вторник. До скорого.

Мальчик пошел прочь по Восьмой улице. Генри смотрел ему вслед: самодовольная, чуть покачивающаяся, страусиная походка, голову держит высоко, можно подумать, он танцует балет. Мешковатые джинсы то повисали, то вновь натягивались под оттопыренным задом, складка материи перемещалась с одной ягодицы на другую. Генри ждал, не оглянется ли парень напоследок. Не оглянулся.

Он побрел домой.

Какого черта он все это затеял? На что ему бывший дружок Доила? Сразу видно, почему «бывший». Парень запутался во внутренних противоречиях – это занятно, однако может свести с ума. У Генри простое желание – переспать с юнцом. Но тут, пожалуй, дело не только в сексе. Он уже видел Тоби обнаженным, ничего загадочного. И романтика Генри не привлекала. Не хватало влюбиться в «бывшего» Калеба Дойла.

Странно, что Дойл, человек, которого он никогда не видел, занимает его мысли. Засел у него в голове, выглядывает из-за Тоби. А из-за Калеба выглядывает его сестричка Джесси, личная помощница Генри. Словно редкостное сочетание планет, предвестие высокой драмы. Какой драмы – этого Генри предугадать не мог. Будь он человеком благородным и сентиментальным, попытался бы воссоединить любовников. Но право же, такой сюжет устарел, и к тому же не сулил развлечения бедному старому Генри Льюсу.

Понедельник

20

– Какие ощущения это вызвало?

– Чувство вины. Стыда. Мама тут не при чем. Сестра только усугубила дело, но Джесси я не виню. Это мы нуждаемся в ней, а не она в нас, Я имею в виду маму. И это хорошо. Хотелось бы, чтобы она больше интересовалась моей работой, но она и тут права. Ведь это не настоящее. Нет.

– Что «не настоящее»?

– Моя работа. То, чем я зарабатываю на жизнь. Так называемую «жизнь». – Он с трудом перевел дыхание. – Вот почему я должен бросить писать, забыть о театре. Сделать что-то настоящее.

Хорошенькое начало недели – сеанс у психотерапевта! Десять утра – слишком ранний час. Мозги в кучку, язык знай себе болтает.

Калеб сам недоумевал, каким образом от поездки домой сразу же перескочил на другую тему.

Но доктор Чин без труда поспевала за ним.

– Чем бы вы предпочли заняться?

– Разве вы не спросите, почему я хочу это бросить?

Она рассмеялась легким музыкальным смехом.

– У людей всегда есть причины не писать, не играть, не рисовать. Ну, хорошо. Почему?

На самом деле Калеб пытался уйти от первого, более насущного и сложного вопроса.

– Причин сколько угодно, – заявил он. – Главная: мои цирковые животные разбежались.

– Вы порвали с Тоби, а не он с вами.

– Я говорю не о Тоби. Я говорю о духах, демонах творчества. – Почему все только и думают о Тоби. – Есть такое стихотворение Уильяма Батлера Йейтса. «Ушли цирковые животные». Он всю душу вложил в театр, выгорел, и его звери разбежались. Там еще говорится: «Внизу, под лестницей я лягу / Старьевщик-сердце, приюти!»

– Кажется, припоминаю. Смутно. У меня двоюродные отношения с поэзией, – доктор снова засмеялась, на этот раз – сама над собой.

Вот уже почти год Калеб еженедельно являлся к доктору Чин. Эта целительница не принадлежала к какой-либо психоаналитической школе, она эклектично (или прагматично) сочетала разные методы. Про себя Калеб звал ее «Смеющийся психотерапевт» или «Доктор Чин, шаманша». Будучи китаянкой, кабинет Чин почему-то декорировала в стиле Дальнего Запада, а не Востока: рисунок Джорджии О'Кифф на стене, индейское одеяло на диване. Калеб посмеивался над ней, но посмеивался любовно и уважительно. Они уже прошли все положенные стадии в отношениях между психиатром и пациентом: сопротивление, влюбленность, разочарование. Теперь ему было, в общем-то, легко с Чин. Открытая, то и дело допускающая ошибки и с готовностью их признающая, не самоуверенная, беззлобная, не склонная осуждать других. Иногда она отвлекалась и несла вздор, но среди ее болтовни попадались золотые самородки. Он почти никогда не лгал ей.

– Может, это вам и нужно, – размышляла она вслух. – Сходить в тот грязный стриптиз-бар.

– К Тоби? Нет. Проблема не в Тоби. Тоби – симптом.

– Вы все еще считаете, что он вас использовал?

– Наверное. Он не любил меня. Он меня даже не знал.

– «Использовать» можно по-разному, – сказала Чин. – Мы все нуждаемся в помощи других людей. Вам ведь тоже помогали.

– Да. Но я всегда знал, кто этот человек, почему он мне помогает. Мы помогали друг другу. Или использовали друг друга. Но это не называлось любовью. Никакой романтики. Ох, я не знаю! Просто я еще не готов обзавестись новым дружком. – Нахмурился, отвернулся. – В выходные я вспоминал Бена.

– В этом нет ничего постыдного.

– Но он умер шесть лет назад! Я использую его, чтобы упиваться жалостью к себе.

Доктор призадумалась.

– В умеренных дозах жалость к себе вполне оправдана. Вы получили весьма болезненный опыт. Естественно, что это напоминает вам о других болезненных событиях вашей жизни.

– Но я сопоставляю Тоби с Беном. Это неправильно. Притворяюсь, будто старая любовь была чистой, крепкой, но ведь это не так. Началось все вполсилы, не без притворства. А потом Бен заболел, и тогда я привязался к нему по-настоящему.

– Как та пара в вашей пьесе.

Чин не смотрела «Теорию хаоса». Она не любила театр, боялась его. Еще одна причина относиться к ней с уважением. Но в отличие от матери Калеба, хотя бы читала его пьесы.

– Да. В этом смысле «Теория хаоса» тоже про меня и Бена, – согласился Калеб. – Но и тут я использовал Бена. В больнице у него случались приступы безумия. Я передал их своему шизофренику. Сделал их позабавнее. А жену наделил своей беспомощностью. Сделал из нас обычную бисексуальную парочку. Это не так узко, видите ли. В коммерческих целях.

– Мы уже обсуждали это, Калеб. Бесплодное самобичевание.

– Это ваша работа – помогать людям справляться с худшим в себе.

– Как правило, да. Но некоторые эксплуатируют дурное в себе. Заслоняются им и не думают, что и как в себе изменить.

– Я не напрашивался – не на комплимент, а на это ваше «нужно лучше относиться к себе». Ненавидеть себя – это так неприятно! И скучно. Но кого мне еще ненавидеть? Разве что Тоби. Но я не могу ненавидеть его по-настоящему. Да еще Кеннет Прагер.

Чин промолчала.

– Обозреватель из «Таймс», – пояснил Калеб.

– Я знаю, кого вы имеете в виду. Мне казалось, с ним мы уже разобрались.

– Наемный писака! Кого же еще мне винить? Придурков продюсеров, поторопившихся с премьерой? Господи Иисусе! В кои-то веки написал искреннюю пьесу. Я искупил свою надуманную драму о сексе, написав честную пьесу о любви, и получил в зубы. Не приняли! Какой-то писака из «Нью-Йорк Таймс»! Вы сами говорили об этом на той неделе. Он лишил смысла нашу с Беном жизнь.

– Я такого не говорила. Я сказала: когда люди отвергли вашу пьесу, вы восприняли это как отрицание вашего опыта с Беном. Что-то в этом роде. – Она порылась в записях. – Понятия не имею, кто такой этот обозреватель – критик – репортер. И не в нем дело. Дело в вас.

Она даже слегка напугала Калеба своим напором. Прокашлявшись, доктор Чин предложила:

– Вернемся к Тоби.

– Это необходимо? – попытался сыронизировать он.

– Вы сказали: Тоби – симптом, а не причина. То есть разрыв с ним – это симптом?

– Нет. То, что я влюбился в него, – симптом. Он никто, ребенок. С ним ничего быть не могло.

– Однажды вы назвали его помесью шлюхи со святым.

– Насчет святого я не уверен, – фыркнул Калеб.

Доктор улыбнулась, терпеливо дожидаясь более серьезного ответа.

– Ну да, – признал он. – Так оно и есть. Я был в него влюблен. Но это все равно, что любить пса. Это касается только меня, а не его.

– И в этом он виноват?

– Нет, виноват я. Если я виню его, то лишь потому, что он меня разочаровал. Некого любить – пустое место, вроде сцены до спектакля. Многим актерам это знакомо. Они любят сцену, ведь там проходит их жизнь. Огромная дыра, которую надо заполнить притворством, славой.

Чин молчала, размышляя.

– Думаете, я не эту дыру имел в виду?

– Что? А! – Она слегка поморщилась. – По-моему, с сексуальной стороной отношений все у вас было в порядке. Дыра есть дыра. – Она тяжело вздохнула. – Нет, меня больше интересует ваш страх быть использованным в сочетании с решением больше не писать.

– Какое уж тут решение! Я просто не могу писать.

– Возможно, – сказала она, прикладывая палец к губам.

– Значит, я хотел провала? – нахмурился Калеб. – Чтобы испытать Тоби? Убедиться, что он не предаст меня в беде?

– Это мысль.

– Но теперь я уже не люблю его. И провал вполне реален. – Он даже засмеялся. – Так в чем же дело?

– Вы правы. Никакой связи. – Сарказм легкий, точно перышко. – Продолжим на следующей неделе. Время вышло.

Разумеется. Эту реплику Калеб предвидел заранее. Чин всегда так делает: подкинет напоследок идейку, порой довольно странную, и предоставит Калебу ломать себе голову до следующего сеанса.

Вставая, он не удержался от вопроса:

– Почему вы не посоветуете мне бросить искусство? Как там Фрейд говорил? Художники – слабые люди, укрывающиеся в фантазии и мечтах в поисках «чести, славы, богатства и красивых женщин». Или, в моем случае, красивых мужчин.

– Глупости. Вы же знаете, как я уважаю людей искусства. – Доктор тоже поднялась и распахнула перед ним дверь.

– Вы как-то назвали книги, пьесы, вообще искусство всего-навсего усложненным способом справляться с жизнью.

– Я не говорила «всего-навсего». Хороший способ справляться с жизнью – это всегда хорошо. До следующего понедельника.

Так заканчивались все сеансы: залп вопросов, оставшихся без ответа, и намеков, которые еще предстоит разгадать. Когда Калеб вышел на Западную Десятую, голова его гудела, как пчелиный улей, заключительные слова беседы еще звенели в ушах, словно после ссоры. Калеб любил доктора Чин и доверял ей. Но порой, особенно после такой финальной сцены, образ психотерапевта сливался с образом его матери.

Яркое солнце, теплый воздух, на улице ни души. Час тому назад этот тихий район пестрел мужчинами и женщинами в деловых костюмах – все выгуливали собак перед работой, звери всех пород и размеров казались четвероногими «Оно» на поводках. Теперь собаки заперты в доме, спят и видят сны, а их владельцы перенеслись в деловой мир денег. Только у Калеба нет дел, нет обязанностей, предстоит провести еще один тягостный день в компании с самим собой. Иной раз встречей с Чин ограничивались все мероприятия недели.

Эта идея, будто он нарочно провалился, чтобы испытать Тоби – чистой воды чушь. Он не настолько любил Тоби. Может быть, совсем не любил.

Любовь, любовь, любовь. Не слишком ли большое значение люди придают любви? Даже психоаналитики. Песни про любовь, романы, оперы, пьесы. Все пьесы Калеба – про любовь: «Теория хаоса» – шизофрения и любовь; «Венера в мехах» – творческое воображение и любовь; «Влюбленный Беккет» – ясное дело, Сэмюэл Беккет и любовь. Почему нельзя написать драму о квантовой механике или неэвклидовой геометрии? Чистую, абстрактную, без слов, только числа. Никаких актеров на сцене, лишь сферы, кубы, тетраэдры. Хватит с него актеров.