Текст книги "Жизнь цирковых животных"

9

Он сидел в темноте, которую нарушал только отблеск уличных огней на потолке. Восьмью этажами ниже гремела Шеридан-сквер. Людская суета и прибой транспорта напоминали шум на берегу моря.

Калеб не стал включать свет. Не хотелось смотреть на себя – сидит в одной футболке за столом, голозадый придурок с красным напряженным членом – точь-в-точь садовый шланг. Последняя капля еще дрожит на кончике, как слеза. Десять минут назад его одолевали депрессия и похоть. Теперь – депрессия и чувство вины. Он бы предпочел похоть.

Уму непостижимо: самые интимные мгновения он только что разделил с каким-то безымянным извращенцем. Из каких бездн подсознания всплыла эта католическая фантазия? На исповедь он не ходил с тех пор, как закончил школу. Много лет не переступал порог церкви – разве что на похоронах. Впрочем, и мастурбация – удовольствие для школьников. Воображение регрессировало к подростковому упоению кощунством и грехом. Ну и бред!

Дойл подтянул штаны, прикрыл натертый пах, потуже завязал шнурок. Сам того не зная, Калеб Дойл прославился своей застенчивостью. Друзья посмеивались: даже любовники не видели его обнаженным. Теперь можно включить свет. Вспыхнула флуоресцентная настольная лампа, проступили очертания кабинета: стенные панели и обои, створчатое окно, полки, забитые книгами и рукописями. На полу – еще больше книг, толстые научные и философские тома. Они куплены недавно, однако Калеб совсем перестал читать, забросил даже биографии, служившие ему отдушиной чудесные и ужасные истории мужчин и женщин, по большей части – людей искусства: Билли Холлидей, Скотт и Зельда, Караваджо, Дженис Джоплин, Т. Лоуренс[15]15
  Билли Холлидей (1915–1959) – джазовая певица, наркоманка; Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896–1940) – писатель, Зельда (1900–1948) – его жена. Зельда заболела шизофренией, большую часть жизни провела в психиатрической лечебнице, где и погибла при пожаре. Дженис Джоплин (1943–1970) – певица. МикеладжелоМеризиде Караваджо (ум. 1610) – итальянский художник. Т. Э. Лоуренс «Аравийский» (1888–1935) – знаменитый путешественник и авантюрист, вдохновитель арабской государственности, вернувшись в Англию вынужден был заново начинать карьеру армейским капитаном и погиб в автокатастрофе.


[Закрыть] и прочие. На столе возле компьютера, похожий на перевернутую черепаху, лежит радиотелефон. Нежно-персиковый шарообразный «Макинтош» заброшен, Калеб не включал его уже много недель. Темный экран – кривое зеркало, в котором Дойл видит сейчас бледного придурка в розовой футболке, с козлиной бородкой, в очках в черной оправе. Сидит посреди увеличенной отражением комнаты, похожей на учительскую.

Задорная бородка теперь кажется нелепой, а комната – чересчур торжественной. Не берлога мастурбирующего подростка, а кабинет драматурга, зрелого человека, средних лет писателя – в пятницу ему сравняется сорок один год.

Он с наслаждением тыкал себя носом в дерьмо дня рождения. Эта дата не пройдет незамеченной, он устроит праздник. Великое искусство мазохизма! Сорокалетие он перенес сравнительно безболезненно, думал, и сорок один перетерпит. Праздник он затеял в порыве отваги, на гребне разноса, учиненного ему «Таймс». Нужно гордиться тем, что глупцы отвергли его пьесу. Он задумывал вечеринку в духе «имел я вас», а не «вы меня». Но опьянение неудачей прошло, эйфория сменилась горечью, провал пьесы ощущался как рубеж – молодость закончилась. Праздновать конец юности – нелепое извращение, все равно, что созвать друзей полюбоваться, как он пустит себе пулю в лоб.

Чушь, чушь, чушь! Мысли, которые лезут в голову в три часа утра. Три часа утра почти наступило – электронные часы на подоконнике показывают 2.49. Уснуть Калеб не мог. Оргазм по телефону пробуждает жалость к себе и не способствует хорошему сну. Интересно, как мистер 581 – телефон небрежно нацарапан на промокашке – воспринял эту мизансцену? Даже глазом не моргнул, когда Калеб расписывал вечернюю службу, а затем – минет. А вдруг он действительно добрый католик и живет со своей мамочкой?

Не стоило в это лезть. И уж вовсе ни к чему было выкрикивать в момент оргазма «Тоби»! Разумеется, он думал о Тоби. Последний раз хороший секс у него был с Тоби. И плохой – тоже, но вспоминался хороший, когда еще верилось, что секс и есть любовь, а любовь и есть счастье. Подсознательно он все еще помнит о Тоби, ничтожестве Тоби. Калеб ненавидел свое подсознание.

И комнату свою ненавидел. В распахнутую дверь проникал мягкий полусумрак гостиной. Роскошная жизнь опустошила его, он возненавидел все, даже собственный дом. В кабинете царил беспорядок – творческий беспорядок, вот только писать он бросил – но в остальных комнатах такая чистота, такая невыносимая опрятность! Он не заслуживал подобного дома. Когда Калеб купил его четыре года назад, он был удачлив, и мир был в долгу у него. Пентхаус казался отдельным коттеджем, даже маленькой виллой на крыше старого офисного здания, нависавшего над тупиками позади Седьмой улицы. С двух сторон – лоджии, дубовый паркет, мебель из загородного английского дома – куплена у владельца – крошечная кухня, скорее, камбуз, и всего две жилые комнаты, одну из которых он превратил в кабинет. Жилье небольшое, и все-таки не хватает уюта.

Поднявшись, Дойл прошел в гостиную. Будь он персонажем пьесы или романа, подумалось ему, самое время налить себе выпить. Но он не пил – не имел привычки. Раньше Дойл радовался, что не испытывает тяги к алкоголю, но потом понял, что трезвый человек бывает не менее жалок – отравленный депрессией, впавший в меланхолический запой.

Он распахнул двойную балконную дверь. Ворвался шум города. Дойл вышел на лоджию. Ночной воздух слегка раздувал рубашку, ступая босыми ногами по холодным камням, он словно исполнял обряд покаяния. Член в спортивных штанах съежился, превратился в твердую и никому не опасную почку.

Справа и слева высились жилые здания, среди сплошных рядов черных окон горело три – нет, четыре ярких прямоугольника. Братья по бессоннице. Калеб отошел в дальний угол крыши, к водному баку. Этот угол выдавался в сторону Седьмой улицы, словно киль корабля. Внизу даже в три часа утра кипела жизнь. На переходе в пятнах света скапливались фигурки, пересекали улицу, минуя такие же точно скопления, двигавшиеся в другую сторону. Справа, на границе парка, располагался «Монстр», пещерообразный бар для геев, обслуживавший соседние районы. Калеб туда не заглядывал. Но сейчас, свесившись с балкона и глядя вниз, на парочки, выходившие из-за угла – многие держались за руки, – Калеб чувствовал себя не Зевсом на Олимпе, а одиноким духом, наблюдающим за жизнью, в которой ему уже не суждено принять участие.

Лучше уж смотреть вниз. Но рано или поздно придется поднять глаза и увидеть то здание в противоположном конце Седьмой. Вот опять взгляд, скользнув поверх шиферной крыши мансарды, уперся в две яркие афиши над «Виллидж Сигарс».[16]16
  «Виллидж Сигарс» – магазин на Седьмой улице.


[Закрыть] Верхний, чересчур яркий плакат в стиле арт-деко изображал женщину в соболях и мужчину в цилиндре: новый хит сезона – «Том и Джерри».

Как жесток этот мир! Им мало, что ты проиграл – кто-то другой должен преуспеть.

Калеб не видел этого спектакля – по мнению Джесси, для нового мюзикла очень даже неплохо. Ей нашлась там работа, в качестве помощника великого Генри Льюса, так что у Калеба не было оснований ненавидеть этот мюзикл, и, тем не менее, он ненавидел и презирал его всей душой. Дважды подогретая версия старой дурацкой комедии про симпатичных богачей – типичный пример позолоченного дерьма, характерный для нашего позолоченного века. Нашего гребаного века. Все превратились в шлюх, все, даже Генри Льюс. Калеб не жаловал заезжих британцев и окончательно разочаровался в Льюсе, когда тот начал вертеть задницей на Бродвее.

А критики, разгромившие пьесу Калеба, ринулись целовать эту самую задницу. Второсортный писака Прагер захлебывался от восторга: «Великолепное зрелище», – так отозвался он о «Томе и Джерри» (на полстраницы развернули статью за его подписью). «Бесформенная, болтливая, самодовольная пустышка» – этот отзыв Прагера о «Теории хаоса» навеки отпечатался в сознании Калеба.

Афиша в конце улицы, восхваляя одну пьесу, тем самым принижала другую. Зияла, как свежая рана, расположилась тут навсегда, словно еще одно здание – а ведь прошло всего две недели с тех пор, как ее вывесили. Калеб долго и пристально смотрел на афишу, пытаясь убедить себя, что постепенно привыкнет и перестанет ее замечать.

Потерпел неудачу – двигайся дальше. Ты все преодолеешь. Но нет: неудача – словно лед у тебя под ногами, замерзшее озеро, по которому можно весело скользить на коньках. Малейшая перемена настроения – и ты провалишься под лед в холодную воду.

Неудача отравляет все, даже успех. Новая пьеса осталась непонятой – это Калеб знал твердо, – но, вероятно, успехом предыдущей постановки он также обязан недоразумению. Тогда ошиблись в его пользу. Самое страшное, самое жестокое в этой насмешке, в этой огромной афише на той стороне улицы был явственно различимый шепот: «"Таймс" не понравилась твоя пьеса, «Таймс» считает тебя дураком» – и Калеб почти уверовал в правоту Прагера. «Теория хаоса» никуда не годится, претенциозная и болтливая чушь, ее тонкость и нежность лишь примерещились, ее автор – шарлатан.

– К черту! – сказал себе Калеб. – К черту это чертово трахающее мозги дерьмо насчет чертовой…

Со всего размаху он врезал кулаком по кирпичному парапету. Больно, однако недостаточно больно. Свободной рукой Калеб перехватил кулак, чтобы удержаться от еще одного удара. Отступил от края. Повернулся неуверенно в одну сторону, в другую, и поспешно направился к двери. Вошел в дом и захлопнул дверь за собой, словно афиша гналась за ним по пятам.

Побродив по квартире, Калеб включил всюду свет, а потом и телевизор, в надежде отвлечься от мрачных мыслей.

Успех – ложь, деньги – ложь, эта квартира – ложь.

Он тряс головой, плечами, руками, пытаясь стряхнуть с себя наваждение.

Нужно уйти от лжи, вернуться к реальной жизни. Но он не знает реальной жизни, знает только ложь и притворство.

Нет. Болезнь Бена – это реальность. И его смерть. И может быть – только может быть, – его любовь тоже.

Но любовь Бена никогда не была столь реальной, как его смерть. Любовь обрела полноту только благодаря утрате.

Калеб остановился перед телевизором. Даже пристально глядя на экран, он не видел картинку, лишь световые пятна. Выключив телевизор, он упал в мягкое кожаное кресло, свернулся клубком.

И снова перед глазами Бен, в реанимации, тело истаяло, почти сливается с постелью, вся его жизнь сводится к гудению монитора, к щелканью цифр на капельнице, лишь изредка судорожный вздох приподнимает прозрачную маску на лице.

– Больничная порнография, условные знаки скорби – столь же условные, как двенадцатидюймовый хер в порно. Подлинный опыт гораздо глубже и не поддается описанию: три года больниц и ремиссий, месяца безнадежности и отчаяния, потом надежда возвращается, и вновь исчезает. И это случилось не только с Беном – со многими, многими другими. Не с чужими, с людьми, которых они оба хорошо знали. Несчастье ни с кем не разделишь, оно нуждается в одиночестве. По мере того, как Бен становился все менее похожим на самого себя, превращался в инопланетянина, в нечто омерзительное, Калеб начал мечтать о его смерти. Однажды под вечер монитор перестал подавать сигнал. С яйца умирающего сошли последние краски, душа, в последний раз содрогнувшись, растворилась в мягком голубом сумраке. Он ушел. Тело вынесли. И теперь это снова был Бен. Почти сразу же он стал Беном, потому что теперь Калеб мог вспоминать его не только больным, но и здоровым, сложным и глубоким человеком, большим, добрым, спокойным человеком, который никогда не нуждался в любви Калеба так, как Калеб нуждался в его любви.

Шесть лет прошло. Появились деньги, успех. Калебу казалось, он преодолел скорбь, но он лишь пробежал над ней по хлипкому мостику успеха. А теперь мостик рухнул.

Он лежал в кресле на боку, прикрыв глаза, стиснув зубы. Сегодня он не станет играть в эту игру. Не будет смешивать жалость к себе с тем давним горем. Это мы уже проходили. «Вечер жалости к себе», называет это мать. Он весь – как открытая рана.

Калеб глубоко вздохнул и рассмеялся. Да, в его груди таился смех, раздутый, болезненный пузырь смеха.

Вот почему Тоби его бросил. Калебу и самому с собой противно. Если б уйти от себя!

Ладно, сказал он себе. Если уж взялся расчесывать все болячки, сдерем и этот струп.

– Ты любишь не меня. Ты любишь мой успех. А теперь, когда я провалился, ты хочешь уйти.

– Я хочу уйти потому, что ты превратился в дерьмо, Калеб! С тобой невозможно жить. Не могу понять, чего тебе надо. Если б я тебя не любил, я бы давно перестал встречаться с тобой.

– Это не любовь. Ты меня жалеешь.

– Калеб! Зачем ты меня мучаешь?

– Мне плохо с тобой. Ты не знаешь меня. Ты сам себя не знаешь. Несколько недель развлечения ты принимаешь за любовь.

И так далее. Конечно, они оба не рассуждали так последовательно, не обменивались четкими фразами. Это потом Калеб мысленно переписал и заострил сценарий. Тоби вообще не слишком-то умел выражать свои мысли, и уж конечно никогда не называл Калеба «дерьмом».

Но Тоби был молод. Только что попал в Нью-Йорк, покинув родительский дом в Висконсине. Он искал веселья, хорошую компанию, удовольствие, секс – мальчик только начал открывать возможности и потребности собственного тела – и хотел, чтобы ему помогли стать актером. Да, он прихлебатель. Что с того? Несколько месяцев Калеб был счастлив с Тоби. Черт бы его побрал.

Калеб поторопил разрыв. Ему нужно было, чтобы Тоби ушел поскорее, затянувшееся расставание причинило бы им обоим боль. Хорошо, что он так и не предложил мальчику переехать к нему. Какое счастье, что все уже закончилось – счастье и для Тоби, и для него. По крайней мере, для него это счастье. Слишком тяжело – жить рядом с полным надежд и энтузиазма юношей, с человеком, который просто-напросто ничего не понимает. Что смыслит мальчишка двадцати четырех лет в сомнениях, скорби и отчаянии среднего возраста?

Так откуда же эта печаль? Он впал в депрессию оттого, что расстался с Тоби? Это его мучает, а не провал пьесы, не приближающийся день рождения и даже не смерть Бена? Любая причина для скорби казалась недостаточной. Он перебирал их одну за другой, как актер примеряет собственные переживания в поисках того, которое придаст его лицу выражение глубокой и искренней скорби. И все же его боль была подлинной, мучительной, вот только источник он никак не мог нащупать. Еще один изъян творческой профессии. Вся жизнь сводится к мыслям, идеям, а каждую идею нетрудно перелицевать в любую другую.

Суббота

10

На клене под окном дома по Западной Сто Четвертой гомонили птицы. Яркое солнце, ранний утренний час – всего десять. С полдюжины сонных актеров расселись на сосновом полу и на старом диване, потягиваясь, моргая, допивая растворимый кофе. Помятые лица, помятая одежда. Ночные животные, застигнутые дневным светом.

– Не знаю, – пробормотал Фрэнк. – Тоби чистит зубы – это не так уж интересно. Есть предложения?

– Пусть принимает душ, – предложила Аллегра.

– Сидит на унитазе, – добавил Дуайт.

Фрэнк застонал.

– Мы делаем реальное шоу, но не настолько реальное.

Тоби сидел на полу, скрестив ноги, улыбался, стараясь выглядеть «своим парнем», но больше был похож, как обычно, на неуклюжего, напуганного оленя.

Первое представления этой пьесы – скетча, фарса – состоится в пятницу. Осталось меньше недели. Пьесу назвали «2Б» по номеру квартиры. Цикл зарисовок из жизни ребят, снимающих вместе жилье в Нью-Йорке. «Срез жизни», так это обозначалось, но из-под пера приятеля Аллегры, Боаза, выходил скорее «срез мыльной оперы». Боаз только что перебрался в Штаты из Израиля, и мозги его основательно пропитались второсортным американским телевидением. Фрэнк с помощью актеров переделывал его сценарий в импровизацию а-ля Майк Ли,[17]17
  Майк Ли (р. 1943) – английский режиссер.


[Закрыть] в надежде обрести новые истины или хотя бы избавиться от набивших оскомину клише.

Действие пьесы происходило в гостиной, открывавшейся в столовую, которая могла вместить двадцать зрителей. Фрэнку пришло в голову сделать антракт и провести публику по коридору, показать им персонажей у себя в комнатах. По пути они проходят мимо ванной – кого-то надо поместить в санузел. Единственным кандидатом на эту роль оставался Тоби. Теперь требовался мозговой штурм: решить, что же он будет делать в ванной.

– Уж вы мне поверьте, – настаивала Аллегра. – Не мне одной хотелось бы видеть задницу Тоби. Причем не обязательно на унитазе. Пусть принимает душ.

– Или бреется, – подала голос Мелисса. – У меня был приятель, так он всегда брился голым. Не знаю, зачем. Холодно ведь.

В глазах Тоби проступило страдание. Он догадался, наконец, что ребята не шутят.

Аллегра, Мелисса и Дуайт вечно суетились вокруг Тоби. Фрэнк этого не понимал. Ну да, высокий, симпатичный блондин. Однажды Дуайт принялся восторженно описывать тело Тоби, как оно расширяется вниз от талии, переходя в «настоящую жопистую жопу». Фрэнк только плечами пожал. Он еще мог понять привлекательность мачо, таких мужчин, как Брэд Питт (по крайней мере, теоретически), но мальчик-андрогин, почти, но не совсем девушка – не лучше ли увлечься настоящей женщиной?

Тоби он задействовал в пьесе отчасти для того, чтобы угодить Джесси и ее брату. Потом Тоби порвал с Калебом и переехал на Западную Сто Четвертую. Дуайт прозвал Тоби «Евой Харрингтон»,[18]18
  Ева Харрингтон – героиня фильма Дж. Манкевича «Все о Еве», провинциалка, идущая к своей цели «по трупам».


[Закрыть] но Тоби был слишком серьезен и прост, чтобы сделать себе карьеру через задницу. Карьеристу нужен шарм. Фрэнк и то не забывал общаться и создавать «публичный имидж», даже когда сцена полностью поглощала его. Тоби неплохой актер, войдя в образ, он работает сосредоточенно и четко. К сожалению, уйма времени уходила на то, чтобы в этот образ войти. В реальной жизни Тоби неуклюж, медлителен и слишком серьезен.

– Хмм? – протянул Тоби. – Голым? Это обязательно? То есть – сами подумайте. Меня же не будут воспринимать всерьез, если я всем покажу – ну, задницу!

– Смотря какую задницу, – возразил Дуайт.

– То есть я хочу, чтобы люди воспринимали меня как актера. Не как ангелочка.

– Ты вовсе не ангелочек, – с ямайским акцентом протянула Ирис. – Ты – ангел!

Все расхохотались – все, кроме Тоби.

– Не ты один будешь голым, – напомнила Аллегра. – Мне предстоит постельная сцена.

– Так то в постели, – заныл Тоби. – Под одеялом!

– И подо мной! – со смешком вставил Дуайт.

– Ох, не напоминай! – рыкнул Боаз. Темноволосый коротышка, с красивым одутловатым лицом, вечно злился – не столько на Аллегру, сколько на все, что происходило с его пьесой. На репетициях он почти все время молчал, хотя ни одной не пропустил.

– То-то и оно, – вступился Фрэнк. – Если мы покажем Тоби голым, сцена с Аллегрой и Дуайтом утратит эффект неожиданности.

– Да! – подхватил Тоби. – Точно! Я не то чтобы стесняюсь – да что там! Не хочется пьесу портить.

– Да-да, конечно, – закивала Аллегра.

– Цып-цып-цып, – проквохтал Дуайт.

– Хорошо, – продолжал Фрэнк. – Тоби не будет снимать штаны. Ты будешь смотреть в зеркало, – предложил он актеру. – Твой персонаж поглощен собой. А потом еще что-нибудь придумаем. – Достаточно уже времени потеряно в спорах о заднице Тоби.

– Заметили, как Тоби все время твердит «да что там»? – съехидничал Дуайт. – Держу пари, в школе он играл «славного парня» Чарли Брауна!

– Нет! – вознегодовал Тоби. – Я был Снупи.[19]19
  Чарли Браун и пес Снупи – персонажи комикса Чарльза Шульца «Орешки».


[Закрыть]

Фрэнк похлопал в ладоши.

– Ребята! Пошли дальше! Прогон.

Все равно, что котов дрессировать. Они научились язвить тоньше, но в целом эта команда столь же неукротима, как и те, в школе номер 41. Сюда бы миссис Андерсон. Она-то умеет обращаться с артистами.

Они прогоняли сцену за сценой – еще не играли, но уже и не читали с листа.

В этой квартире можно ставить спектакль. Ряд комнат с высокими потолками, когда-то нарядных, а сейчас грязных. Апартаменты принадлежали тетке Аллегры, Алисии, переехавшей в Майями. Аллегра сдавала комнаты коллегам-актерам. Фрэнк съехал отсюда всего полгода назад, осознав, что староват для такой жизни – матрас на полу, один санузел на шестерых. Большинству из них шло к тридцати, но во имя искусства они все еще жили по-студенчески.

Этому и посвящена пьеса «2Б»: жизнь на нижнем этаже, точнее даже, в подвале шоу-бизнеса. Проект задумала Аллегра, узнав, что ее новый приятель хочет писать сценарии. Ей требовался выход для собственных талантов и талантов друзей. Аллегра Альварец родилась на Кубе, но ее родители давно перебрались в Штаты и успели накопить достаточно денег, чтобы дочь превратилась в «свободную белую» представительницу богемы.

Пьеса состояла из трех одноактных зарисовок. В первом сюжете участвовал Тоби – молодой актер, безуспешно пытающийся получить роль на кастингах и прослушиваниях. Это происходило и в жизни, с Тоби, и с другими ребятами. Он произносил несколько меланхоличных монологов о том, как он счастлив, обращаясь к Крис, которая сидела неподвижно перед телевизором – здоровенная лесбиянка с Ямайки, эдакий сфинкс – и все время молчала.

«Сегодня прослушивание прошло «на ура». И собеседование тоже. У меня все получается. Ты не поверишь, они ждут не дождутся заполучить меня в новую постановку Сондхейма.[20]20
  Стивен Сондхейм (р. 1930) – бродвейский композитор и режиссер.


[Закрыть] И «Братья Саломон»[21]21
  «Братья Саломон» – крупнейший биржевой фонд.


[Закрыть] тоже. Я слишком разносторонний, вот в чем беда. Чтобы ты выбрала на моем месте? Бизнес или театр? Не так-то просто…»

Монологи становились все нелепее по мере того, как Тоби – или «Тоби» – приближался к грани отчаяния. О его провалах и неудачах публика должна была догадаться сама. Тоби много вложил в роль от самого себя – Фрэнк подозревал, что не обошлось без подсказки со стороны Калеба Дойла – но текст так и не ожил. Крис, глухо молчавшая во время этих сцен, все-таки перетягивала одеяло на себя.

Во втором сюжете Дуайт играл умницу, который делит комнату с Аллегрой и состоит с ней в дружеских, даже братских отношениях. Однажды ночью, бурно переживая все свои неудачи, молодые люди бросаются в объятия друг друга, и все завершается постельной сценой. В реальной жизни этого случиться не могло: Дуайт действительно умный и забавный парень, правда, очень толстый – своему грушеобразному лицу он пытался придать форму, обрамив его куцей бородкой, – но при этом убежденный и неисправимый гей. На самом деле два года назад в постель с Аллегрой рухнул Фрэнк. Секс застал их врасплох, акт был неистовым и таким стремительным, что все закончилось прежде, чем они успели как следует раздеться. Какое-то время они не могли смотреть друг другу в глаза, стесняясь воспоминания о том, как тыкались лицами и лизали друг друга, но через несколько недель смущение рассеялось, они снова стали друзьями, посмеялись над тем, что произошло, и забыли.

Вот почему Фрэнк был ошеломлен, увидев этот эпизод в рукописи Боаза. Аллегра потихоньку сообщила ему, что обо всем рассказала Боазу, заменив имена. Фрэнк предпочел бы вовсе вычеркнуть этот сюжет, но Аллегра настаивала: история по-доброму смешная. Тут она была права. Они начали работать над этой сценой, словно над вымыслом, и уже через несколько дней она превратилась в историю о совершенно других людях.

В третьем акте Крис и Мелисса живут в одной комнате и все время ссорятся. «Девчонка, девчонка», – исступленно повторяет Крис. Женственная и наивная Мелисса, действительно, не вписывалась в эту компанию. Они с Крис ссорились по любому поводу: из-за телефонного счета и из-за того, кто воспользовался чужим шампунем, зубной пастой, туалетной бумагой. Пакет скисшего молока приводил к скандалу и драке. Подлинная причина антагонизма заключалась не в том, что обеим нравился один и тот же парень, как это было в первоначальном наброске Боаза, а в том, что они соперничали из-за работы: кто будет озвучивать японский мультфильм. Из трех сюжетов этот казался самым слабым, но для остроты зрелища не хватало драки в кухне с разбитой посудой и рассыпанным мусором. Остальные актеры сбегались и помогали наводить порядок, Крис и Meлисса начинали смеяться, и вечер заканчивался на обычный домашний лад.

Да, это не «Долгий дневной путь»,[22]22
  «Долгий дневной путь в ночь» – пьеса Юджина О'Нидэ (1888–1953).


[Закрыть] говорил себе Фрэнк, но зато хорошее упражнение для актеров: пусть оттачивают ремесло и сохраняют трезвую голову. Лично он предпочел бы поменьше реализма, а тут и кухонная раковина, и унитаз. Но сегодня, прислушиваясь к отдельным эпизодам – прогон занял около часа – Фрэнк радовался оживленному обмену репликами и некоторым особо ярким моментам. Да, пьеса не безнадежна.

Когда репетиция закончилась, Тоби отвел режиссера в сторону.

– Насчет этой сцены перед зеркалом, Фрэнк. Должен ли я выглядеть печальным? Или не очень? Я старался думать о том, что жизнь проходит мимо, но при этом не мрачнеть.

– Все в порядке, Тоби. Просто смотри на себя в зеркало. Предоставь аудитории возможность угадать твои мысли. Нужно поработать над монологами. Пока не все получается. Нужно больше чувства. Паника, страдание, что-то в этом роде.

– Но ведь они должны быть смешными?

– Не беспокойся о внешнем впечатлении. Сосредоточься на содержании. Ты же знаешь, что такое – быть отвергнутым. Дай это понять.

Тоби явно поплохело: зрачки расширились, кожа посерела.

Неужели он решил, что Фрэнк намекает на его разрыв с Калебом? Фрэнк вовсе не хотел причинять боль, он не принадлежал к такому типу режиссеров. К тому же, он и не знал в точности, что произошло у Тоби с Калебом.

– Ты только что вернулся с прослушивания, – заторопился он. – Или собеседование прошло неудачно, да ты и не хотел эту работу…

Взгляд Тоби заледенел, омертвел – ему явно не хотелось представлять себя отверженным. Или хуже того: он настолько болезненно переносит это, что не сможет воплотить на сцене.

И вдруг глаза его вспыхнули.

– Вспомнил! – воскликнул Тоби. – На прошлой неделе у меня случился приступ паники, когда я подумал, что придется вернуться в Висконсин.

– Ладно, – не слишком уверенно отозвался Фрэнк.

– Полное отчаяние, а стоило представить, что придется все объяснять родителям…

Фрэнк выслушал актера до конца, поощряя его кивками, хотя лучше бы Тоби подумал над ролью сам, наедине с собой. Все актеры работают именно так – ищут в себе что-то похожее на свой образ. Только те, кто умнее, держат рот на замке, чтобы не прослыть сумасшедшими.

Еще два прогона и перерыв. Половина труппы вышла на лестничную площадку покурить – в доме Аллегра курить не разрешала. Она последовала за Фрэнком на кухню. Фрэнк налил себе стакан воды, Аллегра остановилась в дверях.

– Отлично-отлично-отлично, – пропела она. – Все идет хорошо, правда?

– Понемногу, – ответил Фрэнк.

Аллегра вытянула вверх затянутую в черное трико ногу. Девушка часто проделывала акробатические трюки, неожиданно для себя и других.

– Как продвигаются дела у вас с Джесси Дойл?

– Продвигаются. – Фрэнка несколько удивило, что Аллегра заговорила о Джесси. Он старался до следующей встречи выкинуть Джесси из головы. Но достаточно было этого вопроса, чтобы дверца распахнулась.

Под черной тканью нетерпеливо шевелились пальцы ног.

– Это хорошо. Джессика мне нравится. Честно. Такая… эклектичная. Вы прекрасно дополняете друг друга.

Фрэнк невольно улыбнулся. Улыбка поднялась откуда-то из центра груди, и, как он не пытался удержать свои губы, рот растянулся сам собой.

– Знаешь, – продолжала Аллегра, – ты бы попросил ее привести брата на наше представление. Может, он скажет пару слов, а мы разместим их на рекламке.

Разумеется, подумал Фрэнк. Не Джесси ее интересует, а Дело. Аллегра до абсурда влюблена в этот жалкий набор скетчей. Спит и видит, что спектакль попадется на глаза молодому многообещающему продюсеру, и он поставит его на Бродвее. Даже не заметила, что Тоби уже не встречается с Калебом. В душе Аллегры надежда бьет неиссякаемым ключом, а в душе Фрэнка – еле капает.

– Боюсь, по нынешним временам имя Калеба Дойла неплатежеспособно.

– Ему будет лестно, что мы так не думаем.

– Еще бы не лестно! Ладно, почему бы и нет. Попрошу Джесси, она попросит его. Обещать ничего не могу. – По правде сказать, он боялся просить Джесси. Не дай Бог, решит, что Фрэнк ухаживает за ней только из-за ее брата. С другой стороны, он не знал, хочет ли Джесси, чтобы он хотел ее и только ее. Может быть, она предпочитает, чтобы в ней видели средство для достижения цели, а не объект желания.

– Алли, ты ведь женщина. – Советоваться с ней было бессмысленно, но Фрэнку не терпелось хоть с кем-нибудь поговорить. – Не могу понять, что у Джесси на уме. Хочет ли она, чтобы я гонялся за ней, или ее «нет» значит «нет».

Нога коснулась пола.

– Она сказала «нет»?

– Не сказала. Но к ней просто так не подступиться.

– Но как-то к ней все же можно подобраться?

– Как-то можно.

– Это хороший знак. Лично я люблю, чтобы за мной гонялись – но только если парень мне нравится. Знай я Дойл получше, разобралась бы, ищет ли она чего-то серьезного.

– А я слишком серьезен? – обеспокоился он.

– Ты? Мистер Искренность?

– Эй, я могу и сыграть.

– Ты с ней уже спал?

– Э… да, да. Один раз.

– О! – Это краткое восклицание не сулило ничего хорошего. – Но все-таки она не избегает тебя? Вот и славно. Продолжай в том же духе. Жми. Пусть она видит, что ты доступен. – Аллегра рассмеялась. – По крайней мере, до тех пор, пока ее братец не посмотрит шоу.

Нет, на объективность Аллегры полагаться нельзя, зато даже к своему эгоцентризму она относится с юмором. Оставь Джесси в покое, приказал Фрэнк себе. Сосредоточься. Работай. Доведи до конца эту идиотскую пьесу.

– Спасибо, Алли, – сказал он и побрел обратно в гостиную обсудить с Боазом музыку.