Текст книги "Великая актриса. Роман о Саре Бернар"

Глава 2

Как принято, в газетах и на афишах в аркаде «Комеди Франсез» появилась строка: «Дебют Сары Бернар в „Ифигении“ Расина». При виде своего имени, напечатанного крупными буквами, я трепетала, несмотря на то что сама роль была устрашающей, нагруженной всеми теми сложностями, о которых упоминал Прово. Никто не ждал, что с первого же выступления я покажу себя во всей красе. Так, к моему облегчению, заверил Прово. Помимо Ифигении, я буду играть еще несколько ролей, выбранных им для меня. Тем не менее я все равно должна была доказать, что по праву заняла место в труппе, если рассчитывала на продление контракта.

Несколько недель перед спектаклем я действительно не имела другой жизни, кроме театра. Каждый час бодрствования был посвящен заучиванию текстов и репетициям. Мари, которой оставался еще год до окончания Консерватории, жаловалась, что я ее позабыла. Но я ничего не могла поделать. Теперь я была членом театральной компании и работала с гораздо более опытными актерами, которые обращались со мной так же, как с любой другой начинающей инженю. Увы, кроме меня, таких практически не имелось.

Прово был безжалостен. Он орал и стучал палкой, давил на меня неимоверно, так что я возвращалась домой по вечерам в полном изнеможении, и у меня едва хватало сил раздеться, прежде чем рухнуть в постель. На заре я уже снова была на ногах, наспех запихивала в себя круассан, готовясь к отъезду в театр. Регина ныла, а мадам Г. вздыхала, говоря, что в последнее время меня слишком долго нет дома и моя сестра начала опасаться, что я не вернусь вовсе. Чтобы успокоить Регину, я стала брать ее с собой на репетиции, вооружившись конфетами и засыпав малышку строгими приказаниями сидеть смирно и не шуметь. Жюли и Розина жестоко пренебрегали ею: отправляясь на прогулки по Парижу и за его пределы, они часто брали с собой Жанну, а Регину оставляли с мадам Г., которая была слишком мягкосердечна, чтобы справляться с капризами моей младшей сестренки. А вот в театре Регина вела себя на удивление покладисто, сидела, выпрямив спину, в первом ряду и с увлечением следила за происходящим на сцене.

Вечер моего дебюта наступил гораздо раньше, чем я почувствовала себя готовой. Пока я собиралась в театр, Регина капризничала и твердила, что не хочет оставаться дома. Мадам Герар пришлось удерживать ее, ведь в этот вечер я не могла взять девочку с собой. Все билеты на дебютные выступления обычно распродаются заранее, эти спектакли посещают критики, жаждущие оценить успехи нового таланта или их отсутствие. Хотя я и обожала Регину, но сегодня она отвлекала бы меня, и кто знает, как сестра поведет себя в царящем за сценой хаосе.

Прово ждал моего приезда в нетерпении – я опаздывала. Он не стал читать мне нотацию, а затащил в мою тесную уборную, чтобы проследить, как я наложу грим. Костюм стал мне велик. Я сильно похудела, и похожее на тогу одеяние не скрывало моих костлявых рук. Когда я предложила пришить рукава, Прово рявкнул:

– Если вы можете сделать это за пять минут – делайте!

Публика за занавесом рассаживалась по местам, при этих звуках у меня скрутило живот. Ожидая своего выхода, я вдруг ощутила головокружение. Это чувство было мне знакомо по Граншану, хотя я не испытывала его после того детского спектакля. Я в панике глянула на Прово.

– Le trac[23]23
  Испуг, боязнь сцены (фр.).


[Закрыть], – объяснил он. – Это бывает у большинства актеров. Все пройдет, как только вы займете свое место на сцене.

– От этого кто-нибудь умер? – В тот миг мне казалось, что я уж точно вполне могу.

– Ни разу, – ответил Прово и в нужный момент подтолкнул меня вперед. – Merde.

Никакое количество репетиций не могло подготовить к головокружительному ощущению, которое возникло, когда я вступила на эту необъятных размеров платформу. Газовые фонари на рампе, казалось, светили мне прямо в глаза, а в зале – море людей, которые обмахивались веерами или программками, глядели в лорнеты. Меня как будто придавило какой-то гигантской лапой и парализовало на одно долгое мгновение, пока ко мне не подошел актер, игравший Агамемнона. Схватив его за руку, я прохрипела свои слова.

– Что она сказала? – крикнул кто-то из ложи наверху.

В сцене, когда я умоляла Ахилла спасти меня от ревности Эрифилы, я вспомнила, что надо воздеть руки, но забыла повернуться к публике, чтобы продекламировать свои строчки, а Прово без конца вдалбливал в меня это. Что-то заставило меня направить умоляющий жест не к залу, а к моему партнеру. Когда я это сделала, какой-то мужчина из зрителей грубо прокричал:

– Осторожнее, Ахилл, а то она проткнет тебя своими зубочистками!

Зал огласился смехом. Мне хотелось умереть.

В антракте я, пошатываясь, вышла за кулисы и обнаружила там Прово, который заламывал руки.

– Почему? – взмолился он. – Скажите мне? После всего, чему я вас учил! Зачем отворачиваться от публики в самый важный момент?

– Я… я не знаю, – дрожащим голосом ответила я. – Я не подумала. Простите.

– Простить вас?! – разъярился Прово. – А Расин в своей могиле это сделает?

Он ушел прочь. Подавив отчаяние, я поспешила в гримерную. И там дала волю своему гневу. Я бы смела с туалетного столика все баночки с дешевой косметикой, если бы впереди меня не ждали еще два акта. Схватив палочку грима, чтобы закрасить полоски, промытые на щеках ручейками пота, я увидела свое отражение в зеркале: огромные глаза на осунувшемся лице, которое, несмотря на густой слой косметики, стало таким же бесцветным, как мой костюм.

В голове прозвучал голос матушки Софи: «Вопреки всем трудностям… это знак величия, хотя ты можешь пока не верить в это».

Раздавив о стекло мягкий карандашик грима, я размашисто написала на зеркале «Quand même» и сказала себе:

– Ты можешь это сделать. Ты должна.

Во время следующих актов я старалась владеть собой, выполняла все, как учил меня Прово, не отклонялась от предписанной хореографии, хотя думала, что, должно быть, напоминаю марионетку, нитями которой управляет невидимый кукловод. Я не была уверена, действительно ли играю лучше, чем в начале, пока не упал занавес. Тогда Прово сдержанно кивнул мне.

Отсутствие комментариев с его стороны свидетельствовало, что лучше – это недостаточно хорошо. Подтверждение я обнаружила утром следующего дня, когда внушающий актерам ужас критик Сарсе опубликовал отзыв о спектакле: «Мадемуазель Сара Бернар, последнее приобретение, держится хорошо и обладает почти безукоризненным произношением. К несчастью, это все, что можно сказать про нее в настоящий момент».

Это не было полным разгромом – критик припас свои самые язвительные замечания для описания достоинств постановки в целом, которую он обозвал позорищем, но Прово заверил, что Сарсе взял меня на карандаш.

– Следующее выступление должно быть безупречным. Хотя дебют инженю редко удостаивается высоких похвал, это наш пробный шаг для обеспечения статуса на будущее. Тьерри считает ошибкой заключение контракта с вами. И Морни не станет спасать вас, если вы его разочаруете.

Я с головой ушла в репетиции следующих ролей – Генриетты в «Ученых женщинах» Мольера, за которую получила вторую премию на экзаменах, и главной роли в комедии «Валерия» Эжена Скриба. Прово задерживал меня в театре допоздна, проходил со мной сцены и разучивал движения, пока не уверился, что я добилась совершенства и в том и в другом.

Благодаря его усердию я больше не совершала промашек, хотя le trac нападал на меня всякий раз перед подъемом занавеса. Однажды меня даже вырвало за несколько мгновений до выхода на сцену. Но мою игру принимали хорошо, судя по отклику публики, и это помогло мне восстановить пошатнувшуюся уверенность в себе. Однако в один из дней Прово принес газету с очередной критической статьей Сарсе. Мы сидели в театре, куда я приехала поработать над своей последней ролью в этом сезоне – Ипполитой в пьесе «Шалый», написанной Мольером, святым покровителем «Комеди Франсез».

Я читала вслух колонку, которую «Опиньон» отдала уважаемому критику, и мой голос оборвался на середине фразы.

– «Мадемуазель Бернар прекрасно умеет себя держать и обладает милым лицом. Можно сказать, когда-нибудь она станет красавицей, но как актриса она скорее непримечательна. Что никого не удивляет. Это неизбежно, ни одна pensionnaire никогда не преуспевает…»

Я подняла полный ужаса взгляд на Прово:

– Как он может судить обо мне по первому году?

Прово вздохнул:

– Сарсе – самый уважаемый театральный критик, его все боятся, и судить о вас – это его работа.

– Но вы говорили, что дебютанты редко удостаиваются похвал. Даже Рашель поначалу не срывала оваций. Критики почти не заметили ее первую роль – Камиллу в «Горации». Потребовалось много месяцев и несколько других ролей, прежде чем…

– Ваше глубокое знание карьеры Рашель и желание подражать ей весьма похвальны, – перебил меня Прово, – но она уже умерла, и нам крайне необходима новая, сравнимая с ней фигура.

– Как я смогу достичь ее положения, если мне не дадут шанса? – Я ткнула пальцем в газету. – Рашель стала знаменитостью не за одну ночь.

Прово погрузился в напряженное молчание, а потом ответил:

– Увы, стать знаменитой за одну ночь – это требование времени. Несколько актрис, которые метили на место Рашель, стареют. У нас нет возможности, не говоря уже о терпении, ждать, пока талант инженю разовьется в полную силу.

– Тогда я должна делать что-то другое, – отозвалась я.

Учитель задумчиво глянул на меня:

– Я так понимаю, вы недовольны моим методом обучения? – (Я заставила себя посмотреть ему в глаза.) – Да? – Голос у него был бесстрастный. – Пришло время выразить ваше отношение.

Никогда раньше Прово не интересовался моим мнением, и, хотя теперь он это сделал, мне потребовалось собрать всю свою храбрость, чтобы ответить:

– Вы знаете, как я вас уважаю, как чту вашу веру в меня…

Он поднял вверх руку:

– Мадемуазель, я не просил о лести.

Я сглотнула, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить вслух то, что сама осознавала не вполне отчетливо, это был врожденный инстинкт, почти первобытный, который просыпался только на сцене.

– Мне кажется, это неестественно, – наконец проговорила я. – Как я могу превратиться в свою героиню, если мне не позволяют исследовать ее самостоятельно? Когда каждое мое движение заранее предопределено, я не могу прочувствовать сцену.

– Понимаю. – К моему облегчению, в его тоне не слышалось осуждения. – Я пережил много неприятных моментов и рисковал своей репутацией, взяв вас под свою ответственность. Учил и направлял вас, следуя традициям этого театра: декламировать лицом к публике, чтобы ваши эмоции были видны; предварять каждую фразу четким жестом, передающим пафос стиха; поддерживать ансамбль с другими актерами, а не выставлять свою индивидуальность. Это наши установленные правила. Так всегда делали в «Комеди».

Я опустила глаза. Как объяснить этому человеку, который заслужил свое высокое положение выдающейся актерской карьерой, что его правила мешали мне? Что хотя у меня и не было опыта, из которого я могла бы черпать мудрость, внутреннее чутье подсказывало: сорвать аплодисменты мне поможет не следование традициям, а скорее вживание в характер своей героини настолько, чтобы ее человеческие качества затмевали обстоятельства жизни и трогали сердца публики.

Прово наклонился ко мне:

– Мадемуазель, вынужден настаивать, чтобы вы открыли свои мысли.

– Не хочу подражать тому, что делали до меня другие, – наконец прошептала я, ужасаясь собственному признанию. – Хочу отличаться. Разве не этим добилась успеха Рашель?

Наставник молчал так долго, что я решила: видимо, все границы приличий нарушены и прощения мне не будет. Потом Прово заговорил, и в его голосе прозвучало что-то очень похожее на извинение.

– Вы правы. Отличаться от всех – это действительно путь к успеху. Те, кто достигает высот в нашей профессии, делают это, оставляя неизгладимую печать уникальности на каждой роли, которую исполняют. Они должны обладать не только талантом, но и дерзостью и амбициями, чтобы утвердиться на сцене. – Он помолчал и сплел пальцы, подбирая следующие слова. – За время преподавания я видел многих, кто приходил в этот дом и покидал его, но никого похожего на вас. Вот почему я пошел на немалый риск. Однако, – продолжил он, прежде чем я успела отреагировать на столь неожиданную похвалу, – и Рашель пришлось с чего-то начинать. Даже она поначалу должна была следовать правилам. Строптивость сейчас не пойдет вам на пользу. Тем более что мое влияние ограниченно.

Я сглотнула:

– Что это значит?

– А то, что каждой театральной компании нужны хорошо подготовленные актрисы на второстепенные роли, и я боюсь, это все, на что вы пока можете рассчитывать. Если вы желаете отклониться от моих инструкций во время последнего в этом сезоне спектакля, я позволю это в пределах разумного. В наших общих интересах, чтобы выступление прошло как можно успешнее, даже если роль Ипполиты не позволяет вам полностью раскрыться.

– Я сыграю так, как будто позволяет.

Прово разрешил мне внести кое-какие изменения, в основном в декламацию. Вместо того чтобы обращаться с речью к публике, я говорила с партнерами по сцене и наделила Ипполиту своей ранимостью. Я была великолепна, заверил меня Прово после окончания спектакля. Вот только Сарсе не удосужился прийти. Он вынес свой вердикт по поводу моего дебюта, и поэтому я выступала перед почти пустым залом.

Мой дебютный сезон завершился в конце июля вместе с контрактом. В унынии я возвращалась домой, где Регина выразила безмерную радость при моем появлении. Я не имела понятия, позовут ли меня в театр снова. Чтобы чем-то занять себя в свободное время, я вновь взялась за живопись, заполняла холст за холстом и пыталась забыть свою театральную авантюру, которая, как боялась, ни во что большее не выльется. Я не видела причин, почему «Комеди» захочет возобновить контракт, учитывая сдержанные отзывы критики обо мне. Неопределенное будущее разверзлось передо мной бездонной пропастью. Рисование немного облегчало мою отчаянную неуверенность в завтрашнем дне, хотя и оно тоже не могло считаться чем-то серьезным.

– Тебе нужно попытаться выставлять свои работы, – предложила мадам Г., глядя на ряды холстов, которыми была заставлена моя спальня. – Они такие милые. Ты талантливый художник.

– Художникам живется легче, чем актерам? – брюзгливо поинтересовалась я.

– Ты очень скоро получишь весточку из «Комеди», – заверила меня эта неизбывная оптимистка. – Я точно знаю. Нужно только немного подождать, дитя мое.

Мне хотелось верить в лучшее, ведь Прово говорил, что «Комеди» всегда требуются девушки вроде меня. С другой стороны, Консерватория выпускала партиями, как караваи хлеба, сотни молодых честолюбивых актеров и актрис. Хорошо обученных посредственностей среди них было предостаточно.

И, как отмечал Сарсе, большинство не добивалось успеха.

Суждено ли мне войти в их число?

Глава 3

Контракт со мной на следующий год был возобновлен, хотя и без особой радости, а Прово предупредил меня, что Тьерри заявил: если бы я не была его, Прово, любимой ученицей, мне указали бы на дверь. На этот раз Жюли встрепенулась и собралась сопровождать меня на подписание контракта. Тьерри вел себя раболепно, твердил, что крайне рад включить меня в ряды членов театральной компании еще на год, и попросил передать от него поклон месье Морни.

Я скрежетала зубами, пока мы не сели в экипаж.

– Опять Морни. Он что, владелец «Комеди», раз может щелкнуть пальцами и они выполняют все его желания?

Жюли смотрела на меня из-под зонтика от солнца:

– Вероятно, тебе следовало бы быть благодарной за то, что он продолжает интересоваться твоей так называемой профессией. Ты как будто ничего особенного не сделала, чтобы заслужить это.

– Совершенно точно сделала! Я два года отучилась в Консерватории и все это время отдавала целиком сердце и душу…

– Да, да. – Жюли наклонила зонтик, чтобы затенить лицо, потому что экипаж тронулся. – Мы все прекрасно понимаем, как ты предана своему ремеслу. К несчастью, оказалось, ремесло не так уж предано тебе. – Она вздохнула. – Ты просто не годишься для сцены. Слишком худая и бледная. Голос у тебя, может быть, и выдающийся, но никакой представительности. – Моя мать вынесла этот приговор совершенно спокойно, с полным безразличием. – Но ты легко прекратишь эти бесплодные страдания, если поступишь так, как предлагаю я.

– То есть выйду замуж за торговца, который едва ли так уж хорош, если до сих пор свободен, – огрызнулась я.

– Мы получаем то, за что платим. Если брак тебе не по вкусу, позволь предложить менее обременительный способ заработать на свое содержание. – Говоря это, Жюли не смотрела на меня, взгляд ее был сосредоточен на какой-то отдаленной точке. – Ты могла бы добиться успеха, которого так жаждешь, в другом месте. Взгляни на Розину. У нее теперь появился постоянный поклонник. И критики ни разу не раздирали ее в клочья на глазах у всего города.

– Никогда. Я лучше буду спать с безродными простаками, но продавать себя не стану.

– Как хочешь, – хмыкнула Жюли. – Однако пятьдесят франков в месяц не избавят тебя от блох.

Меня взбесило напоминание о моей беспомощности. Хотя я подписала новый контракт, но не могла считать это своим достижением, коль скоро за всем стоял Морни, и находилась под гнетом обуявшего меня страха, что мой удел – до конца дней играть незначительные роли в полупустых залах.

Новый сезон начался 15 января 1863 года с La Cérémonie[24]24
  Церемония (фр.).


[Закрыть], в ходе которой театр ежегодно отдавал дань памяти Мольеру. Мероприятие почиталось священнодействием и проводилось с большой помпой. Все актеры обязаны были присутствовать. Одетые в костюмы персонажей из наиболее известных пьес драматурга, они выстраивались в очередь, чтобы возложить пальмовые ветви к подножию бюста Мольера, который ради этого случая выносили на сцену из Зеленой комнаты, и прочитать отрывок из бессмертных строк прославленного драматурга. Как члену компании с самым низким статусом, мне поручили нести лавровый венок, который я должна была передать Бовалле для увенчания им мраморных кудрей Мольера.

Дома я репетировала вынос венка, торжественно шествовала по коридору, держа в руках шляпу с вуалью. Регина семенила следом, а Жюли наблюдала за нами из салона. Когда Жанна спросила: «Она идет на похороны?» – мать разразилась заливистым хохотом.

Мне было все равно. Я впервые участвовала в этом почетном старинном ритуале и полагала, что, какой бы незначительной ни являлась эта роль, я должна исполнить ее безупречно и показать всей труппе, что тоже отношусь к нашему отцу-основателю с глубочайшим почтением.

Регина умоляла меня взять ее с собой:

– Ну пожалуйста, можно мне пойти? Сара, прошу тебя. Я буду вести себя хорошо, как на твоих репетициях. Буду сидеть тихо и смотреть.

– Не думаю, что это возможно, – мягко отказала я, но Регина бросилась в слезы.

– Какой от нее вред? – заметила Жюли. – Ты же не собираешься воскрешать Мольера.

Я сердито глянула на мать. Кто она такая, чтобы решать, может ли навредить мне присутствие Регины, когда сама не обращала на свою младшую дочь ни малейшего внимания? Однако текущие по щекам малышки слезы смягчили меня. Регине было всего восемь лет, она такая юная и невинная, несмотря на непредсказуемый характер, и так любила меня. Сестра могла сидеть в моей комнате часами, весело расправляясь со своими куклами, пока я рисовала. Мадам Г. говорила, что она всегда грустит, когда меня нет дома: плачет, не принимает никаких утешений, думая, что я ее бросила.

– Ладно, – сказала я сестре, – но ты должна обещать, что будешь вести себя очень хорошо.

– Обещаю. – Регина обняла меня. – Я тебя люблю, ma sœur. Я люблю тебя больше всего. Я люблю тебя больше, чем этих противных putaines.

Лицо Жюли застыло, и поделом ей. Регина надела белое платье, я завязала ее темные волосы бантом из атласной ленты и повезла малышку с собой в театр.

Тьерри нахмурился: ребенок на церемонии – это нечто неслыханное. В театр приглашены его патроны и журналисты, обязанные написать дифирамбы по такому случаю. Я оставила Регину в сторонке, рядом с колоннами у края сцены, чтобы ее не видели зрители, и стала ждать своего выхода с венком.

– Стой на месте, – велела я сестре. – Поняла? И не сходи с него ни на шаг.

Она кивнула, глаза у нее округлились при виде актеров в экстравагантных исторических костюмах персонажей самых известных пьес Мольера.

Члены труппы парами приблизились к сцене, где Бовалле наблюдал, как они совершают приношение пальмовых ветвей. Вдруг раздался сердитый крик:

– Эта малявка наступила мне на шлейф!

Следом за ним ответный возглас Регины:

– Vache![25]25
  Корова! (фр.)


[Закрыть] Не тронь меня!

Обернувшись, я увидела грозную мадам Натали, облаченную в колоссальных размеров платье и высокий парик в стиле мадам Помпадур; она злобно грозила Регине. Послушная моему приказу, сестра не желала отойти в сторону, но каким-то образом оказалась стоящей на бесконечном шлейфе актрисы. Мадам Натали с возмущенным криком дернула его, Регина потеряла равновесие и, пошатнувшись, толкнула колонну. Гипсовый столб рухнул, девочка вскрикнула и вывалилась на сцену, разбив себе лоб. Я отбросила венок и кинулась к ней.

Мадам Натали повернулась ко мне и вцепилась в мою руку:

– Вы привели сюда это отродье. Возмутительно! Кем вы себя возомнили, чтобы так оскорблять Дом Мольера?

– Ты велела мне не сходить с места, – сквозь слезы объяснила Регина. – А эта толстая корова отпихнула меня.

Я взъярилась. Долго кипевший внутри гнев на мать, неудачный дебют, унижение, испытанное на экзамене и прослушивании, когда мадам Натали бесконечно третировала меня, – все вырвалось на поверхность. Не успев остановить себя, я вскинула руку и звонко шлепнула свою противницу по густо нарумяненной щеке.

Звук удара разнесся вокруг громовым раскатом. Мадам Натали застыла, ошарашенная, на щеке у нее отпечатались мои пальцы, все актеры в ужасе ахнули. И тут мадам исполнила свой коронный трюк: вскинула руку ко лбу, как пораженная Роком героиня, и в эпическом обмороке повалилась на несчастного Коклена, своего партнера.

Я застыла, даже не опустив руку. Начался ад кромешный. Мальчики-посыльные и рабочие сцены кинулись помогать Коклену, расплющенному тушей мадам Натали. Бовалле проревел:

– Воды! Кто-нибудь, принесите воды!

Кто-то послушался, неправильно трактовал его намерения и выплеснул содержимое стакана на мадам, размазав грим и вызвав вопль Коклена:

– Mon Dieu, вы собрались утопить меня?! Снимите ее, пока она меня не придушила.

Регина хихикнула. Я обернулась к ней, распластавшейся на полу, с торчащими из-под юбки панталонами, и сама не удержалась от смешка. Это был фарс, достойный самого Мольера. Даже приглашенные зрители, которые повскакали с мест и сгрудились у сцены, начали смеяться. Журналисты с невероятной скоростью строчили в своих блокнотах, пока рабочие поднимали на ноги мадам Натали. Она стонала, будто получила смертельный удар.

Я помогла Регине встать и рукавом вытерла ей кровь со лба. Подошел Прово, но я заметила его, лишь когда он произнес:

– Помоги вам Бог, на этот раз вы зашли слишком далеко! – Я встретилась с ним взглядом, а он махнул рукой и посоветовал: – Извинитесь перед мадам Натали сию же секунду.

– Ни за что! – Я отвернулась от него и стала поправлять на Регине смятые юбки. – Извиняться нужно ей за то, что она так по-свински обошлась с ребенком.

За нашими спинами мадам Натали проблеяла:

– Мы обесчещены. La maison de Molière осквернен. Уберите с моих глаз эту грязную еврейку и ее чертову сестру!

Прово понурился:

– Сара, если вы не принесете извинения, с вашей карьерой покончено. Вам будет некого винить, кроме себя.

Я взяла сестру за руку:

– Да будет так. – С этими словами я повела Регину прочь из театра, полагая, что больше сюда не вернусь.