Текст книги "Великая актриса. Роман о Саре Бернар"

Она продолжала повторять все ту же присказку, а город тем временем таял вдали, постепенно открывался вид на поля пшеницы и заросли орешника. Я сидела молча, сжав на коленях кулаки, и представляла, как вот сейчас распахну дверцу и выпрыгну. Унесусь прочь и исчезну, найду пристанище в глухой деревушке и стану просить милостыню на улице, пока какая-нибудь добрая бездетная супружеская пара не возьмет меня к себе. Я буду расти и пасти коз, стану розовощекой и толстой, так что никто меня не узнает. Жюли, снедаемая чувством вины, примется искать меня, Розина зачахнет с горя, но они не найдут беглянку. Я превращусь в совершенно другого человека. И перестану быть нелюбимым ребенком.

– Мы приехали, – объявила тетя.

Я ожидала, что поездка окажется более продолжительной. Экипаж остановился, и я опасливо ступила на сельскую грунтовую дорогу, не видя перед собой ничего, кроме высокой каменной стены, поросшей лишайником и прорезанной только в одном месте крепкими деревянными воротами.

У меня стали подкашиваться колени. Хотя день был теплый, я ощущала внутри могильный холод.

Розина взяла меня за руку:

– Тут нечего бояться. Тебе здесь ничто не угрожает. Это очень дорогой пансион при монастыре, – добавила она, как будто это меняло дело в лучшую сторону. – Твоя мать предприняла значительные усилия, чтобы получить здесь место для тебя.

В этом я сильно сомневалась. И вспомнила джентльмена с обвислыми усами, герцога де Морни, которого шлепнула по руке. Должно быть, это его вина. Наверняка именно он выбрал для меня эту темницу. Разве Жюли не уверяла его, что меры будут приняты?

Я стояла, сжимая ручку саквояжа, а Розина тем временем дергала за веревку колокольчика у ворот. Тут я прошептала:

– Пожалуйста. Я буду хорошей. Буду прислуживать ухажерам maman в салоне, научусь петь и читать стихи, чтобы развлекать их, как она.

– Дитя мое, ты не понимаешь, – вздохнула тетя. – Жюли желает для тебя другого. Она столько всего вынесла, стольким пожертвовала, дабы обрести то, что имеет. Твоя мама не хочет, чтобы ты находилась у нее в салоне, а ее поклонники заглядывались на тебя и лезли с поцелуями. Можешь считать ее бессердечной, но она по-своему любит тебя. И хочет, чтобы у тебя была лучшая жизнь, чем у нее.

Я ничего не поняла. Что я знала? Дом в Париже на модном бульваре, хорошо обставленная квартира; моя мать в шелках, гламурная и ухоженная; услужливые поклонники, сбегающиеся к ней по первому зову. Что не так с ее жизнью? Потом я вспомнила выпуклый живот матери, тень ее фигуры в окне, когда она наблюдала за нашим отъездом, и готовые сорваться с моих губ мольбы остались невысказанными.

Розина вновь позвонила в колокольчик. Через некоторое время кто-то отодвинул засов изнутри, и ворота открылись. Сердце заколотилось у меня прямо в горле.

Передо мной стояла высокая дородная женщина вся в черном, ангельский лик обрамлял монашеский плат. Меня удивило несоответствие между теплой улыбкой на почти детском лице с добрыми карими глазами и траурным платьем, это как будто был ангел во вдовьем одеянии.

– Добро пожаловать в Граншан. Я матушка Софи, преподобная настоятельница этого благословенного дома Сестер Сиона. – Она опустила взгляд. – А ты, должно быть, малютка Сара Бернар.

Это оказалось уже слишком. С отчаянным всхлипом я бросилась в объятия преподобной матушки, должно быть порядком испугав ее, и уткнулась лицом в пахнувшую сиренью рясу.

Сама того пока не зная, я нашла убежище.

Глава 3

В монастыре был красивый сад с посыпанными белой галькой дорожками, липами и купальнями для птиц – райский уголок спокойствия и безмятежности среди мирской суеты. Я готовилась возненавидеть Граншан, думая, что он не заменит мне Париж, который я полюбила вместе с оглушающим грохотом ландо и экипажей, шаткими омнибусами, бегущими по Монмартру, кривыми переулками и новыми бульварами, хриплоголосыми пивными, дымными кафе и роскошными универмагами. Розина твердила, что Париж – это самое восхитительное место на земле, и, желая приучить меня к городу, водила по всем его прекраснейшим уголкам и лучшим магазинам, где можно было купить все, чего бы кто ни пожелал. Постепенно я начала считать этот город своим домом, и вот его отобрали ровно так же, как мой дом в Бретани.

Тем не менее после нескольких неуютных месяцев привыкания я начала осознавать, что в Граншане наконец-то могу быть собой, пусть даже лишь в той мере, которую допускал монастырь.

Четко установленный распорядок жизни оказался на удивление комфортным: молитвы в церкви четыре раза в день (мое заявление, что я иудейка, сделанное во избежание этой нудной обязанности, не произвело впечатления на монахинь); уроки по арифметике, грамматике, истории и географии. Следом за ними – обучение дикции и тренировка осанки. По вечерам – спокойные занятия. В образцовую ученицу я не превратилась, у меня не обнаружилось склонности к запоминанию цифр и фактов. Моими главными интересами стали чтение и таскавшийся за мной повсюду старый монастырский пес Цезарь, да еще создания, которых я вытаскивала из-под камней в саду: ящерки, пауки и лягушки. Я держала их в продырявленной жестянке и кормила мухами.

И еще искусство. Очень скоро я стала лучшей художницей в классе, может быть, даже во всей школе. Я могла схватить форму практически любого предмета и воспроизвести ее углем на бумаге. Много раз я рисовала спящего у моих ног Цезаря, изображала ящериц и цветы, окунающихся в птичью купальню воробьев. Мои работы были такими хорошими, что монахини вешали их на доску, чтобы другие ученицы срисовывали.

Матушка Софи знала, что я некрещеная. Хотя няня и растила меня католичкой, мое религиозное образование сводилось к мессам по воскресеньям и произнесению молитв перед сном, поэтому заявление о том, что во мне течет еврейская кровь, привело совсем не к тому эффекту, на который я рассчитывала. Вместо того чтобы избавить от дополнительных уроков, меня обязали выучить катехизис в надежде, что в один прекрасный день меня признают достойной принять Святое причастие. Я думала, будет скучно. Но вместо этого обнаружила, что очарована историями о злом фараоне и посланном Богом пылающем кусте, о ковчеге, наполненном парами животных, и о страшном потопе. Я узнала, что еврейский народ когда-то пребывал в рабстве и принимал важное участие в событиях, изложенных в бессмертном сказании о чудесах и мучениках. Ощущения, что постигаю религиозную доктрину, не возникало вовсе: я будто погружалась в бесконечную волшебную историю.

Спальня у нас была одна на всех девочек-ровесниц. Граншан на самом деле оказался исключительным местом, куда отправляли дочерей богатые родители. Некоторые воспитанницы важничали из-за своих титулов. Но другие, как, например, Мари Коломбье, с которой я подружилась сразу после приезда, были вроде меня – неопределенного происхождения. Наши матери трудились в качестве…

– Demimondaines[3]3
  Дамы полусвета (фр.).


[Закрыть], – однажды шепнула мне Мари, когда нас с ней отправили в сад учить роли для традиционного рождественского спектакля, а он был уже не за горами.

Праздник устраивали в честь архиепископа Парижского, одного из главных благодетелей монастыря. Мне исполнилось одиннадцать. Два года промелькнули быстро, и теперь я была достаточно взрослой, чтобы получить второстепенную роль в пьесе. Мне очень хотелось играть архангела Рафаила, я выучила наизусть все его реплики, но монахини отдали роль Луизе, девочке постарше, из титулованной семьи.

Я оторвалась от трех строчек, которые должна была произнести в пьесе, играя пастушка, и встретилась с озорным взглядом Мари. У нее были бархатные карие глаза, темные волосы, а фигура начала принимать округлые формы. Я завидовала ее красоте и этим выпуклостям на груди – сама-то до сих пор была худой как щепка, – равно как и восхитительной осведомленности подруги в делах мирских.

– Demimondaine? – удивленно переспросила я. – Что это такое?

– Не что, а кто. – Мари округлила глаза. – Куртизанка, глупая. Кокетка. A grande horizontale[4]4
  Великая горизонталь (фр.); эвфемизм для проститутки высокого статуса.


[Закрыть]. Понимаешь? Как Магдалина. – Я притихла, и она добавила: – Конечно, ты должна знать. Как еще наши матери смогли бы отправить нас сюда? Мы с тобой не Ротшильды.

– Но это значит, наши матери… шлюхи? – тихо выдохнула я непроизносимое слово.

Я и знала-то его только из-за Мари. История о Марии Магдалине вызвала у меня много вопросов, на которые монахини отвечать не желали, поэтому Мари в конце концов взялась сама объяснить мне, кем была Мария. Мне это слово казалось ужасным, но, когда моя подруга дала ему определение, я поняла, что оно прекрасно описывало мою мать. Салон Жюли и все эти поклонники, упырь Морни, на цыпочках выходящий из ее спальни ранним утром, – так вот чем она зарабатывала себе на жизнь!

– Сами они так себя не назовут, потому что не продают себя на улице, – объяснила подруга. – Demimondaines должны быть очень умными. Они… – Повисла пауза, Мари подыскивала правильные слова. – Развлекают, как актрисы.

– Развлекают? – Я вдруг почувствовала отвращение, вспомнив, как настаивала мать на том, чтобы я научилась приличным манерам, как упорно втолковывала, что я должна уважать ее поклонников. – Неужели женщина может заниматься такими вещами с вонючим стариком?

Мари захихикала:

– Ну, если вонючий старик хорошо платит…

Я пересилила охватившую меня дрожь. А сделав это, тут же потеряла всякий страх перед матерью. Даже ощутила слабый прилив жалости к ней, проникнутая уверенностью юной особы, что, какие бы испытания ни припасла жизнь, так низко я не опущусь никогда.

Мари убеждала меня, что стать дамой полусвета для многих предел мечтаний, но добиться вожделенного статуса весьма непросто. Девушки без гроша в кармане со всей Европы приезжают в Париж, как и моя мать когда-то, в надежде превратиться в одно из этих блистательных созданий, которые не показывают прилюдно, на что готовы. Тут используется сложный язык, состоящий из едва заметных жестов и мимики, передающих то, чего нельзя произнести вслух, объяснила Мари. Хотя все девушки, вступившие на этот путь, пользуются им в надежде на успех, но достигают желанной цели только самые способные.

– Мама рассказывала мне об одной, которой удалось заарканить принца, – сказала Мари. – Он так влюбился в нее, что пустил по ветру свое наследство, лишь бы завоевать ее благосклонность. Эта дама обобрала его до последнего су, а потом поменяла на другого. Принц вызвал ее нового любовника на дуэль и сам получил пулю. Отец несчастного впал в ярость и угрожал устроить так, что ей не будет житья в Париже, но вместо этого сам попался на крючок. Она соблазнила и старика. Тот сделал ее богатой, и теперь эта дама живет в своем шато. – Мари вздохнула, как будто считала эту глупую сказку невыразимо прекрасной.

– Моя мать совсем не такая. – Я вспомнила полную гостей квартиру и набитый до отказа салон, навечно застывшую на устах заглазированную улыбку Жюли, словно один неверный шаг мог разрушить всю ее жизнь. – Не думаю, что она сильно преуспела и разбогатела.

– Ну, у нее должны быть какие-то средства, чтобы отправить тебя сюда. Жить в свое удовольствие и сделать на этом состояние – такой свободой из всех женщин наслаждаются только куртизанки.

Я обдумала слова подруги:

– Это действительно свобода? Или иная форма рабства, как у евреев в Египте? Все, чем владеют эти женщины, у них могут забрать. Разве нет?

– Евреи в Египте? – Мари засмеялась. – О Сара, это было сотни лет назад! Ты не понимаешь. Подожди, когда повзрослеешь.

Я посмотрела на нее, прищурив глаза. Мари на год старше меня – и частенько упоминала об этом, чтобы утвердить свое превосходство, – но я не считала, что с возрастом изменю мнение.

Тогда и возникли определенные подозрения насчет Морни, хотя с подругой я ими не поделилась: вдруг это он, а не Жюли финансирует мое обучение здесь? Теперь я знала правду и понимала, что округлая выпуклость, которую я видела под ребрами своей матери, могла указывать еще на одного ребенка, возможно зачатого самим герцогом. Жюли отправила меня подальше не для того, чтобы защитить. Мать готовилась родить очередного ублюдка. Похоже, она была искренней, заявив, что я неудобство.

Убежденность в том, что меня отослали прочь для расчистки пути другому ребенку, подстегнула мою решимость не терять понапрасну времени в Граншане. Я должна была проявить себя, а потому с энтузиазмом окунулась в подготовку к спектаклю. Придут все родители и опекуны учениц. Обещание Розины регулярно навещать меня осталось невыполненным, но по крайней мере каждый месяц она присылала пакеты с новым бельем. Присутствие на спектакле архиепископа Парижского могло побудить даже моих нерадивых тетушку и матушку совершить так давно откладываемый визит хотя бы для того, чтобы я не выделялась на фоне других как единственная девочка в Граншане, у которой нет никаких родственников, готовых поддержать ее во время выступления.

Я должна была сиять на сцене, пусть даже в роли пастушка, произносящего три жалкие реплики.

Глава 4

В день спектакля я встала первой. Было холодное утро конца ноября. Ежегодное рождественское представление устраивали до наступления каникул. В тусклом свете, лившемся сквозь высокие окна на аккуратные ряды кроватей, я второпях заплела спутанные волосы в косу и заправила постель, подоткнув одеяло по углам, на чем настаивали монахини, пока остальные девочки ворчали по поводу холодного каменного пола.

Пришли монахини проводить нас в церковь. Во время молитвы я просила Господа не о том, чтобы Он сделал меня более благочестивой и добродетельной или помог найти мужа. Нет, я хотела исполнить роль исключительно хорошо. Потом, потупив глаза и моля простить мне мое тщеславие, я взывала к Нему, чтобы в своей бесконечной мудрости Он наслал на Луизу какое-нибудь легкое недомогание, например колики, что помешало бы ей выступить сегодня вечером.

– Благословенный Господь, я прошу этого не для себя, но для возвеличивания Твоей славы. Луиза не может сыграть роль так, как я. Она ест слишком много сладкого. Кто-нибудь слышал о толстых архангелах?

Во время последней репетиции в главном зале на маленькой сцене с нарисованным вручную задником Луиза и правда выглядела бледной. Мысль, что Господь откликнулся на мои мольбы так быстро, вызвала во мне тайный ликующий трепет, и я пропустила свой выход. Сестра Бернадетт, которая отвечала за представление, сделала мне замечание:

– Сара Генриетта, вы опоздали с репликой. Перестаньте витать в облаках и займите свое место.

Я выпалила нужную фразу:

– Смотрите! Звезда восходит! – и отступила в сторону, не удержавшись от порыва ткнуть Луизу локтем.

Выходя вперед, чтобы произнести свою речь, Луиза споткнулась. Я замерла – вдруг она пожалуется сестре Ане, и та запретит мне участвовать в спектакле. К моему удивлению, Луиза вообще не сказала ни слова – остановилась посреди сцены с открытым ртом, будто онемела от ужаса.

Я подобралась. Я была готова. Едва слабость Луизы станет очевидна всем и больную отправят в изолятор пить анисовые капли и лежать в постели, я предложу себя в качестве исполнительницы роли. Ведь я знала наизусть каждую строчку и могла произнести их во сне. Что останется монахиням? Им нужен архангел, а какая-нибудь другая гордячка из титулованного семейства уже не успеет выучить роль.

Но тут, к моему ужасу, Луиза прокаркала свои строчки, словно архангел был астматиком. А потом быстро попятилась назад с совершенно серым лицом.

– Ну… Это было… – Сестра Ана не могла подобрать слов.

Преподобная матушка, сидевшая в зале на одном из стульев, выстроенных рядами для зрителей, шумно вздохнула:

– Луиза, тебе нужно говорить громче. Я едва слышала тебя. Дитя мое, ты точно справишься?

Луиза, вся дрожа, кивнула. Матушка Софи нахмурилась. Хотя я не осмеливалась заявлять о своих преимуществах, однако поймала на себе взгляд преподобной. Потом она подошла к сестре Бернадетт. Я не слышала, о чем они говорили, потому что нас всех отвели на ранний ужин, но, обернувшись, заметила, как сестра Бернадетт качает головой.

Преподобная матушка не сомневалась, что выступление Луизы будет полной катастрофой. Если несчастная сейчас едва справилась со своей речью, как сможет произнести ее перед полным залом зрителей? Она опозорит нас перед всеми, включая монсеньора Парижского.

Пока мы пили консоме – нам дали очень легкую еду, чтобы не отягощать желудки перед выступлением, – я следила за Луизой, которая пустым взглядом смотрела в пространство и не прикасалась к миске с супом. Мари без конца спрашивала меня, в чем дело, пока я не призналась ей в своей сделке с Господом.

Подруга скептически глянула на меня:

– Думаешь, Господь поразит ее тебе на радость?

– А почему нет? Она же…

– Ты некрещеная, – перебила меня Мари ядовитым тоном, который использовала, желая подчеркнуть свое превосходство. – Бог не отдаст тебе предпочтения перед католичкой.

– То, что моя мать еврейка, еще не означает…

– Если твоя мать еврейка, то и ты тоже, – снова оборвала меня Мари, отчего мне захотелось вылить ей на голову суп. – К тому же ты незаконная дочь куртизанки. Это четыре греха, если я не разучилась считать.

Я хмуро косилась на нее, пока нас загоняли в пространство позади сцены, огороженное висящими на веревках простынями, – импровизированную комнату для переодевания. Луиза, хотя и не притронулась к еде, не подавала никаких признаков колик, которые лишили бы ее способности выйти на сцену. Это совершенно раздавило меня.

Надевая на себя пастушью тунику и тюрбан, я слышала, что в зале собираются зрители, и представляла себе ряды стульев, занятых нарядными женщинами и мужчинами, которые пришли посмотреть на своих обожаемых деток, блестяще играющих пьесу…

Вдруг без всякого предупреждения мою грудь будто сжало тисками.

Я не знала подходящего слова, чтобы описать это ощущение, но оно было достаточно сильным, и я в испуге подумала: уж не собрался ли Господь поразить вместо Луизы меня? Я не могла шевельнуться, не могла вдохнуть. Тело под костюмом покрылось холодным потом, гомон девочек завертелся вокруг меня водоворотом, их тени метались по простыням тошнотворными миражами.

– По местам! – скомандовала сестра Бернадетт, словно из пустоты.

Я не двигалась, будто окаменела, но тут раздалось шипение Мари:

– Сара, пора. Или ты будешь ждать, пока Господь позовет тебя на сцену?

Оцепенело оглядевшись, я потянула Цезаря за поводок и стала подниматься по ступенькам на занавешенную сцену. Звуки последних шепотков и сдавленных смешков усаживающейся поудобнее публики докатились до меня, как шум океана.

Я была на грани обморока. Сейчас я выставлю себя полной дурой.

Сестры Ана и Бернадетт стояли у занавеса. Вдруг я почувствовала, как кто-то взял меня за руку, оглянулась и обнаружила не кого-нибудь, а Луизу!

– Я… я не могу. – Голос ее панически дрожал.

Сестра Ана подошла к нам:

– Что случилось? Луиза, дитя мое, ты заболела?

– Я не могу. Я не могу это сделать. – Луиза начала дергать бумажную бахрому на своих ангельских крыльях. – Я задыхаюсь.

– Ерунда! – заявила сестра Ана; матушка Софи в это время стояла в дверях, приветствовала гостей и показывала им места. – Это всего лишь нервы. Страх перед выступлением. Обычное дело. Все будет нормально, когда начнется спектакль. А теперь, дитя мое, дыши глубже.

Происходит ли то же самое и со мной? Нервы? Если так, то мои вели себя лучше, чем Луизины. Та, казалось, была готова сорвать с себя блестевшие мишурой крылья и мантию, словно они жгли ей тело огнем.

– Нет! Я не могу. Не буду! – Луиза расплакалась.

– Святая Дева, спаси нас! – Сестра Ана обняла ее, переглянувшись с сестрой Бернадетт, лицо которой стало похоже на грозовую тучу. – И что нам теперь делать?

– Я… я могу помочь, – прошептала я; наступила тишина, прерываемая всхлипами Луизы. – Я могу выступить, – повторила я, на этот раз громче. – Я знаю ее реплики и могу сыграть архангела.

При этих моих словах ощущение удушья исчезло, уступив место внезапному приливу жизненных сил.

Сестра Бернадетт проворчала:

– Какой у нас выбор? Переодевайте Сару в костюм. Живо.

Сняв с себя пастуший наряд, я облачилась в мантию и нацепила крылья. Мантия была подогнана под пышное тело Луизы и слишком свободна для меня – нужно было проявлять осторожность, чтобы не запутаться в подоле. Крылья спускались почти до талии, приходилось старательно расправлять узкие плечи, чтобы приподнимать их. Когда я заняла свое место, сестра Бернадетт пронзила меня строгим взглядом.

– Смотри не опозорь нас, – напутствовала она, я же услышала эхо слов моей матери, сказанных в тот день, когда та решила отослать меня в пансион.

Сестра Бернадетт отдернула занавес, и передо мной открылось обширное пространство темноты.

Я почувствовала себя так, будто стою на краю пропасти. Пьеса началась. Мари, теперь одетая пастушком, торопливо произнесла мои строчки и потащила Цезаря к девочке, игравшей роль слепого Товии, которого должен был чудесным образом исцелить ангел. В массе анонимных лиц за сценой я искала знакомые, стремясь обрести в них опору. Мантия, сшитая из льняной ткани, казалась каменной, а крылья устрашающе заваливались набок, как раздуваемые ветром паруса галеона.

Потом я заметила в первом ряду архиепископа, на пальце его руки, подпиравшей подбородок, сверкал перстень-печатка. Рядом с ним с изумленным видом сидела матушка Софи.

– Я пришел к вам с посланием о безграничной любви нашего Всемогущего… – начала я, не слыша себя и не понимая, достаточно громко говорю или нет, звучит мой голос мощно, как подобает небесному созданию, или скрипуче и хрипло, как у девочки, облаченной в гигантскую мантию и исполняющей чужую роль.

Но все это было не важно. Когда я раскинула руки и с моих тонких запястий заструились рукава, то почувствовала, как божественный свет исходит от меня на благословляемого Товию, и горожане пали ниц. Я двигалась по сцене так, словно крылья у меня за спиной пылали, превратившись в ослепительное гало из объятых святым огнем перьев.

Я больше не была Сарой Бернар, незаконной дочерью и некрещеной еврейкой.

Я превратилась в небесного посланника Божьего.

Это продолжалось меньше минуты. Или мне так показалось. Когда на нас обрушились аплодисменты и мы стали кланяться, я поняла, что вся взмокла от пота. Я откинула назад волосы – они были влажные и растрепанные. Наверное, я выглядела ничуть не похожей на ангела.

Монсеньор аплодировал стоя. Так же и преподобная матушка Софи, ее лучистая улыбка выражала одобрение и обязывала всех остальных зрителей следовать показанному примеру.

Меня переполняло ликование. Эти овации… Они звучали как музыка.

Я скользила взглядом по морю лиц и поднятых рук и внезапно словно получила удар под дых тяжелым сапогом, увидев свою мать и Розину. Тетя хлопала с гордым видом.

Жюли стояла неподвижно.