Текст книги "Откровения Екатерины Медичи"

Генрих был отозван домой.

Я готовилась встретиться с ним в Фонтенбло. Неделями я регулярно принимала снадобья и занималась обстановкой своих покоев, и вот теперь, в алого цвета наряде, украшенная рубинами, с нетерпением расхаживала у двери. Я отправила Анну-Марию следить за передвижениями Генриха, а сама предпочла не выходить к ожидающему торжественной встречи двору. Менее всего мне хотелось выглядеть этакой соскучившейся женушкой, которая первой бросится на шею супругу, едва он покажется на глаза.

Чувствуя, что фрейлины не сводят с меня глаз, как было всегда, когда они чуяли мое волнение, я незаметно сунула руку в карман и улыбнулась, нащупав крохотную склянку, которую прислал мне Козимо. Он обещал, что эта смесь вынудит Генриха думать только обо мне. Сама я выпила свою долю эликсира еще утром. Теперь требовалось лишь незаметно подлить оставшееся в вино мужу, а пробужденная природа довершит остальное.

Фрейлины вышивали. Я же с тех самых пор, как пришло известие о возвращении Генриха, была сама не своя и уже собиралась удалиться, когда вдруг услышала стремительный цокот каблуков. Я резко выпрямилась в кресле.

В комнату ворвалась Анна-Мария.

– Его высочество идет сюда! – выпалила она. – Только я слыхала в галерее, что…

– Сплетни я выслушаю потом. – Я пропустила ее слова мимо ушей. – Сядь. Генрих должен подумать, что мы его не ждали.

– Но вашему высочеству нужно знать, что…

– Потом. – Я указала ей на стул.

Анна-Мария с отчаянием глянула на подруг, но села.

Волнение с новой силой охватило меня. С тех пор как мы с Генрихом виделись в последний раз, миновало восемь долгих месяцев. Какое впечатление я произведу на него? Подействует ли эликсир? Смогу ли я вновь забеременеть?

Из коридора донесся буйный взрыв смеха, и в комнату вошли несколько мужчин. Среди них я увидела близкого друга и соратника Генриха – Франсуа де Гиза. Он был все так же худ и долговяз, однако теперь его лицо с резкими чертами, которое могло бы считаться красивым, если бы не выражение холодной чопорности, украшал свежий шрам. Он наискось пересекал щеку, отчего левый уголок рта приподымался в застывшем подобии улыбки.

– Господа, – тепло проговорила я, – до чего приятно вновь вас видеть. С возвращением!

Они низко склонились передо мной, и тут из-за их спин выступил Генрих. Я с трудом узнала его. На нем был неброский коричневый камзол, худощавое лицо наполовину скрывала густая борода, запавшие глаза блестели в тени глубоких глазниц. В этом угрюмом лице я обнаружила зрелость, привитую месяцами войны, когда Генрих принужден был смотреть, как его соратники гибнут за Францию. Мой муж ушел на войну и вернулся, навеки отмеченный ее печатью.

– Не хочешь ли вина? – спросила я, когда он мимолетно коснулся губами моей щеки.

– Я больше не пью вина.

Я опешила. Если Генрих теперь не пьет вина, как же я дам ему эликсир? У снадобья горький привкус, вода его не скроет. Я лихорадочно подыскивала причину настоять, чтобы Генрих принял из моих рук кубок, и тут заметила, что он быстро переглянулся с Гизом. Генрих вновь обратил свой непроницаемый взор на меня, и сердце мое упало.

– Как я рада, что ты вернулся, – проговорила я, взяв его за руку. – Мне тебя не хватало. Если хочешь, мы бы сегодня могли поужинать вместе. Мне так много нужно тебе рассказать.

– Боюсь, это невозможно.

Он отнял руку и направился к своим спутникам. И все же он не ответил категорическим отказом, не отрицал, что может зайти позже. С эликсиром ничего не станется. Я подожду.

И лишь когда Генрих и его спутники ушли, я вспомнила: Анна-Мария хотела мне что-то сказать.

– И какую же новость тебе так не терпелось мне сообщить? – осведомилась я, направляясь к креслу.

– Это всего лишь слухи, – вмешалась Лукреция, из чего стало ясно, что Анна-Мария успела с ней поделиться.

Я остановилась, окинула взглядом женщин и жестом выслала прочь всех, кроме Лукреции.

– Речь о Генрихе? Выкладывай. Что он натворил на этот раз?

Я собралась с духом, приготовясь услышать про очередную уступку Диане.

– Будучи на войне, его высочество однажды… мм… повел себя не слишком скромно, – вместо этого сказала Лукреция. – Затяжные бои так тягостны… подобно любому мужчине, он искал хоть какого-то способа утешиться. Говорят, то была молодая крестьянка, и посещал он ее всего лишь раз или два. На том бы дело и закончилось, вот только теперь она в тягости. И утверждает, что это дитя его высочества.

Пальцы мои стиснули складки платья; я услышала едва различимый хруст и ощутила у бедра нечто влажное – это лопнула хранившаяся в кармане склянка с эликсиром.

– А он… он признал ее притязания? – запинаясь, спросила я.

– Признал. – Лукреция помолчала. – Боюсь, это еще не все. – Она прямо взглянула мне в глаза. – Мадам Сенешаль потребовала, если родится мальчик, отдать его ей на воспитание.

К горлу подступила тошнота. Взмахом руки велев Лукреции уйти, я согнулась пополам в кресле. Меня замутило, однако приступа рвоты не случилось. Лишь во рту остался мерзкий привкус – точно ужас и потрясение, испытанные мной, проникли внутрь, в мою плоть.

Теперь я должна пожертвовать чем угодно, лишь бы выжить.

В августе 1538 года молодая крестьянка родила дочь. Ей назначили содержание и позволили оставить ребенка при себе, поскольку Диане было совершенно ни к чему брать на воспитание девочку. Тем не менее, хотя любовница моего мужа не сумела заполучить его ребенка, мне это облегчения не принесло. Одно то, что Генрих зачал бастарда, дало новую пищу придворным сплетням о моем бесплодии, поскольку теперь можно было не сомневаться, кто из нас двоих повинен в отсутствии наследника.

Каждый проходящий день неумолимо подталкивал меня к неизбежному. Генрих не посещал мою спальню, ни разу даже не пришел повидаться со мной днем, и я начала подозревать, что это Диана интригует против меня, стремясь уничтожить и ту жалкую толику радости, которую мы с Генрихом могли обнаружить в нашем браке. Единственным моим утешением и защитой был король, который все так же неизменно выказывал мне свою благосклонность.

В год, когда мне исполнилось двадцать три, – восьмой год моего пребывания во Франции, – Франциск перебрался в замок Амбуаз. Замок этот, возвышавшийся над Луарой, славился обширными садами и ажурными чугунными решетками; Франциск, более всего благоволивший этой резиденции, годами улучшал и украшал ее, и именно здесь он предал гласности свой новый замысел касательно того, как перехватить у Карла V Милан.

– Коннетабль считает, что мне следует предложить в жены Филиппу Испанскому, наследнику Карла Пятого, мою двенадцатилетнюю племянницу Жанну д’Альбре, дочь короля Наварры и моей сестры Маргариты, – рассказывал король, когда мы с ним прогуливались в садах Амбуаза.

Из дальнего конца сада доносились приглушенный рык и острый звериный запах – там содержались в клетках три льва, подарок турецкого султана, которому Франциск пока так и не нашел применения.

– Взамен, – продолжал он, – Карл сможет передать мне Милан, а Жанна, унаследовав Наварру, передаст ее во владение своему супругу Филиппу. Карл, безусловно, ухватится за такую возможность; он убежден, что Габсбурги имеют исключительные права на Наваррское королевство, в то время как д’Альбре, нынешние правители Наварры, – самые обыкновенные узурпаторы. Маргарита, моя сестра, – вдова наваррского короля; ее вряд ли обрадует предложение отдать дочь Испании. Однако на самом деле я вовсе не намерен дарить Карлу Наварру. Я лишь хочу, чтобы он поверил в эту возможность, и тогда Милан достанется мне. – Франциск игриво ткнул меня локтем в бок. – Что скажешь, малышка? Сумеем мы обвести вокруг пальца габсбургскую змею?

– Отчего бы и нет? План превосходен, и я уверена, что сестра вашего величества это поймет.

– Ты не знаешь Маргариту. – Король вздохнул. – Когда-то мы с ней были близки, но после того, как она вышла замуж и переселилась в Наварру, с ней произошли разительные перемены. Король Наваррский, ее покойный супруг, симпатизировал гугенотам, и сама она стала сторонницей их так называемого дела. – Уголки его рта дернулись; то был первый случай, когда он в моем присутствии открыто упомянул злосчастных протестантов. – Какое-то время она покровительствовала Кальвину, этому антихристу, и ходят слухи, что она даже, помоги нам Господь, воспитала свою дочь в гугенотской вере. – Франциск помедлил. – Здесь, малышка, мне, вполне возможно, пригодится твоя помощь. Я пригласил Жанну погостить у нас; быть может, ты сумеешь убедить ее принять католичество. Вряд ли двенадцатилетней девочке так уж важны различия в вероисповеданиях.

– Почту за честь.

Пожалуй, это поручение, помимо всего прочего, поможет мне самой не оказаться игрушкой политических сил.

Жанна прибыла в Амбуаз месяцем позже – невысокая, худенькая, с типичным для Валуа длинноватым носом и узкими миндалевидными зелеными глазами. Лишь копна рыжих волос да веснушки, брызгами рассеянные по лицу, говорили о том, что в ее жилах течет и отцовская кровь. Она стояла на пороге моих покоев, воинственно вздернув острый подбородок, одетая с ног до головы в черное, что было ей совершенно не к лицу.

– Входи же, дорогая моя. – Я подошла к ней. – Мы безмерно рады тебя видеть.

Жанна в упор воззрилась на мой аналой.

– Не могу, – заявила она высоким, чуть гнусавым голосом, и возмущенно ткнула пальцем в статуэтку, стоявшую на небольшом алтаре. – Это идолопоклонничество.

– Я католичка, – усмехнулась я. – Так предписывает нам молиться наша вера.

– А я реформатка, и наша вера воспрещает нам взирать на языческих кумиров.

– Это не кумир, – живо возразила я, заметив, как напряглась моя золовка Маргарита. – Это Мадонна Ассизская, милосердная покровительница калек и страдающих иными уродствами.

– Это всего лишь статуя. Кальвин говорит, что культ святых и почитание статуй должны быть низвергнуты, ибо не то и не так проповедовал наш Спаситель.

Господи помилуй, да ведь это дитя – закоренелая еретичка! Я вновь усмехнулась, чтобы скрыть охвативший меня ужас – не столько от речей Жанны (я и ожидала услышать нечто подобное), сколько от ее фанатичной убежденности. Чему, во имя Господа, учила Маргарита Наваррская свою дочь? И как мне теперь с этим справиться?

– Мать Христа была простой женщиной из плоти и крови, – продолжала Жанна. – Поклонение ей – не что иное, как наследие старинных языческих обрядов.

– Да как ты смеешь изрыгать такую хулу?! – Маргарита стремительно вскочила.

Жанна прикусила нижнюю губу. Я позволила себе издать неловкий смешок.

– Она лишь повторяет то, чему ее научили, примерно так же, как мы цитируем Брантома, притом сама не понимает и половины сказанного.

– Нет, понимаю! – Жанна недобро прищурилась. – И к тому же мне хорошо известно, зачем меня сюда пригласили. Меня хотят выдать замуж за испанца-паписта, да только я скорее умру! Я – дитя Божие, а вы все – глупцы, преклоняющие колена перед распятием.

Мои фрейлины в один голос ахнули от возмущения, а я стиснула пальцами ее худенькое плечо.

– Довольно! Не будем больше спорить о вере.

С этими словами я подтолкнула Жанну к пустому креслу около моего. Женщины отпрянули, словно опасаясь заразиться ересью. Маргарита метнула на Жанну уничижительный взгляд и вышла.

Я не ожидала от золовки такой набожности; впрочем, Маргарита никогда и не была склонна снисходительно относиться к кальвинистам. Меня саму речи Жанны возмутили гораздо меньше, поскольку я видела, как это дитя упивается произведенным на собеседников эффектом. Тем не менее, терпеливо стараясь склонить Жанну к уступчивости, я получила весьма ценные представления о новой религии, которую большинство католиков ненавидело и страшилось.

К моему изумлению, разобравшись в отклонениях от церковной доктрины, которые позволяли себе гугеноты, я обнаружила, что принципы их веры немногим отличаются от моих собственных. Жанна, однако, фанатично держалась за свое вероисповедание, и я ни на йоту не преуспела в том, чтобы обратить ее в католичество. Впрочем, это было уже не важно: Карл V, получив от своего посла подробное описание Жанны, наотрез отказался даже обсуждать возможность этого брака.

Взбешенный Франциск отослал Жанну в Наварру и погрузился в пучину дурного настроения, которое срывал на всех подряд. Я оказалась на краю пропасти. Помня о нынешнем состоянии Франциска, долго ли придется ждать, пока какой-нибудь вероломный царедворец предложит королю расчистить путь в Милане с помощью нового брака Генриха?

Отсрочка, данная мне, была на исходе. Ничего не оставалось, как только заключить договор с моим личным демоном.

Встреча должна была состояться поздно вечером в моих покоях. Я опасалась, что Диана отклонит мое приглашение или же обставит свой визит с утонченной пышностью, однако она явилась без лишнего шума. Я в нетерпении расхаживала по комнате, репетируя в уме фразы, которые оставляли на языке привкус пепла. И вот дверь распахнулась. На пороге, кутаясь в плащ, стояла Диана. Подняв белую руку, она откинула капюшон и явила моему взору непроницаемое лицо. На ней было темно-синее платье, а белоснежную шею обвивала нитка редчайшего черного жемчуга.

– Признаться, приглашение вашего высочества застало меня врасплох, – промолвила она безупречным тоном искушенной придворной дамы.

– Да неужели? – Улыбка, тронувшая мои губы, походила на блеск клинка. – Не думаю, мадам, что до сих пор вы даже не подозревали о моем существовании.

– Вы правы. – Диана склонила голову. – Приятно для разнообразия столкнуться с такой прямотой.

– Рада это слышать. В таком случае позвольте мне высказаться еще более прямо: я считаю, что нам пора познакомиться поближе, коли уж вы так близки с моим мужем.

Глаза ее блеснули, и на долю секунды в их глубине проступило нечто темное и бездушное. Оказавшись лицом к лицу с этой ожившей статуей, глядя в ее бесстрастные голубые глаза, я невольно задавалась вопросом: чем могло приворожить Генриха такое холоднокровное существо?

– Боюсь, ваше высочество ошибается, – проговорила она, тщательно взвешивая каждое слово. – Хотя мне и дарована честь называть его высочество своим другом, заверяю вас, в нашей близости нет ничего, что выходило бы за рамки приличий.

Я внутренне затрепетала от удовлетворения. Чем они с Генрихом ни тешились с глазу на глаз, она явно не стремилась предавать это огласке. Видимо, я переоценила эту женщину. Она далеко не так уверена в своем положении, как пытается показать. Подобно мне, она угодила в ловушку. Она понимала, что, едва только Генрих станет королем, ей придется либо уйти в тень, либо открыто бросить мне вызов.

Я помедлила, но решила пропустить мимо ушей эту уклончивую фразу и приступить прямо к делу.

– Я призвала вас, мадам, поскольку полагаю, что вы способны понять мое беспокойство. Видите ли, я подозреваю, что его величеству вскоре, быть может, не останется иного выхода, как только объявить мой брак недействительным.

– Вы уверены, ваше высочество? – На мраморном виске Дианы запульсировала жилка. – Я слышала, что король относится к вам с величайшей любовью.

– В его любви я не сомневаюсь, – отпарировала я резче, чем намеревалась. – Однако даже королевская благосклонность неспособна излечить меня от проклятия, которое, по мнению многих, меня отягчает. – Я прервалась, припомнив тайну, сгоревшую в том самом камине, возле которого мы сейчас сидели. – Я говорю, мадам, о своей бездетности. Как бы сильно его величество ни любил меня, даже он не сможет заступаться за меня вечно. В конце концов, от меня ждут, что я подарю трону наследника. Если же я так и не сумею это сделать, то для всех заинтересованных лиц, вероятно, будет лучше, если я удалюсь в монастырь, где и надлежит пребывать женщине, обремененной подобным злосчастьем.

Глаза Дианы сузились. Я попала в точку, обнаружив, быть может, единственное уязвимое место этой статуи. Она не может бесконечно долго оттягивать неизбежное наступление старости, а стало быть, у нее в запасе не так уж много времени, чтобы воплотить в жизнь свои честолюбивые стремления. И для этой цели ей нужна я – покорная и уступчивая супруга ее любовника. Новая жена Генриха, вполне вероятно, не согласится отойти в сторону и предоставить ей свободу действий.

– Сожалею, что этот вопрос доставляет такие огорчения вашему высочеству.

Грациозно поднявшись, Диана прошествовала к оконной нише и, усевшись на банкетку, похлопала по подушкам рядом с собой – с таким видом, точно призывала комнатную собачонку. Я покорно уселась рядом; удивительно, но от этой женщины не исходило никакого запаха, словно она и впрямь была из мрамора.

– Уверяю вас, – сказала она, – подобные случаи отнюдь не редки. Я сама обвенчалась с покойным супругом еще в отрочестве, но первое наше дитя сумела выносить только в двадцать с лишним. Иногда женщина созревает для материнства не сразу, а лишь со временем.

Я молчала, сцепив пальцы на коленях.

– Тем не менее, – продолжала Диана, – раз уж речь идет о таком деликатном деле, быть может, ваше высочество окажет мне честь и позволит уладить ваши затруднения?

Мне до смерти захотелось сдавить обеими руками ее белоснежное горло… но, по крайней мере, она избавила меня от худшего. От необходимости и дальше унижаться.

– Была бы вам крайне признательна, – выдавила я.

Диана похлопала меня по руке, встала и поплыла к двери. На пороге она остановилась и оглянулась.

– До меня дошли слухи, что ваше высочество прибегает к амулетам, снадобьям и тому подобному. В этом более не будет нужды. Предоставьте дело мне, и я обещаю: в самом скором времени вы подарите Генриху ребенка. Думаю, то будет чудесный день для всех нас.

И она величаво удалилась, оставив меня кипящей от бессильного бешенства, но в то же время охваченной пугающим облегчением.

– Госпожа дофина в тягости!

Весть эта вихрем пронеслась по всему Фонтенбло, и почтенные матроны и вдовы с резвостью, которой не выказывали уже много лет, бросились нашептать о ней дочерям и невесткам, а те сломя голову побежали в сады, дабы поделиться новостью с мужьями и любовниками.

– Госпожа дофина беременна! Медичи наконец понесла!

Я наблюдала за этой суматохой из окна своей комнаты. Двор уже не первую неделю ликовал оттого, что Генрих еженощно посещает меня в спальне; никто, правда, не знал, что все это организовала Диана. Она заказала особые напитки для укрепления моей крови и его сил и снабдила нас инструкцией с подробным описанием наилучших поз для зачатия. Я забиралась на Генриха верхом и, размеренно двигаясь, доводила его до экстаза; ложилась на спину, задрав ноги, и он проникал в меня. Он овладевал мною сбоку и сзади, стоящей на коленях; мы перепробовали все, что я видела когда-то в запретной книге, украденной Маргаритой из библиотеки отца, и я упивалась всем наслаждением, какое только могла от этого получить, усердствуя в разнузданности ради мужа и его любовницы, ибо она заявила, что только пылкость наших плотских утех может оплодотворить мою утробу.

И всякий раз, когда Генрих глубоко входил в меня и вызывал сладостный крик, я старалась не смотреть в темноту около кровати, где стояла Диана, не сводя с нас глаз, управляя нами с помощью точных, беспощадных, как взмахи косы, движений своих пальцев…

Заподозрив, что наши усилия наконец-то увенчались успехом, я выждала, покуда не миновали первые недели тошноты и дурного самочувствия, а уж потом сообщила о свершившемся. Диана прислала повивальную бабку; та ощупала меня снаружи и изнутри, а затем объявила, что я в тягости и беременность протекает как должно.

Король поспешил ко мне.

– Это правда, дочь моя? – срывающимся голосом спросил он, и я улыбнулась, скрывая отвращение при мысли о том, на что пошла ради этой минуты.

– Да, правда. Я жду ребенка.

– Я знал, что ты оправдаешь мои ожидания! Тебе ни в чем не будет отказа. Только попроси, и получишь все желаемое.

Едва он ушел, явились Генрих и Диана. Я не сводила с нее глаз, а он, неловко поцеловав меня, отступил в сторону и пропустил ее вперед. Диана улыбалась. На корсаже ее красовалась подвеска с огромным бриллиантом, которого я прежде у нее не видела.

– Мы так рады, – проговорила она, и на шею мне опустилось нечто холодное.

Я протянула руку и коснулась нитки черного жемчуга.

Глава 10

Сады за стенами Фонтенбло сковал январский лед и засыпал снег, но здесь, в моих покоях, царил нестерпимый жар, волнами шедший от каминов и раскаленных жаровен.

Схватки начались рано утром, и родильная комната, отделенная от покоев тяжелым занавесом, превратилась в особый мир, где безраздельно властвовали женщины. Скорчившись на стуле с большой дырой в сиденье, я извивалась в приступах боли, не замечая густого запаха собственной крови и мочи.

– Тужьтесь, ваше высочество! – шипела мне на ухо Диана. – Тужьтесь!

Сейчас подам голос, велю ей убираться прочь… но боль обрушилась на меня с такой силой, что, казалось, сейчас расколет пополам.

Я взвыла… и внезапно меня охватило ощущение безмерной пустоты. Вязкие потоки вод хлынули из меня, и между бедер появился таз, в который упал послед.

Залитыми липким потом глазами я смотрела на Диану. Она вполголоса совещалась с повитухами. Затем воцарилась напряженная тишина.

Из последних сил я приподнялась, превозмогая боль во всем теле.

– Ребенок… мой ребенок… что с ним?

Диана обернулась. Она держала плачущего младенца, запеленатого в белый бархат.

– Это мальчик, – промурлыкала она и вынырнула из родильной, прижимая к груди моего новорожденного сына, наследника Генриха.

Враз обессилев, я рухнула на подушки. Свершилось. Наконец-то я произвела на свет своего спасителя.

Следующие два года выдались нелегкими. Истощая казну и вызывая народное негодование, мы вели войну, в которой невозможно было победить. Каждый новый налог, шедший на содержание армии, порождал бунты, и отовсюду Франциск получал донесения, что лютеранские проповедники проникают в страну из Нидерландов, подстрекая его подданных искать утешения в протестантской вере. Разоренный, полубольной, он в конце концов подписал мирный договор с Карлом V.

Я между тем ожидала исхода своей второй беременности. После рождения сына, крещенного в честь деда Франциском, Генрих по наущению Дианы так же регулярно посещал мою опочивальню. Наши плотские утехи по-прежнему были лишены истинной любви, но словно открылись створки невидимой плотины – времени, которое мы провели в одной постели, оказалось достаточно, чтобы зачать второе дитя.

Я понимала, что заключила сделку с нечистым, но зато мое будущее теперь не вызывало опасений.

В апреле 1545 года, претерпев всего каких-то три часа схваток, я дала жизнь своей дочери Елизавете. Ее появление на свет разочаровало тех, кто ожидал второго сына, однако сама я ликовала сверх меры и настояла на том, чтобы самой заботиться о дочери в первые месяцы ее жизни.

Елизавета была само совершенство – гладкая кожа Валуа, влажно-черные глаза. Я часами ворковала над ней, суля ей все, чего никогда не знала сама, – уют, безопасность, родителей, которые всегда будут любить ее. И когда она засыпала у меня на руках, я находила в эти минуты подлинное утешение от невзгод, бушевавших во внешнем мире.

Весна вопреки природе выдалась снежной – мело так, что снег погребал под собой целые деревни. Притом же язва, мучившая Франциска еще со времен венчания Мадлен, вновь открылась. Он проводил дни в постели, а я между тем утеплила комнатку в своих покоях и там устроила обоих малышей.

Впервые за все время мой двухлетний сын оказался в полном моем распоряжении. Маленький Франциск страдал тяжелым воспалением уха и целыми днями кричал от боли, так что нашим врачам пришлось дать ему опий. Диана пользовалась его слабым здоровьем как предлогом, дабы безраздельно заниматься его воспитанием, однако зиму она неизменно проводила в Ане, не желая подвергать свою нежную кожу пагубному воздействию ветра или мороза, и я надеялась за время ее отсутствия привязать сына к себе. Первоначальный мой восторг при виде его каштаново-рыжих кудрей и грациозности маленького фавна омрачило неприятное открытие: сын не знал, кто я такая. Он взирал на меня как на некое недоразумение.

– Я твоя мама, – сказала я, взяв его за подбородок, потом указала на Елизавету, которую держала на руках Лукреция: – А это твоя сестра. Елизавета.

– Дияна! – Франциск сперва вздрогнул, затем недовольно поджал губы. – Хочу к Дияне!

Я не стала слушать его воплей и терпеливо сносила приступы раздражения, потому что он был мой ребенок, мой сын.

Однажды, морозным вечером, когда я сидела с Елизаветой на руках и наблюдала за тем, как Франциск доламывает одну из моих лютен, пришло известие, что король желает меня видеть. Я тотчас пошла в покои свекра. Огонь в большом камине едва теплился, а буфет весь был заставлен тарелками с едой и кубками. Что-то было не так: Франциск никогда прежде не прощал своим слугам расхлябанности.

Затем я учуяла запах.

Король сидел у окна. Черный бархат подчеркивал худобу изможденного лица.

– Генрих Тюдор мертв. – Король поднял на меня глаза, хрустнули печати на документе в его руках, а потом он выронил пергамент на пол. – Скончался три дня назад, сожранный заживо язвой на ноге. Растолстел, как слон, поднимал руку на священников и не моргнув глазом избавлялся от своих жен. Его последней, шестой по счету супруге повезло пережить мужа. – Губы Франциска дрогнули в невеселой усмешке. – Десятилетний сын Генриха был коронован под именем Эдварда Шестого. Англию ждут нелегкие времена: я слыхал, что дяди Эдварда по материнской линии уже грызутся между собой за право регентства.

Я преклонила колени, почтя память усопшего монарха, хотя в глубине души полагала, что мир станет гораздо лучше без Генриха VIII, чьи омерзительные выходки уже десять с лишним лет внушали всем отвращение.

– Генриху было пятьдесят пять, – продолжал Франциск. – Он старше меня на три года. Помню, как мы повстречались впервые много лет назад. Он был высок, золотоволос и богат как Крез; перед его обаянием не смогли бы устоять и дьяволы из преисподней. – Он хохотнул. – Старый змей Карл мудрее нас. Он решительно не желает, подобно нам, догнивать на троне. Говорит, что когда станет чересчур слаб и болен, чтобы править, то уйдет в монастырь, а империю разделит между своим братом Фердинандом и сыном Филиппом. Австрию и германские княжества получит Фердинанд, Испания, Новый Свет и Нидерланды достанутся Филиппу. Все спланировано так, чтобы причинить мне как можно больше неприятностей… А впрочем, он наверняка уже слышал, что я тоже долго не заживусь на свете.

– Не говорите так! – Я порывисто шагнула к нему. – Вам нужно отдохнуть и набраться сил, только и всего.

– Ты никогда прежде мне не лгала, к чему же кривить душой сейчас? – Король предостерегающе вскинул руку. – Я умираю. Я это знаю, и ты знаешь. От тебя такое не укроется.

Я отвела взгляд. Теперь, когда я подошла ближе к нему, запах усилился – чудовищное, невыносимое напоминание о неизбежном. Как смогу я жить в мире, где больше не будет этого человека?

– Дочь моя, – проговорил он мягко, – отчего ты отводишь глаза?

– Потому что… потому что мне нестерпимо слышать такое. – Голос мой сорвался. – Вы не умрете.

– Да нет же, умру, причем довольно скоро. – Франциск поцокал языком. – Ну же, перестань плакать. Мне нужно кое-что тебе сказать.

Я утерла слезы и села с ним рядом.

– Генрих станет королем, – начал он, – а ты королевой. Таков закон жизни: когда солнце заходит, восходит луна. Вот только что за луну я оставлю после себя Франции! Подумать только, что из моих сыновей именно тот, кто меньше всего похож на меня, тот, которого я никогда не понимал, унаследует мою корону! Просто не верится!

– Я уверена, что Генрих любит вас. Вы же его отец. Как может он вас не любить?

– Верная Екатерина, неужели ты всегда будешь защищать его? – Франциск тяжело вздохнул. – Понимаю: это твой долг, твоя обязанность как супруги. Однако мне нет никакой нужды изображать то, чего я на самом деле не чувствую. – Он помолчал. – И все же вполне вероятно, что Генрих станет хорошим королем, если рядом будешь ты. Все минувшие годы я наблюдал за тобой: ты никогда не сдаешься и не признаешь поражения. Ты, Екатерина Медичи, обладаешь душой подлинного правителя, и я стыжусь того, что некогда едва не поддался настояниям своего Совета отослать тебя.

– Ваше величество поступили так, как считали наилучшим, – пробормотала я, думая о том, насколько была близка к такому катастрофическому исходу и что совершила, дабы защититься от него. – Если бы вы решили отослать меня, я приняла бы и это.

– Знаю. И еще знаю, что мой сын не заслуживает твоей привязанности. Надеюсь, когда-нибудь он все же докажет, что достоин ее. – Франциск вперил в меня прямой взгляд. – Не допусти, однако, чтобы эта привязанность затуманила твой разум. Берегись его любовницы, этой Мадам Сенешаль. Если ты дашь ей волю, она отберет у тебя все. Она отведет тебе роль породистой кобылицы, а сама будет править Генрихом и всем двором.

То был первый случай, когда Франциск напрямую заговорил о Диане. В его устах ее прозвище прозвучало как грязное ругательство.

– А еще не спускай глаз с его друзей Гизов. Они непременно захотят посредством Генриха заполучить власть. Гизы метят высоко; я бы не удивился, если бы когда-нибудь они пожелали править всей Францией.

С этими словами король повернулся к письменному столу, взял какой-то свиток и вручил мне:

– Вот, это тебе.

Я развернула свиток… и подняла на Франциска безмерно изумленный взгляд.

– Я конфисковал его много лет назад у одного должника. Теперь даже не припомню имени того бедолаги. У меня так и не дошли руки отстроить его, хотя местечко, надо признать, чудесное. Замок стоит на реке Шер, по соседству с садами и старым виноградником. Зовется он Шенонсо. Теперь он принадлежит тебе, поступай с ним как заблагорассудится.

Замок, мой собственный замок, подаренный человеком, которого я полюбила, как родного отца! То, что страшило меня, в этот миг стало ужасной явью. Франциск умирает. Скоро его не станет, и я никогда больше его не увижу. Никогда больше мы не будем смеяться вместе, не поскачем бок о бок на охоту, не разделим наслаждение живописью, музыкой, архитектурой. Он умрет, а я останусь одна, лишенная его защиты.

Думать об этом было так больно, что у меня перехватило дыхание.

– Я этого недостойна, – с трудом прошептала я.

– Нет, достойна. – Франциск обхватил ладонями мое лицо. – Не забывай об этом. Помни меня, Екатерина Медичи, помни вечно. Я не умру, покуда буду жить в твоей памяти.

Невозможно было скрыть близость его неизбежной кончины, воспаленные глаза, пугающую худобу. Послали за Генрихом, который как раз отправился на охоту. Я подозревала, что вновь беременна, однако сказать об этом мужу случая не представилось – едва он прибыл, мы вместе отправились в покои Франциска.