Текст книги "Откровения Екатерины Медичи"

И там, в ящике стола, под недописанными письмами я обнаружила свою шкатулку из слоновой кости и серебра. Я вынула ее с таким трепетом, словно она могла исчезнуть в моих руках, и провела кончиками пальцев по граням крышки. Это тетушка спрятала шкатулку здесь, среди своих вещей. Она знала, что мне понадобится материнское наследство, и предвидела, что я вернусь.

Раздался щелчок, шкатулка открылась. Под отставшим краешком бархатной обивки я отыскала потайное отделение, где лежал, свернувшись, словно змейка, подарок Руджиери. Я надела на шею серебряную цепочку со склянкой, стиснула обеими руками шкатулку и наконец позволила себе предаться горю.

Договор о моей помолвке был подписан весной. Дабы представить меня богатой невестой из рода Медичи, папа Климент собрал внушительное приданое и без колебаний выгреб из своей казны множество драгоценностей, в том числе семь серых жемчужин, которые некогда принадлежали одной византийской императрице, а теперь украшали мою герцогскую корону. Помимо того, он отправил во Францию мой портрет.

В ответ Франциск I прислал мне изображение своего сына. Миниатюру доставили в изящной, выложенной атласом шкатулке, и, когда Лукреция бережно извлекла ее, я впервые увидела лицо своего будущего мужа – тяжелые веки, крепко сжатый рот и длинный нос, как у всех Валуа. Лицо, замкнутое и угрюмое, не пробудило во мне никаких чувств, и в этот миг я невольно задумалась, не такое ли впечатление произвел на него и мой портрет. Что же это будет за брак – между чужими друг другу людьми, у которых нет ничего общего?

– Он хорош собой, – с облегчением проговорила Лукреция, взглянув на меня, закаменевшую в кресле. – Похоже, три года в Испании прошли для него без последствий.

– А как он оказался в Испании? – Анна-Мария озадаченно нахмурилась.

– Он и его брат, дофин, были отправлены заложниками к императору Карлу Пятому, когда король Франциск проиграл войну за Милан, – отозвалась я. – Король также вынужден был жениться на сестре императора Элеоноре.

К моему смятению, на меня вдруг накатило желание по-ребячески затопать ногами, швырнуть портрет через всю комнату, закатить истерику, которая выдала бы мое полнейшее бессилие. Прикусив губу, чтобы сдержать слезы, я махнула рукой:

– Уберите портрет и оставьте меня одну.

Той ночью я сидела без сна и смотрела в окно, за которым стояла душная флорентийская ночь. Я позволила себе оплакать все, чего лишилась, прежде чем окончательно избрать свою судьбу. Моей жизни в Италии пришел конец. Возможно, это не то, чего я хотела, но это моя судьба. Теперь мне надлежит думать о будущем и готовиться к нему.

В конце концов, я – Медичи.

Часть 2
1532–1547
Нагая, как дитя

Глава 5

После двух недель в море наше судно бросило якорь в гавани Марселя. Ужасное, изобиловавшее штормами плавание вынудило меня дать обет никогда более не покидать твердую землю. Будь я склонна в печали размышлять над превратностями судьбы, забросившей меня в чужой край, к чужому человеку, которому предстояло стать моим мужем, грусть мгновенно прогнало бы безмерное ликование оттого, что наконец-то перед глазами у меня не только бушующее море.

Лукреция и Анна-Мария достали из кожаных сундуков новое платье, разгладили измятые складки и облачили меня, затянув корсет, в эту груду бархата. Драгоценные камни усеивали меня в таком изобилии, что я всерьез усомнилась, сумею ли доковылять до трапа, не говоря уж о том, чтобы проехать верхом по улицам Марселя до самого дворца, где ожидал меня французский двор. Помимо платья, я впервые надела герцогскую корону, украшенную семью жемчужинами. Закованная во все это великолепие, я так и стояла, пока не явился Рене Бираго, назначенный Климентом моим казначеем, и не сообщил: на барке прибыл коннетабль Монморанси, чтобы доставить меня на берег.

– Тогда мне следует выйти ему навстречу, – кивнула я.

Бираго, флорентиец двадцати с небольшим лет, одарил меня улыбкой. Несмотря на легкую хромоту – по словам Бираго, последствие приступов подагры, – он обладал непобедимой грацией, что выдавало в нем завсегдатая папского двора. Худощавый, он носил алый камзол, сшитый по итальянской моде, в обтяжку; тонкие светло-каштановые волосы были зачесаны назад над бугристым лбом, отчего еще заметней становились крючковатый нос и умные черные глаза.

– Госпожа, – прошелестел Бираго мне на ухо голосом, созданным для нашептываний, – я бы посоветовал тебе остаться здесь. Хотя Монморанси – коннетабль и главнокомандующий армией его величества, но ты – герцогиня Урбино, а скоро станешь герцогиней Орлеанской. Пускай Франция в кои-то веки засвидетельствует почтение Италии.

Я улыбнулась этой умной мысли, высказанной умным человеком. Как бы то ни было, частица Италии оставалась при мне, оберегала меня и поддерживала. А на груди, под корсажем, скрывалась еще одна частица родины – склянка, подаренная Руджиери.

Фрейлины окружили меня, и вместе мы смотрели, как французы поднимаются на борт судна. Наряды их блистали великолепием, на шапочках и камзолах искрились в солнечном свете драгоценные камни.

– Который из них коннетабль? – прошептала я Лукреции, не отводя взгляда от гостей.

– Наверняка вон тот, рядом с Бираго. Похож на варвара: такой огромный, да еще весь в черном, словно в трауре.

Лукреция оказалась права. Монморанси и в самом деле выглядел сущим исполином: широкие плечи его закрывали солнце, накрахмаленные брыжи, облекавшие бычью шею, смотрелись как легкомысленный воротничок. Бираго еще прежде сообщил мне, что коннетаблю сейчас под сорок, что он выдающийся воин и проявил беспримерную отвагу в войне, которую Франциск вел за Милан. Я была готова увидеть человека, на дух не переносящего ничего итальянского, – и неудивительно, если вспомнить, что меч его в прошлом был обагрен кровью бесчисленного множества моих соотечественников. И тем не менее, когда коннетабль склонился к моей руке, я не обнаружила и тени неприязни ни в его грубом, обветренном лице, ни во взгляде суровых серо-голубых глаз.

– Почту за честь приветствовать ваше высочество от имени его величества Франциска Первого! – напевным тоном провозгласил он.

– Воистину, сударь мой коннетабль, слыша приветствие из твоих уст, я словно вижу перед собой его величество во плоти и чувствую, что земля эта отныне – моя родина, – склонив голову, ответила я по-французски.

Морщинки его у глаз стали глубже. Провожая меня к барке, он не вымолвил больше ни слова, но рука его, уверенно поддерживавшая меня под локоть, была красноречивей слов: я нашла во Франции первого друга.

Путь по улицам Марселя промелькнул, как в тумане. Когда мы достигли дворца, в моем распоряжении оказался лишь краткий миг, чтобы собраться с духом. Затем я вновь оперлась на руку коннетабля, и меня ввели в зал, где сотни знатных французов выстроились рядами вдоль прохода к задрапированному алой тканью помосту.

Раздался громкий хлопок ладоней, и все разговоры стихли.

– Eh, bon![4]4
  Отлично! (фр.)


[Закрыть] А вот и невеста!

Ступая с кошачьей грацией, с помоста сошел человек, разодетый в шитые серебром шелка. Каштаново-рыжеватые волосы ниспадали ему на плечи, подстриженная бородка подчеркивала плотно сжатые губы и крупный орлиный нос. Я замерла. Мне никогда прежде не доводилось видеть такого лица. Казалось, сама жизнь во всем своем многообразии отпечаталась на нем с дерзостью нераскаянного грешника, и каждый штрих, каждая черточка его являлись отметиной души, которая ни в чем не знала удержу. Франциск I, король Франции, давно уже миновал пресловутую пору юности, однако по-прежнему оставался великолепен. Это был король, для которого бремя власти стало повседневным платьем, который испытал в этой жизни все, кроме самоотречения.

Мы неотрывно глядели друг на друга. Зеленые, полуприкрытые тяжелыми веками глаза Франциска вдруг заискрились озорством. Я ужаснулась, сообразив, что совсем позабыла выразить почтение его королевскому величеству. Я присела было в реверансе, но король небрежно махнул унизанной драгоценными кольцами рукой.

– Mais non, ma fille[5]5
  Не нужно, дитя мое (фр.).


[Закрыть]. – И обнял меня, вызвав бурный всплеск аплодисментов.

– Bienvenue en France, petite Catherine[6]6
  Добро пожаловать во Францию, малышка Екатерина (фр.).


[Закрыть], – прошептал мне на ухо король Франциск I, а затем подвел к своему семейству.

Я поцеловала руку королевы Элеоноры, сестры императора, чопорной испанской принцессы, плотно окруженной кольцом фрейлин, а затем обратилась с приветствием к старшему сыну короля, рожденному в его первом браке с покойной королевой Клод. Франциск, которого называли дофином, поскольку он был наследником престола, оказался высоким юношей с мягкими карими глазами и бледным болезненным лицом. Потом едва не столкнулась лбом с дочерьми короля, принцессами Маргаритой и Мадлен, – они так нервничали, что присели в реверансе одновременно со мной. Засмеявшись вместе с ними, я увидела, что обе девушки почти мои ровесницы, и понадеялась, что мы подружимся.

Я повернулась к королю. Губы его дрогнули в едва заметной усмешке, и я поняла, что он прочел мои мысли.

– А разве его высочество принц Генрих не здесь? – спросила я.

– Генрих нелюдим. – Лицо Франциска I потемнело. – И пренебрегает приличиями. К тому же у него, похоже, нет привычки следить за временем. Впрочем, не беспокойся. Венчание состоится завтра, и к тому времени, клянусь Господом, он будет здесь.

Эти слова прозвучали не столько обещанием, сколько неприкрытой угрозой. Я вздернула подбородок.

– Да и как же иначе? – проговорила я достаточно громко, чтобы меня расслышали все в зале. – Не каждый день Франция заключает брачный союз с Италией.

Франциск I замер, затем опустил взгляд и сжал мою руку.

– Сказано истинной принцессой, – прошептал он, а потом вскинул наши сомкнутые руки и прокричал: – Начинаем праздник!

В пиршественном зале король усадил меня на возвышении рядом с собой. Толпа придворных расселась за столами, расставленными перед помостом; слуги принялись разносить блюда с цаплями в меду и жареными лебедями.

– Пускай мой сын и не пожелал выразить радость от встречи со своей невестой, но я, petite[7]7
  Малышка (фр.).


[Закрыть] Екатерина, очарован ею, – прошептал король, наклонившись ко мне.

– Тогда, вероятно, мне следовало бы сочетаться браком с вашим величеством, – без колебаний ответила я.

– И в придачу к этим обворожительным черным глазам ты еще и обворожительно отважна! – Король расхохотался, потом помолчал, испытующе вглядываясь в меня. – Хотел бы я знать, Екатерина Медичи, понравишься ли ты моему сыну.

Я принудила себя улыбнуться, хотя при этих словах все во мне сжалось. Неужели я проделала такой долгий путь, чтобы стать нелюбимой женой принца?

Мне подносили все новые блюда, а король Франциск один за другим осушал кубки вина с пряностями, будто забыв обо мне. Но вот он легонько тронул меня за руку и сказал:

– Дорогая, тебя хотят поприветствовать племянники Монморанси. Улыбайся. Это дети его покойной сестры, его отрада и гордость.

Я вздрогнула и тотчас собралась с мыслями. Передо мною стоял коннетабль, а с ним трое юношей.

Миловидность их лиц, обрамленных каштановыми волосами, выгодно оттеняли простые белые камзолы. Сразу бросалось в глаза, что они родня и крепко держатся друг за друга.

– Ваше высочество, – проговорил коннетабль, – позвольте представить: мой старший племянник Гаспар де Колиньи, синьор де Шатильон!

Я подалась вперед. У Гаспара де Колиньи были густые, темные, с золотистым отливом волосы и ясные голубые глаза, от худощавого лица веяло меланхолией. Вероятно, он был по крови миланец, привлекательный, но отстраненный, как свойственно миланским аристократам. Я бы дала ему двадцать с небольшим, однако оказалось, что он едва достиг шестнадцатилетия.

– Для меня это большая честь, – негромко проговорил он. – Надеюсь, ваше высочество, вы будете здесь счастливы.

– Благодарю, сударь. – Я ответила ему робкой улыбкой.

Колиньи помедлил, глядя мне в глаза. Я ожидала еще каких-то слов, но он лишь снова поклонился и вместе с братьями вернулся к столу, а мне осталось лишь проводить его взглядом, словно с ним уходило нечто бесконечно дорогое, чего я, возможно, уже никогда не обрету.

– У Гаспара недавно умер отец. – Король Франциск вздохнул. – Вот почему он носит белое, во Франции это цвет траура. Мадам Колиньи скончалась много лет назад, и теперь, после смерти отца, Гаспар сделался главой семьи. Коннетабль в нем души не чает. – Он искоса поглядел на меня. – Надобно сказать, тебе повезло с друзьями. Монморанси один из самых преданных моих слуг, и род их весьма древний. То же относится и к его племянникам, а при дворе, малышка, происхождение решает все.

Стало быть, Гаспар Колиньи – сирота, как и я сама? Быть может, поэтому я с первой минуты ощутила, что он мне так близок?

Приветствия продолжились, аристократы толпой двинулись ко мне, расталкивая друг друга в стремлении показать королю, что они жаждут выразить почтение его новой невестке. После двадцатой перемены блюд и четырех десятков новых знакомств я оставила всякие попытки запомнить имена и титулы и мысленно возликовала, когда король поднялся и объявил, что я, по всей вероятности, устала. И повел меня с помоста на другой, напротив нашего, где весь вечер в каменном молчании восседала королева Элеонора.

Мне было жаль ее. Подобно мне, Элеонора в свое время стала жертвой династического брака и явно не пожелала пускать корни в чужую почву. Я слышала, что для испанцев это в порядке вещей – они весьма ревностно хранят память о своем происхождении, – но понимала, что мне не следует брать пример с Элеоноры. Во что бы то ни стало я должна здесь прижиться, сделаться своей при здешнем дворе. К добру ли, к худу ли, но теперь мой дом тут. Проходя мимо коннетабля, я украдкой глянула на его старшего племянника. Гаспар наклонил голову, и я тщетно искала случая встретиться с ним взглядом.

Пажи, одетые в белые и голубые цвета рода Валуа, распахнули дверь. Король Франциск оставил меня на попечение моих фрейлин; не обменявшись с ними ни единым словом, я позволила снять с себя пышный наряд и, встретившись с понимающим взглядом Лукреции, улеглась в незнакомую кровать.

Оставшись в одиночестве, я лежала без сна и думала о том, что тетушка Кларисса ошибалась.

Пока не похоже, что меня ждет великое будущее.

Глава 6

Проснувшись поутру, я обнаружила, что вокруг кровати собрались все мои фрейлины. Всю минувшую неделю мне не удавалось как следует выспаться, а потому я решительно засунула голову под подушки.

– Госпожа, тебя ожидают его величество и двор. – Лукреция, набравшись смелости, потрясла меня за плечо. – Брачная церемония назначена на сегодня.

Я застонала, но тут же замерла и осторожно выглянула из-под подушек. Ноздри щекотал лавандовый аромат из медной ванны, которую мои спутницы приволокли в спальню и наполнили горячей водой; краем глаза я заметила пышные оборки разложенного на столе подвенечного платья.

– Так он приехал?

Анна-Мария печально покачала головой. От унижения к щекам моим прихлынула жаркая волна.

– Что же, – процедила я, – если принца нет, с кем же я тогда должна сегодня венчаться?

– Его величество говорит, если понадобится, он сам заменит жениха.

Анна-Мария залилась слезами. Судя по бессвязным словам, что срывались с ее губ между всхлипами, она полагала меня несчастнейшей принцессой во всем христианском мире.

– Вот уж чего я не думаю! – заявила я, стараясь сохранять хорошую мину при плохой (даже, скорее, ужасной!) игре. – Впрочем, наверняка есть принцессы и посчастливее меня.

С этими словами я предала себя в заботливые руки фрейлин и два часа спустя вышла из спальни, закованная в тяжелый небесно-голубой бархат. Усыпанные бриллиантами зарукавья сомкнулись на моих запястьях, словно кандалы.

Несмотря на невыносимую жару, во внутреннем дворе теснилась изрядная толпа. Я остановилась. Помоги мне, Господи! Я не хочу становиться женой мальчишки, которому не хватило порядочности явиться на собственную свадьбу!

Тут появился король Франциск в сопровождении своей свиты. Он поклонился мне и поднес мою руку к губам, на которых играла сардоническая усмешка.

– Ты, помнится, говорила, что тебе следовало бы сочетаться браком со мной? Что ж, сейчас есть возможность это устроить.

Против воли я улыбнулась. Этот стареющий сатир оставался совершенно непохожим на всех прочих мужчин.

В соборе меня также поджидала толпа: море придворных, аристократов и мелких чиновников превратилось в настоящий океан. Я вышла из кареты, борясь с соблазном поправить пропотевшие складки платья, которые вмялись в ложбинку между ягодицами, и тут же на меня устремились сотни глаз, сверкающих над напудренными щеками, – словно у хищных птиц. Король Франциск повел меня к алтарю; в чрезмерно пышном наряде я напоминала галеон под всеми парусами. Подойдя ближе, я убедилась, что жениха на месте нет.

Рядом со мной встал король. Епископ, судя его по виду, больше всего на свете желал провалиться сквозь землю.

– Ну? – буркнул король Франциск. – Чего же мы ждем? Невеста здесь, вместо жениха буду я. Приступай, не мешкай!

Мне невольно подумалось, не таким ли было его венчание с королевой Элеонорой? Да и как могло быть иначе? Политический брак по самой природе своей не предназначен вдохновлять на сочинение сонетов. Тем не менее на большинстве подобных церемоний супруги хотя бы брали на себя труд самостоятельно произнести брачные клятвы, не передоверяя это другим.

Епископ лихорадочно рылся в требнике, разыскивая подходящую цитату, хотя у него наверняка было вдоволь времени, чтобы подготовить ее заранее. Меня пробирал нервный смех. Вся предстоящая церемония казалась нелепой – дурацким фарсом, замешенным на лжи.

И в этот миг тишину нарушило клацанье шпор по мраморным плитам. Толпа, наполнявшая собор, в едином порыве обернулась. К нам, на ходу срывая и заталкивая за пояс кожаные перчатки, широким шагом направлялся рослый юноша. За ним торопилось несколько неопрятных и растрепанных типов. Король Франциск окаменел. Без всяких подсказок я поняла, что на венчание наконец-то пожаловал жених.

Впервые в жизни увидев Генриха Орлеанского, я испытала смутное облегчение. По крайней мере, он оказался недурен собой. В свои четырнадцать он был широкоплеч и обладал осанкой прирожденного всадника – из тех, что предпочли бы всю жизнь провести в седле и ценят лишь то, чем можно управлять при помощи уздечки и хлыста. У него был орлиный нос – фамильная черта Валуа, – узкие глаза и черные как вороново крыло волосы; однако лицо его оставалось угрюмо, словно вся радость жизни скисла в нем, как молоко в жару. Генрих даже не переоделся после охоты – на кожаной куртке еще высохли пятна крови какого-то животного. Позади него я заметила высокого, тощего, словно шпага, человека лет двадцати; лицо у него было острое, худое, и он глядел на меня так, словно я была комком навоза, на который он по неосторожности наступил. Губы его были крепко сжаты. То был, как я позднее узнала, Франсуа де Гиз, ближайший друг Генриха и старший сын наиболее амбициозного семейства Франции. Король Франциск даровал герцогство этим ярым католикам, и они теперь владели обширными землями на северо-востоке Франции.

Я вздернула подбородок. Мой будущий супруг не произнес ни слова.

– Неблагодарный! – прошипел король Франциск.

Я похолодела: Генрих не удосужился даже глянуть на отца. Наше бракосочетание грозило обернуться катастрофой. Требовалось вмешаться. Я – Медичи, племянница папы римского. Более того, я во всех отношениях дитя своей тетушки.

– Святой отец, – обратилась я к епископу, – не соблаговолите ли…

И Франциск шагнул прочь, уступая место Генриху. Запах, который источал мой нареченный, был еще хуже его внешнего вида. И, глядя прямо перед собой, я произнесла те слова, которые сделали меня женой Генриха Орлеанского.

После венчания мы были обречены высидеть еще один пир.

На сей раз Генрих расположился на возвышении рядом со мной. Мы не обменялись ни единым взглядом, но я не сомневалась, что он, как и я, думает только о том, что нам предстоит. Меня эта мысль занимала столь сильно, что я не могла ни отведать кусочка из стремительно менявшихся перед нами блюд, ни изобразить восторга при виде подарков, которые знать складывала к нашим ногам.

С наступлением полночи сотни придворных столпились в коридорах, дабы торжественно сопроводить нас в опочивальню. Я сменила подвенечное платье на ночную сорочку из льняного батиста, затем меня провели в смежную комнату. У громадной, украшенной венками кровати стоял Генрих, беседуя со своим остролицым хищноглазым другом. Мой супруг был облачен в тонкую льняную рубашку, которая облегала его мускулистый торс, словно влажная кожа. Многие женщины – да и некоторые мужчины – возликовали бы, заполучив на свое ложе такого красавца. Возможно, в глубине души я отчасти разделяла это чувство, потому что сердце мое гулко, неистово забилось, хотя мне и без того было не по себе. Подчеркнуто не заметив издевательской ухмылки Франсуа де Гиза, я позволила Лукреции уложить себя в постель и укрыть одеялами. Епископ благословил супружеское ложе; придворные подняли последний тост за наше семейное счастье. Свечи погасли, посторонние удалились, чтобы продолжить веселье.

Наступила тишина. Я лежала, не смея шелохнуться.

Мне прекрасно было известно, чем занимаются в первую брачную ночь. Лукреция вкратце просветила меня на сей счет, к тому же мне доводилось видеть, как спариваются собаки; однако мысль об этом действе не слишком меня прельщала.

Генрих поднялся с кровати. Я сквозь зубы втянула воздух. Он не посмеет бросить меня одну! Затем вспыхнуло пламя, и Генрих выступил из темноты со свечой в руке. Он поставил свечу у изголовья, присел на кровать и откашлялся.

– Я хочу извиниться, если чем-то тебя обидел.

При этих словах – первых его словах, обращенных ко мне, – я села, откинувшись на подушки.

– При первой нашей встрече я не поздоровался с тобой, – продолжал Генрих. – Мое поведение было непростительно.

Извинения прозвучали натянуто, и я заподозрила, что мой супруг получил выволочку от короля.

– Так и есть, – отозвалась я. – Уж верно, я ничем не заслужила подобного обхождения.

Генрих отвел глаза. Тень от зыбкого пламени свечи плясала на его подбородке. Наверное, так он будет выглядеть через несколько лет, когда отрастит бороду. От него по-прежнему воняло, как от пастуха. Он был очень хорош собой, однако мне не хотелось потерять голову от его красоты. Правду говоря, я в глубине души чувствовала, что будет гораздо лучше, если ничего подобного не произойдет.

– Нет, не заслужила, – наконец согласился он. – Хотя кое-кто считает…

С этими словами Генрих снова поглядел на меня. Взгляд его был равнодушен и холоден.

– Кое-кто считает этот брак неподобающим.

– Неподобающим? – опешила я. – Отчего же?

Настала его очередь прийти в замешательство. Он явно не ожидал, что я начну задавать вопросы. Неужели во Франции у жен принято помалкивать?

– Мне казалось, что это очевидно, – наконец заявил Генрих, чопорно вздернув подбородок. – Я – французский принц, сын короля, а ты… дочь торговцев шерстью.

Я так и застыла, привалившись спиной к подушкам. Никогда прежде обо мне не говорили такого, и прозвучало это так нелепо, что я едва не расхохоталась. Веселье, однако, тотчас увяло, когда я осознала, что Генрих ничуть не шутит. Он и вправду считает, что я ниже его происхождением.

– Да, наш род ведет начало от непритязательных истоков, зато теперь он насчитывает двоих пап римских и некоторое количество вельмож. В Италии такие роды полагают аристократическими, поскольку мы…

– Мне все это известно, – перебил Генрих.

Он явно ожидал от меня слез и жалоб, но не прямого ответа по существу дела. А я с каждой минутой ощущала к нему все более сильное презрение. Генрих вел себя как всякий мальчишка, вынужденный что-то делать помимо своей воли, жаждущий охаять причину неприятностей и даже не помышляющий о последствиях.

– И все равно тебе повезло, что ты заполучила на свое ложе принца, – продолжал он, и я сразу поняла, что это не его слова.

Конечно, Генрих верил в то, что говорил, но мысль эта родилась не в его голове. Ее вложил туда кто-то другой, тот, кому он целиком и полностью доверяет. Кто же?

Я не намерена была произносить речи в свою защиту. Хотя могла бы сказать, что мое происхождение вполне устроило отца Генриха, который годами зарился на наши земли и с радостью ухватился за мое приданое и щедрые посулы дяди, папы римского.

– Воистину так, – сказала я вместо этого. – Это великая честь.

Он помолчал, воинственно выпятив грудь и выставив челюсть, напоминая при этом бойцового петушка.

– Разумеется, я не ставлю тебе в вину скромность твоего происхождения. Уверен, что ты предпочла бы остаться в Италии, среди родных и соотечественников.

Я промолчала, ни за что на свете не желая признаться, сколь мало родного осталось у меня на родине.

– К тому же мне сказали, что из-за этого не стоит спорить, – продолжал Генрих, явно сочтя мое молчание признаком согласия. – Если мы сделаем все, как должно, то в надлежащее время научимся жить как муж и жена.

Воистину, это была ночь откровений. Мне еще не исполнилось пятнадцати, но даже я знала, что успех брака ничуть не зависит от личных предпочтений. Брак между людьми, чужими друг другу, – совершенно обычное явление. Уж если прочие женщины способны пережить расхождение во взглядах, стало быть, смогу и я.

Я молча кивнула. Удовлетворенный Генрих задул свечу и забрался под одеяла.

– Доброй ночи, – пробормотал он, повернувшись ко мне спиной.

И почти сразу же задышал глубоко и ровно, размеренно похрапывая. Так засыпают изрядно потрудившиеся люди; можно сказать, что в некотором отношении Генриху тоже пришлось изрядно потрудиться.

Я же долго лежала без сна, неотрывно глядя в безжизненную темноту полога.