Текст книги "Откровения Екатерины Медичи"

Глава 13

По возвращении в Париж я прямиком отправилась в Сен-Жермен, где жили мои дети. Весть о прибытии Марии Стюарт пришла, когда мы были еще в Лионе, и я предпочла знакомиться с будущей невесткой в непринужденной обстановке. Мне не хотелось, чтобы на эту встречу вместе с Генрихом и Дианой явились Гизы – это вынудило бы меня несколько часов сидеть на стуле с жесткой спинкой, пока дети старательно играли бы на лютне, а супруги д’Юмери маячили у них за спиной, точно пара зорких соколов.

Поэтому я отправилась в детское крыло одна. Подходя к дверям, я услышала жаркий спор.

– Франциск может быть рыцарем, а я буду принцессой, – объявил звонкий голос с заметным иностранным выговором. – А ты будешь злой королевой.

– Но почему? Ты ведь уже королева, – возразила моя дочь.

– Да, но у тебя волосы темнее. Стало быть, ты должна изображать королеву.

Я подобралась поближе и заглянула в детскую. Мария Стюарт стояла ко мне спиной – семилетняя девочка была на голову выше моего Франциска, который взирал на нее с неподдельным трепетом. Одетая в белый атлас, с гривой пепельно-золотистых волос, которые ниспадали до тонкой талии, она упиралась одной рукой в бок, а другой указывала на Елизавету. Моя четырехлетняя дочь смотрела на нее, словно на негаданное видение, причем явно не была уверена, по вкусу ей это видение или нет.

– Я не хочу быть королевой, – упрямо повторила она.

– Что ж, если ты не хочешь, то кто же тогда будет королевой? – язвительно осведомилась Мария, и в этот миг я решительно шагнула в детскую:

– Я буду королевой.

Дети застыли. Вернее, застыли только мои дети.

– А ты кто такая? – Мария стремительно обернулась ко мне.

Выглядела она и впрямь впечатляюще – тоненькая, с бледной, полупрозрачной кожей и миндалевидными глазами. Нос у нее был длинноват, как у всех Гизов, за приоткрытыми губами белели мелкие, безупречно ровные зубы. Вся ее стройная фигурка, напрягшаяся при моем появлении, дышала здоровьем.

– Вернее было бы спросить так: кто такая ты, моя дорогая? – Я засмеялась.

– Я – королева Шотландии и островов! – Девочка окинула меня взглядом с ног до головы.

– В самом деле? А что, если я скажу тебе, королева Шотландии и островов, что также принадлежу к монаршему сословию?

– Вот еще! – насмешливо фыркнула она. – Я уже видела его величество короля и ее величество.

Улыбка моя растаяла. Диана. Эта девочка думает, что Диана – королева Франции.

Мои дети настороженно следили за тем, как я шагнула ближе к Марии.

– Стало быть, ты уже познакомилась с королем и королевой. Скажи, дорогая моя, что ты о них думаешь?

– Они прекрасны, как и надлежит королю и королеве.

– Безусловно. – Я перевела взгляд на сына. – А вы, мой принц, считаете ли, что королева Франции прекрасна?

Франциск зябко поежился.

– Мария, – прошептал он, – эта… эта дама…

В этот миг в детскую ворвалась изрядно растрепанная молодая женщина. Она принесла с собой ароматы свежескошенной травы и роз; ее огненно-рыжие волосы ореолом окружали разгоряченное личико, а пышная фигура была затянута в ярко-голубое, чрезмерно изукрашенное платье. При виде меня она остановилась как вкопанная, охнула и поспешно присела в глубоком реверансе.

Мария оцепенела.

– Встань, прошу тебя, – сказала я пришелице. – Ты, верно, Дженет Флеминг, гувернантка нашей гостьи, королевы Шотландии?

– Да, ваше величество, – пролепетала Дженет Флеминг, выпрямившись. – Это я… к услугам вашего величества.

– Так ты… вы?.. – Мария перевела на меня безмерно потрясенный взгляд.

Я кивнула и обняла ее.

– Ну вот, – прошептала я ей на ухо, – теперь ты увидела королеву.

Она задрожала в моих руках.

– Продолжайте. – Я отстранилась. – Играйте дальше.

И направилась к двери, но у порога помедлила.

– Дорогая моя, ты так и не ответила на мой вопрос.

– Вопрос, ваше величество? – Девочка оправилась от замешательства с поразительной быстротой.

– Да, вопрос. Считаешь ли ты меня прекрасной, как надлежит королеве?

– Конечно, – не колеблясь ответила она. – Все королевы прекрасны.

Ответ был уклончив, тем не менее он доставил мне радость.

В следующем году я произвела на свет четвертого ребенка и второго сына – Карла. Родившийся позже срока, он был совсем крохотный и необычайно тихий. Даже во младенчестве он сильно походил на отца; и мой муж, до тех пор сторонившийся детских, сразу же привязался к нему, будучи очарован восторженным воркованием, которым маленький Карл встречал каждый его приход. Нежные чувства Генриха к ребенку имели еще одно следствие: Диана тотчас же захватила в свои руки заботу о Карле, утверждая, что такому крохе необходимы две няньки вместо одной, а также к нему следует приставить побольше слуг. Меня снова не удосужились принять в расчет, хотя именно я дала жизнь Карлу… И снова я задыхалась от ненависти к Диане.

Впрочем, нам обеим очень скоро предстояло узнать, какая ее ждет расплата.

В тот вечер, пораньше уйдя с ужина, я сидела за туалетным столиком, а Лукреция расчесывала мои волосы.

– Ваше величество, пришла госпожа де Валентинуа. – В комнату заглянула Анна-Мария, и тут же Диана, не дожидаясь разрешения, оттолкнула ее и вошла.

– Оставьте нас, – велела я фрейлинам и повернулась к ней. – Мадам, я уже собиралась спать.

– Я должна была увидеть ваше величество. – Губы ее задрожали. – Это ужасно. Ужасно!

– Что такое? – Я тотчас же встала. – Что случилось с моими детьми?

– С ними все благополучно. – Диана покачала головой. – Я только что заходила в их покои – они спят, как ангелочки. Речь не о них, а о шлюхе, которая к ним приставлена.

Я опешила. Такого поворота событий я не ожидала.

– Кого вы имеете в виду – мадам д’Юмери или леди Флеминг?

– Разумеется, леди Флеминг. Я обнаружила, что у нее любовная связь с коннетаблем.

Я не сумела сдержаться и расхохоталась:

– Флеминг, спору нет, невоздержанная особа, но даже она не улеглась бы в постель с мужчиной, который годится ей в деды.

Этот ядовитый намек на возраст самой Дианы остался незамеченным; я не стала добавлять, что Дженет Флеминг мне по нраву, а дети в ней души не чают, поскольку ей не зазорно, подобрав юбки, играть с ними в прятки или же ползать на коленях, чтобы разыскать потерявшуюся игрушку.

– Это правда! – прошипела Диана. – Дженет Флеминг спит с коннетаблем. Мои друзья, достойные доверия, видели, как она тайком пробиралась в его покои, а потом выходила. Подумайте, ваше величество, какой скандал разразится, когда ее распутство станет достоянием гласности!

Как ни досадно мне было это признавать, но она ничуть не преувеличивала. При дворе существовали свои понятия о нескромности в постельных делах. Всякий, кто затаил зло на Гизов (а таких было великое множество), мог воспользоваться этим случаем, чтобы бросить тень на Марию, которой предстояло когда-нибудь стать женой моего сына. Я не сомневалась, что Диана, понося Дженет Флеминг, знает, о чем говорит; в конце концов, у нее были собственные шпионы, и я по опыту знала, как любит она подсматривать за происходящим в чужих спальнях. Однако я не была уверена, что в этом деле замешан именно Монморанси.

Я не стала высказывать эти мысли вслух, позволив себе наслаждаться зрелищем того, как Диана возмущается безнравственностью другой женщины.

– Этому нужно положить конец! Что до Монморанси, он должен быть удален от двора.

– Мадам, он всего лишь поступает так, как свойственно большинству мужчин. – Я критически оглядела свои ногти. – Не хотите же вы, чтобы я сделала ему выговор за нескромность в личных делах?

– Нет, конечно же нет! – отмахнулась Диана. – Монсеньор поддержал бы нас в этом деле. Только ему и его брату Меченому требуется согласие его величества, чтобы отправить Монморанси в ссылку, и…

– И? – Я подняла глаза.

– Его величество надо бы вначале убедить в серьезности этого проступка.

– И вы хотите, чтобы я сообщила ему об этом? Если так, должна напомнить, что я могла бы это сделать, только если бы видела нескромное поведение коннетабля собственными глазами. А это, вне всяких сомнений, невозможно.

– Не так уж невозможно, как вы думаете! – Диана подалась ко мне, хищно оскалив зубы. – Нынче ночью они встретятся в спальне Монморанси. Я знаю, как поймать их с поличным.

Мне почудилось, что она плеснула мне в лицо кислотой. Я готова была приказать ей убираться восвояси, однако не приказала, потому что, если леди Флеминг и впрямь замешана в прелюбодействе, мне необходимо это знать. Ничто не должно запятнать репутацию моей будущей невестки. К тому же, если Монморанси вовсе не беспутный любовник Флеминг, мне представится превосходная возможность доказать, что Диана неправа. В кои-то веки она окажется у меня в долгу, а уж я позабочусь, чтобы она выплатила этот долг сполна.

– Что ж, хорошо, – сказала я. – Подождете, покуда я переоденусь?

Мы пробирались по коридорам, словно непутевые ученицы, сбежавшие с занятий. Если кто-нибудь заметит, как мы вдвоем крадемся по дворцу, наутро об этом будет сплетничать весь двор. Поймав себя на этой мысли, я усмехнулась. Диана питала нелюбовь ко всякого рода огласке и неустанно твердила, что она лишь бескорыстная советница короля и преданная помощница его супруги – хотя весь двор за ее спиной беззастенчиво клеймил ее королевской шлюхой.

Диана отперла дверь в нежилую комнату, где пахло пылью и дымом. Плавно ступая, она направилась к алькову и там опустилась на колени. Лицо ее в лунном свете было совершенно белым. Она отвернула край ковра, открыв отверстие в полу. В комнате внизу мерцал зыбкий свет. Донесся приглушенный смех, Диана взмахом руки подозвала меня. Я услышала мужской голос и, движимая любопытством, опустилась на четвереньки и приникла глазом к отверстию.

В поле моего зрения появилась женщина – леди Флеминг, как я подумала. Моя догадка подтвердилась, когда она поставила свечу у кровати, тряхнула пышной гривой по-шотландски рыжих волос и с нарочитой, соблазнительной неспешностью принялась расстегивать корсет. А потом его сдернула рука мужчины, которого я еще не могла увидеть. От грубого нетерпения, сквозившего в этом жесте, я и сама ощутила томительный жар между бедер и завороженно глядела, как явились из-под корсажа ее полные груди.

Жар усилился, когда я увидела, как Дженет Флеминг сунула палец в рот, облизала его и принялась теребить свои соски. Вот она, похоть. То, чего я никогда не испытаю на ложе с Генрихом, чего я не испытывала ни разу в жизни. В этот миг мне страстно захотелось оказаться на месте Дженет Флеминг и так же, как она, позабыть обо всем, кроме собственного наслаждения.

– Иди сюда, – услышала я голос мужчины, охрипший от вожделения.

– Вы их видите? – прошипела мне на ухо Диана.

Я покачала головой. Дженет уже переместилась и исчезла из вида. Послышался шум падающей на пол одежды, и любовники застонали, прижавшись друг к другу обнаженными телами. Затем Дженет упала на постель, раздвинув согнутые в коленях ноги. Мужчина встал над ней, и я видела, как напряглись его мускулистые ягодицы. Этот здоровяк, подумалось мне, никак не мог быть Монморанси, которому уже перевалило за пятьдесят; и когда мужчина ухватил Дженет за лодыжки и рывком подтянул к себе, я внезапно узнала его.

Приглушенно вскрикнув, я отшатнулась.

Диана нахмурилась и припала к отверстию. Потрясение исторгло у нее протяжный всхлип. Любовники, уже слившиеся в размеренном ритме, вряд ли слышали этот звук. Когда она подняла голову и встретилась со мной взглядом, лицо ее было мертвенно-бледно.

Непутевым любовником Дженет Флеминг оказался не кто иной, как наш Генрих.

Через несколько дней по двору пошли сплетни – я узнала об этом от Бираго. Оставаясь в стороне от скандала, я с наслаждением выслушивала своего казначея: Монморанси, заметив, куда поглядывает Генрих всякий раз, когда посещает в детском крыле Карла, решил изничтожить влияние Дианы на короля, способствуя его интрижке с Дженет Флеминг. Диане уже довелось однажды пережить подобное бедствие – когда стала известна связь Генриха с молодой пьемонткой. Однако с тех пор она постарела на пять лет; прозрачный покров целомудренной дружбы с Генрихом уже ничего не скрывал, и она приказала своим шпионам выведать все отвратительные подробности прелюбодейства, выставив их таким образом на всеобщее обозрение. Диана усугубила огласку, настояв на том, чтобы Дженет отправили назад в Шотландию. Генрих, пристыженный и смятенный, согласился. Теперь Диане оставалось лишь обрушить свой гнев на Монморанси, который со скандалом покинул двор, заявив во всеуслышание, что не потерпит, чтобы им помыкала «блудливая баба».

Я хохотала до колик, хотя и чувствовала уколы ревности при мысли об увлечении Генриха пышнотелой шотландкой. Мне вроде и не с руки радоваться новой измене мужа, но Диана переживала ее гораздо тяжелее, и одно это было уже достаточным поводом для веселья.

Затем как-то вечером ко мне явился и сам Генрих. К моему удивлению, он и не пытался сделать вид, будто ничего не произошло, но довольно откровенно ворчал, что ему не нравится, когда его ставят в дурацкое положение.

– Можно подумать, я даровал ей титул! То была шалость, и ничего более. Господь свидетель, мой отец в свое время вытворял кое-что и похуже, однако никто его за это не упрекал. – Он помолчал, глядя на меня. – Ты сильно огорчилась?

Я выпрямилась в кресле. Впервые за все время нашей супружеской жизни ему пришло в голову осведомиться о моих чувствах! Боязно было даже подумать, как повел бы себя Генрих, если бы узнал о моем участии в этом скандале. Но затем я поняла, что он об этом никогда и не узнает, поскольку Диана, лицемерка до мозга костей, ничего ему не расскажет. Никогда она не признается, что зашла так далеко и подсматривала за Генрихом через отверстие в полу.

– Нет, – сказала я наконец, – однако дети – другое дело. Дженет Флеминг им нравилась.

Генрих тяжело вздохнул.

– Да, о них я не подумал. – Он снова помолчал. – Тебя и вправду не огорчила эта история?

Я давно уже смирилась с тем, что ему никогда не заглянуть мне в душу, не понять глухой зависти своей жены, которую он никогда не схватит так за лодыжки.

Поэтому я вынудила себя пожать плечами с намеренно безразличным видом.

Генрих расстегнул камзол и снял его; под завязками нижней рубашки видны были темные волосы на его груди. Я опустила взгляд на вышивку и тут услышала его голос:

– Ах, Екатерина, хотел бы я, чтобы все были такими же понимающими, как ты.

Пальцы его обхватили мой подбородок. Он наклонился ко мне, и его губы, обрамленные бородой, прижались к моим губам. Никогда прежде он не целовал меня так, и этот властный, уверенный поцелуй пронизал меня жаром до кончиков ногтей. Дыхание мое участилось; его язык сплелся с моим, а руки скользнули к груди, расстегивая платье и спуская с плеч. Я невольно ахнула, а Генрих подхватил меня на руки, отнес к постели и уложил на покрывала. Касания его были нежны и бережны, как сумеречный свет.

Он снял одежду и стоял передо мной нагим. Никогда прежде я не любовалась им во всей наготе – не было этого прежде и не будет позже. В тот вечер, однако, он воплощал все, что мне когда-либо хотелось увидеть, – высокий, горделивый, мускулистый, как юноша, хотя и раздавшийся с годами.

– Сегодня, – прошептал он, – я хочу ласкать свою жену.

Той ночью я узнала, какова должна быть настоящая страсть. Ничто не тяготело над нами – ни супружеский долг, ни бдительная любовница, ни отчужденность посторонних людей, столь часто сопровождающая это действо. Были только мы двое; и только однажды, той ночью, наши желания слились и стали единым целым. В самые упоительные минуты я блаженствовала так же, как Дженет Флеминг, и ощущала себя женщиной во всех смыслах этого слова. Генрих остался со мной до утра; его руки обвивали меня, а я заснула, положив голову ему на грудь, убаюканная мерным биением его сердца.

Была середина декабря. Той ночью мы зачали мое любимейшее дитя.

Глава 14

В этот раз я рожала в нашем уютном Фонтенбло; прошло каких-то два-три часа, и вот я уже впервые держу на руках своего третьего сына, Генриха-Александра, титулованного герцога Анжуйского.

Я полюбила его всем сердцем с первой же минуты, как его положили в мои объятия. И не только потому, что он был вылитый Медичи – смуглая кожа, черные глаза с длинными ресницами. Было еще нечто, явственно ощутимая связь, которая не распалась, когда он покинул мою утробу. Я часами баюкала его; к вящему негодованию фрейлин, я даже позволяла ему сосать мою грудь, хотя у него имелась кормилица. По мнению Лукреции, негоже было, чтобы меня видели кормящей грудью младенца, словно крестьянка, но меня это ничуть не заботило.

Я хотела лишь одного – быть со своим сыном.

Следующий год был одним из счастливейших в моей жизни, хотя именно в этом, 1552 году разразилась война. Ожесточенные споры за герцогство Миланское снова вынудили нас поднять оружие в защиту Италии против императора Карла V Габсбурга. На сей раз, однако, Генрих перед отбытием к местам военных действий, в парадном зале, перед лицом всего двора, взял меня за руку и объявил:

– Я поручаю в мое отсутствие управлять делами страны королеве, моей супруге. Она станет править вами, и ее решения надлежит почитать и исполнять с тем же рвением, как если бы они были моими собственными.

Слезы затуманили мне глаза, а он повернулся ко мне и прошептал:

– Ты это заслужила, жена моя.

Немногие королевы в истории Франции удостаивались подобной чести, и я, глядя поверх плеча Генриха на придворных, заметила, что Диана, сидевшая за своим столом, оцепенела и лицо ее залила смертельная бледность. Восседавший рядом монсеньор побагровел от злости. Теперь они знали, что более не смогут безнаказанно глумиться надо мной, и этот нежданный триумф вполне возместил все те унижения, которые я вынуждена была терпеть годами.

Вечером того дня в моих покоях Генрих вел разговор о моих обязанностях.

– Пускай Совет направляет тебя, однако помни, что ты – регент, и никак иначе. Будь тверда, Екатерина, – прибавил он с улыбкой, – как часто бываешь тверда со мной.

Затем он лег со мной в постель и ласкал меня с непринужденной осведомленностью старинного друга.

К возложенной на меня ответственности я отнеслась серьезно: присутствовала на заседаниях Совета, принимала послов и приставила наших праздных дам заниматься укладкой припасов для войска. Вечерами я писала Генриху, подробно сообщая обо всем, хотя война, которая начиналась для нас с такими вдохновенными надеждами, обернулась тягчайшим испытанием. Миланцы, так отчаянно молившие о помощи, оказали сопротивление продвижению наших войск, а Карл V вкупе со своим сыном, Филиппом Испанским, собрал внушительную армию, которая вскоре обильно оросила землю герцогства Миланского французской кровью.

Через три месяца после того, как Генрих во главе большого войска выступил на избавление Милана от имперского ига, он вернулся во Францию изможденным и исхудалым. Больше половины тех, кто отправился с ним, были либо ранены, либо убиты, и, кроме того, мы опустошили казну.

– Я вынужден просить мира, – сказал мне Генрих. – В противном случае Карл и Филипп нас уничтожат. Я потерпел поражение. Милан больше никогда не будет нашим.

– Поступай так, как считаешь лучшим для Франции. – Я присела рядом с ним.

Он устало кивнул и отправил посольство ко двору Габсбургов. Пока обсуждались условия мира, пришло известие, что Карл V, мучимый подагрой, решил отречься от престола и передал Австрию, Фландрию и германские земли своему младшему брату, а Испания, Нидерланды и владения в Новом Свете перешли к его сыну Филиппу, женатому на Марии Тюдор, сестре покойного короля Англии.

В следующие два года я произвела на свет своих последних детей. В мае 1553 года родилась моя дочь Марго, а годом позже – четвертый, и последний сын Эркюль. Оба явились в мир под знаком Тельца, равно способного и на пылкую страсть, и на предательство.

Когда мне исполнилось тридцать шесть лет, я познакомилась с Мишелем Нострадамусом.

Голод и ненастье царили на юге, и к ним прибавилась вспышка чумы, приведшая к массовому бегству крестьян в города. Я читала леденящие душу донесения бургомистров: дабы предотвратить проникновение заразы, введены войска, жители оказались заперты в городских стенах, для мертвецов роют общие могилы, а уцелевшие вынуждены добывать себе пропитание на свой страх и риск.

Подобно всем, я холодела при одной только мысли о чуме. При дворе за все то время, что я прожила во Франции, не было ни единого случая этого заболевания, но ведь и одного больного хватит, чтобы погубить нас всех. Так вымерли целые династии, а потому я потребовала, чтобы в детских покоях строжайше соблюдались все гигиенические предосторожности: чтобы все полы были застланы коврами, а не камышом, в котором кишели блохи, а белье стиралось трижды в неделю. Я подозревала, что чума распространяется при посредстве грязи и неопрятности; особенно страшили меня крысы, и потому я пошла на изрядные расходы, дабы в изобилии заселить кошками все кухни, конюшни и иные надворные строения.

Когда до меня дошли рассказы о некоем враче, который странствует по охваченным чумой краям, потчуя больных самолично изготовленными пилюлями из розовых лепестков, я тотчас испытала живейший интерес. Мишель Нострадамус, как сообщили мне, был обращенный в католичество иудей, который опубликовал доклад касательно лечения чумы. Он овдовел и теперь поселился в родных местах, в Провансе; к моему изумлению, он считался также и весьма одаренным ясновидцем.

Я отправилась поговорить с Генрихом.

– Мне бы хотелось пригласить этого человека ко двору.

Мой супруг возлежал на кушетке, и Амбруаз Паре, наш придворный медик, трудился над его бедром. Генрих был ранен во время упражнений в фехтовании, и хотя рана оказалась не слишком серьезной, воспаления избежать не удалось. Муж скрипел зубами, а Паре между тем обработал рану мазью и принялся накладывать свежую повязку.

– Мишель Нострадамус – врач, – отметила я. – Он мог бы помочь доктору Паре лечить твою ногу.

Паре искоса бросил на меня усталый и благодарный взгляд. Генриха нельзя было назвать идеальным пациентом. Он не терпел праздного лежания, и его залеченная было рана дважды открывалась сызнова – видите ли, он непременно желал прокатиться верхом.

– Если это и вправду так, приглашай. – Муж насупился. – Мне уже обрыдли мази и повязки.

– Спасибо. – Я поцеловала его в лоб и отправилась составлять приглашение.

Миновала не одна неделя, а ответа все не было. Осенью мы, как обычно, перебрались в сложенный из камня и красного кирпича замок Блуа в долине Луары, где я освежила свои покои новыми стенными панелями и гобеленами. Здесь я проводила по многу часов, надзирая за исполнением домашних дел.

И однажды, во второй половине дня, в эти покои без уведомления вошел Мишель Нострадамус.

Я подняла глаза – и оцепенела. Он оказался высок ростом, но во всех других отношениях был на первый взгляд непримечателен. В черной докторской мантии и остроконечной шапочке, с резкими чертами лица, наполовину скрытого седеющей бородой, человек, который склонился передо мной, более напоминал утомленного делами торговца. Наши взгляды встретились; его карие глаза, проницательные и печальные, выражали безграничное знание и усталую нежность.

– Ваше величество, – напевно и мрачно проговорил Нострадамус, – я прибыл из Фонтенбло. Мне сообщили, что вы здесь.

Он не выразил неудовольствия, однако явно намекал, что я вынудила его на путешествие, повлекшее за собой нешуточные расходы.

Я одарила гостя теплой улыбкой, сердцем чувствуя, что он не из тех, кого можно обмануть показной фальшью.

– Сожалею, что причинила вам такие неудобства, однако вы так и не ответили на мое письмо. Откуда мне было знать, что вы намереваетесь посетить меня?

– Я посчитал, что ваше величество желали бы увидеть меня как можно скорее. – Нострадамус не отвел прямого взгляда. – Вы писали, что его величество король, ваш супруг, страдает от открытой раны в бедре. Я не думал, что на подобное обращение нужно отвечать. – Он помолчал немного. – Рана по-прежнему досаждает его величеству?

Я кивнула, исподволь озадаченно разглядывая обтрепанные обшлага рукавов, нависавшие над его крупными костлявыми запястьями. Он выглядел так, словно прошел в этой мантии пешком до самого Блуа.

– У вас нет вещей?

– Дорожный мешок. Я оставил его снаружи, у стражников. Мы отправимся к королю немедленно?

Я снова кивнула, поднялась было – и тут комната вокруг меня словно поплыла. Пробудился мой дар, который так долго не давал о себе знать. Схватившись за край стола, я вдруг услышала голос Нострадамуса:

– Вы знаете, почему я пришел.

Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Он даже не шелохнулся, словно ничего не произошло.

Этот странный человек явился ко двору что-то поведать мне.

– Мы отправимся к его величеству чуть погодя. – Я знаком велела ближним дамам оставить нас одних, хоть это и было против обычая.

Ведь я королева и впервые в жизни вижу этого человека. Вполне возможно, он окажется сумасшедшим.

Однако я провела Нострадамуса в свой личный кабинет, комнатку с застекленным окном, позолоченным столом, стульями и камином. Стены здесь по моему желанию были обшиты благовонным кедром, на фронтисписах выложены золотом мои инициалы, переплетенные с инициалами Генриха. Мой кабинет в Блуа являлся одним из весьма немногих мест во Франции, где не красовались вездесущие «Г» и «Д»; всякий другой человек, обнаружив это, запнулся бы и даже спрятал усмешку.

Нострадамус, казалось, вовсе не обратил внимания на обстановку. Он сел на стул, который я ему жестом предложила, и, отказавшись от вина, промолвил:

– Послание вашего величества стало для меня неожиданностью. За минувшие годы я несколько раз писал вам, но ответа так и не дождался.

– Вы писали мне? Но я не получала ваших писем. Уверяю вас, если бы я… – Возражения замерли на моих устах; я осознала, что вот-вот солгу. – По правде говоря, я получаю сотни писем и прошений. Секретарь, разумеется, сообщает мне о самых важных или личных, однако я не в состоянии просматривать всю свою почту.

– Понимаю. Стало быть, мои послания не были важны.

– Да нет же! Я просто их пропустила.

– Нет. Они не были важны.

Я вдруг поняла: Нострадамус вовсе не имеет в виду, что считает свои письма пустяковыми или же что они не попали в мои руки по чьему-то недосмотру. Он хочет сказать, что…

– Они и не должны были попасть к вам в руки, – прервал мои мысли Нострадамус и впервые за все время улыбнулся, показав кривые зубы. – Господь направляет наши стопы. Вам это известно; вы, ваше величество, так же как и я, чувствуете незримое.

Нечто шевельнулось, заворочалось во мне – то расправлял щупальца дар, которым я столько лет пренебрегала.

– Екатерина, – слабым голосом проговорила я. – Зовите меня Екатериной.

– Это было бы неуместно. Вы – моя королева.

Воцарилось молчание.

– Почему вы писали мне?

– Потому что у меня были видения. Видения о вас и о будущем. – Он подбородком указал в сторону двери. – Я записал их много лет назад, еще до вашего прибытия во Францию. Книга лежит в моем мешке. Если позволите, я прочту самое важное на память. Понимаете ли, видения приходят ко мне… – он замялся, подбирая точное слово, – внезапно. Многие из них по сей день остаются тайной.

– Да, – сказала я тихо. – Понимаю.

– Я так и думал. – Нострадамус сплел пальцы. – То, что я скажу, вам нелегко будет услышать.

Именно это я и подозревала. Нечто недоброе соткалось в воздухе, источаемое темным уголком его разума, который не имел никакого отношения к его человеческой природе.

– Я лишь сосуд, не более, – продолжал он. – Этот дар впервые посетил меня, когда я был еще подростком. Я всегда знал, что отличаюсь от других людей, но, лишь когда стал много старше, понял, насколько отличаюсь. Вначале я сопротивлялся своему дару. Я ненавидел власть, которой он обладал надо мной, но со временем сумел с ним смириться. Господь избрал меня по причинам, которые мне постичь не дано. Многие свои видения я перелагаю в стихи. Поэзия – это музыка. Слушатель внемлет ей – и слышит то, что хочет услышать.

Он закрыл глаза и вздохнул. Долгий этот вздох воспарил к потолку, точно струйка дыма. Затем лицо Нострадамуса исказилось, и меня охватила тревога. Я сидела недвижно, дожидаясь продолжения, а молчание между тем затягивалось.

Наконец он заговорил:

 
– Молодой лев победит старого в поединке.
Он выколет ему глаз в золотой клетке.
Две раны в одной,
Старый лев умрет жестокой смертью.
 

Я нахмурилась. Что же он имеет в виду? Лев, безусловно, символ монархии, однако один и тот же символ применим ко многим случаям, а Нострадамус к тому же говорил о клетках, о поединке.

Веки его затрепетали. Он облизал губы.

 
– Дама станет править одна,
Мертв ее бесценный супруг,
бывший первым на поле чести.
Она будет плакать семь лет
И править долго.
 

Волна безмерного отчаяния нахлынула на меня. Нострадамус долгое время сидел молча, и отзвук его слов затихал в воздухе.

– Мне пора уходить, – пробормотал он, открыв глаза, и привстал со стула. – Я исполнил то, что был призван исполнить.

– Нет! – Мой пронзительный крик распорол тишину, точно острый нож. Я помолчала, сделала судорожный вдох. – Я… я не понимаю. Эти пророчества… Что же они означают?

Нострадамус не произнес ни слова, лишь смотрел мне в глаза, и во взгляде его была печаль, почти сожаление.

– Скажите мне, что это значит! – взмолилась я. – Сжальтесь! Неужели… неужели я переживу своего мужа?

Он подался ко мне. Хотя мы не притронулись друг к другу, я ощутила его близость, словно ласковое прикосновение.

– В будущем нет непреложных истин.

Я вздрогнула.

– Я уже слышала прежде эти слова… давно, в детстве. Как вы могли это знать?

– Так часто говорят ясновидцы. – Нострадамус помолчал. – Вы хотели попросить меня еще о чем-то?

Я поборола настойчивое желание добиться подробных объяснений. У Нострадамуса был изможденный вид. Потом, сказала я себе. Когда я лучше узнаю его, он сумеет мне все это объяснить.

– Теперь нам нужно навестить моего мужа. Он страдает от раны. И… я была бы благодарна, если бы вы составили гороскоп для моих детей. Ваши труды будут достойно вознаграждены.

– Я сделаю все, что в моих силах. – Нострадамус склонил голову. – Однако я не смогу задержаться здесь надолго.

К изумлению доктора Паре, Нострадамус вылечил Генриха простой припаркой из мяты и плесени. Затем он набросал гороскопы наших детей. Таблицы, к моему облегчению, не содержали ничего из ряда вон выходящего, и это только к лучшему, ибо Нострадамус тотчас произвел сенсацию при дворе, где всякий новый ясновидец пользовался немалым спросом до того, как совершал первую ошибку. К чести Нострадамуса надобно сказать, что он не отверг ни единой дамы, донимавшей его своими любовными неурядицами, ни единого кавалера, жаждавшего благосклонности фортуны. И тем не менее двор в конце концов пресытился им, как пресыщался всякой диковинкой, которую не мог понять. А он пресытился нами.