Текст книги "Откровения Екатерины Медичи"

«Я могу помочь тебе, – услышала я голос Козимо, хотя губы его не шевелились. – Я могу сделать так, что твой муж тебя полюбит».

И тут же чары рассеялись. У меня побежали мурашки по коже, я едва подавила желание потереть руки – это пробудился мой собственный дар. Козимо тоже обладал им; я от своего дара отреклась, а он, напротив, употребил все силы, чтобы овладеть им. Чего я могла бы достигнуть с помощью Козимо? Если бы мы объединились, помогло бы это завлечь Генриха на мое ложе, дабы я могла понести наследника? У меня не было ни малейшего желания вновь переживать то унизительное действо, однако же я должна забеременеть, иначе двор окончательно сочтет меня бесплодной.

Козимо отвел взгляд и снова стал обыкновенным подростком, изнуренным невзгодами.

– Он опять за свое? – спросил Карло, когда его брат принялся собирать пергаменты. – Пытался овладеть вашим разумом, госпожа моя?

– Да, – ответила я, удивляясь тому, что Карло это все-таки заметил. – Откуда ты знаешь?

– Он все время проделывает такие штуки. Ему бы не травником быть, а актером.

– У него незаурядный дар. Я сделаю его своим личным астрологом и куплю ему дом в Париже, где он мог бы посвятить себя учебе.

С этими словами я взглянула на Козимо. Он не дрогнув встретил мой взгляд. Изможденное лицо его было темным от въевшейся пыли и грязи.

– Что до тебя, друг мой, – продолжала я, обращаясь к Карло, – ты станешь служить в морском флоте под знаменами его величества. Завтра же, – повысила я голос, глядя на Карло, который схватил мою руку и принялся осыпать ее поцелуями, – завтра же я лично поговорю с королем и испрошу для тебя место на флоте.

А затем я отправилась спать, но даже под защитой стен и запертых дверей чувствовала, как мысли Козимо проникают в мой разум. В этом проникновении было нечто зловещее, опасное, но, Боже милосердный, какие возможности это сулило!

Я обеспечила Карло место на королевском флоте и велела Бираго тайно приобрести для Козимо дом на набережной Сены, с частной пристанью.

Мне было уже семнадцать, и я выдержала первое испытание из числа тех, что ожидали меня во Франции. Никто, кроме Бираго и Лукреции, не знал, что я тайно посещаю Козимо. Я пользовалась духами и притираниями, которые, по его уверениям, должны были привлечь ко мне мужа, а еще читала книги о травах, дабы научиться самой растирать лепестки и листья в пахучую кашицу, которую затем варила в ароматическом масле над жаровней.

Маргарита вызвалась быть моей помощницей. Часами мы с ней испытывали комковатые притирания и вонючие духи, держа окна распахнутыми, чтоб выветривать дым жаровни, и глаза наши слезились, когда мы бок о бок склонялись над тиглем. Невозможно сосчитать, сколько раз мы обжигались, ошпаривали лицо и горло. Получившейся смесью Маргарита обмазывала меня, а потом, когда снадобье начинало щипать кожу, бежала за мокрыми лоскутами, дабы стереть эту пакость, пока она не сожгла мне лицо. Маргарита не знала, что всякий раз при неудаче мне хотелось кричать от разочарования. Она держала меня за руки, когда кожа моя покрывалась волдырями, и я шепотом причитала, что опять-де придется всю неделю носить платье с высоким воротом. Затем она говорила: «Попробуем сызнова, только на сей раз добавим побольше лаванды». И мы вновь склонялись над тиглем.

Откуда мне было знать, что даже море настойки розовых лепестков не породит той любви, о которой я так страстно мечтала?

Миновала еще одна неделя напрасных усилий. На вечернем пиру я хранила угрюмое молчание, и плоеный воротник прикрывал свежий волдырь. Придворные веселились, и разудалый хохот звоном отдавался в моих ушах. Как я завидовала их самовлюбленности, нелепому соперничеству и тщеславным выходкам! Мне самой, как я тогда думала, нечего было и мечтать о покое и радости. Ах, скорее бы закончился пир, чтобы я могла удалиться к себе и там, в четырех стенах, наконец накричаться и выплакаться!

И тут в зале воцарилась тишина. Потом все стали перешептываться, склоняя головы друг к другу, слитный вздох сорвался с множества уст и стих. Я замерла.

Наверху лестницы, ведущей в зал, появился Генрих в броском, черном с серебром наряде. Я воззрилась на подвязки, которые обвивали его мускулистые бедра, затем взгляд мой, скользнув по гульфику, поднялся выше, к груди, на которой сверкала усыпанная драгоценными камнями брошь – полумесяц, соединенный с охотничьим луком.

Король и герцогиня как раз совершали обход зала. При виде сына Франциск остановился, на лице его отразилось неподдельное удивление – в кои-то веки Генрих был одет как подобало. Сердце мое гулко заколотилось; предчувствие беды охватило меня, словно над головой нависла грозовая туча. Я неловко потянулась за кубком, опрокинула его и вскочила, подхватив юбки, дабы спасти их от винных капель.

В этот самый миг из полумрака за спиной Генриха выступила женщина. Вместе, бок о бок спустились они по лестнице в зал, не касаясь друг друга, однако же двигаясь настолько в лад, что казались единым целым.

Женщина не шла, а плыла, словно ее ноги вовсе не касались пола; пепельно-серебристые волосы, зачесанные назад, обрамляли высокий лоб. Стройную фигуру подчеркивало, доводя до совершенства, великолепное платье – черное с серебром, в тон наряду Генриха. Единственной драгоценностью, которой она себя украсила, был точно такой же полумесяц, красовавшийся на груди. Женщина остановилась рядом с моим мужем, и все придворные, сколько их было в зале, уставились во все глаза на это украшение.

В ужасе я глядела на нее и не могла отвести глаз. Она была словно ожившая мраморная статуя – зрелая женщина в зените своих чар, превосходно знающая, какое впечатление производит на окружающих. Я воображала себе пухленькую любвеобильную гувернантку, распутницу с напомаженными губами и крашеными волосами. Словно услышав мои мысли, она подняла на меня взгляд и улыбнулась. Я не видела прежде подобной улыбки – насмешливая и торжествующая, она разом обнажила тот мрачный уголок моей души, в котором властвовали страх и ревность.

Подхватив юбки, я опрометью ринулась вон из зала и бурей ворвалась в свои покои, всполошив фрейлин, которые повскакали со стульев.

– Госпожа моя, что случилось? – Лукреция бросилась ко мне. – Ты словно увидела призрака!

– Та… та женщина… Диана де Пуатье… Она там, в зале!

Когда я произнесла это имя, мне почудилось, что его вкус навеки останется на моих губах.

– Dio Mio[9]9
  Боже мой! (ит.)


[Закрыть], она вовсе не стара! И не уродлива!

Я оперлась на туалетный столик и увидела свои длинные, унизанные кольцами пальцы с накрашенными ногтями. Подняла взгляд – из блестящей глади зеркала на меня смотрело чужое лицо: щекастое лицо итальянки, на французский манер разрисованное румянами и помадой. Лицо женщины, живущей при дворе с молчаливого попустительства короля.

– Уходите, – прошептала я. – Все уходите. Оставьте меня одну.

Малютка Анна-Мария поспешно вышла, но Лукреция не тронулась с места.

– Не позволяй, чтобы она доводила тебя до такого состояния. Ты – Екатерина Медичи, герцогиня Орлеанская, а она кто такая? Всего лишь любовница твоего мужа.

Я судорожно втянула воздух, силясь совладать со своей яростью.

– Верно, – услышала я собственный голос, который показался мне чужим. – Кто она? Да никто! Вдова королевского чиновника, бывшая гувернантка. Мой прадед – Лоренцо Медичи, повелитель Флоренции, моя родня восседала на троне Святого Петра. – Я резко повернулась к Лукреции. – И однако она смеет показываться при дворе! Смеет входить в зал бок о бок с моим супругом и смотреть на меня так, словно я ее служанка!

– Быть может, ей страшно. Она понимает, сколь много может потерять.

– Страшно? – У меня вырвался ядовитый смешок. – И кого же она боится? Меня?

– Именно. Ты – законная жена Генриха. Когда-нибудь ты родишь сыновей. Она ничего не может ему дать, кроме собственного тела. Но привлекательность ее не вечна, и она это понимает. Пускай она выглядит хорошо, но на самом-то деле вовсе не молода и целиком зависит от его верности. Подобных женщин часто бросают.

Я помолчала, обдумывая эти слова. Такое мне прежде в голову не приходило. Женщине, которую я увидела в зале, уже сейчас наверняка за сорок; в конце концов, у нее взрослые дети, она давно овдовела. Притом она, уж верно, знает, что король мне благоволит, раз не пожелал отослать, несмотря на отсутствие приданого. Не потому ли она решила появиться открыто, одетая в те же цвета, что и Генрих, будто дама со своим верным рыцарем? Неужели она поняла, что может потерять все?

– Вот оно! – выдохнула я. – Король призвал Генриха, и она явилась вместе с ним. Она знает, что Генрих более не может уклоняться от исполнения супружеского долга, даже ради нее. У нее просто не осталось другого выхода. – Я махнула рукой. – Быстро, помоги мне переодеться. Он скоро придет.

Лукреция сняла с меня платье и помогла облачиться в ночную сорочку. Покуда она несла стражу в смежной комнате, я принялась орудовать расческой, и вскоре замысловатая прическа превратилась в волну густых кудрявых волос, привольно ниспадавших ниже бедер. Распахнув сорочку, я обхватила ладонями груди, оценила их округлость и тяжесть, потеребила коричневые, быстро отвердевшие соски. Я разглядывала свое тело, словно ценный товар, отмечая длинные ноги, укрепившиеся от верховой езды икры, сильные, хотя и толстоватые лодыжки, соблазнительный изгиб широких бедер.

И улыбнулась своему отражению. Пусть я не похожа на эту атласно-мраморную статую, зато здорова и молода. Та женщина лишь цепляется за свою ушедшую юность, а мои молодые годы простираются вдаль, как обширное плодородное поле.

В дверь постучали. Я проворно завязала тесемки сорочки и встретила вошедшего в комнату Генриха улыбкой, полной ожидания. Он остановился на пороге, словно не был уверен, что здесь его ждет теплая встреча.

– Муж мой, вот нежданная радость!

С этими словами я неторопливо отошла к буфету, на котором стоял кувшин с вином. Генрих принял из моих рук кубок с такой видимой неловкостью, что меня так и подмывало рассмеяться.

– Нам нужно поговорить, – начал он, откашлявшись, и я согласно кивнула.

Потом я села в кресло. Генрих долго молчал, глядя на меня, и наконец выпалил:

– Отец послал за мной. Он требует, чтобы мы зачали ребенка. Он сказал, что это настоятельная необходимость, ведь у моего брата-дофина слабое здоровье.

Я ничем не выдала своего удивления. Мне мало что было известно о дофине, который, подобно Мадлен, от рождения обладал слабыми легкими. Франциск-младший так редко появлялся при дворе, предпочитая проводить время в своих владениях, что я порой забывала о его существовании.

Генрих принялся шагать по комнате, не выпуская кубка.

– Врачи отца полагают, что мой брат долго не проживет, а стало быть, нам с тобой надлежит обеспечить продолжение рода.

Он надолго припал к вину, а затем протянул руку к кувшину, чтобы вновь наполнить кубок. Рука его дрожала.

Сама я сидела не шевелясь, старательно пряча свое потрясение. Если дофин умрет, Генрих станет наследником трона… и когда-нибудь мы с ним будем королем и королевой Франции. От этой мысли голова у меня пошла кругом. Так далеко я еще никогда не заглядывала. Целиком поглощенная тем, чтобы укрепить свое нынешнее положение, я даже не задумывалась над тем, почему Франциск так непоколебимо защищает меня. Неужели он видит во мне будущую королеву Франции?

В этот миг я перескочила из крошечного, обособленного настоящего в безграничное и неведомое будущее.

До меня вновь донесся голос Генриха. Принудив себя слушать, я обнаружила, что муж стоит передо мной.

– Обещаю, на сей раз я буду нежен, – сказал он, и взгляды наши встретились.

Он попытался улыбнуться, и я поняла, что ему стыдно. В прошлый раз он нарочно обошелся со мной так безжалостно, желая наказать.

Я поднялась с кресла и направилась в спальню. Даже если снова будет больно, говорила я себе, то по крайней мере ненадолго. И на сей раз я непременно понесу дитя, а стало быть, исполню свое предназначение. И все же, когда я откинула покрывала, меня охватил страх. Но я боялась не Генриха. А вдруг он вовсе ни при чем? Вдруг то, о чем шептался двор за моей спиной, правда?

Что, если я бесплодна?

Лукреция во время нашего разговора успела незаметно проскользнуть в спальню и все подготовить. У изголовья кровати горела свеча; полог был раздернут. На потолке плясали невесомые тени. Когда я услышала за спиной шорох сбрасываемой одежды, руки мои затряслись и я не сразу сумела справиться с завязками сорочки.

– Екатерина, – прошептал Генрих, касаясь губами моего уха.

И, взяв меня за плечи, повернул лицом к себе. Он был гораздо выше меня, широкая грудь поросла темными волосами, на руках и ногах бугрились мускулы. На нем были только брэ, и я видела, как вздымается под тонким полотном его напряженная мужская плоть.

Внезапно во мне вспыхнул жар желания, но я попыталась подавить его. Я не хотела желать мужчину, который видел во мне лишь сосуд для своего семени, не хотела любить его. Я силилась снова пробудить в себе ярость и ненависть, которые испытала, увидев Генриха бок о бок с любовницей, силилась укрепить презрение, которое до сих пор защищало меня от нанесенных им обид. Все это, однако, перестало иметь всякое значение, когда Генрих уложил меня на кровать и я, трепеща всем телом, смотрела, как он подымает мою сорочку, открывая груди, постепенно обнажая меня всю.

– Ты прекрасна, – прошептал он так, словно вовсе не ожидал этого, и вновь наши взгляды встретились.

Лишь сейчас Генрих увидел меня такой, какова я на самом деле, а не супругой, навязанной ему против воли… Пальцы его проворно скользнули к завязкам брэ, точно ему не терпелось поскорей освободиться и от этого клочка одежды.

Мне казалось, что его возбужденный орган невероятно огромен, однако он вошел в меня так бережно, что слезы навернулись мне на глаза, и я втайне порадовалась, что в пляшущих отсветах свечи невозможно разглядеть мое лицо.

На сей раз я едва не закричала от боли и одновременно наслаждения, которые породило это действо; распаленная мужская плоть проникала в меня все глубже. Наконец все мое существо, весь мир сосредоточились лишь на том, как Генрих размеренно движется внутри меня, ускоряясь с каждым мгновением, его хриплое дыхание, участившись, обжигает мне лицо, и я выгибаюсь навстречу этому неудержимому натиску, и пальцы мои ласкают его грудь, путаясь в густых жестких волосах.

Дрожь прошла по его телу. Я ощутила, как его плоть растет, заполняя меня целиком, и прошептала его имя. Он замер на миг, напрягшись, словно силился что-то удержать, а затем сдавленно вскрикнул и вонзился в меня еще глубже, породив обжигающий жар, который разошелся кругами по всему моему телу, и тогда я тоже закричала, обхватив его руками и тесно обвив ногами его талию.

Генрих обмяк и, задыхаясь, соскользнул на простыни рядом со мной. Я сжала мышцы, дабы его семя осталось внутри меня. Сладостно содрогаясь всем телом, я повернулась к нему, но он уже поднялся с кровати. Я услышала, как он ощупью нашаривает одежду, как натягивает камзол и штаны – с такой поспешностью, что меня охватил стыд.

– Останься со мной, – прошептала я.

– Не могу, – также шепотом ответил Генрих.

– Почему? – Я приподнялась на кровати. – Разве тебе было плохо со мной?

– Хорошо… очень хорошо. – Он отвел глаза. – Правда. Но… меня ждут.

– Ты идешь к ней? – Я не сумела скрыть всколыхнувшийся во мне гнев. – Ты бросаешь меня ради нее? Неужели она так много значит для тебя, что ты готов унизить меня перед всем двором?

– Она для меня – все. – Генрих наконец встретил мой взгляд, и лицо его стало замкнуто, почти печально. – Я не хочу причинить тебе боль, но… ты должна смириться с тем, что я могу и что не могу тебе дать. Когда ты родишь дитя, тебя это больше не будет так задевать. Ты сможешь отдать всю любовь нашему сыну.

Я уронила руки. Слова его были точно пощечина. Мне хотелось закричать, что этого не будет, что я всегда буду нуждаться в его любви. Что его любовь по праву принадлежит мне, а не ожившей статуе, которая оплела его чарами. Тем не менее я сдержалась, ибо лишь сейчас поняла то, что прежде скрывала даже от себя самой. Я обманывала себя, надеясь, что мне под силу изменить чувства Генриха и завладеть его сердцем.

Не будь ее, была бы другая женщина. Кто угодно… только не я.

– Что ж, тогда иди к ней. – Я повернулась к мужу спиной. – Уходи.

Не сказав больше ни слова, он вышел и тихонько притворил за собой дверь.

Три месяца спустя меня разбудили болезненные спазмы внизу живота. Я кое-как выбралась из постели и побрела в отхожее место, горюя оттого, что эта боль, по всей вероятности, предвестник месячных кровей. В последнее время аппетит у меня стал зверским, и я начала втайне надеяться, что забеременела, так как предыдущие месячные были нерегулярны и не так обильны, как обычно. Однако в тот самый миг, когда Лукреция бросилась мне на помощь, живот мой скрутило судорогой боли и из-под сорочки хлынула вязкая струя крови. Я оцепенела, со страхом взирая на кровавое месиво на полу. Затем ноги мои ослабели, и я со сдавленным криком рухнула на колени.

Лукреция помогла мне сменить испачканную сорочку на домашнее платье, а затем под руку отвела к креслу.

– Боже милостивый, нет, только не это! – стонала я, обхватив руками живот и в отчаянии раскачиваясь.

И смотрела, вне себя от ужаса, как Лукреция проворно вытерла пол, а затем бросила окровавленное тряпье в камин. Лишь тогда я прошептала:

– Об этом никто не должен узнать, иначе мне конец!

– Я все сожгу, и сорочку тоже. – Лукреция кивнула. – А теперь отдохни, успокойся.

– Успокоиться?! – Меня затрясло. – Мне уже никогда не знать покоя! Я потеряла ребенка! Что мне теперь делать? Как я смогу это пережить?

– Как-нибудь сможешь. – Лукреция не отрываясь смотрела мне в глаза. – Ты еще молода. Многим женщинам случается потерять первого ребенка. Муж приходил к тебе прежде и придет сызнова. Ему нужен сын, и ничуть не меньше, чем тебе.

Глаза мои наполнились слезами. А она разгребла угли и подбросила дров в камин, чтобы развести огонь, который изничтожит следы позора моей злосчастной утробы.

Через два дня умер дофин.

Глава 9

Двор оделся в белое.

Сидя вместе с принцессами в королевской усыпальнице базилики Сен-Дени, я наблюдала, как опускают в склеп узкий гроб дофина. Не отличавшийся крепким здоровьем, старший сын короля не дожил даже до двадцати лет, и его смерть нанесла Франциску тяжелейший урон. Бледный и изнуренный, король опустился на колени, чтобы приложиться губами к мрамору, на котором было начертано имя ушедшего сына, а затем двинулся по боковому приделу прочь. За ним последовал Генрих. На ходу муж украдкой глянул в мою сторону, и в этом взгляде ясно читалось потрясение. Он был ошеломлен своим возвышением, сделавшись наследником престола; я же похолодела при мысли о том, что сейчас более, чем когда-либо, весь двор будет жадно разглядывать меня, выискивая признаки беременности.

Принцессы встали. Я хотела было двинуться вслед за Мадлен, но та быстро прошептала:

– Нет, тебе надлежит идти первой. Ты ведь теперь жена нашего дофина.

Я глянула на Маргариту, и та печально кивнула. Склонив голову, я пошла вперед.

Проходя боковым приделом, я услышала, как придворные зашептались.

Траур был продлен сверх обычного сорокадневного срока. Король не появлялся на людях; его затворничество, а также отсутствие каких бы то ни было развлечений пробудили все мои прежние страхи. Ночами я едва могла сомкнуть глаза, терзаемая ужасным призраком возможного изгнания. Генрих не приходил ко мне, поскольку соблюдал траур по брату; и на первом нашем официальном выходе после окончания траура мы с ним сидели рядом чопорно и недвижно, словно восковые фигуры. Прием состоялся по случаю визита во Францию шотландского короля Иакова V – он прибыл, дабы укрепить союз между странами посредством брака.

Никто не мог предвидеть, что среди множества знатных дам, представленных Иакову на выбор, он отдаст свое сердце застенчивой Мадлен. То была, безусловно, великолепная пара. Мне оставалось гадать, не мог ли Франциск, даже поглощенный горем, втихомолку замыслить этот брак, прекрасно сознавая, как взбеленится воинственный Генрих VIII, король Англии, узнав, что его сосед-шотландец заполучил на супружеское ложе королеву-француженку.

Не прошло и месяца после прибытия Иакова, как мы уже стояли в покоях Мадлен и дамы из ее свиты суетились вокруг, внося завершающие штрихи в подвенечный наряд. Я своими руками прикрепила к венцу Мадлен плавно ниспадающую вуаль, а затем повернула ее к зеркалу. Девушка жадно впилась взглядом в свое отражение.

– Послушай, Екатерина, я так бледна! Может, стоит наложить румяна, те самые, что ты для меня приготовила?

– Только не сегодня, – покачала я головой. – Невесте пристала бледность.

– Не странно ли, как может перемениться жизнь? – Мадлен крепко стиснула мои руки. – Взять хотя бы нас с тобой: кажется, еще вчера мы сидели вместе в классной комнате, а теперь ты супруга дофина, а я скоро стану королевой Шотландии. – Она снова бросила взгляд на свое отражение. – Я всем сердцем надеюсь, что буду Иакову хорошей женой. Доктора говорят, что мое здоровье значительно улучшилось.

Мадлен рассеянно потеребила рукав платья, под которым виднелись кровоподтеки – следы недели кровопусканий, которые предписали ей доктора.

– Однако, – прибавила Мадлен, – говорят, суровые зимы Шотландии пагубны для легких, а ведь у меня всегда были слабые легкие.

– У Иакова довольно замков, тебе там будет тепло. – Я решительно отвела ее пальцы от шрамиков на руке. – А теперь, будь добра, успокойся! Сегодня твоя свадьба.

Ближние дамы дружно взвизгнули – в покои широким шагом вошел Франциск, сверкая великолепием наряда из золотой парчи.

– Стыдно, папочка! – попеняла ему Маргарита. – Мужчине негоже видеть невесту до венчания, это дурная примета.

– Чушь! Для жениха, может, и дурная, но отец – другое дело. – Франциск подошел к Мадлен. – Твой нареченный ждет. Ты готова, моя дорогая?

Мадлен взяла его под руку, и он украдкой бросил на меня обеспокоенный взгляд. Тяжесть недавней утраты до сих пор не изгладилась с его лица, и я знала, что он встревожен. Шотландия славилась суровостью климата и неукротимостью знати; каково придется нашей милой Мадлен вдалеке от родной Франции?

– Ее высочество, – сказала я вслух, – только что говорила нам о том, как она счастлива. Воистину, ваше величество, нынешнее событие – большая радость для Франции.

– Верно, – пробормотал он, – такая же, как твое прибытие, моя малышка. – И, сияя улыбкой, повернулся к Мадлен. – Поспешим же в Нотр-Дам!

После праздничных торжеств мы сопроводили новобрачных в Кале, откуда им предстояло отплыть в Шотландию. И вернулись в Фонтенбло, где Франциск внезапно рухнул без чувств.

Болезнь его ввергла двор в нешуточную панику. Придворные шептались, что участие в свадебных торжествах истощило силы короля и что у него вновь открылась язва в интимном месте, которая препятствовала нормальному мочеиспусканию. Несколько недель он провел в затворничестве, подвергаясь усиленному лечению разными снадобьями и страдая под их воздействием головокружением и слабостью.

Вместе с «маленькими разбойницами» я несла неусыпную стражу у дверей в королевские покои. Внутрь нас не допускали, и мадам д’Этамп оставалось лишь метаться по коридорам дворца, не будучи в силах помочь человеку, от которого зависело все ее существование. Когда наконец объявили, что его величество идет на поправку, она облачилась в самое роскошное свое шелковое платье, украсилась драгоценностями и стала ждать, когда король призовет ее.

Однако, к нашему общему большому удивлению, первой Франциск пожелал видеть меня.

Он лежал в постели и, когда я вошла, открыл остекленевшие от жара глаза.

– Малышка, ты сменила духи.

– Я изготовила их сама, – пояснила я, поднеся к его лицу запястье. – Экстракт жасмина, амбры и розы.

– В высшей степени французская смесь. – Франциск слабо улыбнулся. – Уж если ты берешься за что-то, то всегда доводишь дело до конца. Меня восхищает твоя настойчивость. Быть может, вскоре ты добьешься успеха и в том, чтобы подарить мне внука?

– Да, – прошептала я.

И ничем не выдала страха, хотя понимала, что в этих словах короля заключено предостережение. Рано или поздно он умрет, и я останусь одна в окружении враждебного двора. Мне надлежит обеспечить продолжение рода Валуа и доказать, что я достойна быть королевой.

Я держала его за руку, глядя, как он понемногу погружается в сон. Мне бы следовало ужаснуться при мысли, что блистательный властелин, который наперекор всему приютил меня под своим кровом, теперь неумолимо приближается к концу жизни.

И все же я была способна думать только об одном – о преграде, которую мне предстоит преодолеть.

К середине лета Франциск окончательно поправился, и началась война с императором Карлом V Габсбургом за Миланское герцогство. На сей раз во главе армии встали коннетабль, его племянник Колиньи и мой муж, а королевский двор разместился в Сен-Жермене, поближе к надежным стенам Парижа.

При первой же возможности я в одиночку тайно выбралась в город и посетила Козимо. Он был безмерно рад меня видеть и тут же провел в комнату на верхнем этаже дома, тесно заставленную шкафами с множеством склянок, колб и книг, точь-в-точь как во флорентийском кабинете его отца. На потолочных балках комнаты были развешаны клетки с птицами.

– Госпожа моя! – Козимо поклонился с преувеличенной услужливостью. – Своим посещением ты оказываешь мне великую честь.

– Козимо, ты выглядишь так, словно целый месяц не ел и не выходил на свежий воздух. – Я окинула его взглядом. – Искренне надеюсь, ты не сидишь, затворившись в этой комнате, днями напролет. Одной магией, знаешь ли, сыт не будешь.

Слушая, как он бормочет оправдания, глядя на его худое лицо, светящееся пылким желанием угодить мне, я невольно задавалась вопросом, правильно ли поступила, придя к этому человеку. Он, в конце концов, всего лишь слуга, живущий у меня на содержании. Как может он понять те муки, которые я испытываю? С того ужасного дня, когда у меня случился выкидыш, я жила в постоянном страхе. Вопреки утверждениям Лукреции, что женщины часто теряют первого ребенка, я терзалась мыслью о грозящем мне изгнании за то, что не сумела подарить мужу наследника.

– Госпожа моя, – Козимо смотрел так, словно мог прочесть мои мысли, – ты встревожена. Ты пришла ко мне потому, что тебя обуревает страх. Можешь довериться мне. Я скорей бы умер, нежели предал тебя.

Я вздрогнула, встретив его пронизывающий взгляд. Мне вспомнилась кровь, текущая между ног, комок тряпья и ночная сорочка, догорающие в камине. Сердце мое словно сжала в кулак невидимая рука.

– Мне необходимо родить сына, – прошептала я наконец. – Иначе я погибла.

– Исследуем знамения вместе. – Козимо серьезно кивнул.

С этими словами он извлек голубя из клетки на балке и уверенным движением свернул ему шею. Положив на стол трепещущее белоперое тельце, он взял кинжал и выпотрошил убитую птицу. Меня передернуло от вони вывалившихся наружу кишок, от вида крови, забрызгавшей руки Козимо, а тот внимательно разглядывал внутренности голубя. Потом поднял голову и, с улыбкой глядя на меня, объявил:

– Я не вижу никаких помех твоей способности к деторождению.

От нахлынувшего облегчения у меня ослабли колени. Я глубоко вздохнула, опершись ладонями о стол.

– Если ты потеряла одного ребенка, это не означает, что не будет других, – добавил Козимо.

Я застыла. Медленно подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

– Ты… ты знаешь об этом? Ты это видел?

– Таков мой дар. – Козимо пожал плечами. – Я вижу то, чего не дано увидеть другим. И еще я должен сказать: госпожа моя, будь терпелива, ибо время твое еще не пришло.

– Сколько же мне еще терпеть? – У меня вырвался горький смешок. – Семь лет прожила я во Франции, но так ничего и не достигла. А всему виной эта женщина; она знает, как я страдаю, и упивается моими страданиями! Господь свидетель, она заслужила смерть! – Я выдернула из-под воротника цепочку с сокровенной склянкой. – Здесь снадобье, которое много лет назад подарил мне твой отец. Нужно только одно – подходящий случай…

– Нельзя, госпожа моя. – Козимо выразительно выгнул бровь. – Подозрение сразу падет на тебя.

– Ну и пусть! Генрих погорюет немного, да и смирится. На этом все и закончится.

– Или поверит слухам и никогда больше не коснется тебя. Французы и так уже полагают, будто все итальянцы – отравители. И что бы там ни хранилось в этой склянке, зелье наверняка оставит следы. Нет, госпожа моя. Как бы сильно ты ни желала смерти этой женщины, так поступать не стоит.

Мне хотелось закричать на него в бессильной ярости, и не потому, что я впрямь намеревалась отравить Диану, но потому, что он посмел указать на последствия этого поступка. А мне так нужно было верить, что я смогу его совершить! Горюя о потере ребенка, в коей никогда не посмела бы признаться, я обвиняла именно ее. Я верила, что она намеренно удерживала Генриха вдали от моего ложа; в самые мрачные минуты своей жизни я почти не сомневалась, что она заключила договор с нечистым, дабы исторгнуть из моего чрева это злосчастное существо и таким образом оставить меня в своей власти.

– Что ж, ладно, – процедила я наконец. – Найди другой способ, но только поторопись. Времени у меня немного.

Козимо уже направился к своим шкафам и теперь протянул руку к небольшому деревянному сундучку.

– Пускай она тебя не беспокоит, – промолвил он, открывая сундучок. – Я дам тебе шесть защитных амулетов, носи их под одеждой, дабы отразить ее зло. Еще дам притирание для тела, чтобы привлечь мужа. Когда он в следующий раз придет навестить тебя, я заготовлю эликсир: половину должна выпить ты, половину он. И самое главное, не теряй надежды.

– Если бы надежда была семенем, – отозвалась я, принимая у него амулеты, – я бы стала уже матерью целого народа.

– Когда-нибудь ты ею и впрямь станешь, – улыбнулся Козимо.

Я умастилась притиранием, прикрепила к нижней юбке железные амулеты. При помощи раскаленных щипцов я распрямляла свои кудрявые волосы и десятками заказывала новые наряды, с нетерпением дожидаясь известия о возвращении Генриха и засыпая герцогиню вопросами о ходе военных действий. Судя по ее словам, нынешняя война мало чем отличалась от предыдущих: императорские войска окопались, а наши бравые молодцы обстреливали их из пушек. А я изнывала от нетерпения, потому что испробовать эликсир можно было, лишь когда Генрих вернется наконец ко двору.

И тут судьба нанесла очередной удар.

Милая Мадлен умерла, пав жертвой сурового шотландского климата и своих слабых легких. Франциск затворился в покоях и никого не желал видеть. Дни напролет я неотлучно была с Маргаритой, утешала ее в горе, как могла. Мы вновь надели траур, однако у Франциска не было иного выхода, кроме как удовлетворить требование Иакова V предоставить ему другую невесту. Союз с шотландцами был необыкновенно важен для Франции, и Гизы, не тратя времени попусту, предложили в жены Иакову свою дочь Марию. То, что она точно так же могла умереть в Шотландии, никого не волновало: Гизы не могли упустить случай возвыситься. Венчание состоялось через подставных лиц. А вскоре после того Франциск и Карл V, уставшие от войны, которую ни один из них не мог выиграть, подписали мирный договор.