Текст книги "Искатель приключений"

Мальчик бросился на колени, губы его зашевелились; видно было, что он мысленно благодарил Бога. Потом он схватил руку Рауля и покрыл ее поцелуями, пролепетав несколько бессвязных слов, в выражении которых слышалась признательность.

Очутившись в свою очередь покровителем, герой наш угадал, что навсегда привязал к себе душу этого ребенка, и почувствовал себя возвеличенным в своих собственных глазах.

– Жак, – сказал он через минуту, – мы едем в Париж…

Мальчик сделал жест, ясно означавший: куда поедете вы, туда поеду и я, хоть на край света!..

– Умеешь ты читать? – спросил Рауль.

– Немножко.

– А писать?

– Также немножко, но очень дурно…

Молодой человек улыбнулся этому наивному ответу, потом спросил:

– Сколько отсюда до ближайшей деревни?

– Два лье.

– Ты слишком слаб, чтобы идти пешком. Умеешь ты ездить верхом?

– Умею.

– Ну! Садись на Баяра – он очень смирен – а я пойду пешком. Пища подкрепит тебя, а как только я найду случай, я тотчас куплю для тебя одежду и лошадь… ты будешь ездить со мной…

Мальчик не верил своим ушам и был убежден, что он игрушка какой-нибудь обманчивой мечты.

Рауль и Жак прибыли в деревню. Как и предвидел Рауль, пища полностью возвратила силы мальчика. После обеда они оба отправились в путь и к вечеру добрались до небольшого городка. Первой заботой Рауля было купить маленькому Жаку готовое платье и лошадь, довольно старую, но еще годную. За платье он заплатил три луидора, лошадь стоила ему восемь, и за такую умеренную сумму Рауль достал себе вполне приличного слугу, потому что в красном жилете, серых панталонах и синей ливрее с серебряным галуном Жак имел очень приличный вид.

На другой день нашим путникам оставалось до Парижа только восемь лье. Рауль сел на Баяра, Жак взобрался на свою лошадь с гордостью, легко понятной, и с детской радостью, восторжествовавшей над его горем. После двух часов езды, сын браконьера прервал молчание:

– Жак, говоря со мной, ты должен будешь называть меня кавалером.

– Слушаю, кавалер, – отвечал сирота.

– А когда у тебя спросят, как зовут твоего барина, ты должен отвечать, что ты служишь кавалеру Раулю де ла Транблэ.

– Буду помнить, – сказал Жак.

Читатель видит, что Рауль завладел именем, не принадлежащим ему; но был ли он настолько виновен, приняв это имя? Мы этого не думаем.

Задолго до ночи Рауль приехал в Париж, где будущее приготовило для него жизнь, исполненную стольких же приключений, как жизнь Жильблаза и Лазарилла, этих бессмертных авантюристов. Мы последуем за нашим героем повсюду посреди страстей, ослеплений, интриг, радостей и горестей этой странной жизни.

Девять часов вечера пробило на часах церкви св. Сульпиции. По улицам Парижа расстилался туман; он был так густ, что не позволял даже различать фонарей, которые исчезали в нем, как звезды, закрытые облаками; он заставлял пешеходов сбиваться с пути, кучеров – ругаться и покровительствовал ворам, которые скорее готовы были ограбить друг друга, чем пропустить такой удобный случай набить карманы. Туман, казалось, особенно был непроницаем в одном отвратительном переулке, который, неподалеку от площади Св. Сульпиции соединялся с улицей Старой Голубятни.

Этот узкий переулок, грязный и длинный, назывался тогда и называется еще поныне улицей Жендре. Два или три года назад этот переулок сохранял еще во всей целости физиономию разбойничьего вертепа, отличавшую его в ту эпоху, когда происходили происшествия, которые мы рассказываем. Почерневшие и растрескавшиеся от времени дома, подобно дряхлым столетним старухам, имели отвратительную наружность разбойничьих притонов. Узкие и низкие двери, казалось, прятались возле грязной мостовой, как будто стыдясь того, что служили входом в эти жилища такой зловещей наружности. Даже днем многие честные люди предпочитали лучше сделать длинный крюк, нежели пройти по улице Жендре. При наступлении же ночи туда входили только те, кого привлекала мысль о преступлении или самый гнусный разврат.

В тот вечер, о котором идет речь, и в час, который мы обозначили выше, несколько человек, наружность которых нельзя было рассмотреть, входили поодиночке в страшный переулок и стучались один за другим особенным образом в маленькую дверь, которая растворялась, чтобы пропустить их, и тотчас же затворялась. Человек, имевший какой-нибудь интерес проследить за этой дверью, сосчитал бы, что в нее вошли восемь человек.

Отправимся за последним из этих незнакомцев. За дверью находился вонючий коридор, плиты которого исчезали под слоем всякой грязи. В коридоре этом царствовала глубочайшая темнота. Шагов через сорок от двери была первая ступень полусгнившей лестницы с грязной веревкой вместо перил. Восемнадцать ступенек вели в первый этаж; через восемнадцать других ступенек начинался второй.

Тут остановился незнакомец, за которым мы следуем. Пошарив с минуту в темноте, он наконец постучался три раза в дверь, которая тотчас растворилась, как за минуту перед этим растворилась дверь в коридор. Комната, в которую вошел незнакомец, была передняя, довольно чистая и освещенная с большой роскошью. Пять или шесть плащей и столько же шляп висели на вешалках, прибитых к стене. Между тем как лакей снимал с пришедшего шляпу и плащ и вешал их вместе с другими, изнутри слышался веселый шум разговоров и песен, звон стаканов и стук ножей и вилок, деятельно работавших.

– Бургиньйон, – сказал пришедший лакею, – мне кажется, мой милый, что я опоздал…

– Немножко, виконт… – отвечал лакей с фамильярностью, в которой слышалось весьма мало уважения.

– Все собрались?

– Все, виконт.

– Также и мадемуазель?..

– Она пришла первая.

Незнакомец не распространял далее своих вопросов и вошел в комнату, из которой слышался шум, описанный нами.

Эта комната была одновременно и гостиной, и столовой. Великолепная с позолотой мебель, обитая богатой шелковой материей, украшала ее. Шелковые обои скрывали голые стены. Настоящий обюссоновский ковер покрывал пол. Посреди комнаты стоял огромный стол с изысканными кушаньями на серебряных блюдах и превосходнейшими винами в графинах из богемского хрусталя. Серебро было великолепное, и могло показаться странным только то, что все приборы были различной формы, с разными гербами и разными вензелями. Однако ни один из собеседников, по-видимому, не обращал на это внимания и не приписывал этому ни малейшей важности.

Собеседников было восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Костюмы их показывали, что они принадлежали к различным сословиям, и было бы трудно объяснить в первую минуту, какое обстоятельство могло их соединить таким образом.

На первом был майорский мундир; второй был закутан в монашескую рясу; третий, стоявший тем не менее на равной ноге со всеми другими, был одет в блестящую ливрею, зеленую с золотом; четвертый был комиссионер; пятый походил на честного мещанина скромной наружности; шестой, тот, который вошел, казался дворянином, очень чванившимся своими достоинствами и своей особой. Серьезная, важная физиономия и почтенная дородность седьмого придавали ему вид управителя в знатном доме. Наконец восьмая и последняя собеседница, которую из любезности нам следовало бы назвать первой, была та самая особа, которую человек, говоривший с Бургиньйоном, называл мадемуазель.

Нельзя вообразить ничего грациознее и обольстительнее лица и фигуры этой молодой девушки. Ей невозможно было дать более восемнадцати, самое большее двадцать лет. Она имела кроткое и восхитительное личико, бело-розовое, как пастель Латура, волосы светло-каштановые, удивительно шелковистые и густые. Глаза, синие и глубокие, то бросали взгляды быстрые, как острые стрелы, то покрывались облаком меланхолической задумчивости. Выражение этих глаз и взглядов было непреодолимо. Губки, очень маленькие и красные, как гранатовый цвет, выказывали, открываясь для улыбки, маленькие правильные зубы, белые как жемчуг. Изящное благородство лица этой хорошенькой девушки согласовывалось с аристократически-маленькими руками, с узкой и длинной ножкой. Стан, стройный и гибкий выше всякого описания, походил (употребляя выражение, бывшее тогда в моде) на «стан нимфы».

Очаровательница, которую мы описали, была одета в тафтяное платье, бледно-серое с малиновым отливом, отличавшееся необыкновенной простотой и вкусом.

Военный человек в ливрее и дворянин были люди молодые, капуцин, комиссионер, управитель и мещанин перешли за сорок лет, а двое первых казались даже гораздо старше.

Каким образом молодая и прелестная девушка, которая, по-видимому, была хорошего происхождения и хорошо воспитана, оказалась одна посреди семи мужчин различного возраста и звания, смеялась и пила с ними без всякого замешательства? Каким образом, наконец, это собрание оказалось в роскошной комнате и вокруг стола, уставленного деликатнейшими кушаньями, в старом, грязном доме страшной улицы Жендре? Все это, без сомнения, мы скоро узнаем.

Восьмой собеседник, вошедший в залу пиршества, был принят радостными и громкими восклицаниями.

– Здравствуй, виконт!..

– Как твое здоровье, виконт?..

– Виконт, как поздно ты пришел сегодня!..

– Я пью за твое здоровье, виконт!.. – кричали пирующие, все в один голос.

– Здравствуйте, мои милые, здравствуй, моя хорошенькая Эмрода, – весело отвечал пришедший.

Он взял стул, остававшийся пустым, сел возле хорошенькой девушки, которую назвал Эмродой, и без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Потом, наполнив свою тарелку и стакан, он сказал:

– Я опоздал, это правда, но будьте спокойны, я вас догоню.

И действительно, судя потому, как пришедший принялся уписывать кушанья и опоражнивать стакан за стаканом, он, казалось, хотел не только догнать, но даже и обогнать своих товарищей. Собеседники глядели с минуту на подвиги этого страшного аппетита молча и с восторгом. Потом прерванный разговор возобновился, сделался общим и составил шумное целое, прерываемое громкими восклицаниями и песнями. Капуцин не подавал примера трезвости, и даже молодая девушка не уступала самым отчаянным пьяницам и переходила в словах последние границы скромности и благопристойности. Ужин продолжался до полуночи, потом виконт встал, прислонился к камину и сказал:

– Теперь, мои любезные, займемся серьезными делами.

– Да, да, – единогласно отвечали собеседники.

– Хорош был день? – спросил виконт. – Посмотрим, что вы сделали?

Никто не отвечал ни слова.

– Начнем по порядку, – продолжал виконт. – Я начинаю с нашей Эмроды.

– О! – вскричала молодая девушка. – Обо мне, право, не стоит и говорить!.. Я почти потеряла время понапрасну…

– Все-таки есть что-нибудь?

– Вот и все, – сказала Эмрода, вынимая из кармана красный сафьянный футляр, который она открыла.

В футляре лежал золотой браслет, не очень дорогой.

– Откуда это? – спросил виконт.

– От ювелира на улице Бак; но на этот магазин нельзя более рассчитывать. В мои последние визиты, ювелир сделался ужасно подозрительным, не теряет меня из виду ни на минуту и глаз не спускает с рук…

Виконт взвесил браслет на руке и рассмотрел его внимательно.

– В самом деле, – сказал он, – вещь неважная!.. Я не дам за эту безделушку и шести луидоров… Завтра, милое дитя, надо постараться быть счастливее.

– Постараюсь, – отвечала Эмрода.

– Твоя очередь, Оленья Нога! – вскричал виконт, обращаясь к мнимому комиссионеру.

– Моя пожива еще хуже, – отвечал тот. – Я стал возле Пале-Рояля, ожидая какого-нибудь случая. За мной пришли из соседнего дома, чтобы отнести чемодан. Он был довольно тяжел, и я вывел из этого благоприятное заключение…

– Где же этот чемодан?

– Разумеется, в магазине.

– Ну?

– Ну! В нем оказались только старые платья и дрянное белье. Меня совершенно обокрали!..

Виконт расхохотался, другие последовали его примеру.

– И в самом деле, – продолжал он, – день не был хорош для вас. Твоя очередь, брат Бонифаций.

Мнимый капуцин положил на стол золотые четки, кошелек с мелкими деньгами, часы и медальон, осыпанный небольшими бриллиантами.

– Я собрал все это у благочестивых душ, – сказал он. – Я знаю, что эти вещицы дрянные! Но, увы, мои возлюбленные братья, благочестие исчезает!.. Почти везде меня принимают в передней! Надо будет переменить мою специальность, отпустить волосы, обрезать бороду и представиться турком!

Продолжительный и громкий хохот встретил эти слова.

– Браво, Подсолнечник, браво! – вскричал виконт. – От капуцина до турка рукой подать! Мы подумаем, какой род промышленности будет для тебя приличнее.

– Вы меня обяжете, – отвечал Подсолнечник.

– Есть у тебя что-нибудь в виду?

– Есть.

– Что же?

– Кулак у меня крепкий, взгляд верный!.. Вы с этим согласны, не правда ли?

– Без сомнения, но, черт побери, к чему все это клонится?..

– А вот к чему: я желаю сделаться забиякой.

– Печальное ремесло! – вскричал виконт с значительной гримасой.

– Напротив, превосходное! – с живостью возразил Подсолнечник. – Всегда имеешь множество средств извернуться: не удастся одно, тотчас готово другое.

– Объяснись яснее, друг мой.

– Охотно. Во-первых, по милости воинственной физиономии, длинных закрученных усов и гигантской рапиры бываешь предметом ужаса для мещан и любимцем мещанок. Следовательно, ничего нет легче, как собирать подать с мужей посредством страха, а с жен посредством любви! Но это еще не все: посещаешь все гулянья, все веселые места и затеваешь ссоры с людьми добродушной наружности и с наивными провинциалами, которым малейший удар шпаги внушает ужас. Они предпочитают добровольно отдать несколько пистолей, лишь бы избежать поединка, одна мысль о котором заставляет их дрожать с головы до ног. Присоедините к этому, что часто можно найти случай предложить свою шпагу к услугам трусливых ревнивцев и всех тех, которые хотят отомстить врагу, не подвергаясь опасности, и вы увидите, что весьма значительную прибыль может и должно приносить почетное звание забияки. Как вы думаете, виконт?

– Может статься, ты и прав, Подсолнечник, – согласился человек, называемый виконтом. – Действуй как хочешь, брось рясу в крапиву и облачись в доспехи воина, если тебе так хочется.

– Спасибо, – сказал Подсолнечник, выпрямляя свой высокий стан и задорно приподнимая голову. – Завтра же вы увидите меня в деле, и ручаюсь вам, что я не буду бесполезным членом нашего общества.

Виконт продолжал допрос, на который честные люди, выведенные нами на сцену, отвечали так категорически. Он расспросил майора, управителя и лакея в ливрее. Каждый внес в общую кассу плоды своего дневного воровства. Когда дошла очередь до мещанина со скромной физиономией, он сказал:

– Я ничего не принес…

– Как? – вскричали два или три голоса.

– Вот это дурно, Бенуа! – прошептал виконт.

– Любезные друзья, – отвечал Бенуа, – вы произносите приговор слишком поспешно, как мне кажется, и потому слишком легкомысленно! Разве охотник заслуживает упреков, когда возвращается домой с пустыми руками, но напав на следы дичи, которую может принести на другой день?..

– К чему это предисловие? – спросил виконт.

– Узнаете сию минуту, и я думаю, что вместо упреков я буду иметь право на похвалы.

– Ждем, – пробормотали сообщники.

– Случай, этот великий властелин мира, привел сегодня ноги мои к заставе Сен-Дени. Вдруг я был остановлен множеством повозок, телег и карет; одна тележка, колесо которой сломалось, устроила эту пробку. Толпа собиралась, кучера ругались, лошади нетерпеливо топали в грязи. Так как я не хотел быть забрызганным посреди этой суматохи, я встал около одного дома, как можно ближе к стене, и ждал. Через пять минут тележку подняли и ряд экипажей двинулся вперед. Я хотел следовать за толпой, которая начала мало-помалу расходиться, как вдруг ко мне подъехал всадник на прекрасной лошади, тоже попавший в эту сумятицу. Без сомнения, лицо мое внушило ему доверие, которого я вполне достоин. Всадник этот был молодым человеком лет восемнадцати, весь в черном. Грязь, покрывавшая его лошадь и плащ, ясно показывала, что он проделал длинный путь. За ним следовал маленький лакей на дрянной клячонке и в ливрее, сшитой очевидно не для него. Подъехав ко мне, молодой человек приподнял шляпу, окруженную широким черным крепом, и сказал:

– Позвольте мне задать вам вопрос?..

Я в свою очередь поклонился ему чрезвычайно вежливо, вызвал на лицо улыбку, запечатленную самым доброжелательным добродушием, и отвечал, что я готов к его услугам и почту за истинное удовольствие отвечать не только на один вопрос, но на сто, если он сочтет нужным задать мне их.

Все сообщники с благоговейным вниманием слушали рассказ Бенуа, который продолжал:

– Я понял, как нельзя лучше, что молодой всадник был восхищен моим любезным обращением. – Милостивый государь, – сказал он мне, – вы парижанин?

– Парижский мещанин, – отвечал я, – родился в квартале Сен-Дени, где мы занимаемся уже около трехсот лет торговлей шерстью, оптом и по мелочам. Николас Бенуа, к вашим услугам, лавка под вывеской «Серебряный Баран».

– Стало быть, вы как нельзя лучше знаете столицу?..

– Мне известны все улицы и переулки.

– Будьте так добры, помогите мне выпутаться из затруднения, в котором я нахожусь.

– Объясните мне, в чем оно состоит, и я постараюсь удовлетворить вас.

– Я не здешний…

– Я так и думал.

– Я приехал в Париж в первый раз, не имею здесь знакомых и прошу вас указать мне скромную, но надежную гостиницу, где я мог бы не опасаться за свое маленькое состояние, которое я целиком везу с собой.

Эти последние слова прозвучали в ушах моих самым приятнейшим образом. Глаза мои инстинктивно обратились на кожаный чемодан, привязанный за седлом молодого человека и, по-видимому, туго набитый. Мне показалось, что при каждом движении лошади из этого чемодана раздавался металлический звук. Я угадал, что Меркурий, бог людей искусных, посылал мне добычу, для которой мне даже не требовалось расставлять сетей, и поспешил ответить:

– Для меня ничего не может быть легче, чем дать вам сведения, которых вы желаете. Я знаю небольшую гостиницу, спокойную и недорогую, хозяин которой бесспорно честнейший человек на свете.

– А где эта гостиница?

– На улице Паради-Пуассоньер, под вывеской «Золотое Руно».

– Я буду вам еще более обязан, если вы укажете мне, по какой дороге должен я ехать.

– С удовольствием указал бы, но вы непременно собьетесь с пути.

– Как же быть?

– Ничего не может быть легче. Я иду именно в ту сторону, и если вам будет угодно замедлить шаг вашей лошади, я сам вас провожу.

– Как! вы будете так добры?

– С большим удовольствием…

– В таком случае я принимаю ваше предложение с чрезвычайной признательностью.

Мы отправились и дорогой вели самый пустой разговор. Вы легко угадаете, любезные товарищи, по какой причине я указал молодому провинциалу гостиницу «Золотое Руно». Эта гостиница если не разбойничий притон, то по крайней мере дом весьма сомнительной репутации, а совесть хозяина самая сговорчивая. Мы вошли во двор.

– Вот мы и прибыли, – сказал я молодому человеку, – позвольте мне пожелать вам успеха в Париже и оставить вас.

– Вы хотите оставить меня таким образом? – сказал он, соскочив с лошади и схватив меня за руку. – О, нет! я надеюсь, что вы не откажете мне в одолжении осушить вместе со мной бутылку испанского вина.

Я сослался на дела, не терпящие отлагательства, уверял, что я не властен располагать своим временем, словом никак не соглашался. Молодой человек горячо настаивал. Я этого ожидал и наконец согласился. Конюх хотел отвести лошадей в конюшню.

– Подождите, – сказал ему молодой человек, развязавший ремни, которыми чемодан был прикреплен к седлу.

Подошел слуга, взял этот чемодан. Я наклонился к уху молодого человека, и шепнул ему:

– Там золото, не правда ли?

– Да, – отвечал он с удивленным видом.

– В таком случае, – продолжал я, – не позволяйте никому дотрагиваться до этого чемодана. Конечно, дом надежный, но не надо подвергать никого искушению… Я помогу вам отнести чемодан…

Он поблагодарил меня жестом и сделал мне знак, что принимает мое предложение. Я взял чемодан за одну ручку и восхитился его тяжестью. Мы дошли таким образом до комнаты в первом этаже, единственной, которая не была занята в эту минуту. Товарищ мой снова пожал мне руку, потом спросил бутылку хереса и две рюмки. Мы вместе сели за столик, чокнулись; молодой человек выпил и сказал:

– За ваше здоровье, месье Бенуа…

– За успех всех ваших намерений, – отвечал я. – Осмелюсь ли спросить, с кем я имею удовольствие говорить? – прибавил я.

– С кавалером Раулем де ла Транблэ, – отвечал молодой человек.

Я встал со стула и низко поклонился, вскричав с умилением:

– Какая честь для такого бедного мещанина, как я, сидеть за одним столом с таким благородным дворянином, как вы, кавалер!.. Прошу вас верить искреннему выражению моей признательности!..

– Не будем говорить об этом, – сказал он. – Садитесь, любезный месье Бенуа, и будем пить…

Я повиновался. Он налил мне стакан, я выпил за его здоровье, на этот раз величая его по имени и титулу. Прошу простить меня, любезные товарищи, но все эти подробности, которые могут показаться вам ничтожными, необходимы, чтобы дать вам понять, какими извилистыми путями, какими искусными и деликатными средствами достиг я того, что вполне овладел доверием и расположением моего нового знакомца…

– Что вы думаете об этом хересе? – спросил он меня, выпив.

– Я нахожу его превосходным.

– Это ваше мнение?

– Да, по совести. А каково ваше мнение, кавалер?

– Ах! – сказал он. – Я пил херес лучше этого в замке моего отца!..

Я увидел выражение живейшего сожаления на лице молодого человека. О чем он сожалел? О замке, о хересе или об отце?.. Я хотел выйти из этой неизвестности и сказал:

– Отец ваш, наверное, расстался с вами глубоко опечаленный.

– Разве вы не видите, что я в трауре? – прошептал молодой человек мрачным голосом.

– О! Боже мой! – вскричал я. – Неужели вы имели несчастье… ужасное несчастье…

Я остановился. Он окончил мою фразу.

– Лишиться моего отца! – сказал он. – Да, меня постигло это невозвратное горе…

Моя физиономия тотчас подернулась трауром, и я отер слезу, которой не было.