Текст книги "Привет из прошлого"

«Дрянь» успешно преодолела половину ступеней лестницы и ухватилась рукой за крышку погреба, по-прежнему лежащую на полу, как раз в тот момент, когда обозленный паладин закончил начитывать заклинание. Воздетая над головой рука воссияла ослепительным светом, и мужчина резко опустил её, окатывая жарким сиянием по-прежнему копошащиеся на полу кости.

– Идиот, – беспомощно повторила я, окончательно уверившись в правильности собственной оценки умственных способностей моего незваного гостя. После чего разжала пальцы и спрыгнула (вернее, бестолковым кулём свалилась с лестницы) обратно в погреб.

Не успела.

Слишком много магии я вложила в кости голема и в сам дом. Слишком напитаны волшбой оказались руки – всё-таки это очень мощная вещь, не каждый чернокнижник создаст такое. Слишком разъярён был паладин, чтобы экономить силы и хоть на мгновение задуматься о последствиях. Слишком слабую теоретическую база вложили в голову Вэла, слишком мало занимались с мальчишкой практикой – он, заикаясь и подвывая, тоже что-то попытался сделать, но вышло только хуже.

Выброс энергий был чудовищен.

Моя бедная хатка заскрипела и закачалась, как лёгкий соломенный шалашик под ударами ветра. Крышу просто сорвало и унесло в неведомые дали, печь развалилась по кирпичику, а стены начали складываться вовнутрь – дом, даже погибая, делал последние отчаянные попытки защитить хозяйку и погубить вторгшихся в него захватчиков.

Впрочем, я этого уже не видела. Отдачей от разрушения голема и светлой паладинской силой мою бедовую головушку приложило так, что я потеряла сознание. Уже во второй раз за этот долгий, весьма насыщенный событиями день.

На пол погреба рухнуло уже беспамятное тело.

Интерлюдия. Девочка

Одна из летних ночей двести тридцать лет назад выдалась в Арнехельме шумной и беспокойной, но очень весёлой. Глубоко за полночь горели факелы, звучала музыка и смех, жители пили вино, пели песни, танцевали, прыгали через костры и во весь голос произносили здравицы.

Столица праздновала рождение королевской дочери.

Его величеству Таркину Третьему было не до восторгов. Нет, он, конечно, уже посмотрел на младенца, выразил глубочайшую признательность венценосной супруге и подписал несколько указов – раздача милостей придворным льстецам, амнистия преступникам, что не чинили членовредительства и не возводили хулы на государя, учреждение ежегодного празднования в день рождения своего первенца, закладка первого камня в здание для пансиона благородных девиц, присвоение оному имени принцессы и вверение в будущем под её патронаж… Но, несмотря на все эти приятные хлопоты, на душе у короля было плохо. Можно даже сказать, погано.

Светлейшая государыня Ирла родами едва не отошла в объятия Луноликой. Не так бы и жаль её даже – Таркин, как и все монархи, женился отнюдь не по любви, – если б сподобилась её величество произвести на свет сына.

Сын! Таркин страдальчески поморщился и потёр виски. Голова ныла уже которую неделю, порошки и капли не помогали, а тяжёлые раздумья лишь усилили ворочающуюся где-то в глубине черепа боль. Сын! Кто бы мог подумать, что стать отцом мальчишки-наследника для полного сил и здоровья, нестарого мужчины будет настолько сложно?

Впрочем, такое развитие событий никого не удивляло. Королевская семья Осигора плодовитостью никогда не славилась. Как правило, подрастал в ней всегда один, тщательно лелеемый и оберегаемый от всего на свете наследник, очень редко – двое. Троих принцев или принцесс не было в истории королевства, кажется, с самого дня его основания. Не помогали ни творимые друидами обряды, ни заговоры на чадородие, ни вливание свежей крови – из сколь многодетной семьи ни была государыня, рожала она обычно лишь одного ребёнка, да и тот доставался ценой потери монаршего здоровья и долгих лет ожидания.

Таркин Третий взошёл на престол четырнадцатилетним подростком – его родители возвращались морем со свадьбы дальнего родственника и по совместительству правителя соседней Кальдоны и утонули в сильнейший шторм вместе с королевским парусником и двумястами пятьюдесятью душами команды, слуг и сопровождающих. Тот же шторм изрядно проредил ряды осигорской аристократии – вместе с первыми лицами государства ко дну пошли три министра, два графа, пять герцогов с супругами, придворный врач, родная сестра королевы с мужем и тремя детьми, с десяток дочерей благородных семейств – фрейлин её величества и без счёта слуг и горничных. И Таркину бы сгинуть в морской пучине (он был тоже приглашён и очень хотел поехать), если б не свалила его за пару дней до отплытия ветряная оспа – болезнь, конечно, не смертельно опасная, но очень неприятная и заразная. Поэтому наследный принц остался дома под опекой мигом слетевшихся ко двору медиков и всю жизнь потом видел в той ветрянке ниспосланное Прекраснейшей спасение от лютой смерти.

Оборотистые министры (те, что остались в живых) мигом женили его на родной сестре короля Кальдоны, того самого, на чьей свадьбе имели несчастье погулять родители Таркина. Когда невеста прибыла ко двору, бедный юный король опешил. Лет новобрачной было уже под шестой десяток, да и особой красотой она не отличалась даже в молодости, а уж на склоне лет, да ещё на фоне своего жениха смотрелась и вовсе хуже поднятого неумелым чернокнижником трупа. Её венценосный братик, небось, с десяток огромных корзин с дорогими заморскими цветами и фруктами сжёг в качестве благодарственной жертвы для Луноликой, приведшей к его порогу молодого дурня, которому удалось сбагрить сестрицу. Оная, к слову, на весь континент слыла до того вздорной и склочной особой, что даже голубая кровь и наличие братца-короля не добавляли ей привлекательности в глазах потенциальных женихов.

Политические мотивы, государственная необходимость, налаживание тесных связей с соседними державами… От всего этого так просто не отмахнуться. Свадьбу сыграли. От свежеиспечённой королевы, в её-то возрасте, наследника никто и не ждал. Ну, она и не оплошала – никого, конечно, не родила и отошла в объятия Прекраснейшей через пятнадцать лет после воцарения на осигорском престоле, ничем особым народу не запомнившись и ничего значительного для страны не сделав.

Погоревав с годик для приличия, Таркин озаботился новой женитьбой. Вопрос престолонаследия к тому времени стоял уже достаточно остро: ни одна из придворных дам, осчастливленных вниманием монарха, не понесла бастарда, хотя мечтали об этом, конечно же, все, начиная от замужних аристократок и заканчивая юной помощницей судомойки. То ли проклятье какое лежало на королевской семье, то ли болезнь точила венценосные тела, но проблема с детьми, как законными, так уж хоть бы и внебрачными, встала во весь рост.

Таркин подошёл к делу серьёзно. Для начала он наотрез отверг все портретики возможных претенденток на руку, сердце и корону, которыми его буквально завалили послы и придворные. Потом начал наводить справки и, в конце концов, сделал свой выбор.

Ирла, родом с Неварского архипелага, почти не имела шансов выйти замуж за соотечественника. На островах ценились совсем иные женщины – высокие, сильные, статные, полногрудые и крутобёдрые, с мускулистыми руками, способными и вёслами грести, и полные рыбы сети тянуть, и при необходимости за рукоять боевого топора взяться. Даже девушки из правящей княжеской семьи не чурались тренировок с оружием и земледелия, а уж гребля и вовсе почиталась таким же обязательным занятием для островных аристократок, как рукоделие или врачевание. Ирла же была нежным цветком – тоненькая, хрупкая, невысокая, с маленькими ручками и стройными ножками, широко распахнутыми наивными глазами и пухлыми губками. С большинством островитян её роднил лишь цвет волос – удивительно светлый, почти белый. Как этакое чудо появилось на свет в Неварской княжеской семье – загадка. Или, скорее, неудачная шутка Луноликой. И родители её, и братья с сёстрами были типичными уроженцами архипелага – все как на подбор смуглые, высокие, крепкие, с узкими от постоянного прищуривания глазами и волосами, пропитанными солью.

– В семье не без урода. И в кого только такая уродилась? – вздыхала княгиня Неварская, пристально разглядывая неудавшуюся дочь. Жалости никакой к собственному чаду эта жёсткая женщина не испытывала: нежизнеспособных телят и поросят всегда без лишних сантиментов умерщвляли, дабы не тратить на них ресурсы, которые пригодятся здоровым животным. А слабых и хилых младенцев ещё сто лет назад спокойно приносили в жертву морю, прося у него полных рыбы сетей, хорошей погоды и многочисленный приплод. А ныне, вишь ты, цивилизованный век на дворе! И изволь теперь растить дочь, такую тщедушную, болезненную, страшненькую, и ломать голову – куда девать её по достижении брачного возраста. Засидеться в девках – великий позор и для островитянки, и для её семьи; найти же желающего на такой завалященький товарец, как хилая Ирла, – так это, наверное, на край света ехать надобно, да ещё и приплатить побольше, чтоб женишок, разглядев, какое сомнительное сокровище ему подсунули, не попытался вернуть княжну под отчий кров.

Но, видимо, судьба была у Таркина подбирать негодящих невест. Нет, свой резон, конечно, был в обоих случаях – в первый раз он женился по политическим мотивам, обеспечивая себе поддержку венценосного брата своей супруги. Вторая жена тоже не с печки кубарем свалилась – безмерно обрадованный нежданному жениху князь щедрой рукой отмерил нелюбимой дочери богатое приданое и пообещал в случае военных конфликтов прикрывать зятьку спину. Таркин же блюл свои интересы – невеста была из многодетной семьи, и все семеро её братьев и сестёр отличались отменным здоровьем, а те, кто уже заключил браки, успели не единожды стать родителями. Поэтому король Осигора питал вполне обоснованные надежды на успешное разрешение династического вопроса с помощью островитянки – авось плодовитость матушки передалась и дочери. Помимо всего прочего, страшненькая для островитян девушка по меркам материка была просто сказочной красавицей.

Итак, семнадцатилетняя княжна Неварская стала королевой Осигорской. К обычаям своего нового дома ей пришлось привыкать очень долго. Аристократки в Осигоре были изнеженными, слабыми, весьма манерными и чопорными. Рядились они в сложные и неудобные платья, с помощью куафёров сооружали на головах невообразимые причёски и сверх всякой меры увешивались драгоценностями. В таком изысканном окружении бедная Ирла чувствовала себя дикаркой, вылезшей из родной пещеры в чём мать родила и внезапно попавшей на великосветский приём. Нет, ей, конечно, выделили фрейлин, которым предстояло стать королевскими подружками, и служанок. Но традиции, обычаи, сам уклад жизни… Как же это всё отличалось от выдубленного ветрами, просоленного морем и обожжённого солнцем архипелага! Княгиня Неварская, матушка Ирлы, сама шила одежду себе, мужу и детям, увлекалась выращиванием сортовых тыкв, небрежным тычком могучей руки могла свалить с ног годовалого бычка и порой орала так, что чайки падали с небес. А во дворце Арнехельма женщины брались за иглу только ради изящного декоративного вышивания, искренне считали, что те тыквы растут на деревьях, говорили манерным шепотком нараспев, закатывали глаза, томно хлопали подведёнными ресничками и, чуть что, норовили уйти в глубокий обморок. Всё это было странно и непривычно, и, хотя Ирла изо всех сил старалась не казаться медведем, ни с того ни с сего ввалившимся на свадьбу аристократа, местная знать как сочла с первого дня её неотёсанной мужланкой, так и не оставила своего мнения с течением времени.

К стыду своему, это презрительно-снисходительное отношение дворян к моей матери долгое время разделяла и я. Отец… Он был король! Настоящий, какого описывают в приключенческих романах, сказках и легендах. Справедливый, мужественный, мудрый. Властный и решительный, готовый на всё ради блага государства. Порой жёсткий, порой милосердный. Умный и рассудительный. Мать же моя на его фоне казалась ещё более беспомощной, неуверенной в себе и робкой. Ну и относились к ней соответственно. В королеве придворные видели этакую статуэтку красивенькую – стоит себе в углу, глаз ублажает, а большего с неё и не спросишь. Ну и голос подаёт изредка, только вот прислушиваться к нему совсем не обязательно.

Уже много позже – годы и годы минули со дня её смерти – я с удивлением узнала, что королеву Ирлу очень любили в народе. Не просто любили – уважали и едва ли не боготворили. Деньги, выделяемые ей на личные расходы из государственной казны, она тратила не только на себя, свои наряды и украшения. Именно благодаря её хлопотам сначала в крупных, а потом и в небольших городах стали открываться лечебницы для малоимущих граждан, училища и пансионы для детей ремесленников и крестьян. Она не раз произносила перед советом министров пламенные речи о пользе всеобщего образования, стремясь выбить из прижимистых государственных мужей средства на строительство очередной школы. Придворные дамы втихую (а часто и во весь голос) посмеивались над этой странной придурью малахольной островитянки, а мать, не слушая их, с корзиной остатков с королевского стола посещала приюты для вдов и сирот и больницы в самых бедных кварталах столицы, а иногда и соседних городов. Тем самым она доставляла немало хлопот гвардии – ведь охрана Её Величества в этих поездках была делом непростым – что, конечно, также не способствовало любви к королеве при дворе.

Я, надо признать, тоже считала все эти метания по школам да больницам дурной блажью мающейся бездельем женщины. С самого детства, сколько себя помню, у меня было другое увлечение. Книги! Читать принцев и принцесс в те времена было принято учить рано, и уже в шесть лет я поняла, сколько бесценных сокровищ содержит Большая королевская библиотека. А ведь была ещё Малая, в которую учёные мужи, друиды и паладины получали доступ лишь по личному разрешению отца. Что за чудесные книги там хранились, сколько бесценных знаний они содержали! Раз попав в библиотеку, я безо всякой магии оказалась очарована и безнадёжно влюблена до конца моих дней.

Книги заменили мне всё. И то – сказать по правде, детство моё, сытое и очень обеспеченное, назвать счастливым получится вряд ли. У меня не было ничего из того, чем не обделены бывают даже крестьянские дочери и сыновья.

Родительская любовь? О нет. Я стала серьёзным разочарованием и для матери, и для отца. Король, разумеется, хотел сына, наследника, продолжателя династии и будущего государя для Осигора. В мечтах он наверняка не раз и не два дарил так похожему на него кудрявому мальчику первый меч и боевого коня, обучал соколиной охоте, рассказывал о древней истории нашей семьи… Но родилась девчонка, практически бесполезная для престолонаследия и малость странноватая. Мать… Ну, она, наверное, смогла бы полюбить меня, будь я хорошеньким, вежливым и общительным ребёнком, которого можно наряжать в эффектные платьица, модно причёсывать и обвешивать драгоценностями, а потом пожинать обильный урожай комплиментов и восторгов. Но увы. Уродилась я некрасивой, можно даже смело сказать – страшненькой. Одна нога короче другой, разноцветные глаза, худощавое телосложение, слишком бледная кожа, острый нос и тонкие губы… Маленькие дети обычно милы все без исключения, даже те, кто не отличается картинной красотой. Меня же с первых дней моей жизни можно было назвать какой угодной, только не милой. Придворные сплетницы шептались, что это всё оттого так вышло, что мать моя, будучи уже сильно в тягости, по парку гуляла и на жабу наступить изволила. Вот, мол, в жабу вся та «красота» принцессина и пошла. Ага, конечно. Очевидного никто до последнего предпочитал не замечать. Оно и к лучшему, наверное. Нет, я думаю, что слуги, из тех, кто посмышлёней, всё-таки что-то подозревали. Но сомнения свои они предпочитали держать при себе – не зря были умны и наблюдательны. Да другие при дворе (том ещё гадючнике) и не прижились бы. А вот аристократам наверняка была омерзительная даже одна мысль о том, что в самой родовитой семье королевства может уродиться такое… Ну, они её в свои головушки напудренные и не допускали.

Из-за слабо выраженной любви родителей ко мне прохладно относились и придворные аристократы, и слуги. Нет, конечно, никто не оставлял меня голодной или нечёсаной. Но угождать, как отцу или матери, предвосхищать любое желание, любезно улыбаться мне челядь не стремилась. А после одной неприятной истории и вовсе сторониться предпочитала. Решили меня раз подстричь. Лет пять мне, помнится, было. До этого матушка категорически запрещала подступать к принцессе с ножницами, но тут в моду вошли чёлки, и она сдалась – уж моде-то даже королева не указ! Ну и резанул меня её личный куафёр. С удовольствием так резанул, с душой. Оттяпал сразу изрядный клок, и чёлка получилась – загляденье. Вот только с волос кровь хлынула. Сама я это плохо помню, потому что буквально ослепла от боли. Но платье спереди было испорчено бесповоротно, равно как и коврик, на который всё полилось потом. Свидетелей было немного – тот самый куафёр, два его помощника да пара фрейлин. Поэтому и за двери моих покоев эта история не вышла – они все решили, что лучше такое не обнародовать. Виданное ли дело, чтоб с волос кровь текла! Ещё, Луноликая упаси, душевнобольными признают. Поэтому маменьке отчитались, что чёлка сделана в лучшем виде, платье да коврик выкинули втихаря, ревущую белугой принцессу утешили конфетами, дело замяли и больше никогда меня не стригли. Я же, на всю жизнь запомнив оглушающую боль, которая сопровождала обрезку волос, сама подобных попыток не предпринимала.

Друзей у меня тоже никогда не было. Как-то не сложилось вот. Нет, свору, то есть, прошу прощения, свиту дворянских дочек мне, конечно, выделили. Да только поговорить мне с ними было совершенно не о чем. Наряды, четырежды перевранные сплетни, драгоценности и выгодные женихи – то есть темы, которым постоянно посвящены были их беседы, – меня привлекали мало. В свою очередь, малолетние аристократки совершенно не интересовались теми волшебными вещами, что скрывались под обложками книг. Если мне, терзаемой жаждой общения, случалось завести рассказ о далёких странах, драконах или чудесных сказках, которые я прочла недавно, то девочки, разумеется, не разбегались и даже изо всех сил старались выказывать вежливую заинтересованность и не зевать так уж откровенно, но бесконечная скука, плещущаяся в их глазах, говорила сама за себя. Мальчики же сторонились меня всегда. В самом раннем детстве, когда не так ещё сильны различия между полами и можно найти кучу интересных совместных игр, они предпочитали не связываться со мной, потому что я эвоно что! Принцесса! Нельзя со мной в догонялки играть – ещё запыхается Её Высочество или поскользнётся да ножку подвернёт. И шутейный поединок на деревянных мечах недопустим – вдруг неприкосновенный пальчик окажется ушибленным, а то и целая ручка! Качели – развлечение для простолюдинов, мяч может попортить обстановку, прятки с громкой перекличкой и выскакивания из-за портьер под ноги взрослым во дворце строжайше запрещены… Став постарше, я в полной мере осознала влияние своей красоты, вернее, полного отсутствия оной, на умы окружающих. Принцесса прекрасна! И точка. Это непреложная истина, не подлежащая обсуждению. Так было, так есть, так будет всегда. Потому моя своеобразная внешность производила неизгладимое впечатление на молодых людей, впитавших прописные истины о дивной красоте принцесс с молоком матери. Долг, воспитание и этикет (а также честолюбивые родители), однако же, требовали выказывать мне восхищение. Получалось у сынов благородный фамилий просто превосходно, фальшь и неприязнь почти не чувствовались за тщательно выверенными комплиментами моему редкостному обаянию и восхитительно необычным глазам. Однако я нутром чуяла неискренность и некоторую брезгливость и от всей души отвечала высокородным юношам тем же.

Отсутствие хоть сколько-нибудь дружелюбно настроенных ко мне людей угнетало невероятно. Лет в 10–12, будучи весьма неразборчивой в литературных пристрастиях, я с жадностью поглощала в огромных количествах дамские и девчачьи романы, чем невероятно радовала матушку – такое чтиво, по её мнению, вполне пристало юной деве благородных кровей. Из сих литературных шедевров мне было доподлинно известно, что у любой принцессы всегда должна быть надежная подруга и наперсница. В её роли может выступать молодая дворянка, ровесница, преданная помощница во всевозможных шалостях, или верная нянька и компаньонка, дама в годах, взрастившая свою госпожу с младых ногтей и любящая её, как родную дочь. В некоторых, особо смелых и прогрессивных, книжонках даже упоминался милый друг – юноша аристократического происхождения, не влюблённый в принцессу, но верно служащий ей и защищающий от опасностей, коих во время странствий всегда хватает. Да, принцессы в романах постоянно пускались в путешествия (как по доброй воле, так и вопреки своим желаниям), и сталкивались с разнообразными врагами, и попадали в неприятности, и переживали необыкновенные приключения, и становились жертвами похищений, и, конечно, с блеском выходили победительницами из всех ситуаций, встречали прекрасных принцев, а то и королей, и пленяли их своей совершенной красотой и прочими положительными личностными качествами. И всё всегда заканчивалось хорошо – воссоединением с родичами и пышной свадьбой с возлюбленным. Стоит ли упоминать, что на фоне столь насыщенной жизни литературных принцесс (а также графинь, княжон и прочих благородных) моё собственное существование казалось мне на редкость пресным, унылым и скучным, и скрашивали его лишь не единожды уже помянутые книги?

Странности за собой я начала замечать лет с шести. Уже много позже, изучив изрядное количество научных работ (да, опять книги, опять чтение, опять затёкшие ноги и подслеповато щурящиеся глаза) я узнала, что моё развитие в этом плане несколько запоздало: обычно магические способности проявляются у маленьких чернокнижников годам к четырём. Друиды «созревают» чуть медленнее – склонность к общению с растениями и животными появляется лет в семь. А может, и раньше, просто взрослые считают их рассказы обычными детскими фантазиями. Вряд ли кто-то из родителей воспримет всерьёз лепет пятилетнего чада, рассказывающего, что кошка поведала ему о своей успешной ночной охоте, а птицы в саду жалуются на плохой урожай черешни. Паладины среди нас самые поздние – их обучение начинается в восемь лет. Ну а големисты… Во времена моего детства таких магов не существовало вовсе.

Так вот, странности. Ребёнку кажется абсолютно нормальным и естественным всё, что с ним происходит. Ну забилась в паутине вдруг снова высосанная пауком бабочка, ну приползла однажды невесть откуда в мои покои омерзительно воняющая, полуразложившаяся мышь, ну упрыгала с тарелки под скатерть такая полезная, но такая невкусная паровая котлета… С последним случаем вот, кстати, совсем нехорошо получилось: на ту котлету, как на грех, наступила моя матушка, изволившая в тот день отобедать в компании своей дщери. Не везло, как видно, по жизни маменьке с предметами, что под её ясновельможные ножки подворачивались. То жаба, то вот котлета… Поскользнувшись на пропаренном фарше, Её Величество рухнула на пол, едва не свалив весь стол, и звучно стукнулась затылком об паркет. Гул вышел такой, словно кулаком ударили в медный таз. Я была уже достаточно воспитана для того, чтобы не хохотать заливисто во весь голос, хотя, должна признаться, что особой любви к венценосной родительнице я не испытывала, а потому и жалко мне её было не слишком. Поэтому я лишь с испуганным аханьем подбежала к матери и изобразила неубедительные попытки помочь ей подняться. На шум и грохот слетелись жадные до новостей фрейлины. Ушибленную королеву кое-как поставили на ноги и увели в её покои.

Шишка на царственной голове вздулась огромная, что, конечно, не способствовало хорошему самочувствию и благожелательному настроению матушки. Из-за этого учинили большое разбирательство – она жаждала примерно наказать виновных. Круг людей, так или иначе причастных к трагическому падению, вышел весьма скудный: личный повар малолетней принцессы с тремя помощниками и двумя поварятами, горничная, подававшая на стол, да ещё одна служанка, несшая тарелку со злополучной котлетой от кухни до дверей моей столовой. Так уж получилось, что полезных паровых котлет, кроме меня, никто во дворце не ел. Да и я, чего греха таить, наотрез отказалась бы от них, но моего мнения никто не спрашивал – родители пребывали в непоколебимой уверенности, что питание ребёнка должно быть правильным и сбалансированным. Следовательно, и готовили их в чрезвычайно ограниченных количествах. Котлетам вели тщательный учёт – а вдруг Её Высочество разохотится да добавку попросит, а на кухне-то и нету?! Ужас, кошмар, это совершенно недопустимо!

Но добавки я не спросила ни разу. Тем не менее, все котлеты были аккуратно сосчитаны, вписаны в специальный реестр и охотно предоставлены для следствия слегка побледневшим поваром. Выяснилось, что злой умысел некоего неизвестного негодяя, решившего покуситься на здоровье, а то и жизнь королевы, тут приписать никак не получится: баланс сошёлся с изумительной точностью. Всего на кухне в тот день (как и всегда, впрочем) было изготовлено десять котлет. Девять из них так и дожидались возможного принцессиного каприза в судочке в специальном тёплом шкафу над плитой. Одну (ту самую, на которой маменька изволили поскользнуться) принесли в столовую на сервированном овощами блюде и торжественно поставили перед Её Высочеством.

Дело зашло в тупик: меня, естественно, заигравшиеся в расследование фрейлины допрашивать не посмели. Матери я честно объяснила, как всё было: ну не хотелось мне есть эту невкусную пресную котлету, вот совсем! И лежала она на тарелке, лежала, а потом спрыгнула на пол. Сама! И ускакала под скатерть. А что такого? У вас, матушка, ни разу котлеты с тарелок не прыгали? А вот в жизни случается ещё и не такое…

Даже тогда никто ничего не заподозрил. Ну, может, и призадумался папенька слегка, да только живо выкинул неприятные мысли из головы. Что такого? Ну бросил ребёнок ненавистную котлету под стол, ну соврал, боясь наказания, когда увидел, какой шум да переполох вышел из-за необдуманного поступка… Бывает.

Бывает, ага. Я вот после этой истории как-то поосторожней сделалась. Соображать начала. И к людям окружающим приглядываться. Что для них нормально, что нет. И как-то очень быстро выяснилось, что не скачут у других котлеты сами по себе по тарелкам. И отбивные тоже не скачут. И куски рыбы и птицы. И не чувствуют люди, где дохлые пауки валяются, и не умеют заставлять этих пауков бегать, а мёртвых мух – летать.

А я умела. Это было не странно. Это было естественно. Так же естественно, как то, что уши слышат звуки, а челюсти жуют еду, что на ноги натягивают чулки, а на руки – перчатки…

Мне пришлось нелегко: надо было как-то решать, что можно делать на людях, а чего нельзя. Каким-то звериным чутьём я ощущала, что некоторые мои особенности и способности будут восприняты окружающими не слишком адекватно, и пыталась понять, что именно в моём поведении покажется людям странным. Вот если мне под быструю ритмичную музыку танцевать хочется – это нормально? Или другие вовсе даже не хотят ничего такого? А если иногда по вечерам я слышу далёкий шёпот прапрабабушки, рассказывающий мне старинные сказки и мурлычущий колыбельные? Других тоже мёртвые родственники убаюкивают?

Некоторое время у меня каким-то невероятным образом получалось лавировать между строгостями придворного этикета и собственными странностями.

А потом я совершила большую ошибку. Я подняла дохлую собачку фрейлины. Случилось это, когда мне было уже восемь.

Ума не приложу, как оно вышло. Будучи совсем ещё ребёнком, я слабо себя контролировала и мало что соображала. Но восемь лет – уже ведь возраст! Не то чтобы прям уж замуж или там полками командовать, но и не кроха несмышлёная, как ни крути. Ан вот опростоволосилась. Ошиблась. И что хуже всего, ошиблась прилюдно.

И что за собачка-то там была… Смех один, а не собачка. Белоснежное пушистое недоразумение на тонких ножках, с выпученными глазами и трясущимся хвостом. Тявкала ещё этак мерзко, пронзительно, с ноткой истерии и звонкими подвываниями. Храбрая, правда, была до невозможности: если кто заговаривал слишком громко и экспрессивно с её хозяйкой, сразу кидалась и пыталась тяпнуть крохотными зубёнками за обувь или край подола – выше не доставала. Ну, придворные дамы, все без исключения, её обожали: у собачки и ошейники были с сапфирами («К глазам, ах, как к глазам её идут, цвет оттеняют!»), и золотые зажимы, которыми скреплялась слишком длинная шерсть на макушке, и даже малюсенькие ботиночки из оленьей кожи.

Чрезмерная любовь девиц и свела бедолагу в могилу. Обкормили её шоколадом да пирожными глупые фрейлины (из лучших побуждений, естественно), до которых собачонка была очень жадна, и дала она дуба, несмотря на все старания главного псаря, спешно вызванного в покои. Тот, конечно, в собачьих хворях был куда как сведущ, однако ж жертву дамской нежности выходить так и не смог. Похоронили покойницу в палисандровом ящичке из-под драгоценностей на клумбе в парке, а через день всей толпой попёрлись её навещать. С рыданиями да причитаниями, ага.

Я, на беду, рядом случилась. Ну как рядом… Когда вой и плач на весь парк стоит, трудно не поинтересоваться, что, собственно, происходит. Может, беда какая приключилась, надо на помощь бежать, или, наоборот, спасаться со всех ног, покуда есть ещё такая возможность? А я по тому парку с учителем биологии ходила. Он мне всякие листики-цветочки показывал да про разные сорта растений нудел. Скучно было до невероятности, но я покорно слушала и кивала, мыслями будучи далеко – в собственных покоях, где никто не смеет донимать меня неинтересными науками, с книгой на коленях.

Не будь рядом учителя, я б, может, и не вытворила ничего. Но этого учёного мужа я не переносила на дух – рассказывал он всё скучно и неинтересно, из каждой темы ухитрялся сделать какой-нибудь на редкость тошнотный назидательный вывод, а ещё был свято уверен, что мёртвое не способно уже ни на что – дохлая птица не полетит, дохлая лошадь не побежит. С последним утверждением я попробовала поспорить, позорно проиграла более опытному и учёному оппоненту и отступила, мысленно поклявшись себе не заводить больше ни с кем беседы на такие провокационные темы.