Текст книги "Зеркало Анхелики"

Часть 1

Минуешь последний дом городка, где каждый двор наполнен разноголосицей живого хозяйства, выходишь на грунтовку, ведущую к кладбищу, и неожиданно оказываешься в другом измерении: до горизонта расстилается гладь земная и гладь небесная, и есть только два цвета – синего неба и пожелтевшей степи. По лицу и ногам ластится горячий сухой ветер, дующий всегда с востока, с равнины. Степная тишина оглушает, ошарашивает и неизменно вызывает щемящий восторг и чувство нерушимой, забытой в суете цивилизации собственной принадлежности матери-природе, отчего, бывает, у некоторых закипают слезы и приходит просветление.

Застигнутая позабытой степью врасплох Катерина остановилась, пытаясь объять открывшуюся даль, потом обрадовалась этой встрече, закинула руки за голову, вдохнула полной грудью и вспомнила, что это самый лучший, лечебный воздух, в августе он пахнет сухой лебедой, ковылем, растрескавшейся глинистой почвой; именно по нему скучают все, рожденные на просторе, и она, оказывается, тоже.

До кладбища было около километра, и Катерина шла, подставляя лицо послеполуденному солнцу, вмещая в себе целый мир чувств, впечатлений, воспоминаний. Она была рада родной земле и печалилась об отце, про которого после маминого звонка почему-то вспоминалось бабушкиными словами: «Какой трудник! Какой человек трудник! Бог таких любит» Отец и правда принадлежал земле, их дому, построенному еще дедом, саду, немалому скотному двору. Он был немногословен, бесконечно добр и любил всякую живность, особенно желто-черных утят, их в его руках умещалось до десятка. Маленькой Катьке всегда было удивительно смотреть, как смещались морщинки на лице отца, стоило только ему подойди к ящику с вылупившимися невесомо-пушистыми комочками: складки забот и дум на лбу разглаживались и собирались лучиками доброты и нежности в уголках глаз и губ.

– Клювики какие, смотри! – шептал он ей. – Тонкие, изящные. А глазки? Бусинки крошечные!

Катька смотрела, сопела и не понимала, утята ей больше нравятся или отец, любующийся ими.

Воспоминания о нем вызывали светлую боль и благодарность судьбе за родителей, отца. Он был здесь повсюду: в этой грунтовке, по которой они вместе еще до солнца ходили в степь собирать каперсы, в сухих крошках земли, попадавших в сандалии и заставлявших рафинированную Катерину неэлегантно трясти ногой, потому что именно он грейдером проложил эту дорогу. В горячем ветре, в тишине – он впервые сказал ей, что тихо здесь только для непосвященного, привыкшего к городскому гулу или лесному многоголосью. В степи свои звуки, тонкие, неявные: верховой шум – ветра в ушах, низовой – ветра, вихляющего в сухой колышущейся траве, криках редких птиц, живущих прямо на земле.

Катерина пошла на кладбище пораньше, чтобы побыть с отцом наедине, рассказать ему о своей любви, о нынешней жизни, выразить благодарность. Мама обещалась подойти прямо с работы, после четырех часов. Она беспокоилась, что дочка не найдет могилу, объясняла ориентиры – погост был большим.

Уже виден был кладбищенский забор, как всегда выкрашенный серебрянкой, кресты и памятники, неизменно голубые скамеечки и столики внутри оградок. Чем ближе Катерина подходила, тем больше в груди ее разливалось осознание и боль утраты, нет-нет, да и вырывались из груди глухие хрипы, никак не выливавшееся в слезы.

У ворот с калиткой на земле сидел мужчина и совершал быстрые одинаковые движения руками – над чем-то работал. В застиранных штанах, изначальный цвет которых уже не представлялось возможным определить, в такой же футболке и кепке, загорелый дочерна, поджарый, или, как сказал бы отец, жилистый мужик обрабатывал камень.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, душа-девица, – доброжелательно улыбнулся он, неспешно поднимаясь и отряхивая руки. С простотой местечкового жителя он уставился на Катерину глазами чистейшей небесной лазури: – Чья будешь? Или приезжая? Что-то не узнаю тебя.

– Аверьяновых дочка, Катерина.

– А! Певица. Значит, прилетела с Америки этой? Слыхал, слыхал.

– Я Вас тоже что-то не узнаю.

– Откуда же узнать! Я приехал одиннадцать лет назад, церкву у вас строил, подженился тут на Любе Коломийцевой и остался. Вот по строительной части подрабатываю, камни режу, памятники, надписи. – Говорил он негромко и певуче, не вкладывая в интонации явных эмоций, как будто читал древнерусскую летопись, в которой каждое слово само по себе несло полную смысловую нагрузку и не нуждалось в усилении.

– Тетю Любу знаю.

– Вот я ее муж, для тебя, стало быть, дядя Валера. Отца приехала навестить? Мать ждала, да. До сороковин успела, молодец, отец обрадуется. Где могила, знаешь?

– Мама объяснила, найду, думаю.

– От колонки прямо иди, – показал он рукой, – с правой стороны все новые лежат, читай, увидишь. У вас еще травой не поросло и венков полно.

Катерина пошла, вдалеке увидела участок сплошь в венках и цветах, поняла, что это отца. До него было еще могилок восемь-десять, все, как водится, с большой территорией, со столиками и скамейками. Хоронили и поминали в их городке всегда от души, большим количеством людей, а на Красную горку и особенно на Радуницу кладбище вообще превращалось в человеческий муравейник, посидеть у могилки, выпить-закусить, вспомнить добрым словом усопшего, пожелать ему Царствия небесного должен был каждый знакомый. Так с утра до самого вечера и поминали. На погосте все добры и уважительны друг к другу, здесь все прощается, чего уж? А детям праздник и радость – принаряженные, такого количества конфет и других сластей они получали разве только на колядках.

Еще улыбаясь светлым воспоминаниям детства, Катерина вдруг замерла, потом повернулась к каменному надгробию справа, с недоверчивым изумлением уставилась на выбитую крупными буквами надпись: Помни меня!

Помни меня! У Катерины эти слова остановили дыхание.

Камень стоял в ряду новых захоронений, но был старым, потрескавшимся, с осыпавшимися гранями, низкий. Могильный холмик еле заметный, ни оградки, ни столика, ни скамейки. Если бы не крупные буквы «Помни меня!», бог весть каким образом замеченные ею боковым зрением, то она прошла бы мимо. Катерина направилась к камню, ей нужно было узнать имя погребенного. Она встала на коленки, принялась откапывать землю перед надгробием, потому что тяжелый камень, видимо, рано положили на еще рыхлую почву, и он сильно осел, скрыв имя похороненного, почему-то выбитое не над, а под поразившим ее «Помни меня!» И, хотя и так уже знала, каким оно будет, похолодела и отпрянула: Ипатов Роман.

Без отчества. Умер два года назад, а она и не знала.

Она вытирала камень носовым платком, выдергивала сухую траву, почти поглотившую низкий памятник, и тяжелые слезы настоящего горя, невосполнимой утраты, обнищания и вины потекли по ее лицу:

– Ромка! Ромочка! Как же так? Ну ты что? Зачем? Прости меня! Я помню, помню тебя! Чуть-чуть только забыла, а так-то помню! Рома!

Нет больше на этой земле лучшего человека на свете – Ромки Ипатова!

***

Аверьянова Катюха и Ипатов Ромка учились в одном классе с первого дня начальной школы, но заметила его Катька только на седьмой год, когда их в последней четверти посадили за одну парту. Она тогда с недоумением воззрилась на своего соседа: мол, кто такой, почему раньше о тебе ничего не знала? Ее интерес к нему был так энергичен и напорист, что, казалось, она вот-вот вытеснит его со скамьи и вдавит в стенку. Живая, подвижная, крепко сбитая, рано начавшая взрослеть Катька по-птичьи склоняла голову на бок, вперив любопытные черные глазки в Ромку. Он улыбался ей нежной, робкой, девичьей улыбкой и смотрел ласковыми и добрыми огромными глазами прозрачного зеленого цвета. Катьке было странно видеть эти глаза и Ромку вообще. Она повернулась и внимательно оглядела весь класс, кого еще она не замечала? Как-то так, незаметно для нее существовало еще несколько человек – надо же! До сих пор она знала только тех, кто был, как она сама: у кого говорили зубы и губы, кто был в первых рядах, в первых строках, всегда и везде. Катька отличалась редкой громогласностью, завидной неспособностью относиться к себе критически, неистребимым жизнелюбием и кошачьей живучестью. Кожа ее была так толста, а умение не слышать и не замечать негатив так естественно, улыбка так широка и открыта, что быть ею недовольным или иметь на нее сердце представлялось совершенно невозможным, да и бессмысленным. Ромку рядом с нею можно было назвать незаметным или даже потыкать пальцем: жив ли?

Отсидев с Ромкой пару уроков, вертлявая Катька впервые в жизни оробела и смутилась – он смотрел на ее неуемность и говорливость со смиренной доброжелательной улыбкой, без тени осуждения или недовольства, лишь добротой глаз как бы корил: «Не будем мешать учителю?» Катьку проняло, она притихла, учителя так и не слушала, смущенно косилась на Ромку, стараясь лишний раз увидеть ласковость и кротость в его прозрачных глазах.

– Я смотрю – что такое? – не дошла до своих, раньше села, – сказал подошедший дядя Валера, вырвав Катерину из воспоминаний, – думаю, пойду, посмотрю, все ли в порядке.

– Это Ромка Ипатов.

– Знаю. Я на камне выбивал.

– Почему он умер?

– Туберкулез.

– Кошмар.

– Поздно хватился, не поборешься уже. В последние недели совсем дух из него вышел, ослабел душой, даже водку купил.

– Да вы что! Он не пил никогда, зарекся, что не будет пить.

– А он и не пил. Сломался в один момент, перед концом уже. Жизнь-то у него, знаешь, какая была? Горе мыкал, а не жил.

– Знаю. Он был лучший человек на земле. Почему могилка такая бедная, неустроенная, неухоженная?

– Так бедные же они, откуда деньгам взяться-то? Камень этот я со старой части кладбища привез, уже неизвестно, чей он. Старой надписи и не видно было. Выбил, как Ромка и просил.

– Так и просил?

– Да, крупно и по центру: Помни меня! С восклицательным знаком. Имя внизу.

– Почему без отчества?

– Не хотел он с отцом быть связанным никак. Ты знаешь, какой у него отец был?

– Знаю.

– Ну вот.

– Кто из Ипатовых остался?

– Отец давно умер, мать жива. Дочка его умерла в прошлом году, сын остался.

Катерина не знала, что Ромка был женат, вообще после отъезда, захваченная вихрем новой жизни, как-то не вспоминала никого из своего детства, смотрела только вперед.

– А жена?

– Сбежала после рождения дочки.

– А Снежанка?

– Сестра его? Так в тюрьме отсидела за убийство, потом спилась, скурвилась, уехала куда-то, неизвестно, что с ней.

– За убийство?

– Ну да. Отец за бутылку стал ее, малолетнюю, мужикам предлагать. Ромка ее долго защищал, а тогда не было его рядом, Снежанка сама за себя постояла: лопата под рукой оказалась, она ее взяла и дала по башке этому шабашнику, к которому отец ее привел. Полный срок отсидела.

– Какой кошмар! – закрыла лицо грязными руками Катерина. Снежанку помнила тоненькой девочкой с белыми волосами под стать своему имени.

– А дочку рядом похоронили, у него под боком. Я вот все никак имя не набью, думаю, завтра-завтра, а уже больше года прошло – эх, стыдобище!

– Я побуду с ним еще немного, потом к папе пойду.

– Побудь, конечно, раз душа просит.

***

– Активисты остаются на оформление стенда! – объявила заглянувшая в класс классная руководительница Ольга Александровна.

– Ууууу! – заныли в один голос активисты, в число которых входила и Катька

– Никаких отговорок! Быстро нарисуете и домой! Плакаты и остальное в шкафу! Приду, проверю! – Ольга Александровна исчезла так же внезапно, как и появилась.

Вообще-то Катьке очень нравилось оформлять стенды, фантазия у нее была бескрайняя и творческий процесс увлекал невероятно, и потом все время тянуло взглянуть на результат своей работы со стороны, полюбоваться собой, послушать похвалу, тем не менее она поддавалась общей тенденции демонстрировать нежелание заниматься общественными поручениями и скулила наравне со всеми, обдумывая, однако, что же такое-эдакое нарисовать.

К концу урока, когда четверо активистов уже заканчивали свои художества, в класс вошли Ольга Александровна и тетя Оля с тетей Эльвирой из родительского комитета.

– Верите, сердце разрывается, а что делать, не знаю! – тихонько говорила Ольга Александровна. – Что Татьяна Ивановна, что Ромка – все синие! Изверг, садист, а не человек!

– Может, в полицию написать?

– Да уж писали! Потом еще злее бьет!

– Лишить его родительских прав!

– Он лишен! Пьяница, судимый, не работает! Они сколько лет уже разведены, а что толку? Живут-то в одном доме. Нажрется и лезет к ним, зверь из него прет! Вчера проспался, я пошла к ним, говорю ему: «Виктор, Виктор, как тебе не стыдно! Я же тебя мальчишкой знала, в футбол играл, трактористом хотел быть и что, в кого превратился?» Он мне: «В батю»

– Вы его учили?

– Да. Так же, как он сейчас Ромку лупит, его отец лупил. Даже больше! Тот еще алкаш и зверь был. Нет, никуда не деться детям из таких семей, только повторять путь родителей! – горько вздохнула Ольга Александровна. – Замордовал мальчишку!

Катька хоть и продолжала раскрашивать скафандр космонавта, так напрягала слух, что даже вспотела. Или это ее в жар бросило от новостей? Ромки не было в школе третий день. Считалось, что болеет. Он часто отсутствовал, после пропусков возвращался бледнее и незаметнее обычного, не сразу на лице его появлялась тихая улыбка.

К вечеру того дня Катька разузнала Ромкин адрес и стояла перед его домом. Жили Ипатовы в самой старой части городка, где дома по давней манере были обшиты деревом и чердаки украшались маленькими резными окошечками. Парадная дверь в дом стояла не со двора, а прямо с улицы, что тоже являлось характерной особенностью старых построек, но ею давно не пользовались – было видно, что она уже миллион раз сплошь покрыта краской и не открывалась. Крыльцо с резными перилами у этой двери повело и вокруг него было много шелухи от семечек, видимо, его использовали для посиделок. Сам дом тоже осел, как-то утратил силу в стенах, казалось, пошел чуть вбок, сине-зеленая краска давно не обновлялась, шифер на крыше порос пожелтевшим мхом, потрескался, кое-где осыпался. Денег на дом давно не тратили. Только стекла в небольших частых окошках сияли чистотой. Кокетливые короткие белые занавески были красиво обвязаны крючком и туго накрахмалены. Хозяйкина рука чувствовалась, хозяина – нет.

Наслышавшись сегодня о лютости Ромкиного отца, Катька опасалась постучаться, да и внутренняя деликатность не позволяла ей поставить Ромку в неловкое положение, наверняка ему было бы стыдно предстать перед ней в синяках. В таких случаях, когда ты вроде бы жертва, все равно бывает стыдно. И за то, что жертва, и за отца, и за жизнь. Катька устроилась по соседству на похожем парадном крыльце, так же заплеванном шелухой. Сидела и недоумевала: почему не метено у дворов? В городке было принято убирать у двора если не каждый день, то около того. Хозяйки мели ранним утром, еще до ухода на работу, огромными метлами из пушистых ветвей кермека. Непрекращающийся степной ветер каждый день наметал под заборами много сухого сору. Про Ипатовых Катьке было понятно – все болеют, не до чистоты, – а у соседей что? Она разглядывала дом, пытаясь определить, что за хозяева здесь живут. Домик был маленький, на улицу смотрело два окошка; из самана, со двора беленый, а с улицы обитый крашеными досками; резные ставни. В целом чистенький, но очень старый, какой-то усохший. Катька заглянула в щель у калитки: во дворе чисто, у внутреннего крылечка стояли женские войлочные тапочки, аккуратно так стояли, как у Катерины никогда не получалось – у нее обувь разлеталась на метры друг от друга – понятно было, что хозяйка не бежала. Широкое крыльцо выкрашено коричневой краской, чисто вымыто и застелено связанным своими руками круглым половичком, по краям стояли горшки с комнатными цветами: герань, фиалки, алоэ. Бабушка тут живет! – определила Катька по половичку, горшкам, тапочкам и тишине. У бабушек не хватает сил мести за двором каждый день, это всем известно. Она огляделась, посмотрела под крыльцом, увидела бы метлу, подмела бы, помогла старушке, а так только вздохнула и уселась ждать дальше. Ждала до темноты, пока не пришло время идти домой. Никто из Ипатовых не выходил.

Ромки не было в школе еще два дня, и еще два вечера Катька напрасно просидела на бабушкином парадном крылечке, в последний визит застав там чистоту. Было видно, что подметали недавно, не утром, а вечером, после жары, на земле остались дугообразные дорожки от взмахов метлы: начали от забора, дошли до конца дома, встали на новую полосу и – по встречной – снова до забора. Всего пять широких полос. В конце каждой бугорок, как сор на совок сметали.

Ромка пришел как всегда тихий, незаметный, еще более худой и осунувшийся. Катька робела смотреть ему в глаза, сидела смирно, почему-то ей было тяжело.

– Тебя к доске вызывают, – на физике чуть коснулся ее руки Ромка, – не слышишь?

Она не слышала, сосредоточенная на том, чтобы почувствовать его, как-то бестелесно сидящего рядом.

На перемене Катька достала из необъятного кармана кулек с двумя бутербродами с колбасой и сыром, один положила перед Ромкой, принялась жевать свой. Ромка помедлил, потом сказал: «Спасибо» Бутерброды были большими, прямоугольными, из белой буханки-кирпича, теплыми от горячего Катькиного бока, насквозь пропитавшимися растаявшим сливочным маслом, расплющенными, вкусными. Они ели, не глядя друг на друга, объединенные невысказанным Катькиным сочувствием незавидной Ромкиной доле и его молчаливой благодарностью.

***

– Катюш, ты что тут? Рому нашла? – услышала Катерина голос мамы. – Да, рано ушел, Царствие ему небесное! Пойдем к папе! Так и знала, что ты ни кагор не возьмешь, ни пирожков, сама домой заскочила! Надо же помянуть по-человечески. Пойдем, поздно уже, полагается до шести с кладбища уходить!

Они пошли к отцу.

– Вот, Паш, дочка твоя приехала! – сказала мама, вытирая отцову фотографию припасенной тряпочкой.

Обе всхлипнули, принялись поправлять венки, вытаскивать сухие цветы, отвлекать себя заботами. Потом сели, разложили на столике кулечки и стопки, стали вспоминать, каким замечательным человеком был Аверьянов Павел, муж и отец. Раз-другой пригубили вина, налили стопочку и отцу, положив сверху нее пирожок.

– Покойся с миром, Паш! Ты там меня жди, но не торопи, я еще хочу внуков понянчить, вырастить их, потом увидимся, расскажу тебе про них. Если сможешь оттуда чем помочь – помогай, будем благодарны!

– Как странно ты говоришь! Так по-свойски, как живому.

– Душа-то не умирает, да и слышит он нас, не отлетел еще. А что? Пусть помогает, он без дела не может, и нам хорошо, и ему приятно.

Катерина только вздохнула, до маминой мудрости ей было далеко. Для нее смерть являлась чем-то окончательным, бесперспективным, для мамы – этапом, продвижением вперед. И слезы у мамы были другие – слезы горькой разлуки, долгого скучания, длительного ожидания, тягостного одиночества. Об отце она говорила, как будто бы он надолго отлучился.

Подошел дядя Валера.

– Садись, Валер, помянем моего! Я как знала, лишнюю стопочку взяла. Всегда беру – чего уж там? – мало ли!

Он неспешно снял кепку, стряхнул ее об ногу, засунул за ремень, пригладил и без того слипшиеся волосы, сел. Мама придвинула к нему кульки с пирожками, яйцами, помидорами и огурцами, налила кагору. Дядя Валера церемонно отвел руку со стопкой в сторону и своим голосом древнерусского летописца торжественно сказал:

– Ну, Павел Алексеевич, хорошим ты был мужиком, никто про тебя слова худого не скажет! И жил хорошо, и ушел легко, дай бог каждому так! Царства тебе небесного, прощения грехов, вечная память, вечный покой! Даст бог – свидимся еще! – и опрокинул вино в рот.

У Катерины судорожно свело челюсть и заволокло глаза, а мама согласно и одобрительно кивала головой. Дядя Валера, откусив пирожок, деловито и строго спросил:

– Пирожки-то его любимые?

– Конечно, Валер, Паша только с мясом с капустой признавал! Ему напекла, – любовно заверила мама.

– Эт правильно, пусть через нас порадуется, – одобрительно кивнул дядя Валера и громко хрустнул огурцом.

Тут уж Катерина зашлась слезами.

***

С восьмого класса ученикам разрешали рассаживаться самостоятельно, кто с кем хочет. Катька пошла к своей прежней, третьей парте, нашла Ромку взглядом, не спрашивая его, кивнула головой:

– Садись к стенке, я с краю люблю!

Он просветлел улыбкой, сел. За лето Ромка вытянулся, догнал Катьку ростом, но остался таким же худым. Катюха ему завидовала, потому что была плотной, упругой, а хотела расти тонкой изящной барышней. Учительница по вокалу говорила, что меццо-сопрано не бывают худыми, а у Катерины был чудесный голос, обещавший стать глубоким и густым меццо-сопрано. Пела она всегда и везде и видела себя на большой сцене, в городке ее давно называли артисткой.

– Где летом был?

– В основном на речке, – пожал мосластым плечом Ромка и ласково улыбнулся, как-то больше глазами. – Рыбалил. И огород на мне.

– М-м-м! – Катьке вдруг расхотелось хвастаться своим богатым на впечатления летом, ее врожденная деликатность и доброта взяли верх, сочувствуя его скромным возможностям. Она еще раньше заметила, что школьные брюки Ромки не новые, потертые, коротковатые, хоть и чистые и с наглаженными стрелками. Вздохнула, не стала рассказывать про Москву и море: – Молодец. Рыба была?

– По-разному. Пока не обмелело, хорошо брали, потом уже так, на котелок только, больше купались, на мелкоте тепло. Лоховника много было, тутовника, сливы, смородины – у речки, знаешь? – Катерина кивнула. – Айва вот-вот поспеет.

– Что, уху варили?

– Да, считай, каждый день. Канистру с водой с собой брали, лук, картошку, соль. А котелок с ложками в камышах прятали, там все равно никто не нашел бы, змей боятся. Лавашей у узбеков на въезде в городок покупали, вернее, – как покупали? – пацаны с утра им помогали муку разгружать или еще что, они и давали по лавашу на каждого. Знаешь, горячие такие, ароматные, корочка хрустит, а внутри мякоть! Вкусно.

У Катьки в носу заструился воображаемый аромат горячих лепешек, и она сглотнула выступившую слюну.

– А кто варил?

– Я варил.

– Ты умеешь уху варить?

– Да, – смущенно и одновременно гордо улыбнулся Ромка. – У меня даже рецепт свой. Я рыбу в два этапа кладу. Первую разминаю, чтобы бульон был густой, потом уже кусками кидаю. Лук и морковь крупно, картошку тоже. Когда помидоры есть, то и их бросаю для кислинки, лаврушку. С лавашами из котелка очень вкусно. Живой огонь и дым – дома такого не сваришь. А после речки, знаешь, как кушать хочется? – Катерина подняла брови, мол, кто же не знает. – Нас много было, но котелка на два раза хватало.

– Ведерный, что ли?

– Почти.

Когда Ромка рассказывал, явнее улыбался и в интонациях его была сплошная доброта и забота о тех, кому он варил свою уху, Катька это остро чувствовала и в груди ее сжималось. Ромка плотно загорел, выгоревшие за лето русые волосы стали светлее кожи, и большие прозрачные глаза с чистыми белками казались кукольными. Ромка широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, и у Катерины снова защемило в груди: какой он красивый, изящный!

Весь сентябрь и октябрь Ромка школу не пропускал, день ото дня смотрел жизнерадостнее, свободнее, плечи его будто расправились, он увереннее говорил и, бывало, подшучивал над Катериной. Как-то он в своей обычной манере – то ли деликатно, то ли робко – спросил, не гуляет ли она по вечерам. Катька сказала, что в этом году занятия в музыкальной школе ей поставили вечером, гулять некогда.

– Может, тебя встречать и провожать?

– Давай! – Катерина встретила его предложение с нескрываемым удовольствием. – А хочешь послушать, как я занимаюсь? У нас приветствуют зрителей на хоре. А сольфеджио все в коридоре ждут.

– Мне нравится, как ты поешь, я слышал на праздниках.

– На хоре еще лучше, – заверила Катька, – а на индивидуальных вообще закачаешься! Я сейчас романсы разучиваю, знаешь, как красиво? У самой слезы подступают.

– Представляю, – кивнул он.

– Акустика у нас в зале хорошая, – задумчиво добавила она, – и чувства у меня есть. – Про чувства было явно со слов преподавателей. – Я эмоциональная, для пения это хорошо, понимаешь?

Ромка кивнул, что понимает.

Так он почти каждый вечер стал просиживать в музыкальной школе, завороженно слушая чистый и сильный голос своей подруги, глубоко волновался и переживал красоту и вибрации живого звука, даже если Катерина битый час выводила ученическое «да-дэ-ди-до-ду» на все возможные октавы. Его восприимчивость заметили преподаватели по вокалу и, улыбаясь, стали называть Ромку первым Катиным поклонником.

В ноябре он не пришел в школу. Ольга Александровна сказала, что Роман упал с дерева, сильно разбился, лежит в больнице и надо бы его навестить от класса. Встревоженная Катерина подняла руку и заверила, что сама сходит сразу после занятий.

Дома она собрала еды, всей, что смогла найти, положила пару книг и журналов и, груженная и довольная тем, что осчастливит Ромку, пешком направилась в больницу, идти было километра полтора.

***

Катька пришла аккурат к полднику, поэтому ей предложили посидеть на скамейке у процедурного кабинета, подождать, пока больные закончат полдничать.

– Сама передачу собирала? – спросила медсестра, кивнув на две объемные сумки.

– Сама.

– Дай, посмотрю, у нас правила: можно только сухое и фрукты.

Катька насупилась, а медсестра быстро оглядела все кулечки-баночки:

– Вытащи печенье и конфеты, по идее еще можно айву, но он ее не сможет есть, челюсть у него болит. Остальное вот здесь, возле стола оставь, назад домой унесешь. – Сестра мгновение помолчала и добавила: – Читать не сможет, не до того ему пока. – Уголки губ у Катьки плаксиво опустились, и сестра строго добавила: – И не переживай, у нас прекрасно кормят, не отощает без твоих котлет!

Она подождала, пока Катька, пыхтя и краснея от внутреннего протеста, достала печенье и конфеты, поставила пакеты на посту у стола дежурной медсестры и уселась ждать дальше; напоследок погрозила пальцем Катькиным туфлям:

– В следующий раз сменную обувь бери, бахилы не считаются!

Катька кивнула. Оставшись одна, огорченная тем, что не порадует Ромку домашней едой, она стала озираться по сторонам. Ей не доводилось лежать в больнице, тем более в травматологии, и любопытство очень скоро взяло верх над расстройством. Она с интересом разглядывала белые крашеные стены, стенды с плакатами, принюхивалась к новым запахам – лекарств, дезинфекторов и еды. Мимо нее проехала пожилая санитарка с тележкой, на которой стояли пять граненных стаканов со сметаной и рядом с каждым по два пузатых медовых пряника на блюдечках, царственного вида огромный металлический чайник с длинным изогнутым носом и стопка салфеток.

– Где у нас лежачие? – зычно спросила она, заглянув в открытую дверь столовой. Оттуда что-то ответили, она кивнула: – Океюшки! – и поехала дальше.

Катьке захотелось пряников со сметаной и чая из такового вот чайника, она завистливо смотрела вслед тележке, стараясь не обращать внимание на громкое урчание в своем пустом животе; за сборами она совсем забыла пообедать.

Из процедурного вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:

– Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?

– А что участковый?

– А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!

– И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?

– Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.

– Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!

У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.

Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:

– Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!

Катька пересилила растерянность и пошла.

Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.

– Спи, Ромочка, спи, – зашептала Катька, – набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.

***

Две недели она ежедневно навещала его. Сначала они молчали, Рома все больше дремал и его полдник нетронутым встречал ее на тумбочке. Потом он окреп, ждал ее с улыбкой, и санитарка, забирая посуду, хвалила его за хороший аппетит. Катька рассказывала ему новости, все, что знала о классе, школе, своей семье и музыкалке.

– Что ты сейчас поешь?

– Не поверишь! – хитро засияла и заерзала Катерина. – «Рай» пою, в версии Гребенщикова и Елены Камбуровой. Слышал? Входит в сто лучших песен русского рока, а музыка лютневая в стиле шестнадцатого-семнадцатого веков! Обалдеть, да?

– Не знаю даже, так по названию не могу понять, споешь?

– А тут можно?

– Ты тихонько, не во всю мощь.

Петь Катерину никогда не надо было упрашивать. Она кивнула, распрямила спину, вдохнула-выдохнула, смешно погримасничала губами, собралась было запеть, но воровато глянула на соседей и вопросительно посмотрела на Рому.