Текст книги "Зеркало Анхелики"

Волосы у них отросли быстро, к концу года она уже пользовалась заколками, но ни разу они не сказали и слова об этом случае.

– Катюш, эта странная надпись, которую Ромочка попросил набить, «Помни меня!» – это ведь для тебя?

Катерина обернулась к Татьяне Ивановне, кивнула.

– Я так и подумала, когда Валера сказал.

– В последнем классе, когда все чаще шли разговоры о будущем, кто куда уедет, да кем станет, Ромка все печалился, что никем не станет и ничего великого не сделает. Очень боялся, что не останется от него ничего, никакой памяти. Говорил, что боится уйти незамеченным, забытым, как будто его и не было. Меня уверял, что я буду звездой, я и сама в этом была уверена, – чуть усмехнулась Катерина. – Вот тогда он и начал твердить, чтобы я в своей звездной жизни помнила его, не забывала. И когда мы прощались – он же меня к поезду ходил провожать, – все твердил: «Ты только помни меня! Помни, что я тоже был у тебя!»

Татьяна Ивановна в своей манере прикрыла губы ладошкой, закачала головой, и глаза ее наполнились слезами.

– Только зря он думал, что ничего великого не сделает! – уверенно заявила Катерина. – Он сделал! Он хотел прекратить алкоголизм в своем роду, говорил, что очистит кровь и дети его не будут знать этого зла. И очистил! Большие поступки разные, Татьяна Ивановна. Лечь на гранату, или водить евреев по пустыне, или управлять государством – это одно, а есть еще тихие подвиги, правда, Татьяна Ивановна? Когда люди побеждают себя, свои пороки, смиренно платят за чужие грехи. Это подвиги души перед собой, своим родом, своими потомками. В этом смысле Ромка настоящий герой, с самого детства герой! Он понимал свой путь, свой выбор, в этом не было спонтанности. Он очистил путь для Женьки, понимаете? – она обернулась к Татьяне Ивановне, потом снова к фото: – Я помню, помню тебя! – Катерина ткнула пальцем в Ромку на фото. – Разве тебя забудешь, героюку такого? А стоя на твоих плечах прославится Женька, правда, Татьяна Ивановна? Мне кажется, нам уже сейчас надо привыкать к этому имени: Евгений Ипатов!

– Жером! Жером Ипатов! – поправила Татьяна Ивановна. Катерина обернулась в недоумении. – Да, Женечка соединил свое имя и Ромочки, получилось Жером. Так и подписывает свои работы, посмотри сзади!

Катерина ошалело посмотрела на рисунок.

– Гы! – вырвалось из ее груди. – Гы-гы-гы! – она схватилась за живот и согнулась пополам, Татьяна Ивановна не сразу поняла, что она смеется. Катерина выпрямлялась, всплескивала руками, закрывала лицо, снова сгибалась – смех выкатывался из нее новой и новой волной. Глядя на нее, рассмеялась и Татьяна Ивановна, они долго хохотали, вытирая выступавшие слезы, сквозь смех по очереди выговаривая: Жером! – и снова заходились от хохота.

– Ай, да Женька, ай, да красавчик! Жером Ипатов! – еле успокоилась обессилившая от смеха Катерина. – Видимо, так тому и быть, Татьяна Ивановна, бабушка великого русского художника Жерома Ипатова! Дай бог! Я уверена, так и будет! Нет, не забудется Ромка – Женька не даст забыть! И пусть только мы знаем о Ромкином тихом подвиге, главное, чтобы там знали! – она показала рукой вверх.

– Там-то знают, – кивнула Татьяна Ивановна, – это мы тут не всегда ценим то, что надо, а там все по местам расставится.

– Нет везения, есть чья-то заслуга в роду, которая другим выливается в везение. Я так себе это понимаю, – философски подытожила Катерина, подтвердив мысль решительным взмахом руки, потом вздохнула: – Выучим Женьку, не переживайте, пусть в Питер поступать приезжает, я не оставлю его на произвол судьбы.

***

В среду днем Катерина покачивалась в кресле на веранде и чувствовала удовлетворение: отдала все долги, возникшие в последнее время – и с отцом общалась каждый день, чего при его жизни никогда не было, и могилу Ромы сделали очень красиво, они все вместе сидели на ней, поминали его. Катерина улыбнулась: они с Татьяной Ивановной иногда переглядывались друг с другом и сдерживались от смеха, потому что деловитый Женька-Жером был неподражаем в своей детской непосредственности. Этот мальчик покорил ее окончательно и бесповоротно: она уловила в нем истинное мужское начало, какое было и в Ромке. В его взгляде, движениях и суждениях уже явно проглядывала та внутренняя сила, которая шла от безусловного принятия сына отцом, от любви бабушки, от уважения крестного, от понимания своего пути. Скоро все это проявится в виде истинного мужского авторитета. Женька будет ого-го каким мужчиной! Общими усилиями они вырастят из него человека, со своей стороны Катерина тоже поможет. У него душа интеллигента, как красиво он ел сахарные плюшки! Неспешно, откусывая маленькими кусочками, показывая бабушке, что очень вкусно. Прелесть, а не мальчик!

При воспоминании о плюшках у Катерины заурчало в животе. Она встала с кресла, потянулась, как-то по-собачьи встряхнулась всем телом, окончательно сбрасывая минувшее, чувствуя только настоящее и стремление в       будущее, посмотрела на часы: скоро придет мама. Катерина зашлепала босыми ногами к холодильнику. В пику воспоминаний о сладком ей захотелось чего-нибудь ядреного, чтобы прямо с чесноком. На верхней полке холодильника увидела свежую курицу и загорелась приготовить штрули. Она нашла сотейник, лук, морковь, чеснок, яйцо, муку, надела фартук и принялась стряпать. Скоро аромат варящейся домашней курицы и луковой поджарки заставил ее воодушевленно припевать. Она сбегала в огород и сорвала несколько веточек укропа и петрушки – все для вкуса и аромата. Не сразу отыскала лавровый лист. Еще через полчасика сосредоточенно выложила поверх готовых кусков курицы рулетики с поджаркой, зеленью и чесноком. На получившуюся красоту самодовольно взирала через стеклянную крышку. От зрелища оторвалась, чтобы убрать со стола и помыть посуду.

– Привет, Катюш! – улыбнулась мама. – Штрули, что ли, готовишь?

– Штрули!

– Надо же! Я думала, ты такое уже не ешь.

– Чего это?

– Ну, моды ваши всякие…

– Покушать, мам, это вне моды!

– Ммм, выглядит и пахнет обалденно!

– Садись, накладываю!

– Мне сметанки дай, я их со сметаной люблю. А что, ты себе там готовила?

– Редко. Зато как настряпаю, как угощу всех, все в отпаде! Знай наших!

– И Андрею этому своему готовила?

– Андрею нет. Я тогда вольно жила, о хозяйстве не думала. Это за границей пришло, потянуло вдруг к дому да на домашнее.

– Поэтому и не женился, что не готовила! Зачем мужику в доме бесталанная жена?

– Может быть, может быть, – не стала спорить Катерина. – Вкусно?

– Очень вкусно! Молодец, доча.

– Я вот тут, знаешь, чего надумала, мам?

– Чего?

– Когда заведу семью, готовить сама буду, а убираться пару раз в неделю пусть помощница приходит.

– Ой, чужой человек в доме, зачем оно нужно?

– Ты противница всего нового! Как не хотела стиральную машину-автомат! Ой, она белье кошмарит по два часа, порошка сколько жрет! А теперь как рада! Тысячелетиями люди имели слуг и ничего! Найду такую женщину, чтобы доверие возникло. Квартира же огромная, сто шестьдесят квадратов, пока уберешь, устанешь, как лошадь на пашне. А загнанных лошадей пристреливают, мам. Зачем я зарабатываю, если не устраивать себе комфорт? У меня в Америке была домработница, очень удобно, всегда чисто, постирано, поглажено, обувь начищена. Это же все время, мам, а где его взять? Понимаешь, я хочу троих детей, хочу все же немного и петь, не плотно, нет, так, в репертуарном театре, потом, когда голос сойдет, в наставники пойду, мне кажется, у меня получится. Я, когда других слышу, прямо чувствую, что им нужно подправить, и как это сделать. Почему-то, в отношении профессии, дела жизни, так сказать, у меня всегда было четкое ощущение, что делать и как оно будет. В остальном вот сомнения только. Хотя, если подумать, и в остальном сомнений нет, просто не все от моей воли зависит. Ой, что-то я с мысли сбилась! А, ну да! Хочу, чтобы чистота и порядок дома были, чтобы глаз за детьми был, уход, внимание. Может, няньку найму, хоть только на прогулки.

– Я приеду их нянчить!

– Мамулечка моя! Как хорошо все сложится у нас, дай бог тебе здоровья!

– Да, хозяйство продам, уеду к тебе, за домом соседи присмотрят, а летом буду детей забирать сюда на свежий воздух, чем плохо? Силы еще есть.

Вечером по своему обыкновению они устроились на веранде и снова предались сладким мечтам, из чего стало ясно, что обе думали о будущем.

– Давай одного Пашкой назовем? Хороший же был человек у нас папа, пусть присматривает за внуком.

– Давай! – согласилась Катерина. – А вдруг, одни девки будут?

– Не, не будут, Паша поспособствует!

– Ой, мамуль, ты как скажешь! Поспособствует!

– Вот посмотришь, я уверена, будет мальчик. Одного сына надо, остальные пусть девчата будут, хоть десять.

– Что за неравенство по половому признаку?

– Ты же девочка, должна передать нашу родовую информацию. По женской линии передается материнская информация, твой дух, мой, дух твоей бабушки, моей. Все наши взгляды на жизнь, умения, этика. А сын получает отцовский родовой код. Так считается, думаю, так и есть.

Катерина подняла бровь: да? Андрея надо множить и множить, пусть мужиков будет побольше. Да и свою маму с бабушкой потерять не хотелось, какие они замечательно чадолюбивые и умелые! Усмехнулась: если так рассуждать, то рожать и рожать, сеять, так сказать, разумное и доброе направо и налево. Ладно, она согласна родить четверых, чтобы распределить наследственные родовые данные поровну, делов-то, если есть кому нянчить!

***

За время, проведенное дома, Катерина как-то повзрослела, чувствовала, что сделала значительный шаг к мудрости и зрелости. Она не смогла бы определить, что именно в ней изменилось, просто чувствовала светлую благодарность перед жизнью и желание созидать. Это пришло к ней от Женьки – он являлся прекрасным результатом победы человека над пороком. Он демонстрировал причинно-следственную связь между любовью и стараниями родителя и силой и добротой ребенка. Что еще нужно человеку, как не улучшаться в своих детях и отдавать себя на благо?

Оставалось еще несколько дней до возвращения в прежнюю жизнь, и Катерина предавалась размышлениям, воспоминаниям. Чистота и покой неспешной жизни родительского дома привносили в ее сердце одновременно ясность и смятение, а ушедшие в иной мир дорогие люди вынуждали подводить итоги и взглянуть на себя по-другому. Смутное беспокойство, появившееся в ней в последние годы, стало оформляться в более-менее понятные мысли, и сейчас, дома, она достаточно душевно окрепла, чтобы не отмахиваться от него, а понять и принять. Андрей и она… Катерина смятенно вздохнула.

Проводив маму на работу, похлопотав по дому, она усаживалась в кресле-качалке на веранде, откидывала голову на высокую спинку, поднимала подол повыше, подставляя ноги, руки и лицо ласкам теплого степного ветра, и, закрыв глаза, оглядывалась на прошедшие шестнадцать лет.

***

Казалось, между мгновениями, когда счастливая Катька сияющими глазами восторженно смотрела на свою фамилию в списке поступивших в консерваторию, и когда ей, гордой и уверенной в своем таланте и голосе, вручали диплом, прошли не годы, а считанные дни. Куда и почему так быстро унеслись трудности учения, тревоги и волнения экзаменов, радости от похвал и побед? В памяти все всплывало какой-то сумбурной круговертью, мощно толкаемой вперед радужными мечтаниями и амбициями.

Поздно вечером, уставшие от праздника и поздравлений выпускники, сидя за общим столом в самой большой комнате общежития, притихли и от бравурных тостов перешли к обсуждению своего будущего. Катьке всегда был смешон этот этап застолья, потому что яркий макияж и стоящие дыбом от лака прически будущих народных артисток и артистов не сочетались с усталым выражением лиц, а стразы и пайетки казались дико нелепыми рядом с пустыми консервными банками от кильки в томате и всех объедков и огрызков на столе, посуды в разнобой и клетчатой клеенки, прорезанной во многих местах.

Катька ела уже третий кусок «Праги», недовольно кривилась на собственное обжорство, зная свою склонность к полноте, и вяло слушала остальных. В отличие от большинства сокурсников она не была озабочена поиском места работы. На последнем конкурсе им. М.И. Глинки ее приметил дирижер Мариинского театра, пригласил спеть в паре постановок и вскоре, попробовав силы и оправдав самые смелые ожидания режиссера, она была приглашена служить в Мариинский театр. Ее «открыли», с ней носились! О таком можно только мечтать, Катька тогда от возбуждения не спала почти неделю!

– А Ленка Терентьева в Ростов едет, представляете?

– Из Петербурга в Ростов? Она чего?

– За Лешей своим!

– С ума сошла!

– Господи, каким местом люди думают?

Катька удивилась и перестала терзать вилкой торт. Ленкина страсть к Лешке уже два года была притчей во языцех. Даже преподаватели качали головами, мол, загубит свое будущее Лена – у нее было сочное, мягкое, обволакивающее сопрано. Катька сама любила ее слушать, остальные сопрано с их курса резали слух своей сухой писклявостью. При всяком упоминании Ленкиной любви лицо Катьки невольно принимало недоуменное и недоверчивое выражение: не играла ли Ленка в испанские страсти? Начиталась или наслушалась всяких историй, леди Макбет местного разлива! В то, что можно зависеть от чувств к мужчине, и даже сам факт возникновения таких чувств она втайне считала красивой придумкой романистов и романтиков по жизни. У самой Катьки за годы студенчества было два романа, и оба оставили ее совершенно равнодушной к той стороне жизни, о которой пелись песни и писались большие истории. Первого своего парня она «полюбила» за компанию, потому что тогда, на вечеринке, у всех были парни, все танцевали и целовались, потом разошлись по комнатам. И она танцевала и целовалась, и пошла с Валерой в его комнату. Потом еще, и еще, и еще. На правах девушки, состоящей в отношениях, понимающе вздыхала или хихикала вместе с девчонками, которые с упоением рассказывали о сложностях или радостях любви, про себя удивлялась, почему не обращает внимания и не ждет от Валеры того, чем озабочены ее подружки. Она и не думала о нем, пока он не подходил к ней, и даже не поняла, когда именно они расстались. Для нее все само собой началось, само собой закончилось, все как-то без ее особого вклада. А второго парня, Олежика, пианиста, она пожалела, сначала засиделась с ним допоздна, чтобы поддержать, потому что все над ним насмехались и сторонились, ночью осталась. И если про Валеру она толком и сказать ничего не могла, потому что мало обращала на него внимания – был и был, – то про Олежика уверенно могла заявить: редкий нытик! Вечно все ему было не так, все плохие, злые, амбициозные, один он честный и недооцененный. Катька от него быстро уставала, он вытягивал из нее силы. Валера был энергичным любовником, весело командовал: «Раздеваемся, ложимся!» Так же весело и энергично тискал Катьку, быстренько управлялся и отваливался на бок, оставляя ее в неизменном удивлении глядеть в потолок: и вот об этом так много разговоров? Олежик все делал тоже недолго и с бесконечными замечаниями: то Катька слишком горячая и ему жарко, то она занимает всю кровать и ему тесно, то ему сегодня испортили настроение, и он больно щипал ее. И всегда у него были холодные и мокрые руки и ноги. После всего Катька тайком облегченно вздыхала: «Слава богу!» – и хотела глотнуть свежего воздуха. Эти отношения были ей в тягость, но она не знала, как корректно прекратить их. Помог случай. Как-то Олежик пришел к ней в особенно язвительном настроении, плевал ядом на преподавателя, не способного его «раскрыть», и взбеленился на Катьку, что она зубрит партию, вместо того, чтобы поддержать его. Услышав, что она тварь тупорылая, курица провинциальная и бревно бесчувственное, не способное понять страданий тонкой души гения, у Катьки потемнело в глазах и прояснилось после того, как она, оказывается, встала, открыла дверь и мощным пенделем выбила из комнаты бьющегося в припадке самообожания Олежика.

Парнями она больше не обзаводилась и Ленкиной страсти не верила. И вот Ленка бросает Питер ради ушастого Лешки! Ну не дура?

Новоиспеченные звезды большой сцены начали вставать из-за стола, прощаться на ночь, устало улыбались и часто зевали во весь рот, по-свойски не утруждаясь прикрываться. Утром наступит то самое будущее, в котором будет блеск и слава, и надо будет в это будущее собирать вещи и до конца недели освободить общежитие.

***

Катькина карьера в Мариинском театре складывалась больше, чем успешно. Ее красивый голос то ли эволюционировал, то ли раскрылся в редкое по красоте колоратурное меццо-сопрано. Обволакивающий бархатный тембр легко льющихся звуков уносил в поднебесье не только зрителей, но и взыскательных профессионалов. Режиссер делал постановки специально под Катьку, и довольно скоро публика стала ходить именно на нее. Афиши и баннеры с ее именем красовались по всему Питеру, и сердце Катьки ускоряло ход всякий раз, как она видела их и представляла радость и гордость своих родителей. Они обклеили уже изрядную часть кухонной стены афишами и вырезками из журналов со статьями о ней. Труппа давала спектакли в Европе и Америке, ее известность росла.

Несмотря на головокружительный взлет, Катька оставалась той же простой девчонкой, какой покинула свой родной городок. «Господи, ну ведь балда балдой!» – вздыхала костюмерша театра Ольга Ивановна, бывший концертмейстер, полюбившая Катьку с первого ее выступления и взявшая над ней добровольную опеку: «Да любой артист мечтает, чтобы с ним так режиссер носился! Звездилась бы уже! Пожинала бы плоды успеха!» Катька слушала ее, всегда дотошно просматривавшую складки сценического платья сегодняшней героини, смотрела на себя в зеркало гримерки и тоже удивлялась: «Мне нравится петь, я и пою. Чего еще?» Ольга Ивановна махала рукой, выражая свое безнадежное возмущение неумением Катьки быть звездой, потом грозила пальцем, мол, научу я тебя женским премудростям, раз природой не дано! И действительно учила Катьку манерам, прививала вкус к одежде и внешнему виду. Петербурженка в нескольких поколениях, Ольга Ивановна исповедовала классические представления о красоте и выше всего ставила элегантность и лоск. Катька была невзыскательна от природы и простовата по воспитанию, но красоту воспринимала чутко и с удовольствием, хоть и несколько легкомысленно и поверхностно вводила ее в свою жизнь. Ольга Ивановна говорила, что чувствует в ней изысканную женщину и надеется дожить до тех пор, когда Катька в таковую превратится.

Катька обреталась в служебной квартире, обустройством которой занимались приезжавшие родители. Сама она денно и нощно жила партиями своих героинь, пела, пела и пела, и ничего другого не хотела знать.

На третьем году успеха Катьку подвели питерский климат и собственное легкомыслие. По весне, обрадовавшись солнышку, она решила пробежаться по набережной Большой Невы. Дав себе неплохую нагрузку, разогрелась, взмокла и неспешно отправилась домой. Внезапный ледяной ветер с Финского залива пронзил ее насквозь и терзал добрых полчаса, пока она мчалась до своей парадной. Замерзшая Катька долго стояла под горячим душем, но все же к вечеру ее спина встала колом. Мышцы просквозило, и каждый вдох, и движение отдавало стреляющей болью. Набрать полные легкие воздуха и поднять-опустить диафрагму не получалось, мышечный спазм в спине не позволял грудной клетке расходиться, пресекая задуманное движение где-то на половине. Катька запаниковала: как петь? Ольга Ивановна в скованных движениях своей подопечной сразу заметила неладное, забила тревогу и приняла меры. Она мазала и терла Катькину спину согревающими мазями, обматывала платками из козьей шерсти, заставляла лежать под пуховым одеялом, которые принесла к ней в квартиру, и усиленно потеть. На следующий день Катька была в общем довольна результатом, чувствовала только боль в пояснице. Еще какое-то время она лечилась прежними методами, но толку было чуть. Ольга Ивановна, в очередной раз поохав и поворчав на Катьку, сказала загадочное:

– Ладно, есть у меня крайнее средство! Не люблю с просьбами обращаться, но тут, кажется, уже по-другому никак.

Она взяла свой кнопочный мобильник, сдвинула очки на кончик носа, вытянула руку на максимум и пальцем пролистала контакты. Потом удовлетворенно вздохнула, поднесла трубку к уху и в ожидании ответа лицо ее преобразилось: перед Катькой сидела не седенькая старушка в белой блузе с жабо и клетчатой юбке, а трепещущая и смущенная обществом прекрасного мужчины женщина. Катька буквально рот разинула, наблюдая появившийся румянец и приглушенный опущенными веками ласковый взгляд Ольги Ивановны. Нежнейшей интонацией она с придыханием заговорила:

– Андрюшенька, ты ли? Здравствуй, здравствуй, мой сокол! Да, я! – Потом надолго умолкла, слушая, и даже чуть отвернулась, чтобы сохранить в тайне эмоции от того, что слышала. – Да, мой дорогой! Ты знаешь, если бы не крайний случай, я бы не стала тебя беспокоить! Спасибо, солнце мое! Хорошо, придет, придет, когда скажешь! До свидания и спасибо тебе!

Счастливая и взволнованная, она немного посидела молча, затем изрекла:

– Даже завидую тебе немного, Катюша! К какому мужчине пойдешь! Было бы мне лет на тридцать меньше, я бы его не упустила!

– Доктор, что ли, какой-то?

– Доктор! Сама ты доктор! Что они могут, доктора эти? Андрюша массаж делает! Да так делает, что попасть к нему с улицы невозможно. Балерин наших на ноги ставит! А у них-то уж проблемы так проблемы! Все его время и занимают. – Она снова вздохнула: – Да и вообще, не в этом дело! Мужчина! Мужчина он редкой породы! Одного такого и знаю. Ну, сама увидишь! Завтра в девять посмотрит тебя, он тут рядом с нами обретается.

– Утра?

– Господи, Катя! Какого утра? Вечера. Только не опаздывай и раньше не приходи! У него люди. Ради нашего с ним старого знакомства только и согласился взять тебя. Тысячу рублей возьми, это цена по блату, для меня. Когда-то я крепко помогла ему, вот помнит должок! Хороший человек! – снова добавила Ольга Ивановна, как-то сладострастно передернув хрупкими плечиками согбенной спины.

Обескураженная необычным поведением Ольги Ивановны Катька была заинтригована неведомым Андрюшенькой до невозможности.

***

До назначенного времени пришлось потомиться в парадной, она боялась опоздать и пришла пораньше. Дождалась, когда наверху хлопнула дверь, потом мимо нее пропорхнуло невесомое создание, явно балерина. В двадцать один час Катерина нажала на звонок и, невольно нервничая, замерла. Дверь открыл мужчина среднего роста, широкий в плечах, в тусклом свете прихожей он показался каким-то темным сгустком – и сам брюнет, и одежда черная.

– Прошу! – негромко сказал он неожиданно мягким, обволакивающим и очень мужским голосом и движением рук показал, куда, собственно говоря, просит пройти. – Разоблачайтесь и проходите в комнату, я пока руки помою.

Катька засопела у вешалки, незряче завозилась с сапожками, не могла понять, с чего разволновалась больше прежнего. От голоса его, что ли? Голос волшебный, конечно. Даже не столько сам голос, сколько интонации. В них была как будто бы интимность и ласка, ласка, предназначенная только ей. Она прошла в хорошо, но мягко освещенную комнату и села на стул. Комната большая, в два высоких окна с разросшимися папоротниками на подоконниках и двумя замысловатыми кадками с китайскими розами на полу. Одно деревце стояло рядом с Катькой, и она обратила внимание, что на листьях нет пыли. Широкая дверь на две створки, очень красивый, фактурный дубовый паркет. Стены оклеены не обоями, а чем-то, похожем на ткань, и это придавало комнате особую теплоту и уют. Посередине стояла массажная кушетка, у стены стеллаж со стопками белых простыней и голубых полотенец, флаконами, баночками, тюбиками, длинный комод со всякими принадлежностями для массажа. У другой стены была зона отдыха или ожидания: мягкий диван приятной серо-голубой обивки из микровелюра, несколько пестрых подушечек, два кресла «Честер» и между ними небольшой круглый столик на резных ножках, покрытый кружевной салфеткой. Все новое, стильное, дорогое, уютное. Самым красивым в комнате был ковер на полу – шелковый, переливчатый, такого же растительного орнамента, что и шторы на окнах, а самой «домашней», бабушкиной, обеспечивающей атмосферу преемственности поколений в роду – кружевная салфетка на столе. Пахло здесь хорошо, всякими ароматными кремами и маслами, Катька различила ноты розы или пиона, еще бергамота, мяты, недаром Ольга Ивановна развивала ее и приобщала к хитростям макияжа и ароматов. Обстановка и атмосфера вокруг были приятными, теплыми, уютными, все словно наполнено окутывающим комфортом и покоем, давало чувство защищенности и стабильности – всем тем, что исходило от хозяина квартиры. Катька расслабилась, облокотилась о спинку стула, почувствовала, что отсюда ей не хотелось бы уходить.

– Здравствуйте! Давайте знакомиться! Андрей. – Снова произнес обнимающий голос, она повернулась и смогла рассмотреть его.

На вид ему было лет сорок, хотя Катька не умела определять возраст людей на глаз. Коренастый, подтянутый. Голова крупная, и черты лица крупные, темные глаза хороши, губы красиво очерчены, брови широкие и густые, чуть ли не как у Брежнева. Лицо в профиль и фас не совпадало: в фас лоб казался прямым, а в профиль был покатым. Стрижка самая простая – короткие черные волосы не приучены к укладке и лежали по линии роста. Шея, руки, ноги мощные, коротковатые. Общее впечатление от него было однозначным – мужчина. Хоть кольчугу на него надеть, хоть латы, хоть шкурой подпоясать – мужчина и все. Такой дракона убьет, башку его над воротами повесит, потом мамонта притащит и сядет свистульки детям вырезать. И все молча, как должное. Катька внутренне как-то растерянно крякнула, видимо, от того впечатления, которое производил Андрей. Привычная к нервным и тонким натурам артистов, она раньше никогда и не задумывались о том, каким должен быть мужчина, при виде Андрея ей стало ясно: мужчина – это когда вот такой. От всего его облика в пространство транслировалась мужская сила, энергетика, что-то такое, чего точно не было в Катьке, да и не во всяком представителе сильного пола. И сама она ощутила себя рядом с ним как-то по-новому, как никогда раньше не ощущала: она женщина, и эту женщину никак нельзя было называть Катькой, уж слишком красивой, нежной и незащищенной она была. Собственно говоря, осознать это получилось уже потом, когда она вернулась к себе домой и тревожно улыбалась, вспоминая его, лелея в себе чувства, пробужденные его обаянием.

– Катерина! – сипло представилась она в свою очередь и встала со стула.

– Раздевайтесь до белья, пожалуйста. Я на Вас посмотрю. – Он показал на напольную вешалку.

Катька разоблачилась и, смущаясь своей плотности, встала на то место у кушетки, куда он указал.

– Спиной ко мне повернитесь, пожалуйста!

Он присел на корточки, сильными пальцами ощупал ее щиколотки, икры, бедра, долго изучал спину, просил развести руки, согнуться.

– Вы отлично сложены! Скелет правильный, мышцы развитые, в тонусе.

Катька чуть скукожилась.

– Считаете себя крупной? – угадал он, улыбнулся, укорил: – Сейчас сорок восьмой размер? Не придумывайте себе проблем! Это Ваша стать, и она красива. Мышцы все длинные, хорошей формы. Шея длинная, щиколотки и запястья тонкие. Пропорции отличные, кожа упругая. Тело налитое, гладкое, гордитесь им! Чего еще надо? Не переедайте и будете красавицей всегда. Травм или следов травм не вижу, суставы в норме. На что жалуетесь?

– В пояснице больно.

– Ложитесь на кушетку, посмотрю. Лицом в отверстие.

Он прощупал мышцы, остановился в том месте, где болело, надавил, Катька сдавленно охнула.

– Ничего, это мы поправим!

Андрей трудился над ее спиной молча, он устал, сегодня у него было десять запланированных пациентов, Катерина оказалась одиннадцатой. Обычно говорливая Катька тоже молчала, сбитая с толку влиянием, которое оказывал на нее Андрей. Когда он стоял за ее головой или обходил кушетку, она видела его босые ноги и удивлялась аккуратному строению стопы, красоте лунок ногтей. Когда ног видно не было, она переключалась на его руки, теплые, мягкие и сильные, разминающие ее мышцы уверенно и со знанием дела. Вспоминала его лицо и голос и признавала, что он ей нравится, чарует ее сам по себе, без всяких усилий. Даже если бы они просто сидели рядом в метро и молчали, его флюиды не остались бы незамеченными. Неужели такое все-таки бывает? За ее двадцатипятилетнюю жизнь она впервые оказалась во власти мужского обаяния, обаяния силы, уверенности в себе и чего-то еще. Доброты, что ли? Или снисхождения? Пожалуй, все вместе – доброты и снисхождения, идущих от внутренней силы. Потом он снова обходил кушетку, и она снова видела его ступни, изумилась, что размер ноги у него небольшой, сороковой-то будет? Почти как у нее! Катька снова застеснялась себя, представила, какой видит ее Андрей: огромный зад в широких трикотажных трусах в горошек, лапищи тридцать девятого размера. Боже, стыдоба какая! И лежит так по-дурацки, фейсом в тейбл!

Он аккуратно стер со спины масло, застегнул бюстгальтер, разрешил встать.

– Спасибо, – она села и с удовольствием глубоко вдохнула.

– Во здравие! Расскажите, что чувствуете? – он внимательно посмотрел ей в глаза.

Катька невольно отметила его усталость, на секунду прислушалась к себе:

– Как будто бы легкие увеличились в объеме и легкость в спине.

– Прекрасно! Можете одеваться, я пока посмотрю, как смогу Вас принимать.

Катька прошла к вешалке и в настенном зеркале увидела себя: на лице отпечатался четкий овальный круг от отверстия в кушетке, он был яркого свекольного цвета. Волосы, замотанные в пучок на затылке, разлохматились, но на лбу слиплись, как будто бы их языком прилизали. Еще эти огромные трусы! С чего она нашла их приличными и подходящими? «Зашибись, красавица!» – окончательно расстроилась Катька.

– Сможете приходить ко мне два раза в неделю? Чаще не могу Вас принимать.

– Да, конечно, спасибо! Только можно не вечером? У меня спектакли. И не спозаранку, ложусь поздно из-за них.

***

– Как тебе Андрюша? – первое, что спросила Ольга Ивановна, зайдя в гримерку на следующий день.

– Здравствуйте, Ольга Ивановна! А про спину не хотите узнать? – улыбнулась Катерина.

– За спину не беспокоюсь, от Андрюши больным еще никто уходил. Хотя сейчас вот поглядела на тебя и вижу, что ты изменилась, значит, подействовал он на тебя!

– Разве изменилась? – искренне удивилась Катерина и села к туалетному столику посмотреть на себя.