Текст книги "Зеркало Анхелики"

– Ничего, – заверил он, – это же красиво, пусть послушают.

Катерина снова приосанилась, по-ученически объявила: «Рай», Анри Волохонский и Владимир Вавилов, версия Гребенщикова». Потом на мгновение замерла и, забыв про соседей, глядя Ромке прямо в глаза, словно поверяя ему необыкновенную тайну, негромко, душевно, как требует баллада, запела:

«Над небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою стеной,

А в городе том сад, все травы да цветы,

Гуляют там животные невиданной красы»

Низкие тягучие звуки поверяемого большого секрета вдруг сменились хрустально звонкими и чистыми трелями похвалы и восхищения и полились волшебным ручьем, увлекая Ромку в райский сад:

«Одно – как желтый огнегривый лев,

Другое – вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый…»

– Классно? – спросила чуть запыхавшаяся Катька, окончив песню.

– Невероятно красиво, – помедлив мгновение, подтвердил Ромка. По его лицу было видно, что он глубоко взволнован.

– Знаешь, как я уговаривала Елену Ивановну на эту песню? Она говорила, что несерьезно это, вокала как такого нету, а куда серьезней, если за душу берет, правда? В версии Камбуровой еще смиряется разучивать, а по мне, так Гребенщиков доходчивее.

– Я хочу в этот золотой город.

– Кто же не хочет? Все хотят, там же рай, забот нет.

– Там свет и доброта, зла нет, поэтому рай.

– Это тоже.

– А у тебя голос жительницы рая, – улыбнулся Ромка.

Катька густо покраснела.

Эту песню она пела ему потом еще много-много раз и в больнице, и во время прогулок в следующие два года, до самого окончания их детства. Катька предпочитала петь в заброшенном здании склада на краю городка, в который они как-то весной забрели и потом ходили еще целый год, там была дивная акустика, даже немного с эхом. Ромка говорил, что здесь ее голос звучит готически прекрасно, потусторонне и ему даже иногда не верится, что дивные звуки выходят из девочки, которая любит пельмени и выпивает по два стакана киселя. Катька возмущенно фыркала, мол, в чем тут противоречие? Он утверждал, что его сердце может лопнуть от тех чувств, которые вызывает ее голос, и что слова на него так действуют, что он хочет тут же умереть, чтобы скорее попасть в этот золотой город с прозрачными воротами и гулять в саду с животными невиданной красы.

– Мне золотой орел нравится, – заявил как-то Ромка.

– Да? Почему? А лев? А вол? – у Катьки редко возникал один вопрос, это был не ее тип мышления, у нее чисто по-женски образовывался миллион связанных ассоциаций, сопутствующих моментов и параллелей.

– Лев – победитель, он для тех, кто добился своего. Вол подходит тем, у кого земля под ногами прочная, поддержка рода есть, понимаешь? А золотой орел, чей так светел взор незабываемый, это для тех, кто надеется, кто верит в свою долю, лучшую долю. Я бы пел чуть-чуть по-другому: «С нами золотой орел небесный». С нами, то есть с теми, кто надеется и верит в свой путь, понимаешь?

– Понимаю, что ж не понять! Тогда я буду петь вот так: «Ромкин золотой орел небесный, чей так светел взор незабываемый» – Улыбка Ромки и чувство, которое мелькнуло в его глазах, поразили Катьку: он действительно горячо надеялся на что-то. В ней ничего подобного не было, она знала свое будущее: будет петь и была так уверена в этом, что не было нужды надеяться или мечтать, а больше ей ничего другого и не хотелось.

На складе он просил ее петь другие песни, а «Рай» предпочитал в степи. В хорошую маловетреную погоду они уходили далеко в степь, там он садился прямо на землю, поднимал лицо к небу, закрывал глаза и слушал про свой рай. Катерине было жаль, что безграничное пространство поглощает и уносит звуки, но Ромка возражал:

– Не уносит, а разносит. По всей степи и до небес! Ты всем сообщаешь, что есть рай, понимаешь? Ты как вестница. И я тебе верю.

***

Воспоминания Катерины прервала мама. Она неслышно вышла на открытую веранду, где в старом кресле-качалке сидела дочь, накрыла ее плечи шалью:

– Комары не загрызли тебя? Главное, как день, так ветер не унимается, а как вечер, так нет, чтобы прохлады нагнать и комарье разметать, так утихает – что это за климат?

Катерина улыбнулась: вечная пыль со степи и комары были неизменной досадой всех местных жителей.

– Отличный климат, мам, просто отличный! Воздух какой у нас – надышаться не могу! Сухой, горячий, ароматный! Я вот в Подмосковье в сосновом бору жила и в Беларуси у леса, люди все воздух хвалили, а я только сырость чувствовала. Сырость и прелые листья. Не то, нет, легким тяжелее дышать, как будто оседает в них сырость эта. Про города молчу!

– Воздух – да, – согласилась мама.

– И тишина какая, как будто и не городок вовсе.

– Спят уже все.

Было около одиннадцати, для городка это позднее время, тут все жили по нуждам живого хозяйства, а куры и коровы – по солнцу.

– А ты чего сидишь так долго?

– Вспоминаю Рому.

– Да-а-а-а, – непонятно протянула мама.

– Ах, мам, знаешь, что я хочу сказать? Хоронить родителя и хоронить ровесника – это такие разные чувства!

– Оно и понятно! Хоронить родителей естественно, а вот когда молодые уходят раньше срока, да оставив сиротами малых детей – это идет в протест.

– Именно, мам, именно это я и чувствую – протест. Я против того, что Ромка умер в тридцать лет! Я против! – голос Катерины сошел на шепот. Она закрыла глаза, несогласно закачала головой. – Я против. Он лучше меня, лучше многих, а ушел!

– Что же теперь? У бога на каждого из нас свои думки, когда кому приходить и когда уходить. Забрал – значит, отмыкал свое человек.

– Мне стыдно, мам, мне так стыдно! Я чувствую себя виноватой!

– Виноватой? В чем? Перед кем?

– Я сравниваю наши с ним жизни, и как будто бы я эти шестнадцать лет на пустое потратила.

– На пустое?! – задохнулась мама от возмущения. – Ты же пела! Ты же стала звездой! Какое у тебя расписание, какая железная дисциплина! Эти две недели отпуска выкроила за сколько лет? Ты что такое говоришь?

– Это да, мам, – приласкалась к ней Катерина, желая успокоить. – Но чем жила моя душа! Я собой жила, кто-то скажет, что беса тешила. – Она не стала уточнять, в чем был ее бес. – Вот Ромка предстал перед Богом и, я уверена, похвалили его там, что достойно боролся, что к лучшему шел, ведь всю жизнь он сопротивлялся своему горькому наследству. А я? – Катерина все же решилась признаться. – Я мужчину любила, и вообще, много плотски любила, мне стыдно было бы Господу или людям рассказать что-либо об этом, слишком личное и… приземленное, что ли? На уровне инстинктов. Пение? Голос Он мне подарил. Я благодарить должна. Какая моя заслуга? Разве что не ленилась никогда.

– Неожиданно, конечно, такое услышать от тебя, – чуть помедлив сказала мама. Чувствовалось, что она не ожидала от дочери подобных слов и вообще, это был их первый разговор на уровне взрослых людей, а не дочки и матери. – Ты свою жизнь лучше знаешь, да и умнее меня будешь. Ты подумай, разберись в своей душе, так не оставляй, это не шутки, в конце концов, ты права, вряд ли там нам захочется про собственные удовольствия рассказывать. Совесть, что ли, неспокойна?

– Сама не пойму пока. Терзает все внутри, покоя нет. Я благодарна за все, что у меня было, это сделало меня на голову выше, но все это такое, что не расскажешь и не похвалишься. Все очень личное, эгоистичное, на саму себя направленное. Мне кажется, нужно отдавать. В зачет идет только это. – Катерина утвердительно кивнула своим словам. Сморщила нос: – Смерть заставляет подводить итоги, взглянуть на себя по-другому. – Она увидела удивление мамы, сменила тему: – Ромка был такой добрый, мам! Эта его доброта не дает покоя – за что ему тяжелая доля? Вот за что? Он лично вообще ни в чем виноват не был, ни в чем! Всех только пригревал и одаривал собой. Все детство чужие грехи переваривал! Мам, это был такой ужас!

– А почему ты нас не познакомила с любимым мужчиной? Мы с отцом все жениха ждали, – не поддалась на другое мама.

– С Андреем? Наверное, потому что не знала, жених ли он мне.

– Значит, Андрей. Обманул, что ли?

– Нет, мам. Он очень необыкновенный человек. Про него так просто и не расскажешь. Обогатил меня, раскрыл, развил.

– Долго вы встречались?

– Не сказать, что встречались в обычном смысле, но связь была. Все эти годы, мам.

– А почему расстались?

– Да мы и не расставались. В общепринятом смысле. До сих пор встречаемся. Наверное.

– Молодец! Хорошо устроился! – в маме проснулась теща.

– Нет, мам, это не его случай. Здесь другое. – Катерина споткнулась на полуслове, не зная, как определить Андрея незнакомому с ним человеку, тем более маме. – Он хочет, чтобы женщина принадлежала ему полностью.

– Эгоист! Сам, поди, ничего не стоит!

Катерина продолжительно фыркнула губами, как лошадь: Андрея так просто не презентуешь.

– Очень стоит. Это богатый человек, если говорить об этом. Лечит людей.

– Сколько лет ему?

– Хорошо за сорок.

– Женат был?

– В совсем молодом возрасте, недолго.

– Говорю же, эгоист! Был бы мужик хороший, разве не нашлось бы женщины, захомутавшей его? Ты что, наших баб не знаешь? Тем более, богатый!

– Он баб не любит. И не эгоист. Идеалист.

– Чего?!

– Идеалист. В любви идеалист. Иного не хочет.

– Заумные все какие-то! – ворчливо заметила мама.

– Наверное, – согласилась Катерина. – Быть проще лучше.

Они помолчали. Чувствовалось, что мама внутренне кипит и уже искренне настроена против Андрея. Катерина покосилась на нее, так и есть: мама вела ожесточенный внутренний монолог против личной жизни дочери, против ее мужчины. Надо было менять тему!

– Мам, а ты видела Ромку? Ну, все это время, что меня не было, встречала его?

– Нет, дочь, и не видела, и не слышала, да как-то и не интересовалась, – резко ответила она. – Мы с папой больше тобой жили, за твоими делами следили, интернет вот освоили. – Она вздохнула, смягчилась и еще раз подтвердила: – Никого из них не встречала.

Катерина встала с качалки, свернула шаль, взяла маму под руку, поднимая ее со стула:

– Пойдем, утро, как говорят, мудренее вечера.

***

Утром, проводив маму на работу и убрав после завтрака, Катерина отыскала в мамином шкафу белый ситцевый платок на голову: в этом климате приходилось беречь волосы, они по-прежнему оставались ее главным украшением – густые, тяжелые, струящиеся, блестящие, плотного темного цвета, по-настоящему роскошные. Через две недели у нее запланированы съемки для журнала в Нью-Йорке и для рекламы часов в Москве, надо было сохранять красоту и здоровье; уже несколько лет она зарабатывала не только пением, но и лицом, и именем. Недавно ей предложили рекламу шампуня, и, хотя цена контракта была высокая, Катерина раздумывала: по статусу ли? Уронить себя не хотелось. Нанеся на лицо толстый слой солнцезащитного крема с максимальным фактором, водрузив на нос во избежание морщин у глаз самые темные очки, отражающие всякие вредные лучи, Катерина отправилась к дому тети Любы Коломийцевой.

– Теть Люба! – звала она в щель между калиткой и забором, как привыкла в детстве, и стуча кулаком по старым доскам. Собака на цепи зашлась истошным лаем, через время хлопнула дверца и со стороны заднего двора вышел дядя Валера. Он цыкнул на собаку, угомонив ее, и пошел открывать. В резиновых сапогах, в промокшей от пота футболке, видно было, что работал на базу, наверное, навоз вывозил; шел сутулясь, заметно вынося плечи вперед.

– Ты что калитку ломаешь? – пристыдил он беззлобно, щуря на солнце прекрасную лазурь глаз. Катерина улыбнулась: она уже позабыла эту манеру всех взрослых в их городке разговаривать с младшими, чуть осекая их, что должно было означать воспитание.

– Здравствуйте, дядь Валер, я к Вам.

– Здравствуй. Говоришь, ко мне, а зовешь Любу.

– Это по привычке. Заказ на работу примете?

– На работу? – протянул дядя Валера, впрочем, не слишком удивляясь. – Мать уже все заказала, вроде.

– Я для Ромки.

– Для Ромки? И что ты хочешь?

– Все хочу! И памятник, и оградку, и столик, и скамеечки. Чтобы все как у людей.

– Добре, – он чуть помедлил, поскреб натруженной рукой щетинистый подбородок. – Памятник и фундамент я сам сделаю, а оградку и остальное надо Лешку Рыжего попросить, он сварщик. Как раз вчера у него новую арматуру видел, на ажур хорошо.

Катерина просияла:

– Спасибо, дядь Валер, с ценой станет ясно – дайте знать! Я надгробие сегодня закажу, съезжу в райцентр, а рисунок определенный у меня задуман, я расскажу – нарисуете?

– Что же не нарисовать? Нарисую. А памятник пойдем прямо сейчас выберешь. У нас у батюшки при церкви все для похорон купить можно.

– О? Разве можно им торговать?

– В церкви нет, а так, из дому понемногу помогает и себе, и людям. У него четверо детей, двое своих, двое приемных, жить-то как-то надо.

– Хорошо, я готова, – Катерина хлопнула рукой по сумочке, висящей у нее через плечо, показывая, что деньги взяла с собой.

– Погоди малёх, я мигом! Иль зайдешь? – Катерина отмахнулась, и дядя Валера скрылся с глаз.

Она присела на лавку у дома под раскидистым вязом, дернулась, почувствовав коварную занозу, посмотрела: кто-то ножом вырезал заветное «А+М». Катерина понимающе усмехнулась, пересела, отковырнула занозу с доски, увидела на нежном батисте платья затяжку и в сердцах ругнулась: «Вот поросята! У них любовь, а пятьсот долларов теперь коту под хвост!» Вытерла тыльной стороной ладони пот с носа, достала из сумочки Louis Vuitton солнцезащитные очки Vera Wang, которые сняла из вежливости, разговаривая с дядей Валерой, и, надев их, почувствовала облегчение для глаз. Солнце палило немилосердно. Она снова открыла сумочку, вытащила бутылочку с холодной водой, раз-другой отхлебнула, потом не гламурно широко развела колени, наклонилась, налила в ладонь воды и умылась. Хорошо! Отыскала в недрах дорогущего ридикюля виноградную воду Caudalie и с наслаждением опрыскала разгоряченное лицо. Удовлетворенно улыбнулась, убрала воду и не успела расслабиться, как вышел дядя Валера. Он был умыт, расчесан, надел свежую, но не поглаженную футболку и, заперев калитку, натянул на голову неизменную, видавшую виды кепку:

– Айда, что ль? Давай сначала к Лешке, эт по пути, закажем оградку, узор выберешь.

– Что за Лешка такой? Не помню что-то.

– Бесфамильный. Они у клуба живут.

– А! Знаю. У них детей не было.

– Не было, да потом Лешку народили. Ему двадцатник всего, зеленый еще, но работает хорошо, ты не думай!

– Поэтому я его не помню, я уже уехала, а он, получается, только в школу пошел.

– Наверное. Хороший парень, без дури, без лени, не пьет особо, не шаландается, молодец!

Катерина улыбнулась, давно она таких характеристик не слышала. Интересно, как бы ее отрекомендовал дядя Валера?

– С задов пойдем, – объяснил дядя Валера, сворачивая в проулок, – Лешка на базу работает, у него там в сарае инструменты и все, что нужно.

– Собака есть? Я боюсь, если не привязанная.

– Есть, да только она не покусает, разве только залижет до смерти! Щенок лабрадора, чего с него взять? Дети, наверное, с собой забрали гулять.

Катерина снова улыбнулась – дядя Валера выражался емко и образно, впрочем, как и подобает летописцу.

Лешка варил под навесом какие-то железки. Заметив гостей поднял маску, широко и щербато улыбнулся, подставив для приветствия не руку, державшую инструмент, а плечо:

– Здорово, Валерич!

– Помогай бог! – похлопал его по плечу дядя Валера. – Заказчицу вот привел тебе! Аверьяновых дочка, Катерина.

– Здрасьте!

– Здравствуйте! – Катерина после яркого солнца никак не могла рассмотреть Лешку, стоявшего в тени навеса.

– Ромке Ипатову могилку хочет облагородить. Оградка, Лех, нужна ажурная и столик со скамейкой, сделаешь?

– Что же не сделать? Сделаю. Материал есть. Размер какой?

– Надо еще померять. Когда начнешь?

– Сегодня это закончу, – показал он кивком головы себе под ноги, – завтра начну. Узор только выберите, вон у забора образцы стоят. Можете свое придумать, только нарисуйте тогда.

– Не, из твоего возьмем. Иди, Катерина, посмотри!

Она пошла к забору, к которому были приставлены несколько фрагментов низкой металлической оградки, выбрала понравившийся, отставила его чуть в сторону. В углу заметила перевернутую на бок картонную коробку из-под микроволновки, в ней был расстелен старый ватник и копошились котята. Катерина не видела котят лет сто, умильно рассюсюкалась, принялась гладить их туго набитые круглые пузики.

– Может, возьмете? – крикнул ей Лешка.

– Куда мне! На месте не живу. А так взяла бы. Когда-нибудь заведу себе и котят, и собак, – мечтательно добавила она.

– За сколько сработаешь, Лех?

– Дней за пять точно, размер только не забудьте сказать. Фундамент ты лить будешь?

– Залью. Зайду, скажу тебе.

– Красить сами будете или мне?

– Давай сам, а то жара там, одуреешь.

– Оплата по результату, ориентируйтесь тыщ на двадцать, обычно так выходит, – сказал Лешка подошедшей Катерине, она согласно кивнула. – Валерич, вентилятор разверни на меня, а? Мимо дует.

На столбе, держащем навес, за обломок штатива был примотан шпагатом тихо жужжавший, честно отработавший два срока вентилятор в облупившейся защитной сетке. Леха сел на корточки и направлял руку дяди Валеры:

– Ага, вот так, чуток пониже еще! Нормально! На тройку перещелкни там, двойку уже не чую!

– Че лыбешься? – спросил дядя Валера, когда они пошли к дому батюшки.

– Да нравится мне все это так! Просто! Ни тебе договоров, ни юристов, классно! Забыла я уже, что так бывает. Котята, вентилятор – хорошо!

– Ну, ты там по заграницам своим еще поживи, совсем одичаешь!

По пути к батюшке Катерина втайне разволновалась, растревожилась. Такое с ней всегда случалось при виде храмов и всего, связанного с верой. Кажется, в ней жило необъяснимое, врожденное убеждение, что Бог есть и все на свете не просто так. Что с этим убеждением делать она не знала, но оно ее тревожило.

Церковь была небольшая, из белого кирпича, традиционной формы – один большой купол и четыре маленьких, зато со звонницей в один тяжелый колокол, два поменьше и три совсем маленьких.

– Что, и звонарь есть? – удивилась Катерина.

– Есть, у нас женщина-пономарь.

– Да Вы что!

– Да, хорошо бьет! Смотри, большой – это воскресный благовестник, используется в воскресение и великие праздники. Два поменьше – простодневные колокола, на будние дни седмицы. А маленькие, – видишь, в связке они? – зазвонные, они для трезвона. Трезвон выражает торжество Церкви или момент богослужения, например, утреня – два удара, вечерня – один.

Катерина только руками всплескивала: «Как хорошо!»

Церковный дворик был очень симпатичным, выложенный плиткой, ухоженный, весь в цветах на затейливых клумбах, а по всему периметру забора красовались высокие плакучие ивы, живописно раскинувшие длинные сильные ветви. Атмосфера характерная: благости, благолепия, спокойствия и обособленности от мирской суеты. Пока шли вдоль забора Катерина все внимательно рассматривала, церковь построили после ее отъезда, она ее и не видела толком.

– Как хорошо! – снова воскликнула она. – Атмосфере удивляюсь! Энергетика чистоты!

– А то! – подтвердил дядя Валера. – Здесь все по-честному трудились. Батюшка нас благословил, мы перед началом постились, исповедались, потом не пили, не матерились, с молитвой к работе приступали. Знаешь, как хорошо было? Так и должно быть.

Дядя Валера остановился перед калиткой, перекрестился, поклонился. Катерина неуклюже повторила.

В соседнем с церковью доме жил батюшка. Стучаться им не пришлось, калитка оказалась распахнутой, а батюшка в черной рясе сидел на скамейке во дворе, под тенью от стены и с помощью шила чинил детские сандалии.

– Бог в помощь, отец Анатолий!

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, люди добрые! Проходите, присаживайтесь!

Они подошли ближе, и Катерина ожидаемо смутилась как пойманная на месте преступления, не зная почему так и не смея глянуть батюшке в глаза.

– Это Катерина, дочка Аверьяновых. – Отец Анатолий посмотрел на нее добрейшими серыми глазами и пожелал: «Спаси бог!» – и Катерину отпустило. – По делу мы к тебе, отец Анатолий, надгробие хотим купить, есть?

– Пять штук есть в наличие. Умер кто? – В его вопросе не было обывательского страха, за которым крылось облегчение в духе «хорошо, что не я!» Скорее так мог спросить человек, стоящий в очереди: Кого сейчас позвали?

– Не, старую могилку хотим облагородить!

– Ворота в сарае открыты, идите сами, на них цены стоят, выбирайте!

– Сиди, сиди! – махнул дядя Валера отцу Анатолию и пояснил Катерине: – У него диабет, ноги болят.

Катерина выбрала самую большую плиту из темно-серого гранита.

– Зачем такой большой? – удивился дядя Валера. – Такие берут на несколько могил, чтобы всех перечислить.

– У меня же рисунок задуман! Большой нужен!

– Ой, наплачусь я с твоим рисунком!

– Нет, Вам понравится.

– Ладно, пойду спрошу тачку, была, вроде, у батюшки. Сразу заберем. По дороге как раз расскажешь, что ты там себе напридумывала.

– Дядь Валер, а вы с Ромкой близко общались? – спросила Катерина, когда они неспешно катили тачку с плитой к его дому.

– Да, кумовья мы, и работали вместе, подряжались по стройкам.

– Мы с ним за одной партой сидели, я его после школы не видела, как он жил? Когда отец его умер?

– Дай бог памяти! Я приехал сюда, как раз, когда со Снежанкой случай произошел. Весь городок тогда гудел! Витьку проклинали все, плевали ему вслед, а ему что? Зенки зальет и все дела – пропил и душу, и совесть! Еще себя потерпевшим выставлял, она ему лопатой плечо задела. Снежанку жалели, сколько ей было тогда? Пятнадцать-шестнадцать? Тонкая, как тростинка, ни тебе ни спереди, ни сзади! На суде в ее защиту люди выступали, народу было – море! Но все равно десять лет влепили, потому, мол, что опасным способом для окружающих убила или что-то в этом роде. Она же лопатой махала, там и Витька рядом, и другие тоже, а Снежанка тогда прямо в ярость впала. Сломал жизнь девчонке! Как Ромка себя винил! Почернел весь. Он ведь Снежанку эту вырастил, бегала за ним хвостиком всю жизнь. Как работать стал, все ей то юбочку, то туфельки покупал, привозил в подарок. На неделю на стройку уедет, на выходные возвращается, вот и не углядел. Так говорили.

Дядя Валера замолчал, Катерина его не торопила, она остро чувствовала все, что тогда пережил Ромка, Снежанка и все люди. Быстро усвоить такое не получалось.

– И ты знаешь, точно не могу сказать, кажется, год или чуть больше еще Витька пожил, да и помер. Плакать никто не плакал, разве что от облегчения, и Ромка прямо через себя переступил, а похоронил его. Поминки, правда, не справляли, Ромка сказал, что теперь отцу только Бог судья, а они тут за него заступаться не будут. – Дядя Валера горестно вздохнул. – И ты знаешь, Катён, вот Ромка тихий-тихий, а как, бывало, ступит ему что в голову, так держись: Витьку батюшка отпел, а могилу ему Ромка на отшибе выкопал, где не отпетые лежат. Объяснил так, что батя по его образу жизни самый натуральный самоубийца и им всем убийца был. Когда уже закидали гроб землей Ромка сказал: «Смелый был зло творить, смелым будь и отвечать за него» Да, так и сказал. Ему я помогал и еще один мужик – знаешь ли, Василий, кочегар из котельной? – Катерина пожала плечом. – Ну, не важно! Так вот он как-то разволновался очень от Ромкиных поступков, говорит, мол, судить берешься не по чину. А Ромка такой: «Дети – судьи своих родителей. Я его сужу, мои – меня, так и поймем, кто как жил и чего стоил» – Дядя Валера вдруг усмехнулся: – Надо было видеть, какое впечатление Ромкины слова на Василия произвели! Тоже не святого поведения мужик, проняло его тогда.

Они снова замолчали, думая о своем, у Катерины сердце надрывалось от сочувствия Ромкиной доле.

– Что за жизнь у него была! – сказала она с горечью. – Счастье и радость были хоть?!

– Были, как не бывать!

Они проходили мимо пекарни, и оба посмотрели на витрину, из открытых окон которой разносились волшебные ароматы свежей выпечки.

– Стойте, дядь Валер! Давайте я нам на перекус куплю чего-нибудь, пахнет так, сил нет удержаться! Чего хотите?

– Хачапури возьми, у меня Люба квас делает, попьем с тобой холодненького с лепешками!

Когда Катерина с дядей Валерой уже сидели в тени у него во дворе, попивая белый хлебный квас, резкий, чуть сладковатый, и уминая хачапури, он продолжил рассказывать.

– Что я хочу тебе сказать, Катён! Вот отца у Ромки не стало, Снежанки не стало, и фарт ему в работе попер! Такое состояние у него было, как будто тяжесть с плеч его сняли, долги по жизни списали, да. Только успевал управляться, и заработок шел хороший, не обманывали, не кидали, все прямо порядочные заказчики попадались! Первый раз в жизни лишние деньги появились у него, достаток наступил. – Дядя Валера вдруг рассмеялся, как над чем-то забавным: – Знаешь, что он себе в первую очередь купил? Наушники и штучку такую, куда музыку записывают. Все время в этих ушах ходил и улыбался. Я спрашиваю, что, мол, слушаешь? Эту вашу дыщ-дыщ-дыщ, от которой голова трещит? А он мне хитро так улыбнулся и важно так говорит: «Нет, дядь Валер, мне с детства хороший вкус привили! Я привык высокую музыку слушать» – От этих слов сердце у Катерины обдало горячим. Ромка! – Что, спрашиваю, за высокая музыка такая? Опера, говорит. Люблю, говорит, меццо-сопрано! Слыхала? Меццо-сопрано! Кармен слушал. Не хухры-мухры тебе! Да, так было. – Дядя Валера вздохнул, переменил мысли: – Потом он дом поднял, все отремонтировал, крышу поменял, забор новый поставил, в общем, добротно все сделал. Ванную соорудил! Мать его нарадоваться не могла, уж и не помнила, каково это хорошо жить. Хорошо тогда жили, вольно. Мать каждые полгода к Снежанке ездила, за нее только и печалились. Потом Ромка заженихался – с девушкой познакомился, штукатурщицей. На одном объекте работали. Лизой ее звали. Красивая девка была, но бедовая. Знаешь, вот, бывает, посмотришь на человека и понимаешь, что ничего хорошего от него ждать не стоит – глаз бедовый у него. Вот у Лизки этой глаза бедовые были. Не смогла бы она тихому семейному счастью радоваться, все ее куда-то тянуло. Ее бабка вырастила, уж не знаю, как так получилось. Жили они совсем скромно, на пенсию да пособие. Лизка о богатой жизни мечтала, а тут Ромка со своей щедростью! В общем, поженились они, когда она забеременела. Ромка светился весь – что ты, счастье повернулось к нему лицом, все складывается, как и не мечтал! Знаешь, как он сказал тогда? Мы с ним как-то вечером, уже после работы, домой шли, а он все сияет как новый самовар и радостный такой говорит: «Смог я, дядь Валер, смог переломить судьбу, понимаешь? Батя мой повторил жизнь своего отца, тот – деда. Все они пили, понимаешь? Отродьем людским были. А я решил, что остановлю это, не буду пить – хоть убивайте меня! – и тогда судьба изменится. Я непьющий и дети мои пить не будут! Костьми лягу, но очищу кровь от этого! Уже получается, ты видишь?»

Дядя Валера снова замолчал, Катерину охватило ожидание беды и досада: за что с Ромкой судьба так сурова?

– Что я хочу тебе сказать, Катён? Вот, вроде и хочется иногда похвалиться, поделиться своей радостью, а лучше остерегись – вдруг черт подслушает? Нагадит же!

Сознание Катерины поддакнуло: свою богемную жизнь известной оперной певицы, обитающей в блеске софитов и вспышек фотокамер она хоть и привыкла считать собственной заслугой, результатом таланта и труда, но с годами все острее чувствовала, что какая-то сила ведет ее по этому пути, а сама она лишь эту силу старается не подводить и много работает, а похвалы не любит, вроде как нет ее заслуги в красивом голосе.

– Вот, видимо, в неурочную минуту Ромка похвалился, подслушал его черт! Не сразу, конечно, все разлаживаться стало. Женька у них родился – уж до чего светлый мальчонка! Видала его? – Катерина отрицательно покачала головой. – Награда, а не мальчишка! Крестник мой. Ромка его с рук не спускал, если бы мог в кармане носить – носил бы! Счастливый был, не видел того, что уже чернота вползла в его жизнь. Женьку Татьяна Ивановна пестовала, тоже души в нем не чаяла, а Лизка на работу стала выходить. Только со стороны-то было видно, что не для работы она ходит, а, чтобы среди мужиков тереться. Глазками стреляла, слова вольные принимала – шабашников много, что они, залетные молодцы, будут себя блюсти, что ли, если баба не блюдет? Погуливать стала. Все это видели, один Ромка не видел, но так всегда и бывает. – Дядя Валера горько поджал губы, недоуменно поднял брови, чуть повернул лицо к Катерине, не отрывая при этом взгляда от земли. – Многие гулящие жены, да и мужья – тут не имеет значения – со временем начинают не уважать своих супругов: то ли от вины это идет, то ли зарываются, но появляется желание показать свое неуважение, дерзость, насмешку. Паскудно это все выглядит! Особенно если второй супруг не в курсе событий. Ромка еще долго со своей ненаглядной Лизонькой носился, говорил, мол, устает она, нервничает, а она открыто насмехалась над ним. Потом он смурнеть стал, видимо, почуял неладное, но на факте не ловил, как поймаешь? Свет в нем заметно угасал. Потом она забеременела, все гадали: от кого? Родилась девочка – копия Ромки и Татьяны Ивановны. Помнишь их? Глаза большие, зеленые, носик точеный, волосики русые, волнистые. Тезка твоя – Катерина. – Сердце Катерины снова благодарно трепыхнулось: Ромка! Помнил ее! – Но она такая ласковая была, как котенок, быстро в Катёну превратилась! – Лицо дяди Валеры озарилось улыбкой доброго воспоминания. – Вот уж ручная была! Ко всем на руки просилась, ластилась, ласкалась – наверное, маленькие девочки такими и должны быть. Все ее любили. Татьяна Ивановна с коляской гуляла, к нам на работу заезжала, вот мы ее все тетёхали! Душу всем мужикам грела пупса эта! Пойдут себе сигареты покупать, так и ей обязательно что-нибудь возьмут, радости столько видеть, как угостишь ее, она улыбается и тянется поцеловать, поблагодарить, значит. Сама укусит конфету и тебе дает укусить – чистый ангел! А Лизка-то месяца через два после ее рождения сбежала, так и неизвестно, где она. Ситуация тогда была непростая: неудобно было ни посочувствовать, ни высказаться – Ромку жалели все, хороший же мужик: не пьющий, не скандальный, работящий, все в дом тащил – ни у кого рот не открывался про Лизку что сказать-спросить. Так на молчании все и сошло. Но, скажу я тебе, он сильно переживал. Только в счастье поверил человек, только сложилось все, а его – раз! – дядя Валера резко рубанул рукой по воздуху – и подкосили! Опять в человеческое дерьмо макнули! Знаешь, Катён, как я определяю глубину его страдания? Все эти годы – дядя Валера стал загибать пальцы – считай, пять или шесть лет у него не было женщины. Сторонился он их, даже чуть отворачивался, рядом не садился. Больно ему было. Не доверял больше. Только детьми жил. И ты знаешь, – беда-то одна не приходит! – заработок пропал у него. Как отрезало! То полгода работал, заказчик все завтраками на выплату кормил, а потом сбежал! Считай, полгода без денег, когда еще заработает? Тут кинут, там обманут – туго жить стали. Все у него из рук валилось, внутренняя сила ушла, понимаешь? Всю жизнь боролся, слабеть начал. На Татьяну Ивановну тоже все болячки разом накинулись, за самой смотреть надо было. Тут он кровью кашлять начал, сказали, что не жилец, год протянет и все. Сломался Ромка – не за себя, за детей переживал, хотел им светлую жизнь подарить, а бог не дал такой возможности. Под конец совсем сдал, встретил раз его у ларька, он водку взял, но, ты знаешь, не пил, нет, удержался все-таки – эту бутылку потом под его кроватью нашли, целую. Трудно им было, как отец умер. Через год еще и Катёна воспаление легких подхватила и за несколько дней сгорела. Живут скромно, на пенсию и пособие, я их не оставляю, конечно, тоже помогаю, чем могу. Татьяна Ивановна слабенькая уже, если Женька один останется, заберу его к себе. Люба не будет против, она жалостливая женщина.