Текст книги "Лиля, дочь Ларисы"

Часть 1

– Не бывает такого, чтобы поступить как попало, а потом вернуться к моменту, с которого хочется продолжить. Время непрерывно, – ласково сказала Лариса Ивановна, то ли поддерживая Леночку, то ли пеняя ей.

Леночка, совсем молоденькая медсестра при Ларисе Ивановне, готовилась к приему пациентов, попутно плачась о своей незавидной доле. Незавидность заключалась в том, что Леночка разругалась со своим женихом, на этот раз, кажется, окончательно.

– Нет, ну он же первый начал! – сдерживала всхлипывания вконец расстроенная вчерашняя невеста. Ей очень хотелось расплакаться, но густо накрашенные ресницы вынуждали крепиться. – Он пригласил на танец эту кочергу, и я своими глазами видела, как он на нее смотрел! На меня он так никогда не смотрееел! Конечно, я разозлилась и стала кокетничать с Вовчиком, я же не знала, что этот пьяный дурак полезет целоваться! – Леночка жалобно скульнула. – Первый, главное, начал, а мириться не хочет! Говорит, что не забудет подлость моего характера. Если моя ответочка – это подлость, то его поведение тогда что? И что тут забывать? Просто не надо думать об этом и все! Начать, вернее, продолжить с того момента, когда нас позвали на эту вечеринку и мысленно отказаться от нее! Я, например, готова забыть его взгляд на эту швабру! Почему он уперся? – Леночка посмотрела на свою шефиню в поиске поддержки, но Лариса Ивановна мягко повторила:

– Потому что ваши поступки уже существуют в пространстве и уже вызвали свои последствия. Вам осталось их только принять. Время непрерывно, дорогая моя, пойми это. От этого не отмахнешься, понимаешь? Реакция и последствия все равно настигнут вас, забывай – не забывай, отмахивайся – не отмахивайся. Именно поэтому всегда предлагается сто раз подумать, прежде чем что-то сделать.

– Это слишком как-то заумно, не может Вадик так мыслить, – не сдавалась Леночка. – Можно и забыть, что же теперь, из-за каждой обиды расставаться?

– Не можно, – снова принялась разъяснять Лариса Ивановна, и Леночка знала, раз шефиня позволила себе неправильный речевой оборот, значит, слова ее нужно воспринимать очень серьезно. – И не из-за каждой, а только из-за принципиальной. Сама реши, насколько ваши поступки характерны для ваших натур. Со стороны, например, кажется, что это и есть ваши натуры. Вадик, видимо, это понял скорее тебя. А что касается желания вернуться в определенную точку времени… Это делают только люди трусливые или аморальные. Они надеются прервать время, разорвать цепь поступок-последствие, предпочитают отмахнуться от того, что заданное их поступком последствие уже существует в пространстве. Отмахнувшись, они даже живут как ни в чем ни бывало короткое или длительное время, но последствие все равно их настигает.

– И что, все кончено, что ли? – промокая все-таки выступившие слезы Леночка оттянула нижнее веко так же, как оно было оттянуто на пропагандистском плакате, висевшим на противоположной стене прямо перед ее столом, с которого строгая атлетичная женщина в красной косынке взывала: «Будь на чеку! Должен знать ты, в полтинник недалеко до слепоты!» Леночка неприязненно относилась к этой мускулистой строительнице коммунизма и как-то выразила свое «фи» забежавшему насмешнику-хирургу. Хирург не замедлил принести ей от руки нарисованную на листке красотку в игривых трусиках, выполняющую наклоны, с размашистой надписью по Маяковскому: «Баба, не будь дурой! Занимайся физкультурой!» Ох уж Леночка и нахохоталась над этим шедевром! Повесить на стену не могла – положила под стекло на рабочем столе и всякий раз радостно улыбалась, скользнув взглядом по круглому заду в трусиках в горошек.

– Если вы искренне простили друг друга, то, может, и не кончено. Но я уже какое-то время знаю тебя и могу утверждать, что подсознательно ты, как и Вадик, уже поняла, что твой жених тебе не пара. Именно поэтому между вами и происходят подобные неприятные сцены. Ты уже знаешь, что он способен на активный интерес к другим девушкам и тебя это не устраивает, и он уже знает, каковы твои реакции на его вольности и его это не устраивает. Ты уже знаешь, что его измена лишь вопрос времени, и он уже знает, что получит неприятности. А они ему не нужны. Он не готов ограничивать себя, инициатива в ваших отношениях всегда шла от тебя. Это во-первых, а во-вторых, даже если вы закроете глаза на случившееся, прервете цепь событий, будете следить за своим поведением все равно рано или поздно обиды вылезут, вы будете колоть ими глаза друг другу. Ну и ваши натуры проявят себя во всей красе и винить будет некого, потому что уже сейчас тебе все о вас известно.

– Ой! – возмущенно всплеснула рукой Леночка. – Если не брать инициативу на себя, то вообще никто не буде жениться! Большинство мужчин если и хотят детей, то ближе к старости, зачем им брак?

– Я скажу тебе зачем. Думаю, ты удивишься. Чтобы лишить женщину права заглядываться на других. Если у мужчины не возникает такого желания, то он знает, что ты для него временный вариант.

Леночка даже не завершила вдох, таким странным показалось ей пояснение Ларисы Ивановны. Кто об этом думает вообще? О лишении права?

– Да никто так не думает! – выпалила она.

– Естественно, – согласилась шефиня. – Люди вообще не любят думать. И анализировать. И отвечать. Но чувствовать чувствуют. И слепо доверяют своему чутью, к счастью. А те, которые игнорируют внутренний голос и начинают размышлять, лучше бы не делали этого, потому как умом не блещут и себе же вредят.

Леночка горестно икнула и сказала про другое, рабочее:

– Время уже, приглашать?

Обе глянули на часы на стене.

– Приглашай!

– Входите! – зычно крикнула медсестра первому пациенту и ворчливо добавила: – Все равно, я не согласна, что должна соблюдать какие-то там законы времени. Мы сами куем свою судьбу.

– Конечно, куем, только ты почему-то уверена, что от твоей «куйни» непременно должно быть счастье.

Леночка смешливо хмыкнула на очередной нарочитый ляп Ларисы Ивановны.

– Естественно!

– Получаешь?

– Ага, два раза, – саркастично скривилась девушка.

– Если и бывает, то моментами, а не в целом сценарии?

– Пожалуй, да. Когда мне уступают, тогда и радуюсь, потом, правда, опять двадцать пять.

– Попробуй не отмахиваться от моих слов и хоть какое-то время анализируй себя и свою жизнь с точки зрения поступок-следствие. Увидишь все под другим углом.

Весь прием Леночка исправно заполняла бланки, подспудно горестно вздыхала, с тайным преклонением поглядывала на Ларису Ивановну: до чего умная женщина, а ведь так и не скажешь! А Лариса Ивановна фоном замечала, как тяжкие вздохи ее медсестры превращаются во вздохи сожалений и смирения. Ей стало понятно, что девочка приняла разрыв отношений.

– Откуда Вы все это знаете? – спросила Леночка в обеденный перерыв.

– Давно живу, наверное, – улыбнулась Лариса Ивановна. – Просто я предпочитаю не обманываться. Когда смотришь правде в глаза и называешь вещи только их именами, все становится яснее.

– Страшно же, – жалобно вставила девушка.

– Вопрос выбора. Кому страшна правда, тот просто оттягивает решающий момент. Запомни, прервать время нельзя, как и уже существующие в пространстве последствия наших поступков. Они все равно, как минимум, будут всплывать в твоей памяти и требовать от тебя той реакции, которая свойственно твоей натуре, даже если ты ее и задавила.

– Очень Вы необычная, Лариса Ивановна! Всегда так неожиданно разбираете все ситуации, я прямо удивляюсь. Мне бы никто-никто так не растолковал, все бы просто говорили, что я бедняжка, а Вадик козел и все.

Шефиня усмехнулась и понимающе кивнула.

Леночка в последний раз глубоко и судорожно вздохнула и с обожанием взглянула на начальницу. Она затруднялась с определением характера своей шефини, хоть и сидела с ней бок о бок каждый день в одном кабинете уже больше года. Впрочем, аттестовать Ларису Ивановну не могла не она одна.

***

Почти у каждого в кругу общения найдется человек, давно знакомый, без сюрпризов в поведении, всегда спокойный и доброжелательный, однако, если вдруг возникнет необходимость охарактеризовать его, сделать это окажется весьма затруднительно, потому что вдруг обнаружится, что личность его для тебя неясна, неуловима и неоднозначна. И вот чешется нос, ерошится затылок, а подходящие слова так и не находятся, тогда самоуверенно хочется махнуть рукой, мол, что говорить-то? Тут и говорить-то нечего: невыразительный человек! Но нутром чувствуется собственная неправота и невольно пасуешь перед неясной личностью подобного знакомца, потому что вдруг снисходит нелестное для тебя понимание, что в случае чего хребет сломается у тебя, а не у этого неясного субъекта.

Лариса Ивановна Дубровская была как раз такой, вроде бы, простой и открытой, но если о ней принимались говорить, то начинали с одного и того же, а заканчивали прямо противоположным, взаимоисключающим или противоречащим выводам других заключением. В этом был какой-то парадокс, потому что всякий назвал бы Ларису Ивановну прозрачной, как свежевымытое стекло, и бесхитростной, как полевая ромашка, тем более, что знал ее со дня открытия поликлиники – она числилась в ветеранах коллектива и являлась его столпом.

Лариса Ивановна как никто воплощала образ простого советского гражданина, вернее, гражданки, почти ровесницы Страны Советов: скромной, разумной, не склонной ни к каким эксцессам, с чувством долга, ответственным работником и прочее в том же духе, без прикрас и скидок. Если на трудовых собраниях возникала необходимость привести кого-либо в пример, указывали на нее. Если требовался аргумент со ссылкой на сотрудников, например, обозначая начальству потребности и нужды коллектива, кивали на нее. Ее несли как вымпел, как флаг и щит, ею прикрывались. Ее имя являлось последним добивающим аргументом и контраргументом во всех спорах. Все ведомственное начальство знало Дубровскую, не лично, а со слов, и давно принимало ее за некое мерило, показатель адекватности оценок и требований со стороны трудового коллектива поликлиники.

Иногда, правда, кто-нибудь из коллег задумывался, почему, собственно говоря, именно Лариса Ивановна заняла пьедестал, в чем ее личностное преимущество перед другими и не находил ответа.

Охарактеризовать ее натуру никто не мог, потому что прямо она себя не проявляла. Например, если бы спросили, добрая ли она, каждый пожал бы плечом, даже те, кто проработал с ней двадцать лет. Она была нейтральная и представления о ней складывались лишь из фактов: зла никому не творила, худого ни о ком не говорила, о своей жизни не откровенничала. Но то, что было известно, не вызывало сомнений и относилось к лучшим качествам любого человека. Так, применительно к ней обязательно употреблялось уточнение «всю жизнь» и в этом абсолютизме не было ни капли погрешности. Всю свою трудовую жизнь она провела на одном месте – в районной поликлинике офтальмологом и была этим совершенно довольна. Всю жизнь ничем не болела, простужалась и то один раз в два года. Всю жизнь в одном моногамном браке; любила одного мужчину, своего мужа, и не познала соблазнов и искушений; они с ним ездили в отпуск вдвоем и вообще всюду бывали только вместе. Всю жизнь со старших классов пребывала в одном весе и находилась в неизменно безмятежном, добродушном настроении. В ней не было ни амбиций, ни ревности к чужому успеху или счастью, ни злобности, ни претензий к людям и миру. Мир ей был в радость, а, например, представления о международной политике, особенно об американской, заключались в недоуменном вопросе: чего они все к нам лезут? Если же ей доводилось слышать о каких-то там диссидентах или критике советской действительности, она искренне недоумевала: хорошо же живем, спокойно, все есть, чего надо? Квартиру дождались, шесть соток им выделили, путевку в пионерский лагерь сын получает каждый год, они с мужем снова поедут на море от профсоюза, подходит очередь на новый холодильник и финскую стенку, из ОРСа¹ сообщили, что сгущенку, зеленый горошек и копченую колбасу будут давать чуть ли не каждый месяц, чем плохо? Лично она всем довольна и всю жизнь счастливая, а если кому-то что-то не нравится, так, может, у них просто аппетиты немеряные?

В любом случае, жизнь за пределами собственной семьи ее не интересовала и вне нее она не тратила ни капли лишней энергии. Ее считали счастливой, она и сама могла с твердостью утверждать, что ни разу еще не познала горя и бед.

Как ни странно для счастливой женщины, ей никто никогда не завидовал. Если в узком кругу женского коллектива, так любящего посудачить, о ней вдруг заходила речь, что бывало крайне редко, то обычно кто-нибудь пожимал плечом и говорил маловразумительное: «Ну, это же Лариса Ивановна!» Никто не брался сформулировать общее отношение к ней одной фразой или словом, какими были за глаза крещены большинство коллег, так в наличии имелись Вертопрах, Грымза, Зазнайка, Хренов Умник, Балаболка, Трепло, Гений и пр., некоторых называли по должности – Замзав, Завотд, – и это тоже было приемлемо и понятно. Оценка Ларисы Ивановы как-то не складывалась, но, пожалуй, среди молодых сотрудниц поликлиники она сводилось к тому, что живет она крайне серо и скучно, только сказать это никто не решался, потому что как только эта мысль облекалась в слова, начинала казаться фальшивой даже самому говорившему. Пожалуй, только Леночка и могла бы раскрыть коллегам таящуюся в Ларисе Ивановне глубину мировосприятия, но молоденькая медсестричка мыслила на уровне «козел» и «бедняжка» и тонкие или глубокие характеристики ей не давались.

Одна новенькая терапевт, так и не прижившаяся в коллективе поликлиники и скоро уволившаяся, позволила себе выразиться резко, как никто не выражался в адрес Ларисы Ивановны: «Тлеющая головешка! Ни жару, ни всполоху, ни яркого излучения! Отнимите у нее мужа и от нее ничего не останется! Ноль!» Никому это определение не понравилось. Ровный мягкий свет Ларисы Ивановны уважали за неизменность и надежность; непредсказуемых феерических личностей итак хватало с избытком – люди нуждались в твердыне. Кроме того, хотя и не было известно, чтобы Лариса Ивановна когда-либо совершила что-то из ряда вон выходящее, в ней чувствовалась некая внутренняя сила, не позволяющая причислить ее к амебам.

К сожалению, никто не знал, что в юности Лариса Ивановна отличилась весьма решительными поступками. Так, она пошла против желания родителей, работавших в бухгалтерии большого ведомства и желавших, чтобы дочь получила экономическое образование, тогда они могли бы выстелить ей карьерную дорожку красным бархатом. «Это нам с отцом пришлось с низов расти, а тебе мы свои связи на блюдечке преподнесем! – увещевала мама. – Даже завидую тебе, такой шикарной возможности! До министерства дорастешь!» Юная Лариса раз-другой сказала им, что числа и формулы ей не по душе, услышала в ответ, что это вопрос времени и привычки, поняла, что ее планы не совпадают с родительскими и просто поступила в желанный медицинский, поставив их перед фактом. Мама плакала об упущенных возможностях, папа пил валерьянку, но все успокоились и смирились, что династии и умопомрачительной карьеры в их семье не будет. Потом Лариса ошарашила всех, что выходит замуж за Петю, тихого очкарика с психфака, даже не москвича! Мама снова плакала, папа принял коньяку. Всегда такая спокойная дочь, которая никогда в детстве не доставляла родителям проблем, теперь не считалась с их мнением – было отчего горевать!

– Почему ты стала такая? Раньше же всегда с нами соглашалась! – пеняла мама.

– Потому что раньше ваши желания совпадали с моими – пояснила дочурка, своим ответом заставив маму поперхнуться слезами.

Кто бы подумал, что прозрачная душа Ларисы открыта воле родителей до поры, до времени! Мама была к такому не готова, ведь она уже расписала жизнь дочери по изумительному сценарию.

Лариса не повелась на перспективных молодых людей, с которыми ее собирались знакомить, не вняла угрозам, что Петю не примут в семью и жить в квартиру не пустят. Дочь-молчунья улыбнулась: «Ну и не надо! Придумаем что-нибудь» С Петей они расписались, выбили себе комнату в общежитии ВУЗа и сразу забеременели. И снова мама плакала, что дочь губит свою жизнь, отец хмуро мерил шагами комнату по диагонали: уговаривали неразумное чадо на аборт, мол, надо повременить с ребенком, закончить учебу, устроиться в жизни, создать комфортные условия для воспитания потомства и прочее. Поменять мужа, в конце концов! Надо же думать, когда и от кого рожать! Нельзя же так – в поле под телегой! Вернее, на семинаре под партой.

– Как ты его будешь растить? С собой на лекции таскать?

Лариса светилась мягкой счастливой улыбкой, больше прислушиваясь к чему-то внутри себя, чем к крикам мамы, ответила: «Как-нибудь» – и была такова. Родила сына Гошку, до яслей нянчили его всем общежитием по очереди, за что прозвали сыном полка. Соседка пришила к наволочке две прочные завязки, подпоясывалась этой наволочкой и таскала Гошку, как кенгуру. Идея прижилась и наволочка переходила с рук на руки вместе с ребенком. Дедушка с бабушкой какое-то время выдерживали характер и не помогали молодой семье, но поняли, что на поклон к ним любимая дочь не собирается, а внук растет слишком быстро и на чужих руках, поэтому сами пришли мириться и взяли заботы о ненаглядном наследнике на себя.

Таким образом, неконфликтная, доброжелательная, никогда не повышающая голоса Лариса приучила мать и, заодно, отца обуздывать свои родительские инициативы и довольствоваться принятием жизни дочери в том виде, в котором та ее себе выстраивает.

Надо сказать, что впоследствии ни родители, ни муж никогда ей уже не перечили, не ставили ультиматумов – были научены. Но кто об этом знал? Сама она о себе, как правило, не говорила. Поэтому – только свои; для посторонних, малознакомых, она была сродни молочнокислой бактерии, творящей незатейливое доброе дело в масштабе собственной крынки.

Так же она никогда не бравировала и даже будто бы вычеркнула из памяти военное время, а ведь тогда Лариса Ивановна наотрез отказалась эвакуироваться из столицы, хотя враг был на самом подступе к городу. Сказала, что разделит судьбу своей родины, и сын-подросток остался с нею. Всю Великую Отечественную она самоотверженно трудилась в родной поликлинике, переделанной в госпиталь, вместе со всеми несла тяготы военного времени, трепеща за сына, работавшего не меньше нее, и мужа, отправившегося на фронт. Когда Москва страдала от налетов, тысячи тысяч жителей буквально селились в станциях метро. Женщины рожали там детей, дети болели. Ларисе Ивановне – офтальмологу! – трижды довелось принимать роды в подземке, потом приходила лечить и выхаживать. Она работала и на строительстве оборонительных укреплений, за что удостоилась медали «За оборону Москвы». Сын Гошка вместе с одноклассниками в школьных учебно-производственных мастерских делал снаряжение для фронта. Ни мать, ни сын не считали, что совершают нечто героическое, тогда все были героями, и горячо желали только окончания войны и возвращения мужей и отцов. Дубровские дождались и мира, и главу семьи, и трепет сердец устремили в светлое будущее, отказавшись вспоминать и, тем более, козырять пережитыми трудностями. Впоследствии она ни разу не выступала перед коллегами или школьниками с воспоминаниями, вообще не поддерживала эту тему, поэтому даже те, кто знал о ее самоотверженности, позабыли об этом, чего требовать от остальных?

Давние знакомые обычно придерживали свое мнение о ней при себе, потому что понимали, что Лариса Ивановна не поддержит сказанное о ней и все будет звучать недостаточно достоверным и выразительным.

Женщины, проработавшие с Ларисой Ивановной много лет, ни за что бы не признались, что чуть побаиваются ее и не смогли бы объяснить, почему. Все было просто: Лариса Ивановна дорожила каждым словом и никогда не спешила что-либо сказать, зато если говорила, то сказанное удивляло весомостью и разумностью. И самое поразительное для них: Лариса Ивановна всегда опережала изменения в моде. Всегда. Женщин это заставляло капитулировать. Например, она сняла шиньон и подстриглась «живенько» немногим до того, как это вошло в моду. То же касалось изменения силуэтов платья и их длины. Она никогда не была рьяной модницей, никого не копировала, довольствовалась одной-двумя деталями облика, которые заставляли ее выглядеть естественно и в духе времени, при этом элегантной и небрежной одновременно.

Бывало, кому-то хотелось сказать о Ларисе Ивановне, что она себе на уме, но и это было бы не совсем верно, потому что подразумевало некую хитрость, а хитрой она не была никогда. Сама бы Лариса Ивановна, если бы ее попросили обозначить себя одним словом, назвала бы себя искренней. Это определение, согласно толковому словарю, означающее непритворное выражение подлинных чувств и мыслей, истинно отражало суть этой женщины, ее мировоззрение и отношение к жизни. Она всегда следовала своим внутренним побуждениям, пренебрегая общепринятыми нормами морали и этики, и если и казалась кому-то странной и выбивающейся из общего строя, то не себе; для себя она всегда была искренней и честной в текущем моменте.

***

Обычно люди живут в состоянии ожидания чего-то желанного, пусть даже неведомого: мечты, чуда, отпуска, отдельной квартиры, любви, наследства, повышения, новых туфлей, стрижки, машины, похода в театр, приезда гостей… Это ожидание придает их лицам особое выражение одухотворенности и наполненности жизнью. У Ларисы Ивановны такого выражения никогда не было и именно поэтому люди бессознательно причисляли ее к хладнокровным. Лишь особо тонкие наблюдатели могли разглядеть в мягком взоре Ларисы Ивановны другое выражение: у нее все есть. Никому не приходило в голову, что в характере Ларисы Ивановны было получать все желаемое сразу, как только захотелось – ведь она была искренней! Но надо отдать ей должное, хотела она всегда вполне реальных вещей, к которым ее подводило естественное течение ее жизни. До момента, когда желать чего-то еще рано, она не думала об этом, а когда приходила возможность получить что-то, то не упускала ее. Вот и весь секрет ее бесстрастности.

Тем, кто принимал холерические реакции на происходящее за свидетельство полноценной жизни и нуждался в шумных событиях, казалось, что внутренняя жизнь Ларисы Ивановны находится в полузастывшем состоянии. На самом деле она пребывала в непрерывном обновлении и движении жизни: свежесваренный борщ, перемена постельного белья, взошедшая рассада, распустившийся цветок кактуса, связанный жилет, приход гостей на пирог – этим она ощущала тепло и энергию бытия, его вращение и не любила, чтобы ее отвлекали. Поэтому общественные обязанности в мирное время вызывали у нее тайное недоумение: она считала, что любые обязанности должны оплачиваться, то бишь составлять чью-то работу. Зачем же отнимать у кого-то зарплату и зачем кого-то заставлять работать бесплатно? Общество состоит из отдельных людей, а когда каждый отдельный человек заботиться «о своем хорошо», то это «хорошо» за совокупностью массы народа становится славным общественным «хорошо» Она была противницей того, чтобы люди ради плана или из других соображений выполняли чужую работу – это нарушало ее понятие о причинно-следственной связи «мое хорошо ведет ко всеобщему хорошо» Каждый отвечает за свой фронт работ. В этом вопросе Лариса Ивановна проявляла отнюдь не социалистическое мышление, но, поскольку не страдала склонностью к демонстративному поведению, то не выставляла это на вид и упрекнуть ее никто не мог. Она лишь под тем или иным предлогом избегала нагрузок от парторга и постепенно приучила всех к тому, что является исключительно домашним человеком и интересуется только рецептами, заготовками, дачными грядками, рассадой и прочими семейными заботами, и это почему-то укрепляло ее позиции в глазах руководства; загружать поручениями стали исключительно молодых, не обремененных, не семейных.

Она любила театр, но ходила на спектакли только в те периоды, когда ей было недостаточно домашнего вращения, исключительно, чтобы добрать недополученных впечатлений. Обычно это случалось зимой, когда многие проявления жизни замирают. Весна рождала почки и бутончики на ее подоконниках, кошка беременела и можно было смело утверждать, что до следующего октября Лариса Ивановна не вспомнит о театре. Хотя, если заходила речь о тех или иных постановках, ее замечания отличалась тонкостью и всякий понимал, что перед ним искушенный театрал и взыскательный зритель. Она давала здравые рекомендации, спрашивала, каких впечатлений и какого настроения ищет зритель, метко аттестовывала постановки того или иного режиссера и безошибочно указывала спектакли, которые удовлетворят потребности именно этого зрителя. Немного поговорив с взыскующим прекрасного, она приходила к каким-то своим выводам и одним советовала сначала освежить в памяти пьесу и прочитать ее, другим – идти с незамутненным сознанием без каких-либо ожиданий и просто получать удовольствие, третьим – абстрагироваться от канонов и удивить самого себя новым прочтением произведения. И никто никогда не был разочарован ее советом.

На работу она непременно приносила пироги, закрутки, прочие вкусности и все знали, что в «обеденной» обязательно найдется, чем перекусить. Коллеги в возрасте ее любили, потому что она всегда говорила на нейтральные темы, никогда никого не осуждала, никого не сравнивала с собой или с другими и несла в себе мир. Вообще, своим присутствием она очень стабилизировала пространство, гасила сплетни и колкости и давала коллективу поликлиники прочный стержень. Хоть кто-то в бурлящих страстях их небольшого общества не злословил, не заводил романов, не расходился-сходился со второй половинкой, не делал абортов, не стрелял денег до получки, не сдавал родителей в дом престарелых или отсылал в деревню, не ругался за льготы, не подначивал и не подсиживал других, не сплетничал, не отпрашивался через день пораньше уйти домой и прочее. Хоть кто-то!

Она украшала доску почета столько лет, что исчезновение ее фотографии для коллег могло означать только одно – Лариса Ивановна ушла из жизни. Никто не спорил, что она добросовестный и знающий специалист. И получаемые ею премии ни у кого не вызывали ропота. И ежегодные профсоюзные путевки тоже. Если не давать их такому мастодонту как Дубровская, то кому? А то, что она не рвалась на руководящие должности, окончательно лишало ее недоброжелателей.

Ей было уже за сорок, но выглядела она моложаво и свежо, не больше, чем на тридцать пять. Плотный молочный цвет лица и упругая кожа – такая упругая, что не ущипнешь, – вызывали вздохи всех женщин поликлиники. Морщинки вокруг глаз только-только начали закладываться и, если не искать их проекцию специально, то даже вблизи не были видны. Особенно молодой ее делали чрезвычайно белые, чистые белки, какие бывают у детей, и здоровые, блестящие волосы, не тронутые ни сединой, ни краской. Несколько сотрудниц находились в таком же возрасте, что и Лариса Ивановна, и за последнее время все привыкли к их жалобам на приливы, духоту, жару, вечно открываемые окна, непроходящий жор и раздражительность. Все это было поводом для шуток и щадящего отношения к дамам климактерической поры. Одна Лариса Ивановна чувствовала себя превосходно. Она заявила, что у нее уже несколько месяцев нет менструаций, и, кажется, «девочкой» она становится легко и без неприятностей. Никто не удивился. Если уж кому и суждено познать этот переход без всяких гормональных всплесков и прочих тягот менопаузы, то это должна быть именно Лариса Ивановна.

За двадцать лет брака она забеременела только раз, Гошей, в студенчестве. Потом уже ни разу и это было удивительно, потому что они с мужем ничем не болели. Лариса Ивановна лишь пожимала плечами и искренне удивлялась на вопрос родителей, не пора родить еще ребенка: «Не беременею почему-то» Ни она, ни мать с отцом ни разу вслух не вспомнили о том, как требовали от нее сделать аборт, и лишь по той страстности, с которой бабушка с дедушкой вдруг принимались целовать Гошку, было понятно, что это жестокое требование тревожит их души.

Гошка был светом в окошке, сейчас уже взрослый, закончивший университет. Как только он нашел свое место в жизни и съехал от родителей, Лариса Ивановна перестала беспокоиться о нем, словно ее материнская миссия пришла к завершению и все, что с ним могло случиться, она восприняла бы философски: «Это жизнь! Просто иди вперед!»

Свое внимание и заботу она перенесла на супруга и у них начался период той поглощенности друг другом, какой обычно переживают в медовый месяц. Петр Иванович приходил встречать жену после работы, в руках у него частенько был то цветок, то коробка конфет. Он приглашал ее ужинать не дома, а в кафе: «Насиделись уже в кухне этой!» Из окон поликлиники хорошо было видно, как он целует ее в обе щеки и поправляет воротник пальто, она берет его под руку и оба неспешно уходят. «Не, ну живут же люди!» – протягивал кто-нибудь из медсестер или врачей и все чуть грустно вздыхали, ощущая собственную обделенность любовью. А Дубровские в новой стадии полного слияния как-то внутренне обновились и начали поговаривать о внуках – лучшем свидетельстве их нетленной любви, извечного притяжения мужчин и женщин и торжества жизни как такого.

***

Однако в одно прекрасное утро Лариса Ивановна примчалась в поликлинику вместе с супругом, удивив всех взъерошенным видом и раскрасневшимся лицом. Они вломились к гинекологу.

Оказалось, Лариса Ивановна беременна! Новость сотрясла здание районного отделения здравоохранения до основания, коллектив гудел как растревоженный улей. Вот это Лариса Ивановна отчебучила! Волнение охватило даже пациентов, смирно сидящих в очередях, они перешептывались и пытались узнать друг у друга, что случилось, что за беготня: кому-то плохо, кто-то умер, «Скорую» вызвали? Кто-то осекал: почему тогда врачи улыбаются и радуются?

Потом сияющие Лариса Ивановна и Петр Иванович в «обеденной» рассказывали, как они заподозрили неладное. Сегодня за завтраком. Мол, супруг пристально посмотрел на благоверную, хлопочущую у плиты, и спросил:

– Дорогая, а не беременны ли мы часом?

Оба воззрились на аккуратный тугой животик, в последнее время приподнявший пупок вечно стройной Ларисы Ивановны, он замечательно вырисовывался под струящимся атласом французского утреннего халатика, доставшегося Петру Ивановичу во времена оные в качестве военного трофея. И спустя час в кабинете гинеколога родной поликлиники оба супруга уже блестели слезами счастья.