Текст книги "Лиля, дочь Ларисы"

Они благодарно трясли руку доктора, не слыша его советов и поздравлений. По всем признакам у них будет девочка! Судя по сердцебиению совершенно здоровая и всего через каких-то три с половиной или четыре месяца. Боже, столько всего надо сделать и подготовить! Лариса Ивановна и Петр Иванович вмиг скинули по двадцать лет, засветились, тела их стали легкими, а взгляд упругим и целеустремленным.

– Эх ты, окулист! Проглядела себя! – улыбался Петр Иванович, в очередной раз взволнованно обнимая и целуя супругу в порозовевшие щеки.

У регистратуры и гардероба их снова поздравляли, обнимали и чмокали в радостно-встревоженные лица, жали дрожащие руки, в общем, образовался вселенский переполох в рамках четырех этажей отдельно стоящего здания города Москвы и все были искреннее воодушевлены, как будто это лично им привалило счастье.

Буйство эмоций длилось до самого декрета, а собирать деньги на подарок коллеги начали в первый же день. Почему-то беременность Ларисы Ивановны у всех вызвала прилив сил и жажду жизни и – опять же! – ее никто не осуждал, никто не сказал чего-то вроде: «Сдурела она, что ли, дура старая?» Никто не завидовал, все только улыбались и говорили: «Подумать только! Ну, Лариса Ивановна, ну отчебучила!» Одни не переставали удивляться свалившемуся сюрпризу, другие, наоборот, утверждали, что именно от Ларисы Ивановны и следовало ожидать чего-то такого, сверх неожиданного. И всем не терпелось увидеть ребенка, почему-то казалось, что он будет необыкновенным.

Обычно советские граждане не были склонны к мистике и фатализму, но почти у всех коллег Дубровских тогда хоть раз да мелькнуло в душе ощущение то ли предопределенности, то ли, наоборот, чуда, и каждый втайне задавался вопросом, почему же именно Ларисе Ивановне само идет в руки то, чего другие зубами вырывают у жизни и не могут вырвать.

Если бы кому-либо вздумалось спросить Ларису Ивановну, не смущается ли она беременностью в своем возрасте, Лариса Ивановна бы очень удивилась: разве есть чем смущаться? Она простая, искренняя женщина и принимает все, что дает ей жизнь как должное и правильное для нее. Она не помнила, чтобы когда-нибудь поступала наперекор себе, в угоду другим – это не по правилам искренних.

***

Домой супруги не дошли – долетели; тут же принялись записывать в тетрадку план действий и необходимых покупок. Бывшую комнату сына, которую свято хранили и оберегали, не смея передвинуть в ней ни одну вещь, решено было в кратчайший срок переделать в детскую для девочки. Конечно же розового цвета! Разложили старые блокноты с номерами телефонов «нужных» людей, у которых можно достать дефицитные товары. Благо, оба были врачами и имели «выгодных» пациентов, хотя обычно не обращались к ним за блатом. Но сейчас был не тот случай! Недавно открытый «Детский мир»² на площади Дзержинского хоть и центральный магазин, а без своего человека там нужного не купить. Оба уселись за телефон налаживать каналы по приобретению необходимых вещей. Обои, кроватка, одежка, пеленки, бутылочки, все, что будет, пусть на вырост, ведь потом понадобится, а не достанешь!

И завертелось…

***

Малышка родилась в срок с помощью кесарева сечения, потому что врачи запретили возрастной Ларисе Ивановне рожать самой, хотя ей казалось, что она справилась бы без проблем. Операция прошла образцово, организм мамы и новорожденная гражданка Советского Союза показывали себя просто на зависть. Молоко прибыло на исходе вторых суток, на что мало кто рассчитывал, кроме самой молодой мамы. Малышка сосала так, как будто взяла на себя стахановские обязательства по опустошению материнской груди.

Петра Ивановича пустили в родильное отделение по блату, как своего, и он заливался слезами умиления, глядя на кормление, и со страстным обожанием сюсюкал:

– Да ты же моя жадюга! Не спеши, все твое! Как жить хочет! Вот кого показывать надо всем ипохондрикам да депрессивным! Пусть учатся! – Петр Иванович работал психотерапевтом в районном диспансере. – Дай, дай, я ее сам подержу! Ты же моя сладенькая, мой цыпленочек! Как пахнет, как она пахнет! Лара, ты слышишь? Вот молодечик, какая благородная отрыжка да в таком сером обществе! Тьфу ты, господи, боже мой!

Лариса Ивановна счастливо посмеивалась.

– Ларочка, как же мы ее назовем?

Девочка была удивительно хорошенькой с самого рождения, с беленьким личиком, беленьким пушком на голове и фиалковыми глазками.

– Она такая нежная! Как цветок. Может, Лилия? – предложил молодой отец и ткнулся носом в плечо супруги, удерживая очередную порцию слез.

– Пусть будет Лилия, – Лариса Ивановна чмокнула мужа в седеющую плешь. – Красивое имя и ей очень идет.

Гоша видел сестру два раза, потому что после ее рождения завербовался работать на Север, чего-то там исследовать, прокладывать, добывать. Он был так искренне вдохновлен, полон планов и надежд, что родители почувствовали тайное облегчение от того, что взрослый сын в них не нуждается, стал отрезанным ломтем, и они без оглядки могут отдаться новой страсти.

***

Лиля росла чудесным ребенком, ее любили все, потому что не любить такую прелесть было невозможно. Удивительно ласковая в обращении, бесхитростно кокетливая, с детски доверчивой и открытой улыбкой, она смотрела на мир и людей тем взглядом ясных, чистых глаз цвета фиалки, каким смотрят дети, видевшие от жизни только любовь. Ее доброе сердечко и готовность отломить половину полученного угощения, чтобы угостить в ответ, умиляли и покоряли сердца всех, кто ее знал. Она никогда не капризничала и ничего не требовала. Если ей чего-то хотелось, она молча мечтательно смотрела на вожделенную вещь или осторожно спрашивала: «А такая-то игрушка хорошая?» Родители все понимали, трепетали от врожденной деликатности дочери и все ей покупали. Если ей что-то не нравилось или чего-то не хотелось, она говорила: «Я потом доем. Потом сделаю» Родителям оставалось только напомнить ей через время про обещание и она слушалась. Если же ей было что-то не по нутру, отказывалась она своеобразно: «А можно не надо?» Обычно родители соглашались, но если настаивали, Лиля никогда не устраивала истерик, ее прекрасные глазки наполнялись хрустальными слезами, а подбородочек так трепетно дрожал, что душа Петра Ивановича не выдерживала и крошке дозволялось все. Будь у нее злое сердце или дурной нрав, со временем она превратилась бы в избалованное чудовище, но душа Лили была чиста как первый снег, добра и ясна, поэтому великодушное отношение к ней лишь способствовало усилению ее внутреннего света.

Несколько лет ею владела страсть к пению, и Лиля пела дома за игрой, на улице по дороге в сад, в песочнице, на качелях, в трамвае, в метро. Ей ничто не мешало, она была поглощена самим процессом звукоизвлечения и если ее не устраивала какая-то рулада, она отрицательно качала головой и перепевала неудавшуюся строку еще раз. Со стороны это выглядело невозможно уморительно и очаровательно, ей улыбались, гладили по голове, тихонько аплодировали, но радость от подобного внимания испытывала не она, а родители. Ее хрустальный голосок и вдохновенный восторг от процесса пения был для них наркотиком, Лариса Ивановна заговорила о необходимости отдать дочку в музыкальную школу, но Петр Иванович, как специалист, углядел в этом не призвание к сцене, а обозначение внутренних богатств.

– Погоди, – говорил он жене, – скоро это пройдет и появится что-то другое. Это прорастают ее внутренние богатства.

– Богатства? – Ларису Ивановну удивило мнение мужа. – Хм! А если ты ошибаешься?

– Если ошибаюсь, то пусть учится, но петь скоро перестанет, вот увидишь!

– Но зачем тогда таланты, если их не развивать? – возмутилась Лариса Ивановна, уже успевшая полюбить мысль о будущей славе дочери.

– Ты не поверишь, дорогая, – мягко объяснил Петр Иванович, – эти богатства в душах некоторых женщин принадлежат их роду. Она их передаст дальше и тот, кому будет суждено, отдаст их людям.

– Чего? – недоуменно подняла брови Лариса Ивановна. Иногда ее здравомыслящий супруг нет-нет да и выдавал какую-нибудь подобную мысль шаманского толка, правда, всегда чуть смущался и пытался переменить тему, или сводил к шутке, или уступал Ларисе Ивановне. Он стеснялся признаться – ведь он коммунист! – что верит в душу, в карму и прочую чепуху, и даже почитывает всякие нерекомендуемые, но ходящие в кругах специалистов по душам, книжонки на подобную тематику.

Однако, Лиля, действительно, перестала петь и принялась за рисование и танцы. Потом пошло вышивание, гербарии и далее по списку. И всякий раз в своих увлечениях она показывала отличные результаты. Удивительно талантливый и восприимчивый ребенок!

Она стала светочем в жизни своих родителей, их радостью и гордостью. Знакомые называли ее девочкой-мечтой, говорили, что именно о таких дочках все, наверное, и мечтают.

Пожалуй, именно сейчас, глядя на сияющую Ларису Ивановну и ее обворожительную дочку, на работе ей впервые стали завидовать, но не по-черному, так, с оговоркой: «А что, хорошая же женщина? Заслужила! Я тоже такую девочку хочу» Или по-другому: «Девчата, рожайте дочерей! Видали, какая прелесть получается?»

Лариса Ивановна теперь только и говорила о хлопотах, свидетельствующих, что они с Петром Ивановичем дышат для дочери. Сколько баночек каких ягод перетерли с сахаром, чтобы добавлять в каши, в кефир, варить кисель, макать блины, печь пироги и торты, ведь растущему организму круглый год нужны витамины! Ах, какая чудесная облепиха в этом году! Столько масла поднялось в банке! Сплошная польза! А вот черники нет! Как же глазам без черники? Горе.

Молодая мама выспрашивала у всех рецепты питательных блюд, как то, например, тыквенный или чечевичный суп. С ухищрениями и значительной переплатой каждую весну доставала баночку астраханской черной икры, потому что весенний авитаминоз у ребенка. Кто-нибудь из молодых коллег иногда не выдерживал потока материнской любви Ларисы Ивановны и говорил: «Шуму столько! У всех дети и ничего, как-то живут и растут без икры и облепихи» Но обязательно кто-нибудь отвечал: «Вот именно, что как-то! На магазинных пельменях и консервах. Много вы в своих детей вкладываете? На танцы водите? В шахматы играете? Сказки по ролям читаете? На крахмальных салфеточках кормите? Вот и получите-распишитесь: разницу проведите между своими обормотами и Лилечкой!» Лилю знали все, потому что поликлиника обязательно проводила Новый год для детей сотрудников и каждый знал, у кого какой ребенок, после короткого наблюдения обычно нарекаемый обормотом. И только Лиля была Лилей, потому как принцесса, девочка из интеллигентной семьи, смышленая и с хорошими манерами – как раз такая, какая должна получиться, если ест на крахмальной салфетке и читает стихи по ролям.

***

К радостям первых лет прибавилось любование успехами и талантами Лили. Она была очень артистичной, пластичной и памятливой. В детском саду и Доме творчества быстро стала солисткой танцевальной группы, а читать и писать выучилась раньше всех. И еще, как ни странно, с четырех лет прикипела к страсти Петра Ивановича, к шахматам, сначала, конечно же, из-за красивых фигур, потом уже заинтересовавшись хитростью ходов. Демонстрировала нестандартную логику неотягощенного детского сознания и иногда невольно дарила отцу свежий взгляд на возможности тактики и стратегии. Года три-четыре, как все дети, она стремилась обогнать и перегнать, а потом поняла философию игры и озадачивала Петра Ивановича непредсказуемостью ходов. С тех пор столик с шахматной доской в их гостиной был неприкасаем для уборки и всегда хранил разыгрываемую партию. Петр Иванович, проходя мимо, задумчиво потирал подбородок, стараясь предугадать, что за каверзу задумала его дочь. А Лиля хитро поблескивала глазками, кокетливо убирала за ушко белокурый локон и смотрела на доску небрежно, будто игра ее не занимала.

Гоша прислал письмо с фотографиями, писал, что женился на якутке. Извинялся, что спешно, тайно, без праздника, ведь оба геологи и не сидят на месте. Лариса Ивановна и Петр Иванович на какое-то время онемели – на якутке! Со снимка на них смотрело чуждое раскосое лицо с широкими скулами и совершенно черными волосами. Лариса Ивановна в испуге прижала руку к груди. Ее организм отказывался принимать в семью неевропейскую кровь. Строго говоря, девушка была красива и выражение лица доброе и умное, но ведь не русская! Родители поздравили молодых телеграммой и сделали денежный перевод в качестве свадебного подарка, но мужу Лариса Ивановна призналась, что пока не готова увидеть невестку, поэтому в гости не пригласили. В следующем письме пришла фотография новорожденного сына Гошки, и Лариса Ивановна расплакалась – внук был похож на мать. Гошка сам облегчил родителям положение, заверив, что в ближайшие годы они с женой будут невыездными. На том все и успокоились и зажили своими, отдельными друг от друга жизнями.

***

Дружба с девочками у Лили не складывалась с самого детского сада, потому что не находилось девочки, согласной выдерживать постоянное сравнение с ней. Бедняжкам приходилось выслушивать упреки мам и бабушек: «Лиля то, Лиля се, а ты?»

Зато с Орестом Поповым сразу возникла самая нежная приязнь. Мальчик жил в ее подъезде на первом этаже и ходил в ту же группу сада. Его отец, дядя Жора, работал слесарем-сантехником, а мать, тетя Нина, диспетчером в их же ЖЭКе. Дядя Жора всегда всем широко улыбался, иногда даже некоторых хотел обнять. Лиле было его жалко, потому что люди его почему-то чуждались. Он, бедняжка, ходил с трудом – часто спотыкался и присаживался то на заборчик, то на скамейку, то просто облокачивался о стену. Тетя Нина, встретив его, всегда говорила одно и то же: «Боже, стыдно-то как!» – и уводила его домой. Лиля недоумевала, чего стыдится, если человек плохо ходит, тем более, если он такой добрый. Она спросила об этом маму, та ответила неясно и как-то чеканно, причем глаза ее сделались холодноватыми:

– Дядя Жора не может ходить твердой походкой не потому, что болен, а потому что сам себя чуть ли не каждый день доводит до ненормального состояния. Когда люди сами себя губят, за них бывает стыдно. Понятно?

Лиле было непонятно, но она кивнула, почувствовав, что маме неприятно об этом говорить. И еще почувствовала, что мама враждебна к дяде Жоре и не одобряет его. Зато тетя Нина ей симпатична, при встречах мама всегда приветливо улыбалась, ободряюще кивала или пожимала руку и останавливалась на пару слов о здоровье и о детях.

Все же несколько лет Лариса Ивановна и Петр Иванович чуть поджимали губы и несколько натянуто улыбались, когда Лиля и Орест, завидя друг друга, бросались друг другу навстречу с объятиями. Они обнимались по-детски неуклюже, как медвежата, и выглядело это проявление приязни невозможно трогательно. Они общались только с собой, ни ей, ни ему больше никто не был нужен.

– Перерастут, – почему-то говорила Лариса Ивановна Петру Ивановичу. – По крайней мере, он всегда чисто одет и вполне воспитан. Нина – прекрасная женщина!

– А гены куда денешь? – странно отвечал Петр Иванович.

– Рано об этом говорить!

– Эта детская дружба может всем нам выйти боком!

Тем не менее они считали себя людьми широких взглядов и из «демократических соображений» не препятствовали общению детей, разрешали приглашать Ореста домой, но Лилю к нему никогда не пускали: «Лучше пусть он к нам приходит, у тебя отдельная комната, никому не мешаете, и мама вас вкусненьким накормит»

Когда Петр Иванович в очередной раз встречал родителя Ореста в непотребном виде, непременно бубнил себе под нос:

– Нет, это будет чистой воды разбазаривание генофонда! Ни за что! Мой отборный, чистый цветочек! Тонкая селекция и это! – он брезгливо кривился.

Вообще, как специалист, он верил в желание людей преодолеть наследственные пороки, даже верил в попытки, но не верил в результат. Он знал так мало победителей, что они исчезали в общей массе побежденных пороком. Встать на путь наследственного алкоголизма мог только тот, кто искал силы в себе, сам себе давал зарок. Таких людей единицы на тысячи. В основном благие намерения цеплялись за кого-то другого: ради тебя готов на все. Это было крайне уязвимой мотивацией, потому что любой изъян или ущерб в отношениях снова выводил на проторенную предками дорожку – к бутылке. Перспективы Ореста Петра Ивановича не радовали.

Однако вскоре Дубровские вздохнули свободно. В старшей группе сада Лариса Ивановна заметила перемену в дочери: та перестала смотреть на Ореста с радостным восторгом, прыгать на месте и хлопать в ладоши при его появлении, словно получила супер приз. Теперь ее отношение к нему стало покровительственным, снисходительным и доброжелательным в том виде, который невозможно испытывать к жениху, даже если ему всего шесть лет. Девочка перестала искать одобрения и восхищения в глазах Ореста, ей даже стало неважно, нравится ему то, что занимает ее, или нет, она оставалась привычно внимательной к нему и ласковой в силу своей натуры и не более того. Лариса Ивановна специально какое-то время наблюдала за детьми, утвердилась в своем впечатлении и внутренне выдохнула. Она рассказала о своем открытии мужу, тот поверил ей, как верил всегда и во всем, и больше на этот счет они не беспокоились.

***

Потом дети учились в одном классе и оба являлись любимцами учителей. Лиля – потому что обладала бездной обаяния и мягкой женственности, отличалась хорошим воспитанием и врожденной интеллигентностью. Как и ее мать, она стабилизировала пространство вокруг себя, но чуть на иной манер – своей утонченностью невольно обязывала и окружающих быть более вежливыми и культурными. Свободное, простоватое поведение рядом с Лилей непременно приобретало яркий оттенок грубости и невоспитанности. Никому из девочек класса не хотелось проигрывать Дубровской, поэтому тянулись на ее уровень. А мальчики невольно соответствовали девочкам. Учителя радовались высокому стандарту культуры класса и понимали, чья это заслуга.

Учеба давалась Лиле легко и никакая контрольная не могла согнать с ее лица спокойной улыбки. Четверки у нее появлялись редко, только пятерки.

Однако по мере взросления она все реже участвовала в жизни класса, терпеть не могла соревнований и сатиры стенгазет. Если учителя пытались выяснить причину ее отказа, она искренне говорила: «Зачем унижать людей? Я бы не хотела, чтобы меня прилюдно высмеивали» Ей объясняли, что делается это не со зла, а в воспитательных целях, и что рассуждает она не по-пионерски и уж, тем более, не как будущая комсомолка, а по-мещански, трусливо замалчивая проблемы. На что Лиля миролюбиво улыбалась и предлагала другое: «Может, я лучше позанимаюсь с отстающим?» Это устраивало всех, стенгазету оформляли просто к праздникам.

Зато учитель физкультуры долго не отставал от нее:

– Что плохого в соревнованиях? Ты же обязательно победишь! Ведь танцуешь с детства! Легкая атлетика – твое!

Лиля извиняющимся тоном оправдывалась:

– В соревнованиях всегда кто-то хуже, неприятно быть самой хуже или выставлять других такими. Я совсем не люблю дух соревнований! Если бы просто показывали, кто что умеет, а так не хочу.

Физкультурнику тоже хотелось обругать ее чеховской мещаночкой, но слова не срывались с языка – уж слишком обаятельной и по-своему полезной она была, да и угадываемая внутренняя сила, хотя никогда не выставляемая ею напоказ, давала ей незримое преимущество и заставляла отступать.

Пытались повлиять через Ореста, но он обезоруживающе улыбался и ретировался:

– Что, не все покорны в датском королевстве? Ничего, у нас демократия, мы даем развиваться в разных направлениях!

– Это же чудовищный индивидуализм! – не отступали от него. – Надо же что-то делать!

– Понять, простить! – пожимал Орест плечами, широчайше улыбаясь, и исчезал за дверью.

Не сумев переубедить Лилю оставили в покое, в конце концов, девочка отличалась в учебе и уже этим красила школу. Однако в учительской иногда мелькало замечание в сторону Дубровской:

– Дух у нее какой-то буржуазный! Салонное мышление! Себя на первое место ставит, а не интересы коллектива. Откуда это? Вроде, родители коммунисты.

– Зато макулатуры больше всех с Поповым собирают и городскую олимпиаду по литературе выиграла.

– А ведь не рвалась ехать! Силком повезли!

– Ничего страшного, перерастет! Щепетильная очень. Жизнь побьет и сделает пробивной.

– Да хоть и такой останется! Все равно видно, что хороший человек. Люди разные должны быть. Кто-то знамена несет, кто-то под ними стоит, кто-то в это время сопли детям вытирает!

– Так-то оно так, только при учениках этого не говорите!

***

Орест учился с надрывом, словно бросал вызов сам себе, покоряя одну вершину за другой. Он был далеко неглупым мальчиком, но в нем не было широты и легкости восприятия, у него не возникало миллион ассоциаций по любому событию, как это было у Лили, в детстве его не развивали так, как ее. Большой трудяга, очень мотивированный, он самостоятельно наверстывал упущенное. Его поражало как много знает Лиля, ее начитанность вызывала у него почтение. Например, если кто-то принимался рассказывать о фильме, Лиля в первую очередь просила назвать страну, в которой разворачивались события, и время. Это были для нее отправные точки, она сразу представляла себе исторический фон и характер эпохи. Если говорили невразумительное: «Ой, да про старину фильм! Мужики в чулках ходили и с дурацкими воротниками! На костре еретиков жгли пачками!» Лиля сразу определялась: «Аутодафе! Европа? Колонии? Испания или Португалия, скорее всего» Орест только диву давался. Он, конечно, знал, что у Дубровских огромная библиотека, но одно дело иметь книги, и другое – их читать. Он тянулся за ней, как молодой побег к солнцу. Он много занимался, его планка и требования к себе были так высоки, что в старших классах Лиля лукаво интересовалась: «Какой Эверест ты себе наметил? В генсеки метишь?»

Он был отличником, спортсменом и участником всех школьных олимпиад и соревнований. При случае он не мог удержаться от того, чтобы не заглянуть в глаза Лили с немым вопросом, видит ли она, что лучше него никого нет? Она понимала и ласково хвалила: «Умничка! Молодец!» – и пламя обжигало его сердце.

Как он гордился ее дружбой! Самая красивая и лучшая девочка в школе и во всем мире – его подруга! Это причисляло его к когорте избранных. И как же он стеснялся своего отца! Алкоголик-отец оскорблял его достоинство, тем более, что с годами отец совсем спился. Орест любил и бесконечно уважал свою мать, понимал, что ее усилиями их дом и он сам имеют порядочный вид и держат репутацию приличного дома и хорошей семьи. И понимал, что для них с матерью фактором, держащим их на плаву, было то, что отец являлся тихим алкоголиком. Он никогда не буйствовал и не дебоширил, что было громадным облегчением. Жена и сын старались вовремя подобрать его на улице и привести домой. Тем не менее оба они чувствовали себя униженными; пил отец, а стыдно было им. Дома они с матерью раздевали отца, заносили в ванну и мыли под душем. Мать настаивала, чтобы отец был чистым и в свежей одежде, следила за этим фанатично. Как-то Орест воспротивился, ему было противно ухаживать за взрослым опустившимся человеком. Мать посмотрела сыну прямо в глаза и сказала простое: «Тогда это конец! Он потянет нас за собой. Неухоженный человек – не человек» Орест понял. Отец был самым чистым, постриженным и ухоженным пьяницей их района, и Оресту довелось услышать, как собутыльники отца называли того везунчиком, выражали уважение его жене и ставили ее в пример, честя своих бывших жен неблагодарными тварями. Орест зло сплюнул: за что их благодарить и кто здесь твари?

В детстве Орест никогда не спрашивал себя, почему мать не разведется с отцом. Он не помнил разговоров об этом или каких-то попыток со стороны мамы. Задумался над этим, когда отец умер, и не нашел ответа. Мама пожала плечом:

– Может быть, потому, что помнила, каким он был, когда еще не начал пить? У него ведь были золотые руки! Да добрый был как никто. Кого он когда обидел? Никого. Все наследственность проклятая! Отец у него запойный был. Возможно, если бы он дрался и скандалил, развелась, а так приладилась как-то. Да и замирала я всегда, когда приходилось всякие бумаги заполнять, знаешь, графа такая есть про семейное положение и социальный статус семьи. Не хотела, чтобы ты был сыном матери-одиночки. И зарплату его мне выдавали, а не ему, тоже важно, одной пойди, вырасти парня! А стыд что? Стыд перетерпели. И упрекнуть себя мне не в чем.

После смерти отца мать вышла замуж за инженера, хорошего человека, абсолютного трезвенника, переехала к нему, Орест был за нее спокоен.

***

В выпускном классе писали сочинение-размышление о смысле жизни или о будущем, на выбор. Писали два урока, русский и литературу, сосредоточенно сопя и хмуря юные лбы. Учительнице доставляла удовольствие рабочая тишина класса. Она посматривала на ребят, предугадывая, кто о чем напишет. Улыбалась. Предвкушала удовлетворение от предстоящей проверки – своих учеников она искренне любила и знала, что в работах будет сплошной позитив. Чистая юность! Мечты и уверенность в непременном счастье, как иначе?

Учительница взяла тетради домой и проверила уже двадцать пять работ. Ее взгляд привычно скользил по строчкам, она автоматически исправляла ошибки, почти не вникала, разве что следила за правильностью построения предложений. Дети как один писали то, что и следовало ожидать, что писали из года в год все ее ученики: как они благодарны Родине, народу, партии за бесплатное образование, медицину, жилье. Гордились, что наша страна догоняет и перегоняет Америку по производству стали, чугуна и бетона. Что именно их отцы и деды победили фашизм. Что советский гражданин первым побывал в космосе. Что будут пожарными, врачами, милиционерами, учителями, отдадут себя делу строительства коммунизма. Некоторые представляли страну в будущем, как реки будут повернуты вспять и даже не бесплодных землях потомки получат невиданный урожай. Что на Севере создадут искусственное лето и высадят бескрайние сады. Что советские граждане первыми освоят космос и встретят новые цивилизации. Что наука и медицина достигнут такого расцвета, что сначала в нашей стране не будет болезней, а потом этим благом СССР поделится со всем остальным миром. Что в нашей стране наступит эпоха благоденствия и советский народ не будет знать никакого горя и проблем. И все это возможно лет через пятьдесят.

Учительница кивала, мечты ей нравились. Только самой себе она признавалась, что не верит в скорое наступление эры благоденствия, считает, некому сейчас в ней жить. Она не верила в реальность утверждаемого образа простого советского человека, который создаст общество мечты, потому что не могла назвать и трех-четырех людей, соответствующих этому образу. Лет через пятьдесят – да, возможно, ведь сменятся два поколения, и каждое будет лучше предыдущего. Это хороший срок, учительница была с ним согласна; новое тысячелетие – дожить бы! Пока же у всех людей есть изъяны, с которыми, строго говоря, нечего делать в идеальном мире. Известные ей изъяны были связаны с половым инстинктом, слабостью плоти, а также духа и желанием жить хорошо и красиво прямо сейчас. Разве это по-советски, и, уж тем более, по идеальному? Что-то в людях не так, они слишком хотят индивидуального счастья и не слишком желают трудиться над собой. Поэтому мечтать, что в будущем возможны идеальные люди с возвышенными понятиями, учительница любила. Перед ее внутренним взором представали города советского грядущего: каждый город – город-сад, светлый, нарядный, чистый, безопасный. Над каждым непременно солнце и синее небо. Все граждане молоды, здоровы, счастливы, не знают никакого греха и заняты только прекрасным и здоровым, например, искусством или возделыванием своего огорода. Такое будущее оправдывало ее труд, жизнь, посвященную воспитанию детей. В детях все так, а во взрослых нет. Не верят они в то, что провозглашают и не могут соответствовать заявляемым лозунгам. По природе своей не могут. Пока. Она не слишком расстраивалась, давала людям время улучшить свое естество, главное, что уже начали пропаганду и воспитание детей в должном духе. Читая детские сочинения, она подзаряжалась их чистотой и энтузиазмом и возвращала себе улетучивающийся энтузиазм. Может быть, для этого она чаще других учителей давала свободные темы?

Осталось проверить еще три работы. Учительница встала, потянулась, заварила чай, помассировала уставшие глаза. Пристроилась у подоконника, съела пару конфет с чаем. Детская площадка во дворе была полна. Шум, гам, суета, но даже в громком плаче море позитива и сила жизни. Учительница вздохнула: хорошо!

Она вернулась за рабочий стол и открыла тетрадь Ореста. Проверять работы отличников – извечное удовольствие. Шесть полных страниц – молодец, объем выдержал; есть эпиграф, цитаты, красные строки, абзацы – все, что полагается для хорошей работы. Но название темы хлестнуло несуразностью: «Небесные одежды» Небесные одежды? Как это понимать? Скафандры для космонавтов? Учительница поморщилась: лирику не к месту она не любила. Мысленно поставила первую галочку замечаний: название не научное, неоправданно лирическое.

Однако, эпиграф заставил ее поморгать и был прочитан еще два раза:

«Чтобы достичь небосвода, за пыль твоих стоп ухвачусь.

До созвездий крутящихся как же еще я домчусь?»

Приятную усталость и удовлетворение трудоголика сняло как рукой. Учительница читала с нарастающей тревогой, впечатление от работы тяжелело по мере воспринятия мыслей автора. Ее мозг автоматически продолжал ставить зарубки замечаний: выбранная тема – не на злобу дня, рассуждения – какие-то философско-мистические, с чего они возникли в сознании десятиклассника? И почему советский старшеклассник вообще интересуется подобным и размышляет об этом? Она вызвала в памяти образ Ореста: всегда чисто и аккуратно одетый, собранный, серьезный, целеустремленный, позитивный юноша. Никогда не заподозришь в нем отвлеченных мыслей! Учительница полагала, что, как правило, представления людей всегда связаны с их переживаниями, редко, когда встречается широкий взгляд на сущее. Неужели он пишет о себе и прочувствовал все то, что излагает? Она посмотрела в окно, освежая восприятие, и снова вернулась к сочинению, но мысли ее по-прежнему метались, наскакивали одна на другую, мешая объективному пониманию работы.

Орест спорил с утверждением средневекового поэта Низами из «Сокровищницы тайн», что «Человеку прекрасных, небесных одежд не дано…» Это вместо привычных советскому школьнику мечтаний стать комсомольским вождем, трудится на благо народа и прочее в таком духе! Орест вообще не рассматривал произведение персидского поэта средневекового Востока с точки зрения критики существующего тогда строя, положения угнетенного народа или другой приемлемой для комсомольца позиции. Он размышлял о душе! О душе! И чуть ли не как поп! О возможности, получаемой каждым человеком при рождении, подняться над низменностью своей природы.