Текст книги "Музыка моей жизни. Воспоминания маэстро"

Раймонд Паулс
Детство. Первые аккорды

Я родился в Риге в воскресенье, 12 января 1936 года. Мой друг и соавтор, поэт и дипломат Янис Петерс, когда писал мою биографию, выяснил, что день моего рождения выдался необычным – в разгар суровой зимы вдруг резко потеплело, и на Даугаве начался ледоход. Есть ли в этом символ? Я в такие вещи не слишком верю.

Мое детство прошло в Ильгюциемсе, рабочем районе столицы Латвии, на левом берегу Даугавы с живописным видом на шпили Старой Риги. Здесь находилось несколько крупных фабрик. Были и две пивоварни. Когда в конце рабочего дня звучала заводская сирена, жены и дети, стоя у забора, встречали добытчиков, мужей и отцов.

Но этот промышленный район в то же время очень напоминал деревню. Дощатые домишки были окружены огородами, на которых семьи рабочих текстильной, кожевенной, стекольной, пивоваренной фабрик выращивали к столу картошку и лук. Одно из самых моих ярких воспоминаний детства – огромные желтые тыквы лежат на кучах компоста… Была во всем этом своя романтика.

Наша семья держала козу, корову, свиней – полное натуральное хозяйство. Мы, дети, помогали в огороде, таскали на рынок корзины с ягодами. У многих не было электричества. У нас, правда, было.

Сейчас этого района больше нет. На его месте выросли кварталы кирпичных «хрущевок». Однажды телевизионная съемочная группа из России отвезла меня в места моего детства, на улицу Нордекю 8. Все так изменилось. Я только по могучему дубу и узнал место, где когда-то стоял наш дом. Много времени прошло, многое изменилось…

Мой отец и дед были рабочими, стеклодувами. Дед, его звали Адольф, пришел на фабрику – даже трудно поверить – в…восемь лет. Он любил музыку и даже сам научился играть на скрипке.

Отец работать начал позже, ему «уже» исполнилось 15. Работа стеклодува тяжелая и вредная для здоровья, но и зарабатывали стеклодувы больше, чем другие. Они выдували очень красивые вещи – вазы, конфетницы, бутылки – необыкновенных, ярких, цветов.

Потом отец подался в слесари, с этой работы и на пенсию ушел – намного позже положенного срока. Да и на заслуженном отдыхе продолжал неутомимо хлопотать по дому – ремонтировал, подкручивал, чинил… Сидеть сложа руки он так до последнего дня не научился. А еще писал стихи, играл в музыкальном ансамбле и страстно верил в лучшее будущее для нас с сестрой, которых считал самыми талантливыми. Трудно сказать, то ли он разглядел в нас, маленьких, божью искру, то ли она появилась в нас, благодаря его вере.

Мою маму звали Алма Матильда Броделе. Она родилась на селе, в местечке Светциемс, это примерно в 130 километрах от Риги. Два класса начальной школы так и остались ее единственными «университетами». В 1931 году девушка отправилась на заработки в Ригу. Вместе с подружкой они сняли комнатку. Городскую жизнь мама начала с того, что поступила в обучение к модной рижской портнихе. Она занималась тонкой работой – вышивала бисером и жемчугом нарядные платья и блузки. А ее клиенткой была Александра Паулс, моя бабушка. Так пересеклись их пути…

Девичья фамилия моей бабушки Александры – Четынник. Наше семейное предание гласит, что она сербского происхождения. В семье было пятеро детей: старший – Владимир, или Волдемар, мой отец, Лидия, Василий, Адольф и Ольга.

Бабушке Александре приглянулась трудолюбивая приветливая девушка, которая ловко управлялась в швейной мастерской. Она взяла ее себе в помощницы – по дому и в мелочную лавочку, которую держала много лет. В ней можно было купить все, что нужно для нехитрого быта, – керосин, мыло, селедку.

Раймонд в раннем детстве.

Родители композитора – Алма Матильда и Волдемар Паулс.

Раймонд с отцом. Рига, 1930-е годы.

Раймонд получает первую грамоту в школе. Рига, 1940-е годы.

Через год работница стала невесткой – старший сын Волдемар сделал Алме предложение. Моя мама была старше отца на восемь лет, и соседи судачили, будет ли их брак долговечным. А они полвека прожили вместе, вырастили двоих детей – меня и сестру Эдите, которая стала известным в Латвии мастером гобеленов. Отец был лютеранином, мать православной, и поэтому каждый ходил в свою церковь. Но семейного покоя это не нарушало.

Когда я был маленьким, мы жили бедно… Сколько я себя помню, мама не покладая рук хлопотала по хозяйству. Одевала нас аккуратно, даже нарядно. Помню, у нас дома всегда были запасы соли, муки, лука – на черный день, чтобы, если вдруг кончится, не пришлось у соседей одалживать. Мама просить не любила.

До сих пор вспоминаю, какие вкусные клецки и картофельные блинчики она готовила. С тех пор мои вкусы мало изменились – любым лакомствам я предпочитаю ржаной хлеб с салом и луком, свиную отбивную с жареной картошкой и суп с фрикадельками.

Я был вторым ребенком в семье. Мой старший брат, Гунар, умер, когда ему было четыре месяца, после этого в сердце родителей навсегда поселился страх за детей. Мы с сестрой всю жизнь чувствовали это трепетное отношение родителей к нам, хотя они и не говорили об этом вслух. Обладая прекрасным голосом, мама почти никогда не пела, редко улыбалась – будто боялась накликать несчастье.

Даже когда я уже стал довольно известным музыкантом и обо мне стали писать в газетах, мама не столько радовалась этому, сколько тревожилась: как бы не случилось беды.

При рождении мне, по латышскому обычаю, дали два имени – Ояр Раймонд. Но Ояром меня никогда не называли. Может, потому, что так звали соседского быка – огромного, черного, страшного, и ассоциации были не подходящие. Мать настояла, чтобы в школу меня записали как Раймонда Паулса.

Я рос под звуки музыки. Мой отец унаследовал от своего отца, моего деда, слух и любовь к музыке. Вместе с друзьями и соседями отец создал самодеятельный ансамбль «МиХаВо». Название сложили из имен участников (Михаил-Харий – Волдемар). Михаил играл на гитаре, Харий на скрипке, а Волдемар, мой отец, – на барабане. Репетиции проходили у нас дома.

Отец с Михаилом и Харием играли на свадьбах и вечеринках – для это было и удовольствие, и приработок. Исполняли романсы («Очи черные» пользовались особым успехом среди местной публики), танго, фокстроты и даже мелодии из оперетт. Музыкантов знал весь район.

При других обстоятельствах и дед, и отец наверняка бы стали профессиональными музыкантами. Но тогда у них выбора не было – приходилось много работать. Отец окончил всего шесть классов, и музыка для него была только увлечением.

Родители часто надеются, что их мечты исполнятся у их детей. Вот и мой отец твердо решил, что я стану музыкантом, причем, известным музыкантом. И, как видите, он оказался прав…

Отец не раз перечитывал книгу Артура Куберта «Паганини», в которой рассказывалось о становлении юного гения. Будущий скрипач норовил увильнуть от занятий, но его отец не позволял ему отклониться от цели, и, в конце концов, тот полюбил музыку и дате прославился.

Мой отец твердо решил следовать этому примеру. Он свято верил, что если много работать, то успех непременно придет. Волдемар Паулс часто говорил, что упорства для достижения цели не хватает, прежде всего, родителям, а не детям. В себе он был уверен – знал, что у него-то терпения хватит.

Мне было всего три с небольшим года, когда отец купил мне скрипку и за руку повел навстречу Музыке. В Риге, на улице Элизабетес, при Рижском музыкальном институте был детский сад, тоже музыкальный. Как скрипача меня сразу забраковали – педагоги сказали, что пальцы у меня слишком короткие. А вот играть на фортепиано можно попробовать научить.

Отец начал копить деньги на инструмент. Пианино стоило 600 латов (около 1000 долларов), и, по тем временам, то была бешеная сумма. Но нам повезло – пианино удалось купить недорого. Как раз в это время из Латвии на постоянное жительство в Германию уезжали балтийские немцы, и многие распродавали имущество. У них отец и купил пианино…

Когда к нам в дом привезли это черное белозубое чудовище, я сразу понял, что пропал: теперь мне придется играть на нем постоянно, и вечерами, и по выходным. А мне, понятное дело, больше хотелось с мальчишками во дворе мячик гонять. Сидеть одному в комнате и стучать по клавишам, сверяясь с нотами, мне было скучно, и я торопился поскорее покончить с надоевшим занятием. Задумавшись, я, бывало, отступал от нот и, чтобы отец, который внимательно слушал мои упражнения, не заметил сбоя, восполнял пробелы самостоятельно. Наверно, это и был мой первый опыт как композитора.

В первый класс я пошел уже в военное время, в 1943 году. Школа, 7-я начальная, была рядом с домом, на той же улице. В свое время ее окончил и мой отец.

Ригу бомбили, в городе то тут, то там возникали пожары. Сгорели Дом Черноголовых на Ратушной площади в центре Риги, сейчас он восстановлен. Горела текстильная фабрика по соседству, в Ильгюциемсе.

Брата моего отца, Василия Паулса, призвали в Красную армию, он ушел на фронт и вскоре пропал без вести. Только через много лет, уже после окончания Второй мировой войны, мы узнали, что он погиб в боях под городом Наро-Фоминском.

Другого моего дядю призвали в немецкую армию. Типичная и очень болезненная для Латвии история, когда родные люди оказывались по разные стороны фронта.

Отца же на фронт не взяли. Ему полагалась бронь, и он продолжал работать на фабрике, но поскольку в городе становилось все опаснее, он отправил жену и нас, детей, в более безопасное место – на село, в местечко Видрижи, где жила сестра моей матери. Оказавшись деревне, я был счастлив. Кругом раздолье, поля, лес, да еще рояль остался дома, и больше не нужно просиживать за ним часами.

По выходным отец приезжал навестить нас, и всегда просил соседей, у которых было пианино, разрешить мне поиграть. Я играл, а он сидел и слушал… Потом он снова на неделю уезжал в город. Я же по своей воле за соседский рояль не просился, и мама не настаивала.

В то время я чуть не погиб. Пока взрослые занимались хозяйством, мы, дети, развлекались, как умели. Например, часто бросали в костер патроны, которые в огромных количествах валялись на окрестных лугах и в рощах. Они взрывались, а мы смотрели – такое вот развлечение. Сейчас такое даже трудно представить. Другая была реальность.

«В чудеса я никогда не верил. Мне в жизни ничего не давалось легко».

Р. Паулс

И однажды рвануло всерьез… Взрывом мне обожгло глаза, я тер их и ничего не видел, не понимал, что происходит. В каком ужасе были мама и бабушка, когда я прибежал домой, описать трудно. Врача в деревне не было. Что делать? Тут кто-то подсказал, что врач есть в воинской части, которая стояла по соседству. Меня срочно повезли туда. Военный врач оказался замечательным специалистом, который сумел спасти мне зрение. Помню, мне долго мазали лицо ужасной желтой мазью. Но со мной все обошлось благополучно. А несколько ребят от таких же шалостей погибли. Как подумаешь, от каких случайностей зависит человеческая жизнь…

Но – вот же мальчишки! – ничему меня этот случай не научил. Спустя некоторое время я, спрятавшись в сарае, стал разбирать на части патрон. Он и взорвался. Смотрю, рука вся в крови. Отец был вне себя, мне еще и ремня досталось. А от взрыва до сих пор шрам на руке остался.

После войны мы с мамой вернулись из деревни в Ригу, и мои музыкальные мучения продолжились. Отец считал, что нужно наверстывать упущенное. Сначала для меня наняли частных учителей по музыке, я занимался дома с известными преподавателями – профессором Валерием Зостом, Эммой Эглите. Но особых успехов у меня не было. И тогда кто-то надоумил отца отдать меня в музыкальную школу имени Эмила Дарзиня, которая работала при Латвийской консерватории.

Так, в 1946 году, для меня началась новая жизнь. С утра я шел в обычную школу, а после обеда отправлялся в музыкальную. Вечерами сначала делал уроки, а потом – под строгим взглядом отца – допоздна играл на пианино. Мне было 10 лет, и я жил, как робот. Хотя тогда роботов еще не было.

Соседи судачили: «Тиран этот Волдис! Ведь мальчишке так трудно». Отец даже не слушал. Он был уверен, что все делает правильно, он уже видел меня на сцене и слышал аплодисменты зала. Когда все сбылось, он, кажется, даже не слишком удивился.

Я молчал и хмурился, но не жаловался. В нашей семье это не было принято. Так же, как и нежности. Когда мы хотели приласкаться, мама всегда говорила: «Нечего лизаться». Когда приходили гости, нас, детей, отправляли на кухню. За общий стол нам с сестрой разрешали садиться только с 14 лет. Но при этом все мы друг друга любили, и только со временем я понял, какие у нас с сестрой были замечательные родители. Они обладали поразительным здравым смыслом и житейской мудростью.

Порой я чувствую себя виноватым перед ними. По молодости доставил им немало огорчений. Что уж теперь, ничего не поделаешь…

Мой отец похоронен на Лачупском кладбище в Риге, под высокими соснами – рядом с мамой, бабушкой, дедушкой. Все они там… У отца день рождения 24 декабря, под самое Рождество. В этот день я всегда туда приезжаю, ставлю свечку. Думаю, вспоминаю…

Я не люблю роскошные памятники. В них мне всегда чудится какая-то фальшь. Даже на похороны по возможности стараюсь не ходить. Ведь главное – помнить о тех, кто ушел от нас и кого мы любили.

…Меня поражает, почему мой отец и мать, окончившие несколько классов, были так твердо уверены в том, что их дети должны получить высшее образование, что я должен стать музыкантом, а сестра – художницей? Наверно, они просто мечтали о том, чтобы мы жили лучше, чем они. Это и есть любовь.

Мы с сестрой Эдите (она на три года младше меня) – всю жизнь очень близкие люди. Она моя сестра, и этим все сказано. Эдите талантливый художник, мастер гобелена. Мне кажется очень несправедливым, что жизнь у нее оказалась такой тяжелой. Столько несчастий ее преследовало! Я старался помогать ей чем мог. Не могу сказать, что поддерживаю близкие отношения с другими родственниками. Так сложилось. Вернее, не сложилось.

А что же музыка? Она постоянно присутствовала в моей жизни, но получать удовольствие от игры я научился далеко не сразу. Бесконечные упражнения и пьесы, которые я разыгрывал, я воспринимал как обязанность, а порой как наказание. Сейчас мне часто говорят, что у меня нелюдимый характер. И, действительно, я не люблю толпу, шумные сборища. Наверно, это тоже идет из детства, которое я провел наедине с роялем.

Директор моей школы Милда Боброва-Озолиня часто привлекала меня к школьным театральным постановкам в качестве аккомпаниатора. «Что это у тебя лицо такое кислое?» – спросила она у меня однажды, увидев меня за пианино. И тут же присела рядом и сыграла красивую мелодию. «Слышишь, как чудесно звучит!» Я удивился: и вправду, замечательно! А, может, и у меня так получится?

Это был, насколько я помню, первый шажок в том направлении, которое вскоре стало для меня главным в жизни.

Потом меня не раз хвалили за то, что у меня рояль звучит иначе, чем у других. Я знаю, что этим своим особым ударом я обязан своей учительнице Ольге Боровской, которую всю жизнь вспоминаю с благодарностью. Она окончила Санкт-Петербургскую консерваторию, училась у близкого друга Рахманинова, Владимира Виршавса. Ольга Боровская показала мне, что одни и те же аккорды могут звучать совершенно по-разному – в зависимости от настроения и мастерства исполнителя. Чтобы подбодрить меня, учительница даже приносила на уроки… конфеты. Знала, что я сладкое люблю. Уроки музыки теперь проходили быстрее и веселее.

Постепенно, незаметно что-то стало меняться во мне… Я начал СЛБ1ШАТБ звуки, которые рождались под моими пальцами. Теперь меня уже не нужно было заставлять играть. Я уже при любой возможности сам бежал к роялю. Отец, конечно, все это видел и радовался про себя.

Однажды, выступая на школьном вечере, я вдруг оказался во власти нового ощущения – почувствовал, что зал слушает меня затаив дыхание. Я королем себя почувствовал. И это было приятно. Иногда мне кажется, что это и был переломный момент в моей жизни.

…Через много лет, в 2012 году, выступая на благотворительном концерте в Латвийской музыкальной академии (раньше она называлась консерваторией), на сцене, на которой я сдавал государственный экзамен, я играл свое музыкальное посвящение Ольге Боровской, и в нем звучали ноты благодарности…

В ритма джаза

В 1949 году я окончил семилетку, и вместо двух школ у меня осталась только одна – музыкальная. Но свободного времени у меня стало еще меньше… Музыка занимала все большее место в моей жизни.

С 14 лет друзья отца начали брать меня играть на вечеринки. Бывало, они оставляли родителям записку «Взяли Раймонда. Вернем утром» и уводили меня с собой. Мы играли в ресторанах, на вечеринках, в кино – перед сеансом или аккомпанируя немым фильмам. Тогда фильмы еще были немыми, и, кажется, это не так уж давно и было! На следующий день после ночных концертов я клевал носом на уроках, но на усталость никогда не жаловался. Мне было интересно…

В это время я и полюбил джаз. Я думаю, он не занимает того места в мире музыки, которое должен по праву занимать. Это великая музыка.

Джаз появился в конце XIX – начале XX века в Америке, куда 200 лет назад эмигранты со всего мира приехали со своими песенными традициями. В то же время там продолжала развиваться народная музыка выходцев из Африки. В этом огромном плавильном котле и родилось новое яркое музыкальное направление – джаз. Оно привлекло внимание известных композиторов того времени. Ярким его представителем стал Джордж Гершвин, который на всю жизнь стал моим любимым композитором. Виртуозные музыканты Оскар Питерсон и Эрролл Гарнер – до сих пор мои кумиры. Лучшие произведения Фрэнка Синатры и Рэя Чарльза неподвластны времени.

По ночам я слушал «вражеские радиоголоса», пытаясь на слух записать нотами еле различимые в шуме «глушилок» мелодии зарубежных композиторов. Одноклассники, зная об этом моем увлечении, часто просили меня сыграть что-нибудь новенькое – Гершвина или мелодии из великолепного фильма Гленна Миллера «Серенада солнечной долины». Я играл ее по нотам, которые успевал записать, а «белые пятна» заполнял по велению сердца, импровизацией, и она постоянно звучала во мне.

Это сейчас джаз – классика, а в советское время эту мелодичную музыку можно было услышать только в ресторанах и на вечеринках. Для исполнения в консерватории и концертных залах джаз считался слишком низким жанром и, как все заграничное, даже подозрительной. Газеты были полны обличениями западной пропаганды, которая, как считалось, выражалась и в музыке. «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст», – говорили в то время и не шутили. За пристрастие к идеологически чуждой музыке можно было вылететь из института или с работы.

Многие с большим сомнением и опаской относились к нашим джазовым экспериментам. Но мы продолжали играть… Очарование новой музыки было для нас сильнее неопределенной опасности.

Парадокс, но через несколько лет именно джазовые ритмы, исполненные на конкурсе в Эстонии, принесли мне победу, а с нею и первую премию Центрального Комитета комсомола Латвии. Затем я придумал джазовый фестиваль в Лиепае, гастролировал с джазовыми коллективами как пианист и композитор. А через 22 года после окончания консерватории объявил о наборе студентов на джазовое отделение и в течение нескольких лет преподавал там. Правда, тот набор так и остался единственным.

Душа джаза – импровизация. Наверно, этим он меня и покорил… Не уверен, что импровизировать можно научиться. Это дар, доступный не всем, даже великим музыкантам. Импровизировать – это не значит играть как Бог на душу положит. Вовсе нет! Нужно суметь «поймать» основную тему и вести ее, развивая и дополняя.

Великим импровизаторами были композиторы Лист и Шопен. Ноты их произведений не дают представления о том, как они звучали в авторском исполнении. Всякий раз эти музыканты играли свои сочинения по-другому.

Где граница между импровизацией и собственным сочинением? Не знаю… Но уверен, эта музыка будет жить вечно, потому что она – живая. Я в очередной раз убедился в этом весной 2015 года, будучи членом жюри международного конкурса «Riga Jazz Stage 2015».

Эстрадный секстет. За роялем Раймонд Паулс. Конец 1950-х годов.

«Трио-джаз» в Колонном зале Дома Союзов.

Когда умолкли звуки…

С Германом Брауном.

Вкус к импровизации я в полной мере почувствовал, играя в «кабаках»: мне было скучно из вечера в вечер играть одни и те же вещи. Тогда я, наверно, и понял, что игра по нотам, пусть даже виртуозная, это еще не все. Создавать собственную музыку – вот это настоящее. Дух сочинительства все больше увлекал меня.

Окончив в 1952 году среднюю школу, я еще целый год занимался только музыкой – готовился к поступлению в консерваторию. Теперь уже ни отцу, ни кому-либо еще не приходилось заставлять меня играть. Я даже никому дома не сказал, что иду поступать в консерваторию. Просто пошел и поступил…

На вступительных экзаменах сыграл Баха и Рахманинова. В 1953 году я уже учился в Латвийской консерватории по классу фортепиано у выдающегося концертмейстера Германа Брауна, которого считаю своим учителем с большой буквы.

Во время учебы продолжал подрабатывать – концертмейстером на полставки, пианистом в клубах. Эта привычка использовать каждую минуту тоже идет из детства. В то время студенты должны были получать разрешение на работу руководства вуза. Я ходил в деканат, писал заявления на совмещение работы с учебой, и мне их подписывали – с условием, что подработка не будет мешать занятиям.

Кажется, она и не мешала… Зачеты и экзамены я сдавал вовремя, часто лучше всех. Однокурсники шутили, для меня главное – прийти на экзамен, а дальше можно не волноваться – сдам. Но, бывало, и с этим возникали проблемы. Веселая «приработка» в ресторанах и на вечеринках затягивала, и я, случалось, пропускал зачеты и семинары. Удивительно, но преподаватели делали все, чтобы помочь нерадивому студенту. Часто выручал профессор Герман Браун, который даже посылал мне письменные напоминания об экзаменах. Зачем ему это нужно было? Не знаю. Но потом, когда уже меня просили о помощи, я обычно тоже не отказывал, памятуя долготерпение своих преподавателей.

Готовясь к новому, 1954, году студенты консерватории решили создать джазовый оркестр. Я в нем был пианистом. Планов на будущее никто не строил – выступим на Новый год и разойдемся. Выступили…

Но оркестр не распался. Мы продолжали играть, и вскоре о нас узнали и стали приглашать играть на танцах. Популярные в Риге танцевальные вечера проходили в клубе строителей, на нынешней улице Бруниниеку, в клубе МВД, на улице Базницас, в Малой гильдии, в Старой Риге. Играли мы с удовольствием, нам неплохо платили, но мы уже понимали, что хотим чего-то большего…

Славы? Вряд ли мы это так формулировали для себя. Но нам, конечно, хотелось играть для широкой публики. Наш первый коллектив распался.

В консерватории преподавал выдающийся композитор Янис Иванове. Одновременно он был и музыкальным редактором Латвийского радио. К нему мы однажды и пришли с моим однокурсником Эгилом Шварцем (мы с ним учились еще в музыкальной школе им. Эмила Дарзиня) и предложили создать инструментальный ансамбль по образцу гремевшего на Западе Бенни Гудмена. Этот американский джазовый музыкант был нашим кумиром. И хотя в то время его музыку по официальным радиоканалам не передавали, это не мешало нам ее слушать. Его композиции «Лунный свет», «Верь мне» кружили нам голову.

А наша идея состояла в том, чтобы записывать музыкальные произведения в нашем исполнении и передавать их по Латвийскому радио на всю страну. Идея для того времени была новой, но Янис Иванове сразу же поддержал нас и даже выделил небольшие деньги на создание эстрадного секстета.

С 1956 года музыкальные записи в исполнении нашего ансамбля зазвучали по Латвийскому радио. Вскоре мы стали популярными. Век телевидения тогда еще не наступил, и все слушали радио.

Несмотря на «железный занавес», мы часто давали в эфир музыку западных композиторов. Называть имя зарубежного автора, конечно, не разрешалось, но и отказываться от полюбившихся мелодий мы не собирались. И мы придумали хитрую штуку: называли «враждебные» композиции туманно – современные мелодии в нашей обработке.

Удивительно, но много лет нам это сходило с рук. То ли партийные боссы слабо разбирались в музыке и потому не почувствовали, откуда ветер дует, то ли по каким-то причинам решили закрыть на глаза на чуждые веяния.

Латвийское радио было филиалом Всесоюзного радио, и они обменивались записями передач, в том числе и музыкальных. Наши обработки современных мелодий услышали в Москве, и вскоре в Ригу приехали представители фирмы «Мелодия», чтобы записать музыку в нашем исполнении. Мы записали две пластинки американских мелодий. На них значилось – «Обработка Гунара Кушкиса», известного латвийского саксофониста. (Для «маскировки» мы называли его кларнетистом, потому что саксофон тоже считался идеологически сомнительным инструментом). И тут тоже никто не стал вникать, что и как Гунар обрабатывает – и пластинки большим тиражом разошлись по всему Советскому Союзу.

В 1957 году был создан Рижский эстрадный оркестр (РЭО) – по примеру московских джазовых ансамблей Эдди Рознера и Олега Лундстрема. Оригинальничать с названием нам не нужно было – в Латвии мы были единственными. Как мы теперь понимаем, РЭО был первой ласточкой зарождающейся латвийской эстрады.

Я написал для нашего секстета сюиту в стиле своего любимого Джорджа Гершвина. Первой солисткой ансамбля стала Валентина Бутане, которая, как и мы, училась в Латвийской консерватории. Она была классической опереточной певицей. Потом у нас в ансамбле появилась Айно Балиня, эстонка с низким, задушевным, чуть хриплым голосом. Так сложилось, эстрадные певцы приходили в основном из оперетты. Что, наверно, неудивительно. Откуда еще им было браться?

«Я вырос на джазе и остался ему верен».

Р. Паулс

Даже при советской системе филармония – главное концертное учреждение Латвии – должно было зарабатывать деньги, и ее руководство понимало, что популярная музыка, которую мы исполняли, может привлечь широкую публику. Меня пригласили в оркестр филармонии.

Но я тут же решительно заявил, что готов перейти в Филармонию только со всем коллективом РЭО, который к тому времени представлял собой уже сыгранный секстет. Мне удалось убедить руководство, что хорошую музыку мы сможем исполнять только все вместе. Так студентами четвертого-пятого курса мы оказались под крышей Латвийской филармонии. Наш оркестр был джазовый, но в нем – для отвода глаз – были четыре скрипки. Правда, различить их голос в общем хоре было трудно, но это нас не огорчало.

Поразительно, но у нас все это довольно легко получалось: захотели – стали играть на радио, решили – создали ансамбль. Может, потому что мы верили в себя, в свою музыку и заражали этой верой других, а, может, наш молодой напор соответствовал духу времени.

На волне хрущевской оттепели в Латвии к власти пришло национально настроенное руководство, которое стало вести более самостоятельную политику. Правда, вскоре его сменили, но мы успели воспользоваться ситуацией и занять свою нишу. В области культуры нам было позволено больше, чем другим советским республикам, и творческая смелость поощрялась.

В 1958 году РЭО направили на Всесоюзный конкурс артистов эстрады в Москву, и латвийский министр культуры напутствовал нас «крамольным» пожеланием: «Покажите там, что мы Запад!» И уж мы постарались… Вышли на сцену в смокингах, с бабочками в то время, как многие другие артисты выступали в народных костюмах. Певица Айно Балиня исполняла песни Эллы Фитцджеральд, дерзко выдавая их за аранжировки неких неназываемых произведений. Нас тепло принимали…

После этого выступления с нами даже захотел поговорить знаменитый Леонид Утесов, который входил в жюри конкурса. Мы встретились, речь шла о джазе, который, как рассказал нам знаменитый певец, в Москве тоже играют. Призы, правда, в тот раз достались другим.

Бесспорно, наш РЭО вписал свою яркую страницу в историю латвийской эстрады. В Латвии его хорошо помнят. В феврале 2012 года в музее литературы и музыки в Риге мы отметили 55-летний юбилей первого в Латвии эстрадного ансамбля. Собрались, вспомнили прошлое, будто оно никуда и не уходило.

Молодой композитор с солисткой РЭО с Алидой Звагуле…

…и Айно Балиней.

В 1966 году при Латвийском радио и телевидении было официально создан эстрадный оркестр. Это струнный оркестр с танцевальной ритм-группой. Я написал для нее сюиту в стиле своего любимого Джорджа Гершвина, настоящую западную музыку. Он выступал в Финляндии, Венгрии, ГДР, Польше. В 1969 году наш оркестр заметили на международном джазовом фестивале в Праге. Это было уже серьезно…