Текст книги "Капут"

Первой и, может быть, единственной среди всех, еще перед тем, как открыть ему двери палаццо Колонна, Изабелла поняла, что граф Галеаццо Чиано, молодой галантный министр иностранных дел, счастливый зять Муссолини, в политике внешней и внутренней не стоил ничего. Почему же тогда Изабелла подняла над палаццо Колонна знамя Галеаццо Чиано? Те, а их было немало, кто наивно упрекал ее в покровительстве Галеаццо только из-за светских амбиций (можно ли вообразить более смешное обвинение?) или в страсти к интригам, видимо, забыли, что «первая леди Рима», конечно же, не имела нужды улучшать свое положение в свете, тем более укреплять его, и что от союза с Галеаццо она могла только все потерять и ничего не приобрести. С другой стороны, известно, какой могла быть судьба союза, заключенного с графом Чиано. Нужно отдать справедливость светскому гению Изабеллы, величию ее социальной политики: никто, даже Муссолини, не смог бы царить в Риме, будучи против Изабеллы. В деле завоевания власти Изабелле нечему было учиться, она уже совершила свой поход на Рим, причем почти на двадцать лет раньше, чем Муссолини. И нужно признать, ей это удалось намного лучше.

Причины увлечения Изабеллы графом Галеаццо гораздо более сложны и глубоки. В стране, где общество шло к окончательному упадку и гибели, где принципы исторической, политической и социальной законности не пользовались больше авторитетом у народа, где классы, которым предназначено сохранять общественные устои, потеряли всякое уважение, в стране, которая (Изабелла чувствовала это своим безошибочным инстинктом рода Сурсоков) уже начала становиться самой большой восточной страной Запада («единственный восточный город мира, не имеющий европейского квартала» – это определение лорда Розбери с точки зрения политической Рим заслуживал больше, чем Неаполь), – в такой Италии только триумф принципов вседозволенности мог бы гарантировать мирное преодоление страшного социального кризиса, предопределенного и подготовленного войной, то есть реализацию высшего предназначения консервативных классов в периоды тяжелых социальных потрясений: спасения того, что можно спасти.

Вот от таких людей и раздался в адрес Изабеллы простодушный упрек в том, что она променяла высокую нравственность на вседозволенность. А на языке высшего света это значило, что она предпочла графа Галеаццо Чиано князю Пьемонтскому, который в глазах консервативных кругов олицетворял собой принципы нравственности, то есть законности и сохранения социального status quo, и был единственным человеком, способным гарантировать мирное преодоление кризиса в рамках конституции. Если и есть в Европе знатный и добродетельный человек, то это князь Пьемонтский, наследный принц Умберто Савойский. Его обаяние, красота и доброта, его улыбающаяся простота были именно теми качествами, которых итальянский народ ищет в своей знати. Ему не хватало некоторых других качеств, необходимых для выполнения той миссии, которую консервативные круги возлагали на него. Что же касается ума, то князь Пьемонтский обладал им в такой мере, что, по общему мнению, ему должно было его хватить. Что до чувства собственного достоинства, то было бы несправедливым отказать ему в наличии такового. Он обладал им, хотя и не совсем тем, которым, по мнению консерваторов, должен обладать в минуты опасности вельможа. На языке испуганных консерваторов выражение «чувство собственного достоинства» в приложении к родовитому человеку означает ту особую разновидность достоинства, которая обеспокоена спасением не только монархического принципа, конституционных институтов и интересов династии, но и всего того, что стоит за этим принципом, этими институтами и интересами – то есть всего социального устройства. С другой стороны, рядом с князем Пьемонтским не было человека, который разъяснил бы ему, что означает выражение «чувство собственного достоинства» для консерваторов в период тяжелого и опасного социального кризиса. Что касается княгини Пьемонтской, на которую многие возлагали большие надежды, то она была не тем человеком, с которым Изабелла могла найти понимание. В период тяжелого социального кризиса, когда не только королевское семейство с его династическими интересами, а абсолютно все втянуто в опасную игру, такая особа, как княгиня Изабелла Колонна, урожденная Сурсок, не могла допустить иного общения с княгиней Пьемонтской, кроме как основанного на равенстве сторон. Изабелла называла княгиню «фламандкой», и этот эпитет из ее едких уст вызывал в памяти образ одной из filles plantureuses, пышнотелых дев, фламандской живописи с огненными волосами, необъятными бедрами и с вялым и прожорливым ртом. Изабелла считала, что некоторые проявления в поведении княгини Пьемонтской определенно странны, по правде говоря, даже несколько неосмотрительны: ее знакомства с людьми, враждебными монархии, или даже с коммунистами, позволяли полагать, что княгиня Пьемонтская предпочитала прислушиваться к советам мужчин, более того – враждебных мужчин, а не к откровениям женщин и даже подруг. «У нее нет подруг, и она не склонна заводить их» – такой вывод сделала Изабелла, которая сильно расстроилась, но не за себя, а, разумеется, за la pauvre Flamande, бедную фламандку.

Ясно, что выбор Изабеллы между князем Пьемонтским и графом Галеаццо Чиано не мог не пасть на последнего. Но среди многих причин, заставивших ее предпочесть графа Чиано князю Пьемонтскому, была одна глубоко ошибочная. Что Чиано политически и исторически был самым искренним выразителем принципов вседозволенности, самым ярким представителем «прирученной революции», как называли ее консервативные слои (а прирученная революция всегда полезнее для социальной стабильности, чем разъяренная или просто бездеятельная реакция), в этом можно было не сомневаться. Но Изабелла допустила фатальную ошибку, пойдя на поводу у всеобщего убеждения, что Чиано мог бы стать противником Муссолини, мог бы олицетворять собой не только в действительности, но и в сознании итальянского народа единственно верную политику «спасения того, что можно спасти», то есть политику дружбы с Англией и Америкой, что он мог бы стать, если не «новым человеком», которого все ждали (Галеаццо был слишком молод, чтобы в тридцать шесть лет считаться новым человеком в стране, где новыми полагают только людей, перешедших семидесятилетний рубеж), то по меньшей мере человеком завтрашнего дня, тем, кого востребовала серьезность и неопределенность положения. Насколько эта ошибка была серьезной и чреватой последствиями, станет видно позже, как и то, что Изабелла явилась орудием Провидения (того самого Провидения, с которым она через Ватикан установила самые добрые отношения) для ускорения и придания стиля агонии приговоренного к гибели общества.

В заблуждение, что граф Галеаццо Чиано был противником Муссолини, человеком, на которого Лондон и Вашингтон взирали с доверием, впали многие, не одна только Изабелла. Сам Галеаццо, тщеславный и самодовольный оптимист, в глубине души был убежден, что пользуется симпатией у всего английского и американского общества, что, по расчетам Лондона и Вашингтона, является единственным в Италии человеком, способным принять (после неизбежного бесславного окончания войны) непростое наследство Муссолини и без непоправимых разрушений, бесполезного кровопролития и серьезных социальных волнений совершить переход от фашистского режима дуче к новому режиму, навеянному либеральной англосаксонской цивилизацией. Что, в конце концов, он единственный, кто может гарантировать Лондону и Вашингтону восстановление социального порядка, который Муссолини грубо нарушил и который война грозила до основания потрясти.

Да и как могла несчастная Изабелла не впасть в благородное заблуждение, когда в этой восточной по крови женщине, скорее египтянке, любовь к Англии составляла часть натуры, воспитания, привычек, моральных и материальных принципов? Поэтому она и стремилась найти или выдумать в других людях то, что глубоко и сильно чувствовала в себе и желала видеть в других. С другой стороны, в Галеаццо – в его натуре, характере, в манерах и внешних проявлениях, которые, казалось, обнаруживали в нем политика, – она открыла черты, внушающие ей доверие, возрождающие в сердце живые, великие надежды, чуть ли не создающие ощущение идеального родства между ней и графом Чиано, а были это недобрые восточные черты итальянского характера, прежде не проявлявшиеся так сильно, как когда критическое военное положение страны стало приближаться к своему фатальному исходу. У Галеаццо было много таких черт, еще более обострившихся, как он сам с удовлетворением сознавал, то ли из-за его не тосканских, а греческих корней (он родился в Ливорно, но его предки, простые рыбаки, владевшие несколькими жалкими лодками, пришли из Формии, что возле Гаэты; да и сам Ливорно – единственный из всех итальянских городов, где Восток со всей своей подлинной непосредственностью цветет пышным цветом), то ли из-за плохого воспитания, которое он получил от своей чудесной фортуны, то ли, наконец, из-за его типично восточного, как у паши, отношения к богатству, славе, власти и любви. Неслучайно Изабелла инстинктивно почувствовала в Галеаццо своего, одного из рода Сурсоков.

Так, за короткое время Изабелла стала вершителем политической жизни Рима, разумеется, в том совершенно светском смысле, какое имеет слово «политика» в высшем свете. На чей-то неискушенный взгляд, остановившийся на разных проявлениях ее улыбчивой дерзости, она могла показаться даже счастливой. Но это ее счастье, как всегда случается в силу непонятных обстоятельств в разложившемся обществе тревожных времен упадка, постепенно обретало черты морального безразличия, печального цинизма, точным отражением которых был маленький двор, собиравшийся за столом ее дворца на площади Святых Апостолов.

За этим столом собиралось все лучшее и худшее, что мог предложить Рим в отношении имен, манер, репутаций и нравов. Приглашения в палаццо Колонна составляли, пожалуй, предмет самых амбициозных, хотя и легко удовлетворяемых вожделений не только молодых женщин римского высшего света (уже начинали переступать фатальный порог забытые Венеры с юга, отпрыски ломбардских семейств, жительницы Пьемонта и Венеции, спустившиеся с Севера составить соперничество римским конкуренткам, и не одной удалось смешать в собственной утробе новую безродную кровь Чиано с благородной и знатной кровью семейств Т*, Ч* и Д*), но и мелких артисток «Чинечитта́», римской киностудии, к которым в последнее время как бы из-за некоторой совершенно прустовской утомленности или из-за кажущейся нужды в искренности, казалось, все больше тянуло графа Чиано.

С каждым днем увеличивалось количество «вдов Галеаццо», как называли тех наивных фавориток, впавших в немилость у легко воспламенявшегося и очень легко утомлявшегося как в делах государственных, так и в делах любовных графа Чиано, которые приходили излить свои слезы, свои признания и свою ревность на грудь Изабеллы. В назначенный день три раза в неделю между тремя и пятью пополудни Изабелла принимала «вдов Галеаццо», этот день окрестили «вдовьим днем». Она встречала «вдовиц» с распростертыми объятиями и улыбкой, словно поздравляя с тем, что им удалось избежать некоей опасности или некоей неожиданной удачи; казалось, она испытывала необычайную радость, единственное в своем роде удовольствие, болезненное, почти физическое наслаждение, когда вплетала свой несколько визгливый смех и слова неизмеримой радости в слезы и плач бедных «вдовиц», в которых было больше злобы, унижения и гнева, чем искреннего горя и глубокой любовной муки. Это были мгновения, когда злой гений Изабеллы, ее гений интриг и иллюзий взмывал к благородным высотам подлинного искусства, свободной игры, бескорыстной, почти невинной безнравственности: она смеялась, шутила, становилась жалостливой и плакала, но всегда с искрящимися радостью и удовольствием глазами, как бы проникаясь таинственной мстительностью за слезы гнева и унижений тех бедняжек. В искусстве этой игры Изабеллы materiam superabat opus[429]429
  Материал превзошло мастерство. – Овидий, «Метаморфозы», кн. II (лат.).


[Закрыть]. Сокровенная тайна Изабеллы, которую недоброе любопытство Вечного города уже столько лет напрасно пыталось разгадать и выведать, могла быть раскрыта в такой момент чьим-то нескромным глазом, если бы патетичная сцена триумфа Изабеллы и «вдовьего» унижения потерпела стороннего наблюдателя; однако того немногого, что просачивалось из признаний какой-нибудь «вдовы», удивленной и озадаченной странной радостью Изабеллы, было вполне достаточно, чтобы пролить разоблачительный свет, мутный и сентиментальный, на таинственную натуру несчастной Изабеллы.

С каждым днем все более сгущалась вокруг Галеаццо и его элегантного и раболепного двора атмосфера безразличия, презрения и ненависти, определяющая, пожалуй, моральный климат всей несчастной Италии тех дней. Может быть, в определенные моменты и сама Изабелла чувствовала, как темнеет вокруг нее неясный горизонт, но она не видела того, чего не хотела видеть, целиком погруженная в свои химерические надежды, в построения своей благородной интриги, которая должна была дать Италии возможность преодолеть страшное, неизбежное испытание поражением и, как новой Андромеде, броситься искать спасения в любовных объятиях английского Персея. Все постепенно рушилось вокруг нее, и граф Чиано с каждым днем все более усугублял положение своими тщеславными выходками, своим непониманием реальной ситуации в стране, подтверждая тем самым то, что она (возможно, только она одна) уже давно поняла: влияние Галеаццо в Италии – ничтожно, в политике он играет исключительно формальную, декоративную роль. Однако все это еще не могло посеять в ее душе горечь и недоверие, раскрыть ей глаза, подтолкнуть к осознанию своей фатальной ошибки, все это приводило лишь ко все более глубокому погружению в великолепную иллюзию и давало новые основания для гордости за Чиано. Галеаццо – человек завтрашнего дня, и какое имело значение, если он не был человеком дня сегодняшнего? Изабелла была единственной, кто еще верил в него. Этот милый богам молодой человек, человек, которого щедрые и завистливые боги с избытком одарили удивительными качествами и еще более удивительным везением, однажды мог бы спасти Италию, он мог бы сквозь языки пламени пронести ее на руках к безопасному и щедрому лону Англии. В эту свою апостольскую миссию Изабелла вложила огонь Флоры Макдональд[430]430
  Флора Макдональд (1722–1790) – сторонница движения за восстановление на английском престоле дома Стюартов.


[Закрыть].

Ничто не могло отвратить ее от заблуждения, что Галеаццо (благодаря умелой и неутомимой пропаганде Изабеллы в Ватикане, – где с самого начала войны нашел себе убежище посол Его Британского Величества при Святом Престоле Осборн, – Лондон и Вашингтон знали, какой любовью и уважением окружил графа Чиано итальянский народ) был единственным человеком, на которого могла рассчитывать английская и американская политика в Италии, человеком, на которого Лондон и Вашингтон могли тайно положиться в день подведения итогов, в тот день, который англичане называют the morning after the night before[431]431
  Утро после бурной ночи (англ.).


[Закрыть]. Даже осмотрительность ее многочисленных влиятельных друзей в Ватикане, их сильные сомнения, советы быть умереннее и покладистее, их поджимания губ и покачивания головой, даже ледяная сдержанность английского посла Осборна не могли заставить ее прозреть. Если бы кто-нибудь сказал ей: «Галеаццо слишком дорог богам, чтобы мочь надеяться на спасение», если бы кто-нибудь открыл, какая завидная судьба, высокая доля отпущена завистливыми богами тем, кого они любят больше всего, и сказал ей: «Судьба Галеаццо – быть агнцем Муссолини в грядущую Пасху, и только с этой целью он его вскармливает», Изабелла огласила бы залы палаццо Колонна своим хриплым смехом: «Mais, mon cher, quelle idée!»[432]432
  Ну, мой дорогой, что за вздор! (фр.)


[Закрыть] Боги тоже слишком любили Изабеллу.

В последнее время, когда война стала показывать свое истинное лицо, свое таинственное обличье, некое печальное сообщничество стало зарождаться между Изабеллой и Галеаццо, оно неосознанно вело их ко все более открытому моральному попустительству, к тому фатализму, что рождается от слишком долгой привычки к иллюзиям и взаимному обману. Регулирующий их отношения закон был, пожалуй, тем же самым, что правил на приемах и галантных празднествах в палаццо Колонна, это был не прустовский закон Фобура Сен-Жермена, не новый закон Мейфэра, не еще более новый закон Парк-авеню, а легкий и щедрый закон Beaux quartiers, кварталов знати, Афин, Каира и Константинополя. Это был закон всепрощения; основанный на капризах и скуке, он был милостив к любому сомнению совести. В этом развращенном дворе, раболепной королевой которого была Изабелла, Галеаццо играл роль скорее восточного паши – розоватого и упитанного, улыбающегося и деспотичного, а чтобы соответствовать рахат-лукумовской обстановке палаццо Колонна, ему не хватало, пожалуй, только туфель с загнутыми носами и чалмы.

После длительного отсутствия, проведя год с небольшим на русском фронте, на Украине, в Польше и Финляндии, однажды утром я наконец вернулся в гольф-клуб в Аквасанте. Я устроился в углу террасы, и странное чувство дискомфорта и беспокойства овладело мной при взгляде на медленные, неуверенные движения игроков на далеком гребне невысоких холмов, которые на фоне пиний и кипарисов, украшавших могилы Горациев и Куриациев, мягко двигались навстречу красным аркам акведуков. Было утро ноября 1942-го, пригревало солнце, влажный ветер доносил с моря густой запах водорослей и трав. Невидимый самолет жужжал в голубом просторе, его рокот падал с неба, как звонкая пыльца. Всего несколько дней назад я вернулся в Италию после долгого лечения в клинике Хельсинки, где перенес серьезную операцию, лишившую меня сил. Ходил я, опираясь на трость, а вид имел бледный и изнуренный. Игроки в гольф маленькими группами начинали возвращаться в клуб. Красавицы палаццо Колонна, денди из бара «Эксельсиора», ироничный штат сдержанных молодых секретарей из палаццо Киджи, резиденции итальянского Министерства иностранных дел, проходили мимо, приветствуя меня улыбкой, некоторые были удивлены, увидев меня: они не знали о моем возвращении в Италию и думали, что я еще в Финляндии. Увидев меня бледным и измученным, они на миг останавливались спросить, как я поживаю, не холодно ли было в Финляндии и надолго ли я приехал в Рим, или, может, скоро опять собираюсь возвращаться на финский фронт. Стакан мартини дрожал в руке, я был еще слаб, отвечал «да» или «нет» и смотрел в их лица, смеясь про себя, пока не подошла Паола, и мы сели за столик возле окна в стороне ото всех.

– Ничего не изменилось в Италии, правда? – спросила меня Паола.

– О нет, в Италии все изменилось, – сказал я, – просто невероятно, как все изменилось.

– Странно, я ничего не заметила, – сказала Паола.

Она смотрела в сторону двери, потом вдруг воскликнула:

– Вот Галеаццо, ты находишь, что и он изменился?

Я ответил:

– Галеаццо тоже изменился. Все изменились. Все с ужасом ждут, когда наступит великий Koppârott, великий Kaputt, – все ждут великого Кота.

– Чего ждут? – воскликнула Паола, широко раскрыв глаза.

Вошел Галеаццо. Потирая руки, он на секунду остановился на пороге, поджав губы, рассмеялся, задрал подбородок, поприветствовал кого-то, широко раскрыл глаза, сердечно улыбнулся, не разжимая, однако, губ, потом окинул долгим взглядом женщин, коротким – мужчин. Не переставая потирать руки и вертя головой направо и налево, выпятив грудь вперед и подобрав живот, пытаясь тем самым скрыть свою полноту, он пересек зал и сел за стол в углу, где к нему тотчас же присоединились Сиприен дель Драго, Бласко д’Айета и Марчелло дель Драго. Притихшие при его появлении до приглушенного бормотания голоса́ вновь стали громче, все принялись звучно перебрасывать фразы от одного стола к другому, как с одного берега реки на другой. Все называли друг друга по именам, обращаясь с одного конца зала в другой, и оборачивались к Чиано, чтобы убедиться, что не остались незамеченными и не услышанными им, поскольку только на него и были рассчитаны все эти громкие призывы, легкие радостные взвизги, эти улыбки и порхающие взгляды. Время от времени Галеаццо поднимал голову и вступал в общий разговор, он громко говорил, пристально глядя то на одну молодую женщину, то на другую (его взгляд совсем не останавливался на мужчинах, как будто в помещении были одни только женщины), улыбался, лукаво заигрывал, делал знаки поднятой бровью или мясистыми отвислыми губами с кокетством, на которое женщины отвечали излишне громким смехом, наклонившись к столу, откинув голову назад, чтобы лучше слышать, и исподтишка ревниво оглядываясь и присматривая одна за другой.

За столом рядом с нашим сидели Лавиния, Джанна, Жоржетт, Анна Мария фон Бисмарк, князь Отто фон Бисмарк и два молодых секретаря из палаццо Киджи.

– Сегодня с утра у всех довольный вид, – сказала Анна Мария фон Бисмарк, обращаясь ко мне. – Есть какие-то новости?

– Что может быть нового в Риме? – ответил я.

– Я снова в Риме. Вот вам и новость, – сказал Филиппо Анфузо, подходя к столу фон Бисмарка.

Филиппо Анфузо приехал в то утро из Будапешта, куда был послан недавно, чтобы заменить посла Джузеппе Таламо в посольстве королевства Италии.

– О Филиппо! – воскликнула Анна Мария.

– Филиппо, Филиппо! – послышалось вокруг.

Анфузо с улыбкой поворачивался ответить на приветствия, у него, как всегда, был растерянный вид, он крутил головой, как если бы ему мешал фурункул на шее, и, как всегда, он не знал, куда девать свои руки: то опускал их вдоль туловища, то совал в карманы. Его словно вырезанное из дерева лицо блестело, как будто его недавно покрыли лаком, черный цвет его блестящих волос казался слишком черным даже для такого человека и посла, как он. Он смеялся, его очень красивые и немного таинственные глаза сверкали, он смеялся и хлопал ресницами с обычным для него томным и сентиментальным видом. Единственным его слабым местом были колени: вывернутые внутрь, они касались друг друга, и он молча страдал от этого. «Филиппо, Филиппо!» – кричали все вокруг. Я заметил, что Галеаццо запнулся на средине фразы, поднял на Анфузо глаза и нахмурился. Он ревновал. Я удивился, что он мог ревновать к Анфузо. Слабым местом Чиано тоже были колени, они выворачивались так, что соприкасались. Общим у Галеаццо и Филиппо было одно – колени.

– Американцы высадились вчера в Алжире, – сказал Анфузо, садясь между Анной Марией и Лавинией за стол фон Бисмарков, – вот объяснение того, что все сегодня так счастливы.

– Taisez-vous, Filippo, ne soyez pas méchant[433]433
  Замолчите, Филиппо, не будьте таким гадким (фр.).


[Закрыть], – сказала Анна Мария.

– Справедливости ради нужно отметить, что все были так же счастливы, когда Роммель захватил Эль-Аламейн, – сказал Анфузо.

Четыре месяца назад, в июне, когда итальянские и немецкие войска по приказу Роммеля подошли скорым маршем к Эль-Аламейну и, казалось, должны с минуты на минуту войти в Александрию и Каир, Муссолини в форме маршала империи в спешке вылетел на египетский фронт, везя в своем багаже знаменитый «меч Ислама», которым несколько лет назад его торжественно одарил Итало Бальбо, губернатор Ливии. В свиту Муссолини входил также губернатор Египта, которого дуче должен был с великой помпой ввести в эту должность в Каире. Губернатором Египта был назначен Серафино Маццолини, бывший посол Италии в Египте, он тоже в великой спешке отбыл самолетом в Эль-Аламейн в сопровождении целой армии секретарей, машинисток, переводчиков, экспертов по арабским вопросам и блестящего генерального штаба, уже переполненного ругающимися, кусающими друг друга и оглушающими ливийскую пустыню шумом своих ревнивых и капризных жалоб любовниками, мужьями, братьями и кузенами фавориток Галеаццо Чиано и несколькими гордыми и меланхоличными, уже впавшими в немилость любовниками Эдды. Ливийская война, говорил Анфузо, не приносила счастья фаворитам гаремов Эдды и Галеаццо: всякий раз, когда англичанам удавалось продвинуться по пустыне вперед, кто-нибудь из этих придворных персонажей попадал к ним в плен. Тем временем поступавшие из Эль-Аламейна новости дали нетерпеливому Муссолини возможность совершить триумфальное вступление в Александрию и Каир, за что разозлившийся Роммель отказывался принять его. «Зачем он явился сюда? – говорил Роммель. – Кто его послал?» Уставший ждать Муссолини шагал взад-вперед перед бедным губернатором Египта, онемевшим и бледным. В Риме еще кровоточили и саднили раны у тщеславных придворных палаццо Киджи и палаццо Колонна после назначения губернатором Египта Серафино Маццолини, и главным вопросом для многих было не завоевание Египта, а то, как помешать Серафино Маццолини заполучить Каир. Тогда все верили в англичан. Сам Чиано, хотя и по другим причинам, не был доволен тем, как шли дела, и выставлял напоказ свою ироничную недоверчивость. «Ах, вот как! В Каир!» – восклицал он, имея в виду, что Муссолини никогда туда не попадет. Но в сущности, единственным приятным фактом для Галеаццо на фоне многих неприятностей в те победные для Эль-Аламейна дни был, по словам Анфузо, отъезд Муссолини из Рима хотя бы на несколько дней: «наконец-то он не будет надоедать».

– Отношения между Чиано и Муссолини, – заметил я, – не кажутся очень уж хорошими даже сегодня, по крайней мере так говорят в Стокгольме.

– Il souhaite peut-être à son beau-père quelque petite défaite[434]434
  Может быть, он желает своему тестю какого-нибудь маленького поражения (фр.).


[Закрыть], – сказал Анфузо, подражая марсельскому акценту.

– Vous n’allez pas prétendre que la guerre, pour eux, n’est qu’une questione de ménage[435]435
  Не станете же вы утверждать, что война для них не что иное, как семейный вопрос (фр.).


[Закрыть], – сказала Анна Мария.

– Hélas! – воскликнул Филиппо, глубоко вздохнув и подняв свои красивые глаза вверх.

– У Сиприен сегодня скучающий вид, – сказала Жоржетт.

– Сиприен слишком остроумна, – сказал Анфузо, – чтобы находить Галеаццо интересным.

– В сущности, это верно: Галеаццо, если разобраться, скучный человек, – сказала Анна Мария.

– Je le trouve, au contraire, très spirituel et très amusant[436]436
  А я, наоборот, нахожу его очень остроумным и забавным (фр.).


[Закрыть], – сказал князь Отто фон Бисмарк.

– Он, без сомнения, значительно более интересен, чем фон Риббентроп, – сказал Филиппо. – Знаете, что говорит фон Риббентроп о Галеаццо?

– Naturellement, – сказал обеспокоенным голосом Отто фон Бисамрк.

– Non, vous ne le savez pas, – сказала Анна Мария. – Racontez donc[437]437
  Нет, вы этого не знаете. Расскажите же (фр.).


[Закрыть], Филиппо.

– Фон Риббентроп говорит, что Галеаццо был бы великим министром иностранных дел, если бы не занимался внешней политикой.

– Для министра иностранных дел, – сказал я, – нужно признать, он занимается ею совсем немного. Его ошибка в том, что он слишком много занимается политикой внутренней.

– Совершенно верно, – сказал Анфузо, – он только этим и занимается с утра до вечера. Его приемная стала филиалом министерства внутренних дел и управления фашистской партии.

– Назначение префекта или федерального секретаря, – сказал один из двух секретарей министерства иностранных дел, – его больше волнует, чем назначение посла.

– Мути был его ставленником, – добавил второй.

– А теперь они ненавидят друг друга до смерти, – сказал Анфузо. – Полагаю, их отношения испортились после назначения графа Маджистрати послом в Софию.

– А при чем здесь Мути? – спросил фон Бисмарк.

– Чиано занимался внутренней политикой, а Мути – политикой внешней, – ответил Филиппо.

– Галеаццо – странный человек, – сказал я, – он тешит себя иллюзией, что популярен в Америке и Англии.

– Это еще что, – сказал Анфузо, – он считает себя очень популярным и в Италии!

– Si ça lui fait plaisir[438]438
  Только бы это доставляло ему удовольствие (фр.).


[Закрыть], – сказал фон Бисмарк.

– Moi, je l’aime beaucoup[439]439
  Что до меня, я его очень люблю (фр.).


[Закрыть], – сказала Анна Мария.

– Si vous croyez que cela changera le cours de la guerre![440]440
  Если вы считаете, что это изменит ход войны (фр.).


[Закрыть] – сказал Анфузо, смешавшись и покраснев.

Анна Мария улыбнулась и посмотрела на Анфузо:

– Vous aussi vous l’aimez beaucoup, n’est-ce pas, Filippo?[441]441
  А вы тоже его очень любите, не так ли, Филиппо? (фр.)


[Закрыть]

– Je l’aime beaucoup, naturellement, mais à quoi cela sert-il? Si j’étais sa mère je tremblerais pour lui[442]442
  Естественно, я его очень люблю, но при чем здесь это? Если бы я был его матушкой, я бы дрожал за него (фр.).


[Закрыть], – сказал Анфузо.

– Pourquoi ne tremblez-vous pas pour lui, si vous l’aimez?[443]443
  Почему же вы не дрожите за него, если любите? (фр.)


[Закрыть] – спрсила Анна Мария.

– Je n’ai pas le temps. Je suis trop occupé à trembler pour moi-même[444]444
  У меня больше нет на это времени. Меня слишком волнует дрожь за себя самого (фр.).


[Закрыть].

– Да что с вами со всеми сегодня? – сказала Лавиния. – Может, это война вас сделала такими нервными?

– Война? – переспросил Анфузо. – Какая война? Людям плевать на войну. Вы видели плакаты, развешенные по приказу Муссолини на всех стенах и заборах?

Везде висели большие трехцветные плакаты, на которых огромными буквами было написано: «Мы воюем».

– Он правильно сделал, напомнив нам об этом, – добавил Анфузо, – потому что все уже забыли о войне.

– L’état d’esprit du peuple italien dans cette guerre est vraiment très curieux[445]445
  Умонастроения итальянского народа в этой войне действительно очень любопытны (фр.).


[Закрыть], – сказал князь Отто фон Бисмарк.

– Я задаюсь вопросом, – сказал Анфузо, – на кого свалил бы ответственность Муссолини, если дела на войне пошли бы плохо?

– На итальянский народ, – сказал я.

– Нет, Муссолини никогда не сваливает ответственность на многие головы. Ему нужна только одна голова. Одна из тех, что словно нарочно создана для таких вещей. Он свалил бы все на Галеаццо. Если нет, то что ему тогда здесь делать, Галеаццо? Муссолини держит его только для этого. Посмотрите на его голову, разве она не для этого создана?

Все обратили взгляды на графа Чиано, на его круглую, слегка припухшую, немного крупноватую голову.

– Un peu trop grande pour son âge[446]446
  Немного крупновата для его возраста (фр.).


[Закрыть], – сказал Анфузо.

– Vous êtes insupportable, Filippo[447]447
  Вы невыносимы, Филиппо (фр.).


[Закрыть], – сказала Анна Мари.

– Я считал, что ты дружишь с Галеаццо, – сказал я Анфузо.

– У Галеаццо нет друзей, и они ему не нужны. Он не знает, что с ними делать. Он презирает их и обращается с ними как с лакеями, – сказал Филиппо, потом со смехом добавил: – Ему достаточно дружбы с Муссолини.

– Mussolini l’aime beaucoup, n’est-ce pas?[448]448
  Муссолини его очень любит, не так ли? (фр.)


[Закрыть] – сказала Жоржетт.

– Oh, oui, beaucoup![449]449
  О да, очень! (фр.)


[Закрыть] – сказал Анфузо. – В феврале 1941 года во время злополучной греческой кампании Галеаццо поручил мне позвонить в Бари обсудить министерские дела. Это был очень тяжелый для Чиано момент. В то время он был подполковником, командовал эскадрильей бомбардировщиков, что базировалась на аэродроме в Палезе под Бари. Муссолини его очень раздражал, он называл его «упрямцем». В те дни у Муссолини была встреча в Бордигере с Франко и Серрано Суньером. Галеаццо в последний момент, уже стоящему с чемоданом в руках, было приказано остаться дома. Он сказал мне: «Муссолини меня ненавидит». В тот же вечер Эдда позвонила ему и сказала, что их старший сын Фабрицио тяжело заболел. Известие глубоко взволновало Галеаццо. Он расплакался, потом сказал мне: «Он ненавидит меня, ничего не поделаешь, он меня ненавидит, – затем добавил: – Он всегда не любил меня, этот человек».