Текст книги "Времетрясение. Фокус-покус"

«Созерцание предмета, претендующего на то, чтобы называться произведением искусства, – это культурно-просветительное мероприятие. В итоге ты либо действительно просвещаешься, либо не просвещаешься и жалеешь о времени, потраченном впустую. И не нужно потом объяснять, почему так случилось. Не нужно вообще ничего говорить».

«Братец, ты же у нас уважаемый экспериментатор. Если тебе действительно интересно, что собой представляют твои картины – «искусство это или нет», как ты ставишь вопрос, – выстави их на всеобщее обозрение и посмотри, как их воспримут совсем незнакомые люди. Таковы правила игры. Потом обязательно сообщи мне, как все прошло».

Я продолжал: «Люди, способные получать удовольствие от картин, гравюр и т. д., хотят знать хоть что-то об авторе этих работ. Иначе удовольствие будет уже не то. В данном случае речь идет не о науке, речь идет об общении. Любое произведение искусства – это наполовину взаимодействие между двумя человеческими существами, разговор зрителя и художника. А чтобы разговор состоялся, желательно знать, с кем беседуешь. Пусть даже в общих чертах. Кто он, твой собеседник: страдалец, распутник, бунтарь, острослов, верующий, атеист? Серьезный он человек или, наоборот, весельчак? Искренний или не очень?»

«Среди более или менее известных произведений искусства нет практически ни одного, о создателе которого мы вообще ничего не знаем. У нас есть какие-то сведения даже о первобытных художниках, разрисовавших пещеры Ласко во Франции».

«Рискну предположить, что если картина не связана в сознании зрителя с образом ее автора, вряд ли она удостоится серьезного зрительского внимания. Если ты не желаешь раскрывать свое авторство и объяснять, почему ты считаешь, что твои произведения могут быть интересны кому-то еще, они вряд ли кого-то заинтересуют».

«Картины ценятся за их человечность, а не за картинность».

Я продолжал: «Есть еще вопрос техники. Настоящим любителям живописи нравится разгадывать живописные приемы. Они всегда очень пристально рассматривают картину, пытаясь понять, как была создана иллюзия. И опять же, если ты не желаешь рассказывать, как именно сделаны твои работы, они вряд ли кого-то заинтересуют».

«Желаю удачи. Как всегда, с братской любовью», – написал я в конце и поставил подпись.

44

Я сам рисую черной китайской тушью на лоскутах ацетатного шелка. Художник Джо Петро Третий, который в два раза младше меня – он живет и работает в Лексингтоне, штат Кентукки, – печатает мои рисунки на шелкографическом станке. Для каждого цвета я делаю отдельный лоскут с нужными деталями, причем тушь идет только черная. Я не знаю, как выглядят мои рисунки в цвете, пока Джо не напечатает их – по одному цвету за раз.

Я делаю негативы для его позитивов.

Разумеется, есть и другие способы делать картины – проще, быстрее, дешевле. Они экономят нам время, которое можно употребить на что-нибудь интересное: сыграть партию в гольф, склеить модель самолета или обстоятельно подрочить. Надо будет как следует изучить данный вопрос. Студия Джо больше всего напоминает кабинет средневекового алхимика.

Я безмерно благодарен Джо, что он уговорил меня делать эти негативы для его позитивов как раз тогда, когда крошечный радиоприемник у меня в голове перестал принимать сигналы оттуда, откуда нам передаются блестящие идеи. Искусство засасывает.

Это такая трясина…

* * *

Собственно, что я хотел рассказать: три недели назад, если считать от сегодняшнего числа, когда я пишу эти строки, 6 сентября 1996 года, в галерее «1/1» в Денвере, штат Колорадо, было открытие выставки наших с Джо произведений. Специально по этому случаю местная пивоварня «Wуnкоор» выпустила именное пиво. На этикетке они напечатали один из моих автопортретов. Пиво называлось «Забористый хмель дядюшки Курта».

Вы скажете: «Ну и что в этом такого?» Но вы слушайте дальше: в это пиво, по моей подсказке, добавили кофе. И опять же, что в этом такого? Ну, во-первых, пиво получилось действительно вкусным, а во-вторых, это дань уважения моему деду по матери, Альберту Либеру, который был пивоваром, пока ему все не испортил сухой закон, принятый в 1920 году. Помните, я говорил, что мой прадед придумал секретную добавку в пиво, и оно получило золотую медаль на парижской Всемирной выставке в 1889 году? Этой добавкой был кофе!

Дзинь-дзинь!

Вы по-прежнему не понимаете, что здесь такого? Вернее, не здесь, а там – в Денвере. Хорошо, идем дальше. Владельца пивоваренной компании «Wупкоор», ровесника Джо, звали Джон Хикенлупер. «Ну и что?» – опять спросите вы. А то, что пятьдесят шесть лет назад, когда я учился на химика в Корнеллском университете, у меня был приятель, с которым мы вместе вступили в студенческое братство «Дельта-Ипсилон». Этого друга звали Джон Хикенлупер.

Дзинь-дзинь?

Так вот, пивовар был его сыном! Мой студенческий друг умер, когда его сыну было всего лишь семь лет. Я знал о нем больше, чем его родной сын! Я мог рассказать этому молодому денверскому пивовару много забавных историй, связанных с его отцом. Например, как его папа на пару с еще одним членом нашего братства, Джоном Локом, продавал страждущим леденцы, сигареты и безалкогольные напитки, сидя в просторном встроенном шкафу, располагавшемся на втором этаже рядом с лестницей в здании, где была штаб-квартира братства.

Этот шкаф называли Хикенлуперовым пакгаузом. Мы переделывали его и в Гаузлуперовый хикенпак, и в Хикенпаковский лупергауз, и в Гаузхикенский луперпак, и т. д.

Эх, молодость, молодость! Мы думали, что будем жить вечно.

Старое пиво в новых бутылках. Шутки все те же, а люди другие.

Я рассказал молодому Джону Хикенлуперу, как мы прикалывались с его папой. Где бы мы ни находились, что бы ни происходило вокруг, каждый раз, когда его отец задавал мне вопрос «А ты, случайно, не член черепашьего клуба?», я должен был заорать что есть дури: «ДАЮ ЖОПУ НА ОТСЕЧЕНИЕ, ДА!»

Я мог задать его папе тот же самый вопрос. Время мы выбирали самое неподходящее. Например, на торжественной церемонии вступления новых студентов в братство я шептал ему на ухо: «А ты, случайно, не член черепашьего клуба?» И ему приходилось орать во весь голос: «ДАЮ ЖОПУ НА ОТСЕЧЕНИЕ, ДА!»

45

Еще один старый анекдот: «Привет, меня зовут Сполдинг. Наверняка вы гоняли мои шары». Теперь это уже не смешно, потому что компании «Сполдинг», когда-то ведущего производителя бильярдного оборудования, больше не существует. Как не существует и «золотоносного» пива Либера, когда-то любимого «средства для расслабухи» на всем Среднем Западе. Как не существует и фирмы «Скобяные товары Воннегута», когда-то производившей и продававшей добротные, прочные и в высшей степени полезные штуки.

Фирма, производившая скобяные товары, тихо загнулась сама собой, не выдержав противоборства с более хваткими и оборотистыми конкурентами. Пивоварня в Индианаполисе закрылась из-за Восемнадцатой поправки к Конституции США, принятой в 1919 году. Эта поправка вводила запрет на производство, транспортировку и продажу спиртных напитков на всей территории США.

Кин Хаббард, юморист из Индианаполиса, сказал, что «сухой закон все же лучше, чем полное отсутствие спиртных напитков». Сухой закон отменили только в 1933 году. К тому времени бутлегер Аль Капоне заправлял всем Чикаго, а Джозеф П. Кеннеди, отец будущего и впоследствии убитого президента, стал мультимиллионером.

Рано утром, на следующий день после открытия нашей с Джо Петро Третьим выставки в Денвере – это было воскресенье – я проснулся у себя в номере, в старейшей гостинице города под названием «Оксфорд». Как ни странно, но я сразу понял, где нахожусь и как сюда попал. Хотя вечером накануне изрядно надрался дедовским пивом.

Я оделся и вышел на улицу. Было раннее утро, все еще спали. На улице не было ни души. Ни людей, ни машин. Если бы именно в этот момент нас всех снова накрыло свободой воли и я бы упал, потеряв равновесие, меня бы никто не задавил.

Когда нас снова накроет свободой воли, лучше всех, я так думаю, будет пигмеям-мбути в диких джунглях Заира в Африке.

В двухстах ярдах от моей гостиницы располагалась практически мертвая оболочка того, что когда-то было живым сердцем города. Я имею в виду железнодорожный вокзал. Его построили в 1880 году. Сейчас на нем делают остановку всего лишь два поезда в день.

Я сам такой древний, что еще помню дивную музыку шипящего пара и раскатистый грохот паровозов, их протяжные печальные свистки, равномерный перестук колес на стыках рельсов. Я еще помню, как из-за доплеровского эффекта меняется тон предупредительных сигналов на переезде, когда твой вагон пролетает мимо шлагбаума.

Я также помню историю рабочего движения. Кстати, в Америке первые результативные забастовки – когда рабочим удалось добиться повышения зарплаты и значительного улучшения условий труда – прошли именно на железных дорогах. Потом к железнодорожникам подключились шахтеры, сталевары, текстильщики и т. д. Немало крови пролилось в этой борьбе, которую большинство американских писателей моего поколения считали не менее достойной, чем борьбу с иноземными захватчиками.

Мы были полны оптимизма, мы верили, что после Великой хартии вольностей, Декларации независимости, Билля о правах, Прокламации об освобождении и Девятнадцатой поправки к Конституции, принятой в 1920 году и давшей женщинам избирательные права, у нас должна появиться какая-то программа для установления экономической справедливости. Это был бы логичный следующий шаг.

Даже сейчас, в 1996 году, я в своих выступлениях предлагаю ввести в Конституцию следующие поправки:

Двадцать восьмая поправка: Каждый новорожденный должен быть окружен искренним вниманием и заботой вплоть до его совершеннолетия.

Двадцать девятая поправка: Каждый совершеннолетний гражданин, который нуждается в средствах к существованию, должен быть обеспечен нормальной работой с заработной платой в размере не меньше прожиточного минимума.

Но вместо этого мы создали – как потребители, наемные работники и вкладчики – лишь горы бумаги такой запредельной ценности, что горстка людей, которые распоряжаются этими бумажками, может класть миллионы и миллиарды себе в карман без ущерба для всех остальных. Вроде как.

Многие из моего поколения глубоко разочарованы.

46

Хотите верьте, хотите нет, но Килгор Траут, который, пока не попал в «Занаду», вообще никогда не был в театре и не видел ни одного спектакля, не только сочинил пьесу, когда вернулся со Второй мировой войны, но еще и оформил авторские права! Я только что получил ее в электронном виде из фондов Библиотеки Конгресса. Пьеса называется «Старый сморчок, верный домашний слуга».

Это как будто подарок мне на день рождения от моего компьютера, который стоит у меня в «Занаду» в номере имени Синклера Льюиса. Ура, ура! Вчера было 11 ноября 2010 года. Мне исполнилось восемьдесят восемь, или девяносто восемь, если считать добавочное десятилетие. Моя жена, Моника Пеппер Воннегут, говорит, что восемьдесят восемь – это очень счастливое число, и девяносто восемь – тоже. Она просто повернута на нумерологии.

15 декабря моей милой дочери Лили исполнится двадцать восемь! Кто бы мог подумать, что я до этого доживу?!

«Старый сморчок, верный домашний слуга» – это пьеса о свадьбе. Невеста, Мирабиле Дикту[14]14
  Mirabile dictu (лат.) – странно сказать, удивительно. Также возглас удивления и потрясения: «О, чудо!». – Примеч. пер.


[Закрыть] – наивная девственница. Жених, Флагранте Деликто[15]15
  Flagrante delicto – часть латинского выражения In flagrante delicto («в пылающем преступлении»). Юридический термин, означающий, что преступник был пойман с поличным, на месте преступления. – Примеч. пер.


[Закрыть] – бездушный бабник.

Сотто Воче[16]16
  Sotto voce (итал.) – вполголоса, шепотом, очень тихо. – Примеч. пер.


[Закрыть], гость на свадьбе, стоящий с краю, шепчет на ухо своему соседу: «Лично я предпочитаю не суетиться со всеми этими церемониями. Я просто нахожу женщину, которая меня ненавидит, и дарю ей дом».

Его собеседник отвечает, глядя на жениха, который целует невесту: «Все женщины – психопатки. Все мужчины – придурки».

Верный домашний слуга, тот самый старый сморчок, давший название пьесе, тихо плачет, стоя за кадкой с фикусом. Его зовут Скротум[17]17
  Scrotum (лат.) – мошонка. – Примеч. пер.


[Закрыть].

* * *

Монику до сих пор мучает вопрос, кто оставил дымящуюся сигару прямо под датчиком пожарной сигнализации в картинной галерее академии буквально за пару минут до того, как нас всех снова накрыло свободой воли. Прошло почти десять лет! Какая разница, кто это был? Что изменится, если мы это узнаем? И зачем нам вообще это знать? Зачем нам знать, что это за белая штука в птичьих какашках?

Килгор Траут затушил сигару о блюдце. Он давил, и давил, и давил, как он позже признался нам с Моникой, словно эта несчастная сигара была виновата не только в том, что включилась пожарная сигнализация, но и во всем тарараме, творившемся снаружи.

«Худое колесо скрипит громче всех», – сказал он.

Траут сказал, что осознал всю абсурдность собственных действий только тогда, когда снял со стены картину, чтобы долбануть углом рамы по вопящему датчику, и тут сирена заткнулась сама собой.

Он повесил картину на место и даже поправил ее, чтобы она висела ровно. «Мне почему-то казалось, что это важно, чтобы картина висела ровно, – сказал он. – Мне было приятно, что у меня есть возможность навести хоть какой-то порядок в хаотичной Вселенной».

Траут вернулся в фойе, надеясь, что оцепеневший охранник уже вышел из ступора. Но Дадли Принс по-прежнему стоял столбом, уверенный, что если он пошевелится, то снова окажется в тюрьме.

Траут вновь заорал ему прямо в ухо: «Хватит спать! Просыпайся! Тебе снова дали свободу воли, и еще столько всего надо сделать!» И все в таком духе.

А в ответ – тишина.

И тут Траута осенило! Вместо того чтобы упирать на свободу воли, в которую он сам не верил, он сказал вот что: «Ты был болен. Ты сильно болел. Но теперь ты здоров. Ты сильно болел. Но теперь ты здоров!»

И эта мантра сработала!

Траут мог бы стать великим рекламщиком. То же самое говорили и об Иисусе Христе. Основа всякой успешной рекламы – обещание, в которое хочется верить. Иисус обещал лучшую жизнь после смерти. Траут обещал то же самое, но здесь и сейчас.

Ментальное трупное окоченение Дадли Принса начало потихоньку оттаивать! Траут ускорил процесс оживания, велев Дадли Принсу щелкать пальцами, топать ногами, высовывать язык, двигать задницей и все в таком духе.

Траут, у которого даже не было аттестата о полном среднем образовании, стал реальным доктором Франкенштейном!

47

Тетя Рей, жена дяди Алекса Воннегута – того самого, который учил меня, что в моменты, когда с нами случается что-то хорошее, обязательно надо сказать вслух и с чувством: «Как же здорово, правда?», – считала мужа придурком. Я так думаю, в Гарвардском универе его тоже считали придурком. Когда он только-только туда поступил, его спросили, почему он приехал учиться в Гарвард аж из самого Индианаполиса. Потом дядя радостно всем рассказывал, что он ответил: «Потому что мой старший брат учится в Массачусетском технологическом институте».

У дяди Алекса не было детей. Он не держал дома оружие. Но зато у него была огромная библиотека, и он постоянно ее пополнял, покупал новые книги и давал мне почитать – но, конечно, не все подряд, а только самое лучшее. Он частенько зачитывал мне вслух наиболее интересные отрывки, и каждый раз ему приходилось долго искать нужную книгу. И вот почему: его жена, тетя Рей, про которую говорили, что у нее легкая форма аутизма, постоянно переставляла книги на полках – аккуратными «лесенками» по размеру и цвету томов.

Так что, к примеру, о сборнике статей своего обожаемого Г. Л. Менкена дядя мог сказать так: «Кажется, он был зеленый. Где-то такой высоты».

Когда я был уже взрослым, сестра дяди Алекса, моя тетя Ирма, однажды сказала мне: «Все мужчины в роду Воннегутов до смерти боятся женщин». Ее братья уж точно боялись ее как чумы.

Слушайте дальше: для дяди Алекса его гарвардское образование не было призом за победу в дарвиновской борьбе за выживание, как это воспринимается в наши дни. Собственно, он и не рвался никого побеждать. Его отец, архитектор Бернард Воннегут, отправил сына в Гарвард, чтобы тот приобщился к культуре. И дядя Алекс действительно приобщился. Пусть подкаблучник, пусть всего-навсего скромный страховой агент, он всегда был человеком культурным во всех отношениях.

Я бесконечно ему благодарен: и ему самому, и, наверное, косвенным образом, Гарвардскому универу, каким тот был когда-то. Именно дядя Алекс научил меня находить радость в хороших книгах, иногда очень-очень смешных – он показал мне еще один способ радоваться жизни, несмотря ни на что.

Судя по всему, книги в том виде, как их любил дядя Алекс и как люблю я: незапертые ларцы со скрепленными листами бумаги, испещренной чернилами, – отживают свой век. Уже сейчас мои внуки читают в основном с экрана.

Нет, нет, нет, подождите минуточку!

Когда книги только появились, они были такими же сугубо утилитарными приспособлениями для хранения и передачи информации, как и новейшие чудеса из Силиконовой долины, хотя эти первые книги делались из едва обработанных природных материалов. Но без всякого умысла, по чистой случайности – может быть, из-за их веса и плотности, из-за их ощутимой вещественности, которая так восхитительно сопротивляется всяческим манипуляциям, – книги стали для нас чем-то большим. Они увлекают наши глаза и руки, а за ними – наш разум и душу в некое духовное пространство навстречу удивительным приключениям, о которых могут уже не узнать мои внуки. Если это случится, мне будет очень и очень жаль.

48

Вот такая пикантная подробность: один из величайших поэтов и один из величайших драматургов нашего века – оба всячески отрицали, что они родом со Среднего Запада, а именно из Сент-Луиса, штат Миссури. Я имею в виду Т. С. Элиота, который под конец жизни изъяснялся в точности, как архиепископ Кентерберийский, и Теннесси Уильямса, который учился в Университете имени Вашингтона в Сент-Луисе и в Университете штата Айова, а под конец жизни изъяснялся в точности, как Эшли Уилкс из «Унесенных ветром».

Да, все правильно: Уильямс родился в штате Миссисипи, но его семья переехала в Сент-Луис, когда ему было семь. Он сам выбрал себе имя Теннесси, когда ему было уже двадцать семь. А до этого его звали Томом.

Кол Портер родился в Перу, штат Индиана. «Ночь и день»? «Начало танца»? Неплохо, неплохо.

Килгор Траут родился в больнице на Бермудских островах, где его отец Реймонд собирал материалы для своей докторской диссертации о вымирающих бермудских орланах-белохвостах. Единственное сохранившееся гнездовье этих огромных птиц с характерным синеватым оперением, самых крупных из всех морских крылатых хищников, располагалось на Скале мертвеца, крошечном вулканическом островке в самом центре печально известного Бермудского треугольника. За исключением этого гнездовья, остров был абсолютно необитаем. Кстати, Траут был зачат именно на Скале мертвеца, где его папа с мамой проводили медовый месяц.

Кстати, об этих бермудских орланах. Вот такой интересный факт: насколько можно судить, в стремительном сокращении их популяции были виновны не люди, а самки самих же орланов. Раньше, предположительно – на протяжении нескольких тысячелетий, самки высиживали птенцов, заботились о них, а потом учили летать. Причем учили весьма незатейливым способом: попросту спихивали подросших птенцов со скалы.

Но когда на Бермуды приехал докторант Реймонд Траут с молодой женой, он обнаружил, что самки бермудских орланов решили облегчить себе задачу по воспитанию потомства и теперь сбрасывают со скалы яйца, из которых еще не успели вылупиться птенцы.

Так, по счастливой случайности (большое спасибо инициативным самкам бермудских орланов-белохвостов!) отец Килгора Траута сделался специалистом по эволюционным механизмам, связанным с выживанием видов, механизмам, отличным от дарвинской бритвы Оккама – естественного отбора.

Понятно, что при таком положении дел семейство Траутов просто не могло не приехать на озеро Разочарования в канадской провинции Новая Шотландия. Дело было в 1926 году. Килгору было тогда десять лет. Поясню, почему именно на это озеро. Дятлы Дальхузи, обитавшие в тех краях, вдруг ни с того ни с сего перестали долбить деревья, сотрясая себе мозги в поисках корма, и в плане питания переключились на мошек, паразитирующих на лосях и оленях.

Дальхузи – это самые обыкновенные дятлы на востоке Канады, распространенные от Ньюфаундленда до Манитобы и от Гудзонова залива до Детройта, штат Мичиган. Но вот что странно: дятлы с озера Разочарования – в общем-то дятлы как дятлы, с точно такими же хохолками и клювами, как у всех остальных, – перестали добывать пищу, как это предписано им природой, выуживая жучков по одному из ходов, которые те прогрызают или находят в коре деревьев.

Впервые дятлы с озера Разочарования были замечены за поглощением мошкары в 1916 году, когда в другом полушарии шла Первая мировая война. Однако никто не спешил изучать это явление. Потому что из-за туч прожорливой мошкары, похожих, по словам Траута, на маленькие торнадо, место обитания дятлов-отступников было категорически непригодным для человеческого обитания.

Так что лето 1926 года семейство Траутов провело, практически не вылезая из защитных костюмов пчеловодов – в перчатках, в рубашках с длинными рукавами, плотно завязанными на запястьях, в длинных штанах, плотно завязанных на лодыжках, в широкополых шляпах с сеткой, закрывавшей лицо и шею – денно и нощно, несмотря на адскую жару. Отец, мать и сын постоянно перебирались с места на место, таская по заболоченным участкам тележку со всеми своими пожитками, тяжеленной кинокамерой и штативом.

Доктор Траут собирался снимать самых обычных Дальхузи, с виду неотличимых от всех остальных дятлов этого вида, но добывающих пищу из шерсти лосей и оленей, а не из древесных стволов. Даже такие, по сути, незамысловатые видеоматериалы произвели бы фурор в научном мире: как документальное подтверждение, что низшие животные способны эволюционировать не только биологически, но и культурно. На основании отснятых материалов можно было бы предположить, что в этой стае была одна птица – своего рода Альберт Эйнштейн среди дятлов, – которая выдвинула гипотезу, а потом доказала, что мошки, паразитирующие на оленях и лосях, не менее питательны, чем жуки, которых надо вытаскивать из древесной коры.

Но доктора Траута ждал сюрприз! Мало того, что эти самые дятлы до неприличия разжирели и потому служили легкой добычей для хищников, они еще и взрывались! Споры каких-то древесных грибов, росших в том ареале, проникали в кишечник разъевшихся птиц и вступали в реакцию с определенными химическими веществами, содержащимися в телах поедаемых дятлами мошек.

Гриб, поселившийся в кишечнике дятла, спокойно жил своей жизнью, но в какой-то момент количество выделяемого им углекислого газа достигало критической точки, и дятел взрывался! Один Дальхузи, быть может, последний оставшийся в живых ветеран эксперимента на озере Разочарования, взорвался годом позже в одном из парков Детройта, штат Мичиган, спровоцировав расовые беспорядки, если не самые худшие за всю историю Автограда, то близко к тому.

49

Траут когда-то написал рассказ о расовых беспорядках. Действие рассказа происходило два миллиарда лет назад на планете, которая была в два раза больше нашей Земли и вращалась вокруг звезды Рвота размером с дробинку ВВ.

Однажды, задолго до времетрясения, мы с моим братом Берни пошли в Американский музей естественной истории в Нью-Йорке, и я спросил Берни, верит ли он в дарвиновскую теорию эволюции. Он ответил, что верит. Я спросил почему. И он сказал: «А что, есть варианты?»

Ответ Берни – это фраза из старой хохмы, причем не просто так фраза, а ключевая, наподобие «Дзинь-дзинь, мудила!» Спрашивают одного ипохондрика: «Как поживаете?» А он в ответ: «А что, есть варианты?»

Мне лень искать точную цитату, но известный британский астроном Фред Хойл однажды сказал, что верить в дарвиновскую теорию эволюции – все равно что верить в то, что пролетающий над мусорной свалкой ураган может случайно собрать из валяющихся в беспорядке деталей готовый к полету «Боинг-747».

Не важно, как именно был сотворен этот мир, но жирафы и носороги получились какими-то несуразными.

Впрочем, как и человеческий мозг, способный – вместе с другими, более чувствительными частями тела типа динь-диня – ненавидеть жизнь, при этом делая вид, будто он ее любит, и вести себя соответственно: «Кто-нибудь, пристрелите меня, пока мне хорошо!»

Килгор Траут, сын орнитолога, написал в своих мемуарах «Мои десять лет на автопилоте»: «Фидуциарий – это такая мифическая птица. Ее никогда не существовало в природе, не могло существовать и не будет существовать».

Траут – единственный человек, относивший фидуциариев к птицам. А вообще это слово (от латинского fiducia – вера, доверие) относится к Homo sapiens и обозначает доверенное лицо, которому поручено управление имуществом и инвестициями – в настоящее время, как правило, бумажными и электронными эквивалентами материальных ценностей, – принадлежащими другим лицам, в том числе и правительственной казной.

Но птица – не птица, а подобное создание и вправду не может существовать в нашем мире: именно из-за мозгов, и динь-диня, и прочего. Так что сейчас, летом 1996 года – независимо от времетрясения, потому что так было и будет всегда, – доверительные хранители капитала, явно не заслуживающие доверия, прибирают себе в карман миллионы и миллиарды и тратят деньги на что угодно, но только не на создание рабочих мест, и не на обучение людей, которые могли бы работать на этих местах, и не на воспитание молодежи, и не на заботу о стариках.

Ради бога, давайте поможем нашим напуганным людям справиться со всем этим, как это ни назови.

Зачем тратить деньги на решение проблем? Но деньги, они для того и предназначены.

Надо ли перераспределить наше национальное богатство? Оно и так перераспределяется постоянно – между малым количеством людей, – причем совершенно бесполезно.

Кстати замечу, что мы с Килгором Траутом никогда не использовали точку с запятой. Этот знак препинания, он вообще ничего не делает, не несет на себе никакой смысловой нагрузки. Это трансвестит-гермафродит.

Да, и любая мечта о том, чтобы о людях заботились лучше, превращается в такого же трансвестита-гермафродита, если у нас нет реального плана, как обеспечить каждого человека заботой, вниманием и поддержкой – в общем, всем тем, что мы получаем в большой семье. Сочувствие и понимание в большой дружной семье встречается значительно чаще, чем в огромной нации. В большой семье Фидуциарий, может быть, и не такая уж и мифическая птица, в отличие от сказочных Рух и Феникса.

50

Я такой старый, что еще помню те времена, когда неприличное слово на «е» считалось настолько заряженным скверной энергией, что ни одно уважаемое издательство не взялось бы печатать книгу, в которой оно употребляется. То же самое относилось и к вполне невинному слову «жопа». Еще один старый анекдот: «А нам в школе сказали, что нет такого слова – «жопа». Но как же так: жопа есть, а слова нет?!»

Столь же опасным и непристойным считалось слово, которое все-таки можно было произносить в приличной компании при условии, что в голосе говорящего звучало искреннее отвращение или страх. Я имею в виду слово «коммунизм», означающее род деятельности, распространенной среди примитивных народов, практикующих этот самый коммунизм повсеместно и так же невинно, как процесс, обозначенный словом на «е», и милый обычай посылать друг друга в жопу.

Так что известный сатирик Пол Красснер придумал весьма элегантный способ выразить свое отношение и к ура-патриотизму, и делано пуританским манерам своих соотечественников, когда во время нарочито безумной войны во Вьетнаме стал печатать красно-бело-синие наклейки на бамперы с надписью: «КОММУНИЗМ – В ЖОПУ!»

Помню, как ругали мой роман «Бойня номер пять» за то, что там есть выражение «еб твою мать». В начале книги был такой эпизод: после очередного сражения четверо американских солдат оказались за позициями немцев. Они брели наугад, пытаясь выйти к своим, и кто-то выстрелил по их четверке. Трое укрылись в канаве, а четвертый застыл столбом прямо посреди дороги. И один из его друзей крикнул ему: «Еб твою мать, уйди с дороги!»

С тех пор как эти слова напечатали в книге, матери взрослых сыновей с опаской поглядывали на друзей своих сыновей.

Я, разумеется, понимаю, что общераспространенное отвращение, которое даже теперь (и, возможно, уже навсегда) пробуждает в нас слово «коммунизм», – это нормальная, здоровая реакция на жестокость и идиотизм советских диктаторов, которые называли себя коммунистами, точно так же, как Гитлер называл себя христианином.

Однако нам, детям Великой депрессии, по-прежнему кажется, что зверства тиранов – еще не повод относить само слово «коммунизм» к разряду неприличных. В самом начале оно означало для нас всего лишь возможную разумную альтернативу краху американской фондовой биржи.

Кстати, в названии СССР присутствует прилагательное «социалистических». И что же, теперь нам надо проститься со словом «социализм», как мы простились со словом «коммунизм»? И с «социализмом», и с душой Юджина Дебса из Терре-Хота, штат Индиана, где под луной искрится Уобаш. И из полей несется аромат недавно скошенного сена.

«Пока хоть одна душа томится в тюрьме – я не свободен».

Во время Великой депрессии все только и делали, что обсуждали всевозможные альтернативы краху Уолл-стрит, из-за которого разорилось множество предприятий, в том числе и банки. Миллионы американцев остались без средств к существованию. Им не на что было купить еду и одежду, им нечем было платить за жилье.

Ну и что с того?

Это было почти век назад, если считать повторное десятилетие. Все, разговор окончен! Почти все, кто жил в то время, уже мертвы. Мертвее всех мертвых. Счастливого социализма в загробной жизни!

Сейчас важно другое: что в тот вечер, 13 февраля 2001 года, Килгор Траут все же сумел расшевелить Дадли Принса и помог ему выйти из поствреметрясенческой апатии. Траут настойчиво советовал Принсу произнести что-нибудь вслух. Сказать, например: «Обязуюсь хранить верность флагу», – или еще что-нибудь, что угодно, любую чушь. Главное, чтобы Принс вышел из ступора и убедился, что он снова хозяин своей судьбы.

Поначалу Принс говорил невнятно, еле ворочая языком. Он не стал клясться в верности флагу. Вместо этого он дал понять, что честно пытается уразуметь смысл того, что говорил ему Траут. Он сказал: «Вы говорили, что мне что-то дали».

«Ты был болен. Но теперь ты здоров, и еще столько всего надо сделать!» – сказал Траут.

«Нет, до этого, – сказал Принс. – Вы говорили, что мне что-то дали».

«Не бери в голову, – сказал Траут. – Это я от волнения. Я был не в себе».

«И все-таки я хочу знать, что такое мне дали», – настойчиво повторил Принс.