Текст книги "Времетрясение. Фокус-покус"

Я мог бы сказать о себе то же самое.

Когда городские власти Лондона хотели вручить Шоу орден «За заслуги», он поблагодарил их за оказанную ему честь, но сказал, что у него уже есть такой орден – он его сам же себе и вручил.

А я бы принял награду. Может быть, я бы лишился возможности отпустить первоклассную шутку, но я никогда бы не позволил себе забавляться за счет других, если от моих шуток людям могло бы стать «тухло и дохло».

Пусть это будет моей эпитафией.

На исходе лета 1996-го я задаюсь вопросом, какие из идеалов, в которые я верил когда-то, сейчас стоит пересмотреть. У меня есть пример моего дяди Алекса, бездетного страхового агента с Гарвардским образованием. Именно с его подачи я еще в ранней юности перечитал всех первоклассных писателей-социалистов, как то: Шоу, Норман Томас, Юджин Дебс и Джон Дос Пассос. Плюс к тому он научил меня клеить модели самолетов и дрочить. А после Второй мировой войны дядя Алекс вдарился в политический консерватизм и стал рутинером почище архангела Гавриила.

Но мне по-прежнему нравится, что мы с О’Харой ответили тем немецким солдатам после нашего освобождения из лагеря военнопленных: что Америка станет более социалистической страной, и постарается дать всем работу, и сделает так, чтобы наши дети, по крайней мере, не голодали, не мерзли, умели читать и писать, и чтобы им не было до смерти страшно.

Ну да, разбежались!

До сих пор в каждом своем выступлении я цитирую покойного Юджина Дебса (1855–1926) из Терре-Хота, штат Индиана, пятикратного кандидата в президенты от социалистической партии:

«Пока существует низший класс – я к нему отношусь, пока есть преступники – я один из них, пока хоть одна душа томится в тюрьме – я не свободен».

С недавних пор перед тем, как процитировать Дебса, я предусмотрительно стал говорить, что его слова следует принимать всерьез. Иначе многие в зале начинают смеяться. Они смеются не со зла. Им просто хочется, чтобы мне было приятно: они знают, что мне нравится смешить народ. Но их смех говорит о том, что в нынешние времена этот трогательный отголосок Нагорной проповеди воспринимается некоторыми как устаревший, полностью дискредитировавший себя бред сивой кобылы.

Но это не бред.

37

Килгор Траут перескочил через упавшую вместе с коробкой стальную дверь с загадочной надписью «УЙ ИСК», и под его прочными армейскими сандалиями захрустели осколки упавшей хрустальной люстры. Поскольку осколки лежали на двери, а не под ней, любой судебный эксперт мог бы с уверенностью заявить на суде – ну, если бы кто-то решил подать в суд на халтурщика, не закрепившего дверную раму, – что дверь грохнулась первой. А люстра, должно быть, держалась еще пару секунд, пока сила тяжести не сотворила с ней то, что она, эта сила, вне всяких сомнений, желала бы сотворить буквально со всем, что есть.

В картинной галерее по-прежнему завывала пожарная сигнализация. Как потом скажет Траут, «похоже, она надрывалась по собственному желанию, проявляя свободу воли». Это он так пошутил, по своему обыкновению высмеивая саму мысль о том, что у кого-то когда-то была эта самая свобода воли – и не важно, в повторное десятилетие или вообще.

Дверной звонок замолчал в тот момент, когда Золтана Пеппера сбила пожарная машина. Опять процитирую Килгора Траута: «На этот раз – без комментариев», – красноречиво молчал звонок».

Сам Траут, как я уже говорил, безо всяких проблем проявил эту самую свободу воли и даже призвал иудео-христианского Бога, когда ворвался в академию с криком: «Хватит спать! Просыпайтесь! Ради Бога, проснитесь! Свобода воли! Свобода воли!»

Уже потом, в «Занаду», Траут скажет, что даже если в тот день и вечер он был героем, то в академию он ворвался исключительно из трусости, хотя со стороны это, может быть, и смотрелось так, будто он «изображал из себя Пола Ревира в пространственно-временном континууме».

Он просто искал, где бы скрыться от нарастающего громыхания, доносившегося с Бродвея неподалеку, и от грохота по-настоящему серьезных взрывов в других частях города. В полутора милях к югу, рядом с могилой Гранта, большой грузовик санитарного управления – при полном отсутствии контроля со стороны впавшего в ступор водителя – пропахал весь вестибюль жилого дома и снес стену в квартире коменданта, своротив газовую плиту. Лестничный колодец и шахта лифта шестиэтажного здания наполнились метаном, явственно отдававшим скунсовой вонью. Большинство жильцов этого дома жили на пособия по социальному страхованию.

А потом – БА-БАХ!

«Несчастье прямо напрашивалось», – как сказал Килгор Траут в «Занаду».

Позже старый фантаст признался, что он хотел растормошить оцепеневшего охранника Дадли Принса исключительно для того, чтобы самому ничего больше не делать. Он кричал Принсу: «Свобода воли! Свобода воли! Пожар! Пожар!»

Принс даже не шелохнулся. Он моргал, но это был просто рефлекс, а не проявление свободы воли, как это было со мной в эпизоде с куриным супом. В голове Принса вертелась одна-единственная мысль: а вдруг если он сейчас пошевелится, то снова окажется в 1991 году, в исправительном учреждении особо строгого режима в городе Афины, штат Нью-Йорк. Ему было страшно. И его можно понять!

* * *

Так что Траут оставил Принса в покое. Как он честно признался потом, его заботила исключительно собственная безопасность. Где-то в здании завывала пожарная сигнализация. Если там действительно был пожар и если огонь нельзя погасить малыми силами, придется срочно искать ка– кое-то другое место, где пожилой гражданин сможет спокойно пересидеть весь тарарам, творящийся снаружи – пока все чуток не уляжется.

В галерее Траут обнаружил дымящуюся сигару, хотя вообще-то сигары были запрещены во всем округе Нью-Йорк. Сигара мирно тлела на блюдце и пока что не угрожала ничьей безопасности, кроме своей собственной. Ее середина располагалась точно по центру блюдца, так что от нее ничего не могло загореться. Но датчик пожарной сигнализации чуял дым и ревел так, как будто настал конец света, каким мы его знали.

В своих незаконченных мемуарах «Мои десять лет на автопилоте» Траут сформулировал, что ему надо было сказать в тот день распсиховавшейся сигнализации: «Вот еще глупости! Возьми себя в руки, безмозглая истеричка».

Но что самое странное: кроме Траута, в галерее не было ни души!

Неужели в Американской академии искусств и литературы водятся полтергейсты?

38

Сегодня, в пятницу 23 августа 1996 года, я получил замечательное письмо от юного незнакомца по имени Джефф Михалич, видимо, серба или хорвата по происхождению, студента физического факультета университет штата Иллинойс в Урбане. Джефф пишет, что в старшей школе ему очень нравилась физика, и у него всегда были отличные оценки по этому предмету, но «в университете физика мне не дается. Для меня это стало страшным ударом, потому что в школе у меня все получалось, и я привык, что у меня все получается. Я был уверен, что все смогу, если действительно захочу».

Вот мой ответ: «Вам, наверное, будет полезно прочесть плутовской роман Сола Беллоу «Приключения Оги Марча». Насколько я помню, в конце герой понимает простую истину, что не нужно ставить перед собой непосильные задачи и пытаться прыгнуть выше головы. Мы должны заниматься тем, что для нас естественно и интересно, тем, для чего мы предназначены».

«Что касается притягательного обаяния физики: самые увлекательные из всех предметов, которые преподают в старшей школе или в университете, – это механика и оптика. Однако за этими веселыми дисциплинами стоят хитроумные интеллектуальные игры, и чтобы играть в эти игры, нужен врожденный талант, как для игры в шахматы или игры на валторне».

«Теперь о врожденном таланте. В своих выступлениях я говорю о нем так: «Если вы едете в большой город, а университет – это и есть большой город, вы обязательно встретитесь с Вольфгангом Амадеем Моцартом. Так что сидите дома».

То же самое можно сказать по-другому: ты можешь считать себя шибко умным, ты можешь считать себя мастером своего дела, может быть, даже не без оснований, но рано или поздно ты встретишься с кем-то, кто окажется лучше тебя – с кем-то, кто, попросту выражаясь, тебя порвет.

В десятом классе у моего школьного друга Уильяма Г. К. Фэли по прозвищу Прыг-Скок – он теперь на Небесах, вот уже четыре месяца как – были все основания считать себя непобедимым чемпионом по настольному теннису среди старшеклассников. Я сам неплохо играю в настольный теннис, но с Прыг-Скоком мне было нечего и тягаться. Он так закручивал мяч на своих подачах, что они были в принципе неберущимися. Как бы я ни старался отбить подачу Прыг-Скока, я заранее знал, что мяч полетит мне в нос, или в окно, или обратно на фабрику – куда угодно, но только не на стол.

Но когда мы учились в девятом, Прыг-Скок однажды сыграл с Роджером Даунзом, нашим одноклассником. Потом Прыг-Скок сказал: «Роджер меня порвал».

Спустя тридцать пять лет после этого случая я читал лекцию в одном университете в Колорадо, и в зале сидел – кто бы вы думали? – Роджер Даунз! Роджер стал преуспевающим бизнесменом и весьма неплохим теннисистом, которого уважали соперники. Я поздравил его и напомнил, как он когда-то преподал Прыг-Скоку урок настольного тенниса.

Роджеру ужасно хотелось знать, что сказал Прыг-Скок после того поединка. Я ответил: «Прыг-Скок сказал, что ты его порвал».

Роджер был страшно доволен.

Я не спрашивал, но, думаю, Роджер знал не понаслышке, каковы ощущения, когда тебя «рвут». Жизнь – это эволюционный эксперимент, или «форменное дерьмо», как называл ее Траут, так что Роджер наверняка и сам не раз вылетал с теннисных соревнований с уязвленным, вусмерть порванным самолюбием.

* * *

Еще одна новость этого летнего дня, точно посередине повторного десятилетия, под конец августа, в преддверии очередной осени: у моего старшего брата Берни, прирожденного ученого, который знает о грозовом электричестве больше, чем кто бы то ни было, неизлечимая форма рака, на такой стадии, когда три всадника онкологического апокалипсиса – хирургия, химиотерапия и облучение – уже бессильны укротить болезнь.

Берни пока что чувствует себя хорошо.

Сейчас еще рано об этом говорить, но когда Берни не станет – Боже упаси! – его прах не должен лежать на кладбище Краун-Хилл вместе с Джеймсом Уиткомом Райли и Джоном Диллинджером, которые принадлежали только Индианаполису. Берни принадлежит всему миру.

Его прах надо развеять над огромной грозовой тучей.

39

Итак, Роджер Даунз из Индианаполиса жил в Колорадо. Я, тоже из Индианаполиса, сейчас живу на Лонг-Айленд. Прах моей покойной жены Джейн Мэри Кокс, которая тоже из Индианаполиса, покоится под корнями цветущей вишни в Барнстейбле, штат Массачусетс. Эта вишня видна из пристройки, которую Тед Адлер построил своими руками, а потом посмотрел на нее и сказал: «Черт возьми, неужели я сам это сделал?»

Бенджамин Хиц, бывший шафером на нашей с Джейн свадьбе в Индианаполисе, сейчас вдовец и живет в Санта-Барбаре, штат Калифорния. Той весной Бен встречался с моей двоюродной сестрой. Сейчас она вдова и живет в Мэриленде. Моя родная сестра умерла в Нью-Джерси, мой родной брат, хотя он пока еще чувствует себя хорошо, умирает в Олбани, Нью-Йорк.

Дэвид Крейг, мой друг детства – тот самый, который вырубил музыку в немецком танке во время Второй мировой войны, – сейчас живет и работает в Новом Орлеане. Моя двоюродная сестра Эмми, чей папа сказал мне, когда я вернулся с войны, что я теперь настоящий мужик – Эмми, с которой мы выполняли на пару лабораторные работы по физике в старших классах Шортриджской средней школы, – тоже живет в Луизиане, всего в тридцати милях к востоку от Дэйва.

Диаспора!

Почему мы покинули родной город, построенный нашими предками, город, где наши семьи пользовались уважением, где мы знали каждую улочку, где звучала знакомая речь, где, как я сказал прошлым летом в своем выступлении на встрече выпускников Университета Батлера, было все самое лучшее и самое худшее, что есть в западной цивилизации?

Страсть к приключениям!

Также не исключено, что нам хотелось сбежать из-под власти мощного притяжения – нет, не от силы тяжести, которая повсюду, а от кладбища Краун-Хилл.

Краун-Хилл досталась моя сестра Элли. Но оно не получило Джейн. И не получит моего брата Берни. И не получит меня.

В 1990 году я читал лекцию в университете на юге Огайо. Меня поселили в мотеле неподалеку. После лекции я вернулся в мотель и пошел в бар выпить свой традиционный напиток на сон грядущий, а именно виски с содовой, после которого я сплю как младенец – именно так, как мне нравится спать. В баре было полно народу. В основном это были пожилые люди, явно из местных. Они много смеялись, и было видно, что им приятно общаться друг с другом.

Я спросил у бармена, что это за люди. Он ответил, что это пятидесятая встреча одноклассников Зейнсвиллской средней школы 1940 года выпуска. Это было прекрасно. Это было правильно. Я сам был выпускником Шортриджской средней школы 1940 года выпуска и, получается, пропускал свою собственную юбилейную встречу одноклассников.

Эти люди могли бы быть персонажами пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок», самой лучшей пьесы на свете.

Мы с ними были такими древними, что еще помнили времена, когда отсутствие высшего образования вовсе не означало, что ты не сможешь нормально устроиться в жизни. Ты все равно мог чего-то добиться. Я тогда так и сказал отцу, что мне, может быть, совершенно не хочется быть химиком, как мой старший брат Берни. И я сэкономлю ему кучу денег, если вместо университета пойду работать в газету.

Я сейчас объясню, в чем дело: я мог поступить в университет, только если пойду изучать те же самые предметы, что и мой старший брат. Отец и Берни не принимали иных условий. Все прочие разновидности высшего образования папа и брат называли художественным свистом. Они смеялись над дядей Алексом, страховым агентом, потому что его гарвардское образование было сплошным художественным свистом.

Отец сказал, что мне надо поговорить с его близким другом Фредом Бейтсом Джонсоном, юристом, который в молодости работал репортером в давно закрытой демократической ежедневной газете «The Indianapolis Times».

Мистера Джонсона я знал хорошо. Мы с ним и с папой часто ходили охотиться на птиц и кроликов, пока не бросили это занятие из-за Элли, которая ненавидела охоту. Когда я пришел в кабинет к мистеру Джонсону, он прищурился, откинулся в кресле и спросил, с чего я собираюсь начать свою карьеру журналиста.

«Ну, – сказал я, – может быть, для начала меня возьмут в «The Culver Citizen». Я поработаю там годика три-четыре. Я хорошо знаю этот район». Городок Калвер расположен на озере Максинкуки на севере штата Индиана. Когда-то у нас был в тех краях летний домик.

«А потом?» – спросил он.

«Потом, когда у меня будет опыт работы, – ответил я, – я, наверное, сумею устроиться в какую-нибудь более крупную газету. Может быть, в Ричмонде или Кокомо».

«А потом?» – спросил он.

«Поработаю там лет пять, – сказал я, – и можно будет попробовать свои силы в какой-нибудь центральной газете в Индианаполисе».

«Прошу прощения, – сказал он, – мне нужно позвонить в одно место».

«Конечно», – ответил я.

Он развернулся в своем вертящемся кресле и все время, пока разговаривал по телефону, сидел ко мне спиной. Он говорил очень тихо, но я не пытался подслушивать. Я подумал, что это не мое дело.

Мистер Джонсон повесил трубку, повернулся лицом ко мне и сказал:

«Поздравляю! Ты работаешь в «The Indianapolis Times».

40

Но мне не пришлось поработать в «The Indianapolis Times». Вместо этого я поступил в университет в далекой Итаке, штат Нью-Йорк. С тех пор я, как Бланш Дюбуа из «Трамвая «Желание», всю жизнь зависел от доброты первого встречного.

Теперь, когда до пикника в «Занаду» осталось всего-то пять лет, я часто задумываюсь о том, каким человеком я мог бы стать, если бы остался в своем родном городе. Этот человек прожил бы всю жизнь среди тех, с кем учился в одной школе – ненавидя кого-то, кого-то любя, – как это было с его родителями и с его бабушками и дедушками.

Этот человек, которым я так и не стал…

 
Отец твой спит на дне морском,
Он тиною затянут,
И станет плоть его песком,
Кораллом кости станут.
Он не исчезнет, будет он
Лишь в дивной форме воплощен[13]13
  Отрывок из «Бури» Уильяма Шекспира в переводе М. Донского. – Примеч. пер.


[Закрыть].
 

Этот человек, которым я так и не стал, знал бы несколько анекдотов, которые знал я. Например, тот, который нам рассказал Фред Бейтс Джонсон, когда они с папой и еще с несколькими друзьями пошли на охоту и взяли меня с собой – я тогда был совсем маленьким. Так вот, анекдот: компания мужиков вроде нас собралась поохотиться на лосей и оленей в канадских лесах. Кто-то должен был готовить еду, иначе они бы там умерли с голоду.

Они решили тянуть жребий: кто вытянет короткую соломинку, тот и возьмет на себя готовку, пока все остальные будут охотиться с утра до вечера. Чтобы анекдот получился еще смешнее, Фред сказал, что короткую соломинку вытянул мой отец. Папа, кстати, умел готовить, а мама – нет. Она гордилась тем, что не умеет готовить, и никогда не моет посуду, и т. д., и т. п. А я любил ходить в гости к другим ребятам, чьи мамы готовили и мыли посуду.

Охотники договорились, что если кто-нибудь раскритикует папину стряпню, он сам и займется готовкой. Поэтому папа готовил все хуже и хуже, пока остальные вовсю развлекались в лесу. Но каким бы противным ни был состряпанный папой ужин, все остальные его нахваливали, хлопали папу по плечу и всячески выражали свое удовольствие.

И вот как-то утром, когда все ушли, папа нашел кучку свежего лосиного дерьма. И пожарил его на машинном масле. А вечером подал на ужин под видом котлет.

Первый, кто это попробовал, тут же выплюнул угощение. И его можно понять! Он прохрипел: «Господи Боже! На вкус – прямо лосиное дерьмо на машинном масле!»

И тут же добавил: «Но вкусно! Да, очень вкусно!»

Думаю, мама выросла такой неумехой, потому что ее отец, Альберт Либер, пивовар и биржевик, считал, что в Америке скоро появится аристократия европейского толка. А в Европе считается – а значит, по мнению деда, будет считаться и здесь у нас, – что жены и дочери истинных аристократов и не должны ничего уметь. Они созданы не для пользы, а исключительно для красоты.

41

Думаю, я ничего не потерял от того, что не стал писать книгу об Альберте Либере, о том, что в каком-то смысле именно он виноват в мамином самоубийстве накануне Дня матери в 1944 году. Американцы немецкого происхождения, живущие в Индианаполисе, мало кому интересны. В литературе таких типажей в принципе не существует. Ни в одной книге, ни в одном кинофильме, ни в одной пьесе еще ни разу не появлялись подобные персонажи – даже в роли злодеев, не говоря уже о положительных героях. Мне бы пришлось прописывать их с нуля.

Ну, да! Больно надо!

Известный критик Г. Л. Менкен, сам – американец немецкого происхождения, проживший всю жизнь в Балтиморе, штат Мэриленд, однажды признался, что ему сложно читать романы Уиллы Кэсер. Как он ни старался, он так и не смог подвигнуть себя на то, чтобы проявить пусть даже поверхностный интерес к жизни чешских иммигрантов в Небраске.

И я его понимаю.

Чтобы вам было понятно, о чем идет речь: первая жена моего деда Альберта, тезка моей сестры Элли, Алиса Либер, урожденная Барус, умерла при родах своего третьего ребенка, моего дяди Руди. Моя мать была первым ребенком. Вторым ребенком был дядя Пит, которого выгнали из Массачусетского технологического института за хроническую неуспеваемость, но который потом все-таки приобщился к науке: произвел на свет физика-ядерщика, моего кузена Альберта, который сейчас живет и работает в Дель-Маре, штат Калифорния. Кузен Альберт сообщает, что он ослеп.

Он ослеп не из-за радиации. На то были другие причины. Это может случиться с каждым, хоть с ученым, хоть с кем. Сын кузена Альберта, кстати, тоже ученый. Но не физик– ядерщик, а компьютерный гуру.

Как любил говорить Килгор Траут: «Жизнь продолжается!»

Так вот, отец моей матери, пивовар, влиятельный человек среди республиканцев, бонвиван из новой аристократии, после смерти своей первой жены женился на скрипачке. Как оказалось, она была ненормальной – в прямом, клиническом смысле слова. Посмотрим правде в глаза! У женщин такое бывает! Она пламенно ненавидела его детей. Ревновала его к ним. Она хотела, чтобы он принадлежал только ей. У женщин такое бывает!

Эта женщина, исчадие ада, которая виртуозно играла на скрипке, издевалась над мамой, дядей Питом и дядей Руди – причем и физически, и морально – с такой изощренной жестокостью, что они до конца своих дней не оправились после тех детских обид. И так продолжалось все время, пока дедушка Либер с ней не развелся.

Если бы кому-то было интересно читать о богатых американцах немецкого происхождения, поселившихся в Индианаполисе, если бы книги с такими героями пользовались хоть каким-нибудь спросом, я бы как нечего делать настрочил многотомный роман-эпопею, в котором бы безоговорочно доказал, что мой дед фактически убил мою мать, пусть даже медленно и не сразу – убил своим давним предательством.

«Дзинь-дзинь, мудила!»

Рабочее название: «Унесенные ветром».

Когда мама выходила замуж за папу – молодого архитектора со скромными средствами, – политики, хозяйки светских салонов и прочие сливки общества американцев немецкого происхождения в Индианаполисе надарили им на свадьбу целые горы хрусталя, дорогих тканей, фарфора, серебра и даже какое-то золото.

Прямо сокровища из «Тысячи и одной ночи»!

Ну, да: чтобы никто даже не сомневался, что и в Индиане есть своя потомственная аристократия с ее бесполезными фамильными побрякушками, которые были ничуть не хуже, чем у этих напыщенных болванов из Старого Света.

Во время Великой депрессии все эти богатства, с моей точки зрения и с точки зрения брата, и сестры, и отца, превратились в никчемный хлам. Я даже не знаю, где они теперь: разлетелись по всей стране, как мои одно– классники из Шортриджской средней школы 1940 года выпуска.

Auf Wiedersehen.

42

У меня всегда были сложности с тем, как закончить рассказ, чтобы читатели остались довольны. В реальной жизни, в точности как во время повторного десятилетия после времетрясения, люди не меняются, не учатся на своих ошибках и не извиняются. Герои рассказа должны совершать как минимум два из трех перечисленных действий. В противном случае этот рассказ можно смело нести на помойку. Например, выкинуть в мусорный бак, прикованный цепью к пожарному гидранту перед зданием Американской академии искусств и литературы.

Ладно, с этим я худо-бедно справлялся. Но после того, как мои персонажи менялись, и/или чему-то учились, и/или извинялись за свои ошибки, они принимались топтаться без дела, растерянно ковыряясь в носу. Я не знаю, как четко и ясно сказать читателю, что представление закончилось.

В пору незрелой зеленой юности, когда я был неопытен и наивен в своих суждениях и вообще не просил, чтобы меня рожали, я спросил совета у своего тогдашнего литагента, который в то время работал редактором литературной рубрики в одном солидном журнале и сценарным консультантом в Голливуде. Так вот, я спросил у него, как закончить рассказ, не прикончив всех действующих лиц?

Он сказал: «Мальчик мой, нет ничего проще: Герой садится на лошадь и скачет в закат».

Спустя много лет этот человек покончит с собой, застрелится из дробовика.

Еще один его друг и клиент, узнав об этом, сказал, что он не мог совершить самоубийство, это не вяжется с его характером.

Я ответил: «Даже тот, у кого нет вообще никакой военной подготовки, никогда не снесет себе череп из дробовика нечаянно».

Давным-давно, когда я учился в Чикагском университете, мы как-то заговорили об искусстве с моим научным руководителем. Об искусстве вообще. Я тогда даже не предполагал, что буду сам заниматься искусством в каком бы то ни было его проявлении.

Мой научный руководитель спросил: «Знаете, кто такие художники?»

Я не знал.

«Художники, – сказал он, – это такие люди, которые говорят: «Я не могу привести в порядок свою страну, свой штат и свой город. Я даже в семье не могу навести порядок. Но, черт возьми, я могу взять этот холст, или этот лист белой бумаги, или этот ком глины, или двенадцать тактов музыки – и превратить их в то самое, чем они должны быть!»

А лет через пять после этого разговора он сделал то же, что в конце Второй мировой войны сделали гитлеровский министр пропаганды, и его жена, и их дети. Он принял цианистый калий.

Я написал письмо его вдове. Написал, как много для меня значили его уроки. Ответа я не получил. Может, она была убита горем. А может быть, жутко злилась на мужа, что он выбрал такой простой способ сбежать от всего.

Буквально недавно, этим летом, я спросил у писателя Уильяма Стайрона, когда мы с ним сидели в китайском ресторане, у скольких людей на планете есть то, что есть у нас с ним, а именно – жизнь, которая стоит того, чтобы жить. Мы долго спорили и в итоге сошлись на семнадцати процентах.

На следующий день я отправился на прогулку по Манхэттену со своим давним другом, врачом, который работает в больнице Бельвью, где лечат от алкоголизма и наркомании. Многие его пациенты – бомжи, и к тому же больные СПИДом. Я рассказал ему о наших с Стайроном семнадцати процентах. Он ответил, что полностью с нами согласен.

Я уже где-то писал, что он – просто святой. В моем понимании святой – это такой человек, который и в непорядочном обществе остается порядочным человеком.

Я спросил своего друга-врача, почему половина его пациентов в Бельвью попросту не сведет счеты с жизнью. Он ответил, что сам много думал над этим вопросом. Иногда он спрашивал у пациентов, вроде как в рамках обычного диагностического обследования, не возникало ли у них мыслей о самоубийстве. Практически все, за редчайшими исключениями, были удивлены и даже оскорблены этим вопросом. Им даже в голову не приходили такие извраты!

И тут нам навстречу вышел один из бывших пациентов моего друга. Оборванный, грязный, с большим пластиковым пакетом, набитым алюминиевыми банками, которые он насобирал на улице. Он был из тех, кого Килгор Траут называл «священным скотом», но несмотря на свое бедственное положение, похоже, был очень даже доволен жизнью.

«Привет, док», – сказал он.

43

Вопрос: Что это за белая штука в птичьих какашках?

Ответ: Тоже птичьи какашки.

Я думаю, хватит уже разговоров о пользе науки в нашу эпоху экологических катастроф. Детская коляска из Хиросимы уже отгорела, Чернобыль еще дымится. Наши дезодоранты, которыми мы брызгаем подмышки, проели дыры в озоновом слое. Я хочу рассказать о другом: мой старший брат Берни, который совсем не умел рисовать и всегда говорил, что не любит картины, потому что от них никакого толку, они просто висят на стене и вообще ничего не делают, этим летом вдруг стал художником!

Я не вру, честное слово! Наш великий ученый, доктор физической химии из Массачусетского технологического института, стал Джексоном Поллоком в упрощенном варианте для бедных! Он расплющивает комки краски разных цветов и густоты между двумя твердыми листами из водонепроницаемого материала, например, между кусками оконного стекла или квадратами кафельной плитки. Потом он разъединяет листы, и – вуаля! Это никак не связано с его болезнью. Берни занялся своими художествами еще до того, как узнал, что у него рак. И в любом случае рак обнаружили в легких, а не в мозгу. Просто однажды ему было скучно, он маялся от безделья – старый чудак, уже наполовину пенсионер, совершенно один, без жены, которая бы притушила его порыв недоуменным вопросом, что это вдруг на него нашло, и – вуаля! Ну, что тут скажешь… Лучше поздно, чем никогда. Он прислал мне несколько черно-белых ксерокопий своих волнистых миниатюр, по большей части – ветвящихся пятен. То ли это деревья, то ли какие-то грибы, то ли дырявые зонтики – непонятно. Но, в общем, достаточно интересно. Как и мои танцевальные выступления, произведения Берни смотрелись вполне даже сносно. Потом он прислал мне цветные оригиналы, и мне они очень понравились.

Искусство или нет?

Однако в письме, прилагавшемся к ксерокопиям, не было ни единого слова о нечаянной радости творчества. Это был вызов убежденного технократа всем претенциозным болванам, к каковым относился и я – так сказать, яркий образчик человека искусства. «Это искусство или нет?» – язвительно спрашивал Берни. Еще полвека назад у него бы вообще не возникло такого вопроса, но потом у нас появился абстрактный экспрессионизм, единственная чисто американская школа живописи, и Джексон Поллок, этот Джек Потрошитель искусства, превратился в культовую фигуру. Кстати, Поллок, как и Берни, совсем не умел рисовать.

Еще брат писал, что его «живописные» работы – это не просто разводы расползшейся краски. Это весьма интересное научное явление, дающее пищу для размышлений, а именно, как ведут себя разные комья краски, если расплющивать их так и этак, притом что им некуда деться, кроме как расползаться вверх, вниз или в стороны. Если претенциозным болванам, то есть людям искусства, не понравятся его картины, писал мне Берни, все равно этим работам можно будет найти применение. Скажем, использовать их как подсказку для создания более качественных смазочных материалов, кремов для загара или лечебных мазей. Противогеморроидальный препарат нового поколения!

Брат писал, что не будет подписывать свои картины. Он вообще никому не расскажет, кто автор этих работ и как они были сделаны. Ему просто хочется, чтобы надутые критики сломали себе все мозги и усрались с натуги, пытаясь ответить на его иезуитский невинный вопрос: «Это искусство или нет?»

* * *

Я с большим удовольствием ответил братцу откровенно ехидной эпистолой. Это была моя страшная месть за то, что папа с Берни злобно лишили меня возможности получить университетское образование в области гуманитарных наук. Я написал ему: «Дорогой брат, я сейчас буду рассказывать элементарные вещи. Ну, вроде как про размножение птичек и пчелок. Есть много хороших и славных людей, на которых весьма благотворно воздействуют некоторые, хотя и не все, искусственно созданные сочетания разноцветных пятен и форм, нанесенных на плоскую поверхность, хотя сами по себе эти пятна пигмента абсолютно бессмысленны».

«Вот ты любишь музыку. Она доставляет тебе удовольствие. А музыка – это не что иное, как комбинация шумов, выстроенных в определенном порядке. И опять же сами по себе эти шумы абсолютно бессмысленны. Если я сброшу ведро с металлической лестницы, а потом объявлю, что с точки зрения философии грохот ведра по ступеням и «Волшебная флейта» – это явления одного порядка, причем вполне равноценные, ты вряд ли вступишь со мной в продолжительную, изнуряющую дискуссию. Ты просто скажешь: «Мне нравится то, что сделал Моцарт, и не нравится то, что сделало ведро». И это единственный верный ответ».