Текст книги "Времетрясение. Фокус-покус"
Автор книги: Курт Воннегут
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
«Свободу воли», – ответил Траут.
«Свободу воли, свободу воли, – повторил Принс, перекосившись в лице. – А то я все думал, чего такое мне дали. Теперь я хоть знаю, как оно называется».
«Не бери в голову, – сказал Траут. – Надо спасать людей!»
«Знаешь, что тебе сделать с этой самой свободой воли?» – спросил его Принс.
«Нет», – сказал Траут.
«Сверни ее в трубочку и засунь себе в жопу».
51
Когда я сравнил Траута, выводящего Дадли Принса из ПВА в фойе Американской академии искусств и литературы, с доктором Франкенштейном, я, понятное дело, имел в виду антигероя романа «Франкенштейн, или Современный Прометей» Мэри Уолстонкрафт Шелли, второй жены английского поэта Перси Биши Шелли. В этой книге ученый по имени Франкенштейн собирает человека из частей тел умерших людей и оживляет его с помощью электричества.
То есть результаты, полученные в этой вымышленной истории, прямо противоположны тем, что достигаются в реальных американских тюрьмах посредством реальных электрических стульев. Многие думают, что Франкенштейн – это монстр. Но это не монстр. Франкенштейном звали ученого.
В греческой мифологии Прометей лепит из глины первых людей. Крадет с небес огонь и отдает его людям, чтобы те согревали свои жилища и готовили еду – а вовсе не для того, чтобы мы испепеляли узкоглазых желтожопых ублюдков из Хиросимы и Нагасаки.
Во второй главе этой замечательной книги я рассказывал о собрании в церкви Чикагского университета по случаю пятидесятилетней годовщины атомной бомбардировки Хиросимы. Тогда я сказал, что не могу не прислушаться к мнению моего друга Уильяма Стайрона, который уверен, что бомба, сброшенная на Хиросиму, спасла ему жизнь. Потому что, когда была сброшена эта бомба, Стайрон служил в Корпусе морской пехоты США и как раз проходил подготовку для вторжения на японские острова.
Но потом я добавил, что знаю одно слово, которое служит безоговорочным доказательством, что наше демократическое правительство способно на циничное, жестокое и расистское убийство безоружных детей, женщин и стариков – причем эти убийства никак не оправданы военной необходимостью. Я произнес это слово. Это было иностранное слово. Слово было такое: «Нагасаки».
Ладно, проехали! Это тоже было давно, тем более если считать и повторное десятилетие. Сейчас я хочу поговорить о другом: о словах, которыми старый писатель-фантаст Килгор Траут привел в чувство оцепеневшего Дадли Принса. О словах, известных, как «Кредо Килгора». О словах, которые не утратили свою актуальность даже теперь, спустя несколько лет после того, как к нам снова вернулась свобода воли. «Ты был болен. Но теперь ты здоров, и еще столько всего надо сделать!»
Я знаю, что учителя в государственных школах по всей стране каждый день повторяют школьникам «Кредо Килгора» следом за «Клятвой на верность флагу» и «Отче наш». Учителя говорят, что это помогает.
Один мой приятель рассказывал, что был на свадьбе, и священник, венчавший молодых, завершил обряд такими словами: «Вы были больны, но теперь вы здоровы, и еще столько всего надо сделать! Объявляю вас мужем и женой».
Еще одна моя приятельница, биохимик в компании, производящей кошачий корм, недавно ездила по делам в Торонто. Она попросила портье в отеле разбудить ее утром телефонным звонком. На следующее утро, когда зазвонил телефон, она взяла трубку и услышала буквально следующее: «Вы были больны, но теперь вы здоровы, и еще столько всего надо сделать! Сейчас семь утра, температура на улице – тридцать два градуса по Фаренгейту, или ноль градусов по Цельсию».
В тот день, 13 февраля 2001 года – и на протяжении двух следующих недель, – «Кредо Килгора» сделало для спасения жизни на Земле не меньше, чем двумя поколениями раньше эйнштейновское Е = mс 2 сделало для ее истребления.
Траут велел Дадли Принсу сказать эти волшебные слова еще двум охранникам, работавшим в академии в тот день. Потом они отправились в бывший Музей американских индейцев и сказали те же слова впавшим в прострацию бомжам. В свою очередь, около трети из тех, кого Траут называл «священным скотом», тут же вступили в борьбу с ПВА. Вооруженные лишь «Кредо Килгора», эти оборванные ветераны нетрудоспособности рассыпались веером по ближайшим кварталам и принялись возвращать к жизни живые статуи и по возможности помогать раненым, ну, или хотя бы затаскивать их в помещения, чтобы те не замерзли на улицах.
«Бог – в мелочах», сообщает нам анонимный автор в шестнадцатом издании «Знакомых цитат» Бартлетта. В данном случае нас интересует мелочь, связанная с бронированным лимузином, который доставил Золтана Пеппера к дверям академии, где того сбила пожарная машина. Шофер лимузина, Джерри Риверз, высадил своего полупарализованного пассажира в инвалидной коляске, отъехал на пятьдесят ярдов от здания академии и припарковался.
Это все еще было повторное десятилетие. Хотя в данном случае разницы не было никакой: что до времетрясения, что после – Джерри всегда парковал лимузин чуть в стороне от академии, чтобы не вызывать подозрений. Потому что роскошная машина, стоящая перед входом в заброшенное здание, неизбежно наводит на мысли, что это здание не такое уж и заброшенное, каким его хотят представить. Если бы не эта конспиративная предосторожность, лимузин принял бы на себя удар пожарной машины, и, возможно – но не обязательно, – это спасло бы жизнь Золтану Пепперу.
Но какой ценой? Дверь в академию осталась бы на месте, и Килгор Траут не смог бы добраться до Дадли Принса и еще двух охранников. Он бы не смог нарядиться в найденный им в академии запасной комплект формы охранника, в которой он сразу же стал похож на представителя власти. Он бы не смог вооружиться хранившейся в академии базукой, которая очень ему пригодилась для отключения сигнализации в припаркованных у тротуара машинах.
52
В Американской академии искусств и литературы держали базуку, потому что когда повстанцы захватили Колумбийский университет, у них в авангарде шел танк, украденный в одной из частей Национальной гвардии. Причем им хватило нахальства размахивать звездно-полосатым флагом.
Вполне вероятно, что эти повстанцы, с которыми никто не желает связываться, как никто не желает связываться с десятью крупнейшими корпорациями, считали себя настоящими – самыми что ни на есть настоящими – американцами. «Америка, – писал Килгор Траут в «МДЛНА», – это взаимодействие трехсот миллионов хитроумных машин Руби Голдберга, изобретенных буквально вчера».
«Хорошо, когда у тебя есть большая семья», – добавил он, хотя сам обходился без всякой семьи с того самого дня, как его демобилизовали из армии, то есть с 11 сентября 1945 года, и по 1 марта 2001 года, когда они с Моникой Пеппер, Дадли Принсом и Джерри Риверзом приехали в «Занаду» на бронированном лимузине с трейлером-прицепом, нагруженным под завязку.
Руби Голдберг жил в последнем столетии предыдущего тысячелетия по христианскому календарю и работал карикатуристом в газете. Он придумал целую серию картинок об абсурдных, излишне сложных и ненадежных машинах, собранных из самых невероятных деталей: бегущих дорожек и самооткрывающихся люков, колокольчиков и свистков, домашних животных в упряжке, паяльных ламп, почтальонов, электрических лампочек, шутих и хлопушек, зеркал и радиоприемников, граммофонов и пистолетов, стреляющих холостыми патронами. И все это нагромождение связанных между собою деталей предназначалось для выполнения простейшей работы – например, для того, чтобы закрыть фор– точку.
Да, Траут все время твердил о том, что человеку необходима большая семья. И в этом я с ним солидарен. Именно потому, что мы люди, нам действительно жизненно необходима большая семья – точно так же, как необходимы белки, жиры, углеводы, витамины и минеральные вещества.
Я только что прочитал об одном молодом отце, который так сильно тряхнул своего ребенка, что тот от этого умер. Этот молодой отец, который и сам только вышел из подросткового возраста, был зол на ребенка за то, что тот постоянно орал и еще не умел контролировать процесс дефекации. А вот будь у них большая семья, кто-нибудь обязательно спас бы малыша и успокоил его – и отца, кстати, тоже.
Если бы этот молодой человек вырос в большой семье, скорее всего он бы не был таким плохим отцом, а может быть, у него вообще не было бы никакого ребенка. Потому что он был еще слишком юным для того, чтобы стать хорошим отцом. Или, может быть, слишком психованным для того, чтобы вообще стать хорошим отцом.
Задолго до времетрясения, в 1970 году, я оказался в южной Нигерии, в Биафре, уже под самый конец тамошней войны. Всем было ясно, что Биафра, за которую выступали в основном представители народа игбо, проиграет войну. Но я хотел рассказать о другом. Там, в южной Нигерии, я познакомился с человеком из народа игбо, у которого только что родился ребенок. У него было четыреста родственников! И несмотря на то что еще шла война, они с женой собрались в путешествие, чтобы показать новорожденного всем родственникам.
Когда армии Биафры требовалось пополнение, большие семьи игбо собирались на большой семейный совет и решали, кто пойдет на войну. В мирное время на семейных советах решалось, кто поедет учиться в высшее учебное заведение – часто это был Калифорнийский технологический институт, или Оксфорд, или Гарвард, то есть явно не ближний свет. Вся семья скидывалась, чтобы оплатить будущему студенту дорогу, обучение и покупку одежды, подходящей для климата и общественных норм, принятых в той стране, куда едет ребенок.
Я познакомился с писателем-игбо по имени Чинуа Ачебе. Он живет в Аннандейле-на-Гудзоне, штат Нью-Йорк, и преподает в Университете Барда. Я спросил его, что происходит с игбо теперь, когда в Нигерии правит кровожадная хунта, которая регулярно отправляет на виселицу недовольных – за то, что у тех слишком много свободы воли.
Чинуа ответил, что игбо не лезут в правительство, поскольку им это без надобности. Они выживают за счет малого бизнеса. Эта скромная деятельность вряд ли даст повод игбо для каких-то конфликтов с правительством или друзьями правительства, в число которых входят и представители нефтяной компании «Shell».
Большие семьи игбо наверняка провели не один семейный совет, обсуждая, что надо делать, чтобы выжить.
И они по-прежнему отправляют своих детей учиться в самые лучшие университеты за тридевять земель.
Когда я восхваляю идею семьи и семейных ценностей, я не имею в виду мужчину и женщину и их детей, которые только-только приехали в город, и перепуганы до полусмерти, и не знают, что делать: то ли усраться от страха, то ли очертя голову броситься в самую гущу экономического, технологического, экологического и политического хаоса. Я говорю о том, чего так отчаянно не хватает многим американцам: о том, что когда-то было у меня – в Индианаполисе, до Второй мировой войны, – что было у персонажей «Нашего городка» Торнтона Уайлдера и что есть у игбо.
В сорок пятой главе я предложил две поправки к Конституции. Вот еще две. Надеюсь, никто не подумает, что я слишком многого хочу от жизни. Вряд ли больше, чем нам дает Билль о правах:
Тридцатая поправка: Каждый человек по достижении возраста половой зрелости должен быть публично объявлен взрослым на торжественной церемонии, в ходе которой он или она принимает на себя определенные обязанности перед обществом и получает гарантию, что его человеческое достоинство не будет унижено ни при каких обстоятельствах.
Тридцать первая поправка: Следует делать все возможное, чтобы каждый человек чувствовал, что когда его или ее не станет, по нему или по ней будут сильно скучать.
Разумеется, эти важнейшие элементы для питания духа человек получает в достаточной мере только в большой дружной семье.
53
Монстр в романе «Франкенштейн, или Современный Прометей» становится злым, потому что понимает, как это больно и унизительно – жить вот таким вот уродом, которого никто не любит. Он убивает Франкенштейна, который, напомню, не монстр, а ученый, создавший монстра. Кстати, спешу заметить, что мой старший брат Берни никогда не был ученым «франкенштейнского» типа: он никогда не работал и не стал бы работать над созданием приспособлений преднамеренно-деструктивного предназначения. Он также не был Пандорой и не выпускал в мир новые яды, новые болезни и тому подобное. В древнегреческой мифологии Пандора была первой женщиной. Ее создали боги, которые гневались на Прометея за то, что он слепил человека из глины, а потом выкрал у них огонь. Они создали женщину в отместку. Они дали Пандоре ларец, или ящик, как его принято называть. Прометей очень просил Пандору не открывать этот ящик. Но она не послушалась и открыла. Наружу вырвались пороки и несчастья и расползлись по земле, отравляя жизнь людям.
Последней из ящика Пандоры выпорхнула надежда. И улетела.
Эту печальную историю придумал не я. И не Килгор Траут. Ее придумали древние греки.
Собственно, я это к чему: монстр, которого оживил Франкенштейн, был озлобленным и несчастным, тогда как люди, «оживленные» Килгором Траутом в окрестностях академии, в основном были бодры, веселы и проникнуты духом заботы о ближнем, хотя большинство из них уж никак не прошли бы в финал конкурса красоты.
Я не случайно сказал: большинство из них не прошли бы в финал конкурса красоты. Потому что среди них была как минимум одна ослепительная красавица. Она работала в канцелярии академии. Ее звали Клара Зайн. Моника Пеппер уверена, что это именно Клара курила сигару, из-за которой сработал датчик пожарной сигнализации в галерее. Но когда Моника попыталась выяснить это у Клары, та заявила, что она никогда в жизни не курила сигары, что она их вообще не выносит – и после этого испарилась.
Я не знаю, куда она делась и что с ней стало потом.
Клара Зайн и Моника ухаживали за ранеными в бывшем Музее американских индейцев, превращенном Траутом в полевой госпиталь, вот тогда-то Моника и спросила у Клары про сигару, а Клара вдруг напряглась и отбыла в неизвестном направлении.
Траут, вооруженный теперь уже своей базукой, в сопровождении Дадли Принса и еще двух охранников из академии, выгнал на улицу всех бомжей, которые еще оставались в приюте: нужно было освободить койки для людей со сломанными конечностями, проломленными черепами и другими серьезными травмами – для тех, кто нуждался в тепле и заботе уж всяко больше бомжей.
Это была сортировка пострадавших по принципу установления очередности оказания первой помощи. Траут видел, как это делалось на поле боя во время Второй мировой войны. «Я сожалею только об одном: что у меня лишь одна жизнь, которую я могу отдать за свою страну», – сказал американский патриот Натан Хейл. «Бомжи идут в жопу», – сказал американский патриот Килгор Траут.
Однако именно Джерри Риверз, шофер пафосного пепперовского лимузина, доехал на своем «железном красавце» до студии «Columbia Broadcasting System» на 52-й улице – старательно объезжая по пути разбитые автомобили и их многочисленных жертв. Он добрался до студии и разбудил тамошних сотрудников фразой: «Вы были больны, но теперь вы здоровы, и еще столько всего надо сделать!» Потом Риверз заставил их передать эту самую фразу по всей стране: и по радио, и по телевидению.
Но для того чтобы они согласились на это, Риверзу пришлось им солгать. Он сказал, что некие неизвестные лица произвели крупномасштабную химическую атаку, и теперь все приходят в себя после отравления нервно-паралитическим газом. Поэтому самый первый вариант «Кредо Килгора», который услышали миллионы американцев, а потом – миллиарды людей во всем мире, звучал так: «В эфире служба новостей Си-би-эс. Экстренный выпуск! Только что стало известно, что некие неизвестные лица произвели крупномасштабную газовую атаку нервно-паралитическим газом. Вы были больны, но теперь вы здоровы, и еще столько всего надо сделать! Убедитесь, что дети и люди преклонного возраста находятся в безопасности».
54
Разумеется! Ошибки были! Но действия Траута, когда он вырубал автомобильную сигнализацию посредством базуки, не были ошибкой. Если кто-нибудь возьмется составить инструкцию по поведению на городской территории в случае очередного времетрясения, за которым последует повторное сколько-то-летие, после чего нас всех снова накроет свободой воли, – так вот, в этой инструкции обязательно следует прописать, что в каждом квартале должна быть базука, о местонахождении которой знают несколько ответственных человек, которых выбирают из самых вменяемых.
Ошибки? В инструкции должно быть указано, что всякое транспортное средство само по себе не виновато в ущербе, которое причиняет, независимо от того, управляет им кто-нибудь или нет. Наказывать автомобили, как взбунтовавшихся рабов, которым явно не помешает хорошая порка, – это напрасная трата времени! Больше того, исправные легковые машины, грузовики и автобусы не должны становиться козлами отпущения лишь потому, что они автомобили – хотя бы из тех соображений, что командам спасателей и беженцам нужны средства передви– жения.
Как писал Траут в «МДЛНА»: «Если расколошматить фары чужого «доджа интрепида», может быть, это действительно поможет снять стресс. Но когда все закончится, жизнь владельца этого самого «доджа» станет еще более паршивой, чем была до того. Иными словами, поступай с чужими машинами так, как тебе хочется, чтобы поступали с твоей машиной».
«Это чистой воды суеверие, что автомобиль с выключенным зажиганием сможет завестись сам, без участия человека, – продолжал Траут. – Если после того, как нас накроет свободой воли, вам будет действительно необходимо вынуть ключ из замка зажигания мирно припаркованного автомобиля с неработающим двигателем, я вас очень прошу, пожалуйста, бросьте вынутый ключ в почтовый ящик, а не в канаву и не в мусорный бак».
Теперь, что касается Траута. Наверное, его самой большой ошибкой было решение превратить Американскую академию искусств и литературы в морг. Стальную дверь вместе с рамой водрузили на место, чтобы не выстудить помещение. Внутри было тепло – и было бы гораздо разумнее складывать трупы на улице, где температура опустилась значительно ниже нуля.
Никто, безусловно, не ждал, что Траут, находившийся в это время у черта на куличках на 155-й улице в Нью-Йорке, вспомнит еще и о самолетах, летящих в небе на автопилоте. Но кто-нибудь из «пробудившихся к жизни» сотрудников Федерального управления гражданской авиации мог бы об этом подумать – хотя бы после того, как аварии на земле постепенно сошли на нет. Экипажи и пассажиры этих самолетов до сих пор пребывали в прострации ПВА, и им было до фонаря, что с ними будет, когда закончится топливо.
А ведь уже через десять минут, или, может быть, через час, или часа через три, или, может быть, больше, их летательные аппараты тяжелее воздуха, часто летящие на высоте около шести миль, отбросят шасси и отлетят прямиком в вечность вместе со всеми, кто находится на борту.
Для пигмеев-мбути в диких джунглях Заира в Африке день 13 февраля 2001 года, по всей вероятности, абсолютно не отличался от любого другого дня, если только по завершении повторного десятилетия им на головы не обрушился какой-нибудь самолет.
В момент перехода от всеобщего «автопилота» к свободе воли хуже всего приходится тем, кто в это время находится на борту вертолета, то есть летательного аппарата с вертикальным взлетом, в котором подъемная сила создается при помощи винтов. Прототип подобной летучей машины придумал еще гениальный Леонардо да Винчи (1452–1519). Вертолеты не могут планировать. По идее, они вообще не должны летать.
Американские горки и колесо обозрения все-таки побезопаснее вертолета, летящего в небе.
Уже потом, когда в Нью-Йорке было объявлено военное положение, бывший Музей американских индейцев превратили в казармы, у Килгора Траута отобрали базуку, а в здании академии устроили дом офицеров – так вот, когда это случилось, сам Траут, Моника Пеппер, Дадли Принс и Джерри Риверз сели в лимузин и поехали в «Занаду».
Траут, бывший бродяга и оборванец, заполучил полный комплект дорогой элегантной одежды, включая туфли, носки, белье, запонки и чемодан от Луи Виттона, когда-то принадлежавшие Золтану Пепперу. Все согласились, что это и к лучшему, что муж Моники отошел в мир иной. Что хорошего ждало его в этой жизни?
Когда Траут нашел на улице расплющенную инвалидную коляску Золтана, он прислонил ее к дереву и объявил произведением современного искусства. Два колеса были смяты в одно. Траут сказал, что это шестифутовый богомол из алюминия и кожи, который пытается прокатиться на одноколесном велосипеде.
Он назвал композицию «Дух двадцать первого века».
55
Однажды я встретил писателя Дика Фрэнсиса на дерби в Кентукки. Я знал, что он бывший жокей и чемпион в стипль-чезе. Я сказал, что представлял его не таким крупным мужчиной. Он ответил, что жокей в стипль-чезе и должен быть крупным, иначе он не удержит лошадь, и та «развалится». Этот образ запомнился мне надолго. Я так думаю, запомнился потому, что это яркая метафора самой жизни: нам приходится вечно удерживать наше чувство собственного достоинства, чтобы оно не «развалилось», преодолевая барьеры и прочие многочисленные препятствия.
Моя тринадцатилетняя дочь Лили, которая обещает стать очаровательной девушкой, как мне кажется, озабочена тем же самым. И не только Лили, но и большинство молодых людей в нашей стране. Они изо всех сил пытаются удержать чувство собственного достоинства и не дать ему «развалиться» в этом безумном, пугающем стипль-чезе.
В своем выступлении в университете Батлера я сказал выпускникам этого года – которые немногим старше моей Лили, – что их называют «Поколением Икс» в том смысле, что до конца остается всего две буквы, но они все-таки и «Поколение А», к которому относились Адам и Ева. Что за бред, честное слово!
Esprit de I’escalier! Как говорится, хорошая мысля приходит опосля. Но лучше поздно, чем никогда! Только сейчас, в этот самый момент в 1996 году, когда я пишу эти строки и как раз собрался написать следующее предложение, я вдруг понял, насколько пустым и бессмысленным был для моей юной аудитории образ райского сада. Потому что они живут в мире, где есть только толпы таких же испуганных и растерянных людей и сплошные препятствия и ловушки.
Поэтому следующее предложение будет такое: мне надо было сказать им, что они похожи на Дика Фрэнсиса в молодости, когда тот был жокеем, и участвовал в стипль-чезе, и ждал старта у передвижного барьера, сидя верхом на испуганном, но все-таки гордом скакуне.
И вот еще что: если скаковая лошадь перестает брать барьеры, ее отправляют на «пенсию» пастись на травке. Чувство собственного достоинства большинства американцев из среднего класса – моего возраста и тех, которые старше и все еще живы, – сейчас как раз и пасется на травке. Кстати, на травке не так уж и плохо. Ходишь себе целый день, жуешь жвачку и чавкаешь.
Если чувство собственного достоинства ломает ногу, ногу уже не вылечить. Искалеченное чувство собственного достоинства надо пристрелить, чтобы не мучилось. Сразу же вспоминаются моя мать, Эрнест Хемингуэй, мой бывший литературный агент, Ежи Косински, мой научный руководитель в Чикагском университете и Ева Браун.
Но только не Килгор Траут. За что я люблю Килгора Траута, так это за его неубиваемое чувство собственного достоинства. Уж оно никогда не «развалится»! Да, такое бывает: мужчины любят мужчин, и на войне, и в мирное время. Я очень любил своего фронтового друга Бернарда В. О’Хару.
* * *
Многие люди терпят неудачи по той простой причине, что их мозги, эти три с половиной фунта собачьего корма из пропитанной кровью губки, не работают в полную силу. И тут уже ничего не поделаешь: как ты ни бейся, а все равно ничего не выходит! Вот такие дела.
У меня есть двоюродный брат, мой ровесник, который тоже учился в Шортриджской средней школе. Учился он плохо. Он был очень добрым и славным – этакий тихий, не очень общительный нескладный увалень. И вот как-то раз папа увидел его дневник с оценками за неделю и пришел в ужас. «И что это значит?» – спросил потрясенный отец. И мой двоюродный брат ответил: «А ты разве не знаешь, папа? Я у тебя тупой».
А вот вам еще одна занимательная история: мой двоюродный дед по матери, Карл Барус, был основателем и президентом Американского физического общества. Один из корпусов Брауновского университета, где мой двоюродный дед преподавал много лет, назван в его честь. Я знаю про дедушку Карла только по рассказам. Я сам с ним не встречался, а вот мой старший брат – тот встречался. Вплоть до этого лета 1996 года мы с Берни считали его пусть и хорошим, но все-таки не выдающимся физиком, который тихо трудился, чтобы внести и свой скромный вклад в продвижении человечества на пути к знаниям – в частности, к пониманию законов природы.
Однако в минувшем июне я попросил Берни рассказать мне, какие конкретно открытия – пусть даже самые скромные – совершил наш знаменитый двоюродный дед, чьи гены явно унаследовал Берни. Берни ответил не сразу. На самом деле он не ответил вообще. Брат с изумлением понял, что дедушка Карл, который, собственно, и пробудил в Берни интерес к физике, никогда не рассказывал о своих исследованиях и достижениях.
«Надо выяснить этот вопрос», – сказал Берни.
А теперь держитесь!
Примерно в 1900 году дедушка Карл экспериментировал с рентгеновским и радиоактивным излучением, изучая воздействие этих лучей на процесс конденсации в специальной деревянной емкости, наполненной водяным паром. По окончании экспериментов дедушка опубликовал статью, в которой утверждал, что ионизация практически не влияет на процесс конденсации.
Примерно в то же время, друзья и соседи, шотландский физик Чарлз Томсон Риз Вильсон провел те же самые эксперименты, но со стеклянной конденсационной камерой. Хитроумный шотландец выяснил и доказал, что ионы, возникающие под действием рентгеновского и радиоактивного излучения, очень даже сильно влияют на процесс конденсации. Он раскритиковал дедушку Карла за то, что тот не учел фактор загрязнения деревянных стен камеры, за его грубые методы изготовления облаков пара и за то, что дед не защищал этот пар от электромагнитного поля, создаваемого рентгеновским аппаратом.
Вильсон пошел еще дальше в своих разработках и добился того, что траектории электрически заряженных частиц стали видны в его камере невооруженным глазом. В 1927 году он получил за это Нобелевскую премию.
Представляю, что чувствовал дедушка Карл! Как ему было «тухло и дохло»!
56
Как убежденный луддит, каким был и Килгор Траут, и сам Нед Лудд – вероятно, но не обязательно вымышленный английский рабочий, который громил фабричные станки предположительно в графстве Лестершир в начале девятнадцатого века, – я до сих пор тюкаю на пишущей машинке. Но даже так, в технологическом смысле, я на несколько поколений опережаю Уильяма Стайрона и Стивена Кинга, которые, как и Траут, пишут ручками по бумаге.
Я вношу правку ручкой или карандашом. Я приехал в Манхэттен по делу. Я звоню женщине, которая уже много лет перепечатывает набело мои сочинения – тоже на пишущей машинке. У нее тоже нет компьютера. Может, мне стоит ее уволить? Она уехала из большого шумного города и теперь живет в маленьком провинциальном городке. Я интересуюсь, как у них там с погодой. И не прилетают ли к ее кормушке какие-нибудь необычные птицы? И что там белки – по-прежнему ли подбираются к птичьей кормушке?
Да, белки нашли новый способ подобраться к кормушке. Если надо, они способны на трюки, каким позавидуют и цирковые воздушные акробаты.
У нее, у этой женщины, раньше были проблемы со спиной. Я интересуюсь, как себя чувствует ее спина. Она отвечает, что нормально. Она спрашивает, как дела у моей дочери Лили. Я говорю, что нормально. Она спрашивает, сколько Лили сейчас лет. Я говорю, в декабре будет четырнадцать.
Она восклицает: «Четырнадцать! Боже мой, как летит время! А я ее помню совсем-совсем маленькой, как будто это было вчера!»
* * *
Я говорю, что у меня есть для нее работа: надо перепечатать несколько страниц. Она говорит: «Хорошо». Мне придется послать их по почте, потому что у этой женщины нет факса. Опять же: может, мне стоит ее уволить?
Я сижу у себя в кабинете, в нашем городском доме. Лифта у нас нет. И вот я иду вниз по лестнице со своими страницами: бум, бум, бум. Спускаюсь на первый этаж, где находится офис моей жены. Когда Джилл была в том же возрасте, что Лили сейчас, она обожала книжки про Нэнси Дрю, девочку-детектива.
Нэнси Дрю для моей жены – то же самое, что для меня Килгор Траут, так что Джилл спрашивает: «Ты куда?»
Я отвечаю: «Купить конверт».
Она говорит: «Мы же не бедствуем. Вот что бы тебе не купить сразу тысячу конвертов и не держать их в шкафу про запас?» Она считает, что рассуждает логично. У нее есть компьютер. И факс, и телефон с автоответчиком – чтобы не пропустить важный звонок. У нее есть ксерокс. В общем, весь этот хлам.
Я говорю ей: «Я скоро вернусь».
Я выхожу в большой мир! Грабители! Охотники за автографами! Наркоманы! Люди, занятые делом! Может, какая– нибудь красотка не особенно строгих правил! Чиновники ООН и дипломаты!
Наш дом расположен неподалеку от здания ООН, и поэтому у нас в округе полно всевозможных людей иностранного вида, которые садятся в неправильно припаркованные лимузины, выходят из неправильно припаркованных лимузинов и очень стараются – как и все мы – удержать чувство собственного достоинства, чтобы оно не «развалилось». Я неторопливо бреду к газетному киоску на Второй авеню и из-за всех этих бесчисленных иностранцев представляю себя Хамфри Богартом или Петером Лорре в «Касабланке», третьем величайшем фильме всех времен и народов.
Самый великий фильм всех времен и народов, как должно быть понятно всякому более или менее разумному человеку, это «Моя собачья жизнь». Второй величайший фильм всех времен и народов – «Все о Еве».
Больше того, у меня есть все шансы встретить на улице Кэтрин Хепберн, настоящую кинозвезду! Она живет буквально в квартале от нас! Когда я с ней здороваюсь и представляюсь, она всегда говорит: «Да, я вас помню. Вы тот самый друг моего брата». Я не знаком с ее братом.
Нет, с Кэтрин сегодня не повезло, ну и черт с ним. Я – философ. А куда деваться?
Подхожу к газетному киоску. Небогатые люди, жизнь которых не то чтобы не стоит того, чтобы жить, но все же могла быть и поинтересней, выстроились в длинную очередь за лотерейными билетами или что там им нужно купить. Все старательно изображают отсутствие интереса. Делают вид, будто не знают, что я знаменитость.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?