Текст книги "Красавчик"

Красавчик ждал этого и все-таки вздрогнул всем телом. Как-то машинально поднялся он с постели и на четвереньках пополз вслед за другом, укрываясь в тени шеренги кроватей. Сердце стучало так громко, что мальчику казалось, будто оно может разбудить всех в камере. Он весь дрожал от страшного волнения.

Доползли до дверей. Без шума и скрипа отворил их Митька. Они были только притворены, так как Митька заранее отомкнул их ключом, украденным у спящего Клеща.

В длинном коридоре было пусто и темно. И в конце его мутнело прямоугольное пятно окна, точно призрак, стоящий на страже. Беглецы бесшумно двинулись к нему.

Окно выходило прямо на огороды. Снаружи его охватывала решетка из продольных железных прутьев, но это не смущало Митьку.

Тихонько распахнув окно, он нащупал один из прутьев и свободно вынул его из гнезда.

– В прошлый раз я отсюда утек, – шепнул Митька. – Прут этот мне товарищ показал… Васька-Косой, с которым мы винтили тогда. Вылезай!

Красавчик не заставил себя ждать. Минуту спустя он лежал в мягкой рыхлой земле, поджидая товарища. Митька спрыгнул только тогда, когда притворил плотно окно и вставил на место железный прут.

– Нечего «духам» показывать лазейку – заделают. А она, может, и еще пригодится, коли не нам, так другим, – пояснил он Красавчику, пробираясь по огородам в сторону перелеска, темневшего вдали.

Слишком коротка белая майская ночь, и друзья еле успели добраться до ближайшего леса, как совсем рассвело. Забившись в непролазную чащу кустов, они решили переждать день, чтобы ночью тронуться в путь.

Митька думал направиться вдоль Финляндской железной дороги к Белоострову, в окрестностях которого он бродил прошлое лето.

– Хорошо там, – говорил он другу. – Рыбу руками хоть лови по ручьям и в озере. Дачников-господ там много – есть кому ягоду и грибы продавать… И местечки такие я там знаю, что ни один черт не сыщет. Увидишь, как хорошо. По дороге тоже есть у кого стрельнуть на табак да хлеб… Лучше этого не придумать…

Красавчик лежал, зажмурившись, на свежей зеленой траве. Говор приятеля сливался с лесными звуками, и казалось ему, что не Митька, а лес, вся природа кругом нашептывает о новой, незнакомой, но красивой жизни.

Ему безразлично было, куда идти, лишь бы не видеть тюрьмы и старой горбатой Крысы. Была бы воля только, лес да Митька еще. И Красавчик чувствовал себя совершенно счастливым.

Первый день приятели провели в тревоге: боялись, что наткнется на них кто-либо и по платью узнает, что они за птицы. К утру же второго дня они почувствовали себя в безопасности: их укрыли заросли ольшаника – опушка громадного леса, тянущегося в глубь Финляндии.

Глава II
В укромном уголке

Проснувшись, Красавчик поднялся не сразу. Прямо в глаза глянуло бледно-голубое прозрачное небо и точно очаровало мальчика своей бездонной глубиной. Розовые клочки облаков медленно ползли в вышине и забрасывали в душу Красавчика что-то радостное, розовое, как и они сами. Думать ни о чем не хотелось…

Вспомнились было тюрьма, Крыса, бывшие товарищи, но только проскользнули в памяти и исчезли, точно темные призраки. Вздохнулось полной грудью, так легко и свободно.

Солнце давно уже взошло, но лучи его не проникли еще на площадку. Было сыро и сумрачно. Кое-где только золотилось кружево кустов и на фоне неба казалось резким и четким, точно вычеканенным из металла.

Гомозились птицы. Со всех сторон неслось чириканье и посвистывание, переплетавшиеся в веселый радостный гомон. Красавчик прислушался к звукам утра, и ему показалось, будто где-то далеко-далеко какой-то многоголосый хор поет тихую торжественную песню… В нее врываются голоса птиц, и песня от этого становится радостнее. Но минуту спустя очарование пропало: торжественный гимн превратился в размеренное журчание струек воды. Красавчик снова вздохнул полной грудью и поднялся, почувствовав легкий озноб от утренней сырости.

Черные головни костра, затянутые серым слоем пепла, валялись возле. Тут же лежала и котомка, сооруженная Митькой из куска рогожи и веревки. Митьки же не было. Трава, не успевшая выпрямиться, обозначала место, где он лежал. Красавчик посмотрел по сторонам. С трех сторон обступали его кусты, сгрудясь ярко-зеленой пушистой стеной.

С четвертой – за обрывом – поднимались стволы молодого сосняка, желтые, точно янтарь. Дальше хмурилась темная зелень старого леса, облеченная в пурпурную корону из солнечных лучей.

– Как хорошо!

Красавчик даже подпрыгнул от радости, забыв о товарище. Звонкая переливчатая трель, сыпавшаяся с неба, привлекла его внимание. Красавчик поднял голову и заметил черную точку, трепетавшую в голубой глубине. И долго следил он за жаворонком, пока тот не опустился кружащим полетом к земле…

Вспомнил о Митьке. Его все не было. Это слегка встревожило, но он тотчас успокоил себя:

– За хворостом, верно, ушел.

Но в кустах было тихо. Не слышалось треска ломающихся ветвей. Только вздрагивали кое-где тонкие веточки от прыжков неугомонных птиц. Очевидно, Митька ушел не за хворостом. Но куда же?

– Ми-итя! – решил окликнуть Красавчик.

С одной стороны кусты заглушили крик, но зато внизу, под обрывом, он отдался звонким гудящим эхом. И снизу же откликнулось:

– Здесь я!.. У ручья!..

Красавчик подошел к обрыву.

Трудно было проникнуть взором сквозь густую заросль кустов, лопуха и трав, покрывавшую почти отвесный склон оврага. Блестящая змейка бегущей воды извивалась среди зелени, то зарываясь в ней, то с шумом прыгая по камням.

– Где ты? – тщетно стараясь увидеть друга, спросил Красавчик.

– Здесь. Правее смотри.

Затрясся большой куст бузины, склоненный над водой. Вглядевшись, Красавчик увидал возле него Митьку. Тот улыбался, глядя вверх. И улыбка эта была радостная, веселая, какой Красавчику не случалось еще видеть у Митьки.

– Что ты там делаешь? – тоже улыбаясь, спросил Красавчик.

– Голавлей ловлю. Катись ко мне! Я давно поднялся, – сказал Шманала, когда Красавчик спустился вниз, – до солнца еще. Смотри, сколько рыбы наловил.

В ямке, вырытой в песке, билось несколько черных скользких рыбешек. Красавчик присел возле них на корточки.

– Ишь ты! Раз… два… четыре… восемь штук! Здорово… А чем ты их ловишь?

– Руками. Посмотри вот.

Митька вошел в воду. Осторожно обойдя камень, он быстро сунул под него обе руки и через секунду вытащил из-под него голавля.

Красавчик захлопал в ладоши:

– Ловко… Давай его сюда скорее, а то вырвется еще!

– Не вырвется… Лови!

Мелькнув в воздухе, рыба забилась в траве на берегу. Красавчик кинулся к ней. Восторг охватил его, когда в руке затрепетала скользкая, верткая рыба. Бережно отнес ее мальчик и положил в яму к другим рыбам.

Ему захотелось самому попытать счастья в охоте. Он вошел в воду и, подражая Митьке, стал обшаривать под водою камни. Но не везло как-то. Подчас и скользила под пальцами рыбья чешуя, однако Красавчику не удавалось схватить рыбу – она вывертывалась и уходила прямо сквозь пальцы.

– Хватит! – прервал Митька ловлю. – У меня уж пятнадцать штук накопилось. А у тебя?

– Ничего.

Митька фыркнул:

– Рыболов тоже! Ну да наловчишься потом… Сначала-то и у меня ничего не выходило… Пойдем-ка стряпать теперь.

Рыбу испекли в горячей золе. Завтрак получился вкусный. По крайней мере Красавчик находил, что ничего вкуснее ему не приходилось есть.

Впервые пришлось Красавчику есть завтрак, сооруженный собственными трудами, и это приводило его в восторг. Он восхищался ловкостью, с какой Митька развел костер и зажарил рыбу. Ничего подобного ему не приходилось еще видеть.

– Ловко ты делаешь все это, – не мог не похвалить он приятеля.

– Ну, еще бы! – отозвался тот. – Ведь прошлое лето я два месяца прожил в этих местах – научился.

Красавчик задумался на минуту.

– А не скучно тебе было?

Митька вскинул на него глаза:

– Чего скучно? – А одному-то?

– Не-ет, – протянул Митька, возясь у костра. И добавил после молчания: – Вдвоем-то, понятно, веселее, хоть и одному скучать-то не приходилось.

Тут дачи недалеко и станция… На станцию я шманать[11]11
  Шмана́ть, шмона́ть – воровать, обирать кого-либо (жарг.).


[Закрыть] ходил…

– Ходил?

– Понятно, ходил.

Митька бросил мимолетный взгляд на товарища и нахмурился.

– Чего глаза-то выпучил? Деньги нужны же были… Замолчали. Красавчик уставился взором в огонь и долго глядел на костер, не мигая. Митька занялся рыбой, и по отрывистым, резким его движениям было видно, что он недоволен чем-то.

Наконец Красавчик спросил робко:

– А теперь?.. Не будешь шманать?

Митька прочел тревогу и грусть во взгляде товарища. Он сердито дернулся и буркнул сквозь зубы:

– Чего говорить об этом…

И разговор больше не клеился. Пропало веселое настроение, словно что-то тяжелое придавило его. Красавчик погрузился в грустное раздумье. Митька же злился почему-то: впервые разговор о воровстве поднял что-то тяжелое в его душе, и это было в высшей степени странно.

Когда поспел завтрак, настроение поднялось. Уплетая рыбу, друзья повеселели и к концу трапезы болтали с прежней веселостью, – все темное, что надвинулось внезапно, отошло, и снова на душе у друзей было радостно и легко.

Поели и развалились возле костра в живописных позах. Митька вынул махорку из кармана и занялся свертыванием «цигарок». Одну для друга, другую – себе.

– Теперь совсем на своей воле зажили, – заговорил он. – Только здесь-то мы не останемся, Миша. Здесь нам нечего околачиваться.

– Почему?

– Место плохое. Как тут жить на открытой полянке? Я знаю местечко получше. Недалеко отсюда… Есть тут озеро, а на берегу пещера. В ней я жил прошлое лето, и теперь в ней заживем. Отдохнем вот только и пойдем туда. Там чудо, и только. Дачи близко… Станция тоже…

При упоминании о станции Красавчик кинул на Митьку тревожный взгляд. Но взор Митьки был безмятежно спокоен, и тревога Красавчика погасла.

– И пойдем туда, – продолжал Митька. – Ты что думаешь?

Красавчик ни о чем не думал. Так хорошо было лежать на мягкой траве и ощущать теплую ласку солнца, что ни одна мысль не лезла в голову. Кроме того, ему было все равно, куда идти. Была бы только свобода и лес. Он кивнул головой.

– Мне что? Пойдем хоть сейчас.

– Ну денек-то побудем тут еще. Отдохнем как следует и тогда пойдем.

Солнце начинало припекать. Жарко становилось на площадке, и друзья перешли под тень кустов.

– Легче тут немного, – заметил Митька, скидывая толстую серую арестантскую куртку. – Скинь и ты – право, хорошо.

Красавчик последовал примеру друга. Приятная прохлада охватила тело. Оба с наслаждением разлеглись здесь, под кустами, на траве, еще влажной от росы.

Куртки, по-видимому, дали новое направление мыслям Митьки. Швырнув окурок «цигарки» в кусты, он повернулся к приятелю.

– Нам надо бы одежу сменить, Красавчик. В этой штуке, – он ткнул кулаком в куртку, – нас и распознать могут. Тут не смотри, что чухны живут, а полиция-то русская. Фараоны[12]12
  Фарао́н – городовой, жандарм (жарг.).


[Закрыть] разнюхают мигом. Одежу непременно сменить надо, а то засыпемся.

Красавчик был настолько далек от каких бы то ни было мыслей, связанных с тюрьмой, что забыл даже о тюремной одежде, которую носил. Опасения Шманалы показались ему справедливыми.

– Правда, – согласился он, – а где другую одежу взять?

– Где? – Митька отвел взгляд в сторону.

В прошлое лето он попросту украл себе коломянковую[13]13
  Коломя́нковый – сделанный из коломянки, плотной льняной ткани.


[Закрыть] куртку со двора какой-то дачи. По его мнению, это был самый простой и самый верный способ переодеться. Но он почему-то воздержался предложить этот способ Красавчику. Он знал, что Красавчик не согласится, и мысленно обозвал его «дураком» и «трусом». Как нарочно, Красавчик спросил в эту минуту:

– А в прошлое лето ты как же?

Лукавая улыбка скользнула по губам Митьки.

– В прошлое? Да просто стырил… Сушат дачники на заборах разные рубахи, ну я и взял себе одну.

Из скромности Митька умолчал о том, что «стырил» он не одну, а несколько рубах. Не рассказал также и о том, что лишние рубахи были проданы владельцу постоялого двора возле станции.

Красавчик ничего не ответил. Только в глазах его скользнуло опасение. Митька заметил это, и раздражение шевельнулось в его душе.

– Тебе-то, понятно, слабо станет пойти на это… «Плакальщик» ведь ты… Может, выскулишь у дачников нам по рубахе?

Насмешка больно резанула Красавчика. Он поглядел с укоризной на Митьку:

– Зачем говоришь так? Я ведь… – дрогнули губы, и Красавчик не договорил.

Митьке стало жалко товарища.

– Пошутил я, Миша, – хмуро вымолвил он, – не сердись… А насчет стрельбы это я верно сказал, – продолжал он. – Коли не стырить, так выскулить по рубахе придется. Надо будет к дачникам пойти. Пострелять… Я уж надумал, как…

Слова Митьки неприятно подействовали на Красавчика. Точно взял кто-то вдруг его радостную, ликующую душу и погрузил во что-то мрачное и холодное. Он точно сразу перенесся к Крысе, в прежнюю постылую обстановку. Красавчик даже кинул вокруг недоумевающий взор: не пропали ли яркая зелень, теплая ласка майского дня и веселый, беспокойный птичий гомон? Стремясь на свободу, он мечтал о другой, неведомой, но счастливой жизни, в которой даже тенью не проскользнет печальное прошлое. Он думал зажить с Митькой совершенно по-новому и, вырвавшись из тюрьмы, ни разу не вспомнил о своем прежнем ремесле. Слова друга камнем легли на душу. Красавчик вздохнул и пригорюнился, как человек, которого безжалостно вырвали из области фантазии и кинули в скучную, серую действительность.

От Митьки не укрылась подавленность приятеля. У отчаянного вора – Митьки-Шманалы – была чуткая душа. Он понял друга, хотя и странной показалась ему причина его печали.

– Эх, Красавчик, – почти с досадой вымолвил он, – да ведь один раз пойдем только! Потом уж не будем стрелять. Так разве, если на табак да на хлеб понадобится… А когда ягоды да грибы пойдут, то ни стрелять, ни шманать не нужно будет – собирать будем и продавать. Чего ты? Да и теперь-то, когда будем ходить, – я буду говорить, а ты только ходи со мной… Тебе-то и дела будет, что ходить со мной да молчать. Понятно, если спросят о чем, то ответишь – я научу тебя, как. Понял?

– Понял. Да это все равно, ходить или говорить… Думал я, Митя, что не нужно этого будет… Вот я почему… А уж раз нужно, то пойдем…

– Ну вот и молодец! – оживился Митька. – Ты хороший парень! Не пойти ли нам сегодня за рубахами-то?

Красавчику было безразлично, когда идти. Мечты его все равно потерпели крушение. Его утешало только, что в недалеком будущем все-таки не нужно будет собирать милостыню.

– Мне уже все равно, – вздохнув, проговорил он. – Ну и ладно. А не искупаться ли нам? – предложил Митька, чтобы развлечь приятеля. – Айда, брат, к ручью.

– Пойдем, – оживился Красавчик.

Вода в ручье оказалась холодная – долго купаться не было возможности. Друзья скоро снова забрались нагишом на площадку. Обоих била дрожь от студеной воды, и приятно было подставить горячему солнцу иззябшее тело.

– Брр… – вымолвил Митька. – И холодная же вода! Не иначе как ключевая.

Он шлепнул по плечу Красавчика:

– Сойдемся, что ли?

Красавчик, смеясь, согласился. Оба сцепились в клубок и с хохотом покатились по поляне. На белом теле Красавчика смугло выделялись упругие руки Митьки, шутя перебрасывавшего и катавшего по траве приятеля. Громкий смех наполнил полянку, спугнув птиц с кустов.

– Что это у тебя? – прекратил Митька борьбу и, отдышиваясь, уставился пальцем в левое плечо Красавчика. – Что это?

– Где? – еле вымолвил тот сквозь одышку.

– Да на плече.

– Ах, тут! Родимое пятно…

– Впервые вижу такое родимое пятно. Посмотри-ка, ну ровно бабочка коричневая… Вот крылышки, хвостик, головка… Усы даже… Ей-ей, как вырисовано… Совсем бабочка…

– А раньше ты не видал его у меня? – усмехнулся Красавчик. – Ведь сколько времени вместе жили.

– Не пришлось. Эх, да! – вспомнив, воскликнул Митька. – Колька-Палач говорил мне про бабочку у тебя на плече. Ты с ним на Бабьей речке купался, так видел он, правда! И бывают же такие штуки…

Только неспроста это…

– Почему неспроста?

– Да так, – уклончиво заметил Митька. – Только уж запомни, что неспроста, – уверенно добавил он, надевая белье.

Одеваясь, Красавчик задумался. Почему-то вспомнились вдруг Крыса, Колька-Палач и другие ее питомцы. Почему-то уверенность Митьки, что «неспроста» у него родимое пятно приняло форму бабочки, воскресила в памяти горбунью и старых сотоварищей. До этого он не говорил с Митькой о Крысе, теперь почему-то захотелось потолковать о ней. Когда оделись и улеглись на солнцепеке, он спросил:

– Ты знал Крысу до того, как стал жить у нее?

Тема разговора даже Митьке показалась странной. Он с недоумением взглянул на Красавчика.

– Знал. Чего это ты о ней вспомнил?

Красавчик пожал плечами.

– Не знаю. Может, не к добру это…

– Понятно, не к добру. Разве чертовки вспоминаются к добру? – наставительно заметил Митька.

Красавчик мысленно согласился с ним. Однако старуха продолжала занимать мысли, и он не мог удержаться от дальнейших расспросов.

– Когда же ты узнал ее?

Митька фыркнул.

– Я-то, братец, знаю ее года четыре, а слыхал про нее много от людей, знавших ее и по двадцать лет. А ты мало, что ли, знаешь ее? Племянник ведь… И мало ли она колотила тебя? Забыл, что ли?

В воспоминаниях этих было мало приятного. Красавчик съежился…

– Спасибо тебе, – тихо вымолвил он. – Ты вступился.

– Чего там, – махнул Митька рукой, и что-то хмурое, угрюмое, почти волчье скользнуло в его взоре. – Сволочь она, вот что!

Он отвернулся, как бы отказываясь от дальнейших разговоров, но, минуту спустя, снова повернул лицо к товарищу. Оно было хмуро, и в глазах горели искры ненависти.

– Ведьма она! – каким-то глухим голосом заговорил он. – Ей бы давно в каторгу надо… Знаешь ты, что она делала раньше, когда ты-то и на свет не родился?

Красавчик потряс головой, превращаясь в слух: по тону Митьки он понял, что узнает нечто необычайное.

– Детей она крала и уродовала… Ноги, руки ломала им, каленым железом глаза выжигала… И много еще чего делала… Убить ее мало!.. Делала она эти штуки, когда еще с мужем жила… Знаешь Егорку-Курчавого, которого застрюмили[14]14
  Застрюми́ть – поймать, задержать (жарг.).


[Закрыть] в прошлый год на мухе[15]15
  На му́хе – на чердаке (жарг.).


[Закрыть]?

Красавчик утвердительно кивнул:

– Ну вот… Курчавый знает Крысу лет двадцать. Еще она тогда в Одессе жила. Рассказывал про нее Егорка разное… В чайной у Доброхотова сидели мы года два тому. Он и мужа ейного знал. В Одессе они вместе детей коверкали, уродов из них делали…

– Зачем? – чуть ли не холодея от ужаса, спросил Красавчик.

– Тоже спросил! – криво усмехнулся Митька. – Думаешь, все такими херувимами, как ты, стрелять ходят? Нет, брат, нищенкам нужны ребята пострашнее, чтобы господ жалобить… Вот Крыса и делала таких, что страх смотреть на них было, и продавала их разным нищим. Потом вышло у нее в Одессе такое дело, что никак больше жить там нельзя было. Она с мужем – в Питер. В Питере она тоже взялась бы за прежнее дело, да мужа тут пришили… Ваську Карзубого знаешь? Ну вот он его и пришил. Ночью в «Виндаве» Крысин муж в карты сжулил, а Карзубка его пером… Пришил… Без мужа-то Крысе нечего стало делать. Говорят, он мастером был ребят уродовать, а она только таскала их. Вдовая Крыса начала «плакальщиков» держать да краденым промышлять… Лет десять, поди, этим живет… Вот она какая, Крыса-то… Че-е-ртовка! – Митька с остервенением вытянул последнее слово и плюнул: – Бросим говорить о ней… Сволочь она, и только. Пойдем-ка, брат, лучше к дачникам рубахи стрелять…

Но Красавчик не мог успокоиться, – то, что узнал он про Крысу, делало горбунью каким-то чудовищем.

Он содрогнулся, подумав, что было бы с ним, если бы он не приходился ей родственником. Дрожь прошла по спине, когда мальчик представил себе муки, которые терпели несчастные дети. Кровь стыла при мысли, что ему могли каленым железом выжечь глаза или переломать руки и ноги…

– А как же делали они? – спросил Красавчик, и в глазах его, устремленных на друга, светился ужас.

– Что делали? – не понял Митька.

– Да детей калечили.

– А кто их знает. Не видал я. По-разному, верно…

– По-разному… – шепотом повторил Красавчик. – И много они покалечили?

– Пожалуй, немало… Да брось ты их, Миша! Говорить противно. Пойдем-ка лучше дело делать.

Глава III
Митька-«плакальщик»

Красавчик поднялся с травы вслед за Митькой и потянулся к куртке, но Митька остановил его.

– Куртку-то оставь!

Красавчик с удивлением посмотрел на него.

– Не поймешь, что ли? – продолжал Митька. – Ведь к дачникам мы пойдем, а там и на фараона налететь можно… В куртках идти не годится.

Красавчик недоумевал.

– Да как же идти тогда?

– А так. В сорочках прямо. Это даже лучше: ведь погорельцы мы будем.

– Погорельцы?

Красавчик так и застыл на корточках, протянув руку к курткам, валявшимся под кустами. Лицо его выражало страшное недоумение и стало до того потешным, что Митька звонко расхохотался.

– Ну да, погорельцы, – сквозь смех пояснил он, – ну, значит, после пожара. Папенька с маменькой сгорели в огне, сестра-малолеток тоже, а мы еле выскочили прямо в рубахах… Штаны люди добрые дали, а то бы и вовсе нагишом пришлось по дачам ходить…

Красавчик не мог понять, шутит Митька или говорит серьезно. Шманала то и дело прерывал свою речь смехом, так что под конец Красавчик тоже начал улыбаться.

– Ты не смейся, – заметил Митька, – я ведь всурьез говорю, – и продолжал уже вполне серьезно: – Комедь мы такую сломаем: братья мы с тобой, жили с родителями в деревне Сороки, под Питером. Две недели тому погорели. Три дома сгорело в деревне, ну и наш тоже. Ночью мы из огня выскочили, в чем были, понимаешь?

Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.

– Тятька с год тому помер, – плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, – помогите, милостивцы, сиротиночкам бедным. Мамка сгорела… Бездомные мы, бесприютные… Одежонки нет ли какой, благодетели?

Митька нараспев вытянул это жалобным голосом, в то время как глаза его лукаво усмехались Красавчику.

– Ну что, здорово? – торжествующе спросил он.

Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового»[16]16
  Фарто́вый – карманный вор. Это же слово определяет у воровтакже ловкость и пронырливость.


[Закрыть]. Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.

– Где ты наловчился этому?

Митька самодовольно улыбнулся.

– Я все смогу. Да и нетрудно быть «плакальщиком» – это каждый может. Вот пошманать попробуй! – Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость. – Да, пошманай-ка! – не без важности добавил он. – На первом пистончике[17]17
  Писто́нчик – маленький наружный или жилетный карман.


[Закрыть] заметут…

Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:

– А скулить – это плевое дело. Скулить всякий может…

– А я вот не могу, – тихо и как бы виновато проговорил Красавчик.

– Ну, это ты!

Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика, но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.

– Ну, заговорились мы! – спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. – Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!

Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.

– Вот так. Валяй-ка и ты.

Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом, – несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.

– Сказал тоже! – возразил он. – А это куда денешь?

Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.

На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.

– Что это?

– Буквы: пе, те, эм, – пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте). – Это значит: «петербургская тюрьма малолетних». Понял?

Красавчик кивнул головой.

– Долго походишь в таком костюме-то? – продолжал Митька. – Теперь мы пока клеймо землей затрем – ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.

Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.

Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.

– Пониже тоже потри, – наставлял Митька, – на лопатке тоже можно – пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже неладно.

Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.

– Вот так хорошо! – не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу. – Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!

– А куртки? – вспомнил Красавчик.

– Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет. В испачканных рубахах, босиком и без шапок, друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.

– Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни – они жалостливые, пожалеют сирот.

А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.

Следуя указаниям друга, Красавчик взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке.

Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей… Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.

Митька, наоборот, вел себя так, словно собрался на веселую потеху. Он шутил, смеялся над своим плачевным видом и сиротством. Вообще он точно переродился. Хмурый, замкнутый у Крысы и в тюрьме, он в лесу вдруг переполнился жизнерадостностью, она так и брызгала из него. Это и радовало, и удивляло Красавчика: он был рад перемене в друге, в то же время удивлялся, как можно быть веселым, когда идешь на такое постылое дело, как нищенство. Веселость Митьки поражала еще тем, что он, презиравший «плакальщиков», словно радуется своему превращению в «плакальщика». Этого Красавчик никак не мог понять.

Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды… В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.

Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.

– Мелко тут, – не оборачиваясь, сказал он. – Иди за мной, только не поскользнись – голые камни тут.

Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и хохотал.

– Ха-ха! Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли… Верно, Мишка?

Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля начинало его злить. Последняя шутка вывела из себя.

– И чего ты радуешься-то? – со злобой крикнул он. Митька в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился.

– И чего радуешься-то? – повторил Красавчик. – Рад, что в «плакальщики» записался?

Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел ни Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. В нем вспыхнуло странное чувство, – оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика, и тогда Митька был способен на ножевую расправу.

– А ты-то чего поёшь? – начал он медленно и как-то зловеще.

Но вид унылой фигуры приятеля, бредущего по воде, казавшейся несчастной, какой-то обездоленной, подавил злое чувство, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.

– Давай пособлю…

А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то в глубь леса:

– Из-за тебя я «плакальщиком» стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?

И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор, – так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.

– Верно, из-за меня, – тихо сознался он. – Не сердись на меня: мне тяжело так…

Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:

– Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было – видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь только раз какой-нибудь и пойдем-то… Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет… Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?

Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.

– Ну вот, так-то лучше! – поймал улыбку Митька. – И чего, право, печалиться, когда хорошо так тут!

И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухой хвои, устилавшей землю. Справа река сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.

Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и тонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.

– Верно, хорошо! – вслух подумал Красавчик, и тихий восторг наполнил его… Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины, – стало вдруг радостно и легко.

– Давно бы так! – одобрил Митька. – Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!

И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:

 
В Петербурге я родился,
Воспитался у родных,
Воровать я научился
С самых малых лет своих…
 

Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это, и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга: