Текст книги "Ржев 42-го и моя мама 128464"

А 13 июля 1942 года маме исполнилось 22 года. До трагедии оставалось два месяца и два дня.

15 сентября 1942 года. 451 день войны

8 августа 1942 г. при Калининском фронте была вновь сформирована 39-я армия, и мама продолжила воевать в составе действующей армии. Жесточайшая битва за Ржев продолжалась. Теперь войска 39 армии обороняли северо-западный рубеж города.

Из мемуаров ветерана войны П. А. Михина «Мы умирали, чтобы победить»:

«Мы наступали на Ржев по трупным полям. В ходе ржевских боев появилось много „долин смерти“ и „рощ смерти“. Они хорошо просматриваются и простреливаются немцами. Ползешь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад неподвижно висит над „долиной“. Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, трупы сваливаются на тебя, в лицо бьет фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова – вперед».

Я читаю это, и всё время вижу свою маму: красивую, невысокую и хрупкую девушку. Все ужасы и тяготы войны, выпавшие на плечи мужчин-воинов, испытывала и она. Я вижу, как она с рацией, гранатой на боку и пистолетом наготове (чтобы в одно мгновение его можно было привести в действие) пробирается по болотам. Кругом взрывы, трупы, раненые.

Позже мама каким-то каменным голосом рассказывала: «Бомбежка, взрывы, и люди, которые только что шли перед тобой, не просто мертвы, а их тела разорваны и разбросаны вокруг: кишки на дереве, голова катится по корягам…».

Как же она всё это выдерживала?!

 
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
 

Ю. Друнина

Войска Красной армии оставляли районы обороны. И опять в окружении подо Ржевом оказались части 39-й армии. Разбившись на небольшие отряды, солдаты и офицеры стремились прорваться к своим. То, что происходило несколько месяцев назад, то, что так хотелось забыть и – не забывалось, все повторялось вновь.

В маминой группе было человек десять. Они плутали по лесу, пытаясь связаться со штабом, а может повезет – и выйдут к партизанам. Было начало осени. Дожди, болота… Наступишь на почву, и нога по щиколотку уходит в землю. По такой местности налегке-то идти не просто, а мама несла еще и радиостанцию.

Как ни старались двигаться осторожно, встречи с фашистами не избежали. Этот последний для их разведгруппы бой вели до последнего патрона, до последней гранаты. Им удалось оторваться и уйти вглубь леса: немцы боялись партизан и туда не совались.

15 сентября 1942 года измотанные, голодные и безоружные бойцы вышли к окраине леса. Впереди – небольшое картофельное поле, за ним какая-то деревенька. Решили дождаться вечера. Легли немного отдохнуть и наблюдали. Вроде всё спокойно. Стало темнеть. Отправили разведчика узнать, есть ли немцы в деревне. Договорились, что он даст знак: закроет занавески на окнах в условленной избе. Ждали. Смотрят – занавески закрылись, значит, можно идти. Рацию и документы закопали в землю – так требовала инструкция, чтобы информация не досталась врагу.

Вышли из леса и пошли через картофельное поле. Дошли до середины. И вдруг – пулеметная очередь. Бросились обратно в лес, но уйти уже было невозможно. Маме прострелили обе ноги: голень левой и ступню правой. Она упала и потеряла сознание.

«Не то пулемет перестал строчить, не то я провалилась в темноту. Как упала, уже не помнила. Не знала и того, сколько времени пролежала без сознания. У самых глаз остановились начищенные немецкие сапоги. Постояли. Лающий голос – верно, того, кому принадлежали сапоги, – распорядился: – Забрать! Второй голос неуверенно возразил: – Кажется, подохла! Один сапог отделился и толкнул меня в плечо. Боль сверкающей молнией врезалась в мозг, и все погрузилось во тьму. Сквозь пелену увидела, что два немца тащат меня за ноги, от боли опять потеряла сознание»33
  Из книги Р. Хвостовой. «Жить не дано дважды».


[Закрыть].

Когда мама очнулась, первой страшной мыслью было – плен! «Плен – это измена родине. Нет более гнусного деяния. Изменника родины ожидает высшая кара – расстрел», – так им внушали в разведшколе.

«Последний патрон – для себя!» – так велел товарищ Сталин.

Но у нее не было патрона. Она лежала обездвиженная и без оружия. Отныне мамино будущее – допросы, пытки, унижения.

А в этот 451-й день войны, когда тысячи бойцов, истекая кровью, погибали в лесах и болотах подо Ржевом, Совинформбюро ровным голосом Левитана сообщало:

«На Западном фронте идут бои местного значения…»

 
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
 
 
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев, наконец?
 

А. Твардовский

Нашим Ржев стал только в начале марта 1943 года.

После 17-месячных (!) боев фашисты беспрепятственно (!) ушли из города.

Оторвавшись от преследования Красной армии, они вывели свои войска из-под угрозы окружения, взорвали за собой мосты и заминировали всё, что можно.

Эта операция под названием «Buffel» по сей день изучается в военных учебных заведениях многих стран как пример грамотно проведенной отступательной операции.

А для нашей армии битва за Ржев – самая трагическая, самая кровопролитная для страны и самая бесславная страница в биографиях Жукова и Конева. Битва, которой они руководили, битва, результатом которой мог быть разгром 9-й армии «Центр», была бездарно проиграна.

Потери советских войск в боях под Ржевом составили более 2 миллионов человек, вдвое превысив потери в Сталинградской битве. Противник потерял 250 000.

А в разгромленном Ржеве от 40 000 населения осталось всего 248 человек.

После ухода немцев ржевские поля, кустарники, безымянные болота и ручьи были перекрыты мостами из человеческих тел в несколько слоёв.

Из воспоминаний очевидцев:

«В марте месяце 1943 года мы вернулись в нашу деревню. Ходили собирать и хоронить трупы солдат. Смотрю на холм, а снег совсем серый!

Я спрашиваю:

– А что это снег серый?

А мне отвечают:

– Так это не снег, это солдаты в шинелях лежат. За какую-то «болотину» тысячи людей положили. Знаете ручей тот, между деревнями, так он той весной не тёк, доверху был заполнен солдатами, так по трупам и переходили на другой берег – целый мост был из людей».

«Выйдя из машины и оглядевшись, наши танкисты пришли в ужас: вся местность была покрыта трупами солдат. Трупов было так много, что как будто их кто-то скосил и свез сюда, как траву. Жуткая картина, отродясь такой не видывал».

 
Их закопать мы даже не пытались,
Себе – живым – окопы рыть не в силах…
 

В. Кондратьев

И сегодня подо Ржевом идут раскопки. И там, действительно, – в «три слоя». Как минимум. Еще внукам хватит работы. Нередко торчащий из заболоченной почвы край каски выдает место, где под тонким слоем дерна лежит скелет солдата – как правило, это красноармеец.

В памяти советского солдата борьба за Ржевский выступ осталась «Ржевской мясорубкой», «Ржевской прорвой, адом». Но советской пропагандой страница о Ржевской операции из истории о Великой Отечественной войне была вычеркнута.

Во всех учебниках после победы под Москвой сразу говорилось о Сталинграде. А Ржевская битва – одна из самых кровопролитных битв Великой Отечественной войны была под строжайшим грифом «секретно» пятьдесят лет (!).

При этом все понимали, что если бы не «Ржевская мясорубка», не было бы победы под Сталинградом, и неизвестно, что было бы с Москвой и со страной.

Именно здесь, у Ржева, советским войскам удалось долгое время сдерживать огромные соединения фашистских войск группы «Центр», что не позволило немецкому командованию перекинуть военные силы на другие участки фронта, в том числе и под Сталинград.

Один из участников битвы сказал:

«Правду о Ржеве скажут только тогда, когда умрут все, кто здесь командовал. Иначе пришлось бы во всеуслышание заявить о самодурстве, неоправданной амбициозности Жукова, который загнал в окружение три армии и два отдельных корпуса, где все они погибли».

Когда писателя Илью Эренбурга спросили, что ему «больше всего запомнилось из четырех лет войны», он ответил: «Ржев».

Сталин за всю войну приехал на фронт единственный раз: это было в 1943 году, и это был Ржев.

Памятный знак на 239 км трассы Москва – Рига

В плену: Ржев, Рига. Кёнигсберг

В результате окруженных «котлов» 1941-го и 1942-го годов немецкой армии удалось захватить в плен огромное количество советских бойцов и командиров.

Но Сталин отрекся от них. У меня нет пленных, у меня есть предатели Родины. Плен – это измена родине, а изменник родины заслуживает высшей кары – расстрела, – считал главнокомандующий. И плен для советских людей, героически сражавшихся за Родину, с его именем на устах кидавшихся в бой, обернулся издевательствами и нечеловеческими муками. Это была одна из самых страшных язв войны.

Еще в августе 1941 вышел пресловутый Приказ Сталина №270 «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия».

Из ПРИКАЗА №270

Командиров и политработников, сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

И хотя в приказе речь идет о добровольно сдавшихся в плен, как-то само собой это распространилось на всех военнопленных, не взирая на обстоятельства пленения.

«Все советские военнопленные объявлялись предателями, изменниками. Семьи пленных командиров и политработников подлежали репрессиям, родные солдат лишались льгот, представляемых семьям участников войны… А ведь большинство военнопленных проявили мужество находясь в плену, в фашистском аду! Немцы не могли поверить, что еле стоявшие на ногах пленные только что поднимались в атаку «За Родину» За Сталина!», оказались брошенными и Родиной и Сталиным», – писал К. Симонов.

В свое время Советский Союз не стал подписывать Женевскую конвенцию – международное соглашение по правам военнопленных, и теперь наши военнопленные не могли рассчитывать на помощь международного Красного Креста, а значит на медикаменты, питание, одежду и даже письма – на всё то, что во время войны получали пленные других стран.

Маму отвезли в ржевский лазарет для военнопленных. В неотапливаемом здании госпиталя раненые лежали на голом полу. Ни медикаментов, ни лечения, ни ухода за больными не было. Беспомощные люди страдали от изнуряющего голода и невероятной вшивости.

«Съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега. высосана влага из ям и канавок на всем просторе этого проклятого квадрата! Терпеливо и молча ждут неумолимой смерти от голода советские военнопленные», – вспоминал писатель К. Воробьев, прошедший через ржевские лагеря.

Как-то во время погрузки продуктов пленные съели несколько сухарей, за что были расстреляны. В один из дней зимы 1942 года от истощения и болезней умерло 247 человек, их хоронили рядом с лазаретом в общей могиле.

Мама лежала без движения. В себя приходила тяжело. Невыносимо болели ноги. Пули удаляли без наркоза, перевязок не было. Заживет – так заживет, а нет – отрежут. Эта мысль – остаться без ног – убивала ее. Ампутаций было много. Крики раненых разносились по всему лагерю. Многие умирали от гангрены. Отрезанные руки и ноги относили к забору из колючей проволоки и там закапывали.

Страшно представить, что пережила и передумала за это время мама, беспомощная и беззащитная. Мучительным было и то, что она не могла быть среди тех раненых, которым некоторые врачи организовывали побег.

А тем временем немцы готовились оставить Ржев. Началось насильственное переселение населения в Германию. Эвакуировали и госпиталь. Жителей и военнопленных сортировали: молодых здоровых женщин увозили, а остальных женщин с детьми и стариков уничтожали. Мама плакала, вспоминая, как ехали в этих неотапливаемых товарняках, битком забитых оцепеневшими от ужаса людьми.

Те, кому удалось выжить, рассказывали:

«Немцы отобрали около 100 человек больных и истощенных, которые не могли идти пешком, поместили всех в сарай и заживо сожгли. Умерших от голода и холода взрослых выбрасывали в яму, а их детей бросали к родителям и зарывали живыми».

«Везли долго, по несколько дней стояли на станциях, не выпускали на воздух. Был декабрь 1942 года. Многие при такой транспортировке погибали. Прибыли в Вязьму. Тех раненых, которые не могли преодолеть расстояние от станции до госпиталя, пристреливали конвоиры».

22 декабря 1942 года маму с другими ранеными военнопленными высадили в Риге, оккупированной немцами. Там, в районе Зиепниеккалнс находился госпиталь для советских военнопленных – пятиэтажное кирпичное здание, обнесенное в два ряда колючей проволокой.

Из воспоминаний бывших военнопленных:

«Госпиталь служил местом истребления бойцов и командиров Красной Армии. Живым отсюда практически никто не выходил. Это место было не госпиталем, а домом мертвецов. Вместо больничных коек были установлены трехэтажные деревянные нары. Многие больные и раненые просто не могли на них взобраться. В помещениях – постоянный сквозняк и холод. Постельных принадлежностей не было, и в зимних условиях больные покрывались одной шинелью. Вши, чесотка. Больных держали в голоде, получали пол-литра черпака мучного супа, вроде жидкого киселя. Хлеба вообще не было. Те, кто еще мог передвигаться, во дворе лазарета из уже пожелтевших листьев и верхушек стеблей лебеды варили на кострах кашу. Ежедневно умирали до сотни человек. Трупы увозили подводами. Там трудно было не свихнуться».

Советские военнопленные, как не попавшие под юрисдикцию Красного креста, жили отдельно от представителей других стран, а секретный циркуляр хозяйственного штаба предписывал использовать их на самых тяжелых работах; еда и одежда выдавались только «в количествах, необходимых для сохранения работоспособности».

Строго исполнялась и инструкция Гимлера: «Должны применяться лишь следующие разновидности наказания, без промежуточных ступеней: лишение питания и смертная казнь».

Более-менее поставленных на ноги военнопленных высылали в трудовые лагеря. После шести месяцев рижского госпиталя маму отправили в Шталаг-361. Там посреди лагеря был плац, на котором утром и вечером военнопленных выстраивали в каре, и под конвоем выводили на работу. Мама работала в прачечной.

Затем был другой лагерь – Шталаг-350. По подсчетам историков через него прошли более 200 000 военнопленных, а погибли – более 130 000 человек. Узников держали в четырех бараках и восьми складских помещениях, размещали 3-5ти ярусных нарах.  Одновременно держали более 46 000 человек (для сравнения – до войны здесь размещалось 1000 человек латвийской армии).

Воспоминания очевидцев читать тяжело:

«Лагерь был обнесен двойным ограждением из колючей проволоки. Холодной зимой, когда мороз достигал 40 градусов, казармы не отапливали, обогревались лишь человеческим дыханием. Хлеба заключенным давали около 150 гр. в день, тем, кто работал, дополнительно давали 0,5 л картофельного отвара. Посреди двора были оборудованы небольшие металлические ограждения. Тех, кто к ним приближался, сразу же расстреливали. Идя однажды вечером через парк, я видел, как два немецких жандарма выгнали на улицу из казармы женщину. Жандармы приковали ее за ногу к забору и ушли. Мороз в тот вечер был около 25 градусов, а та женщина была едва одета, на ее ногах были деревянные башмаки. На следующее утро я обнаружил, что во дворе, словно куча дров, сложены трупы людей, которые за ночь замерзли в казармах».

«Однажды в лагерь прибыло человек 30 молодых СС-овцев. они имели резиновые палки, которыми избивали нас без причины. как-то, найдя пилотку с красной звездой, они стали надевать ее на пленных и стрелять из пистолета по очереди, целясь в звезду. Не помню, сколько человек было тогда убито, пока попали в звезду».

Над пленными издевались изуверски. Мама рассказывала, чуть что не так – ей наматывали волосы на руку и били головой о стену.

Следующим лагерем для мама был Шталаг-1Б в городе Хохенштайн (ныне польский Ольштынек). В начале 1944 года наступление советских войск шло уже по всему фронту, и в Германию продолжали насильственно угонять здоровых мужчин и женщин в возрасте от 17 до 35 лет. Фашисты торопились выполнить приказ Гитлера об обеспечении Третьего рейха рабочей силой и «освободить от ведения домашнего хозяйства немецких женщин».

С 22 февраля 1944 года мама числилась у фашистов освобожденной из плена. Вместе с другими работоспособными женщинами, бывшими военнопленными, их, как стадо скота, опять погрузили в товарные вагоны, причем и женщин и мужчин вместе, и отправили в Кёнигсберг (Восточная Пруссия). И мама понимала, что больше никогда не сможет вернутся домой и никогда не увидит своих родных.

В Кёнигсберг прибыли только в сентябре 1944г. Их зарегистрировали как остарбайтеров (что значит – дешевый работник с Востока) и выдали прямоугольные нашивки голубого цвета с белой надписью «Ost». После регистрации остербайтеры попадали на биржу труда, где их выбирали будущие хозяева, как рабов на невольничьем рынке. Маму взяли посудомойкой в офицерскую столовую.

Жили остарбайтеры в необустроенных бараках, под надзором специальных караульных команд. Работать приходилось по 12 и более часов. По распоряжению рейхсмаршала Геринга «использование и обращение с советскими рабочими не должно отличаться от обращения с военнопленными; так стоит ли говорить о продолжающихся унижениях и издевательствах.

Такое рабство описала пятнадцатилетняя девочка:

«Март, 12, Лиозно, 1943 год. Дорогой, добрый папенька!

Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь – у меня отбили легкие.

Я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с «Розой» и «Кларой» – так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. «Русс была и будет свинья», – сказал он.

Я очень боюсь «Клары». Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.

Живу я в дровяном сарае: в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.

Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.

Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке».

Письмо нашли, и оно было опубликовано в «Комсомольской правде» 27 мая 1944 года.

Фильтрация

После взятия Красной армией Кёнигсберга немецкий архив по советским военнопленным попал в руки НКВД, среди них были так называемые «трофейные» документы и Н. П. Тырковой. Позже они были переданы в КГБ Ярославской области, а сейчас хранятся в специальном отделе Ярославского архива (ГАЯО).

Из немецкой персональной учетной карточки Тырковой Н. П.

9 апреля 1945 года, когда наши войска вошли в Кёнигсберг.

Слезы и счастливые эмоции захлестывали советский людей, оказавшихся в неволе: неужели конец страданиям, и скоро домой? Но это было началом еще одного круга ада.

К. Симонов. «Глазами моего поколения»:

«Лишь в конце войны Сталин и его камарилья заявили о своем интересе к находившимся в фашистской неволе. От слов „предатели, дезертиры, мерзавцы“, они стали воздерживаться. Нашлась замена: Советские граждане, подлежащие репатриации. Подручные Берии хорошо поработали. Советские военнопленные из одних лагерей передавались в другие».

И мама вновь оказалась за колючей проволокой лагеря, на сей раз – фильтрационного.

Условия содержания в этих спецлагерях были установлены такие же, как в военных тюрьмах строгого режима. Запрещалась переписка. Запрещался выход из зоны.

В основе проверок бывших военнопленных, проводимых отделами контрразведки СМЕРШ, лежали жестокие допросы с унизительными подозрениями в измене и гнусными оскорблениями. Одна из девушек-остайбартеров с негодованием рассказывала, что фашисты называли ее «русской свиньей», а свои – «немецкой подстилкой»».

Из маминых документов следует, что частями Красной армии мама была освобождена из плена фашистов 27 апреля 1945 года. Но в Ярославль она прибыла только 3 августа. Путь домой был долгим.

Фильтрационные лагеря НКВД, созданные по личному распоряжению Сталина, организовывались в нескольких регионах страны, для каждого фронта – свой.

Для Калининского фронта, где служила мама, – в Ивановской области. Туда ее и отправили.

После спецпроверок, если не было получено никаких компрометирующих материалов, и все факты, изложенные во время допросов, подтверждались, бывшие военнопленные направлялись в райвоенкоматы по месту жительства.

Но сначала их заставляли дать подписку о неразглашении всего услышанного и увиденного во время прохождения фильтрации: все разговоры по поводу вызова и допроса они обязуются хранить в полной тайне, нигде, никому и ни при каких обстоятельствах их не разглашать. И мама молчала почти всю жизнь, как, впрочем, молчали все: военная тема тогда была под запретом.

Вырвавшись из фашистских лагерей, советские военнопленные не ожидали, что встретят на родине страшные унижения.

К. Симонов «Глазами моего поколения»:

«И после освобождения, если кому-то из них удавалось выжить, плен так и оставался тяжелым крестом их судьбы. Чем ближе подходишь к финишу жизни, тем громче хочется крикнуть: «Будь проклят Сталин, камарилья, окружавшая его, система!»

Вождь народа сформировал государственную политику презрения к пленным, их продолжали рассматривать как предателей и изменников Родины.

Вот и моя мама, одна из многих преданных стране дочерей, за свою отважную беззаветную борьбу против фашистов, за свою безупречную профессиональную работу, за свою изломанную психику, за свои простреленные ноги сразу же по возвращении домой наткнулась на косые взгляды, резкие, грубые слова, и теперь ей нужно было доказывать, что она не враг народа.

Мама прошла и через это.

Результатом бесконечных унизительных и выматывающих проверок стала

СПРАВКА УКГБ СССР по Ярославской области:

«Выдана Тырковой Надежде Павловне, 1920 г.р. в том, что она во время боёв с немецко-фашистскими войсками 15 сентября 1942 года была пленена немцами. Из плена освобождена в апреле 1945 года. Компрометирующих данных в отношении Тырковой Н. П. не имеется».

1952 год

 
Убивали молодость мою
Из винтовки снайперской, в бою,
При бомбежке и при артобстреле…
Возвратилась с фронта я домой
Раненой, но сильной и прямой —
Пусть душа едва держалась в теле.
И опять летели пули вслед:
Страшен быт послевоенных лет —
Мне передохнуть хотя бы малость!..
Не убили молодость мою,
Удержалась где-то на краю,
Снова не согнулась, не сломалась.