Текст книги "Путешествия за грань"

Все дело здесь, видимо, в особенностях детского восприятия. Маленькие дети видят происходящее вокруг под каким-то особым ракурсом. Их внимание фокусируется не на главном по смыслу, и не так как у взрослых, а скорее на мелких побочных деталях, и, возможно, оттого эти картины прошлого и остаются в памяти такими достоверными.

Я не раз убеждалась, что они, эти впечатления, еще и многослойны. Мысленно возвращаясь к ним и снимая еще один внешний слой. всегда открываешь для себя что-то ещё.

Это было в годы, когда я только начинала знакомиться с миром, окружавшим дом на тихой астраханской улице, где тогда жила наша семья. Кроме бабушки и деда, в этом простором Ноевом Ковчеге жила тётя Нина, мамина старшая сестра с мужем, дядей Лёшей. и мы с мамой. К этой компании следует добавить временами наезжающего из Москвы папу, мою няню Марусю и бабушкину помощницу и домоправительницу, Маню. Маня эта жила у бабушки давно и была во многом незаменима. Она имела характер независимый и шумный и все, кроме бабушки, немного побаивались её острого язычка.

Что касается моей дорогой няни, то Марусей звала ее только я, потому, что так ей хотелось, а подлинное ее имя было Аграфена, Придя в наш дом, она его вначале хотела скрыть, стесняясь его и считая деревенским. Папа объяснил ей, что имя это греческое и красивое, потому что очень древнее. Папа умел убеждать, поэтому «нянь-Марусей» она осталась только для меня (притом на всю нашу жизнь), все же остальные стали ее звать Граней, и это имя удивительно подходило ей, большой, громкоголосой и доброй.

В тот год папа был в отъезде, и мы с мамой зазимовали в Астрахани. Приближался Новый год, но тогда, в двадцатые годы, еще никто толком не мог понять, праздник ли это, и как теперь быть с этой календарной датой. В годы военного коммунизма, все старые праздники были отменены, и с ними повсюду проходила борьба безбожников и партийных активистов.

Одним указом большевики, вместе с Рождеством и Пасхой отменили и Новый год, посчитав, что все эти «буржуйские» елки и всякие там, песни-хороводы, следует отменить, как «опиум для народа», хлам и пережиток.

Но скоро все, включая руководителей новой жизни, поняли, что все-таки, несмотря ни на что, следует как-то закрыть щель, между календарными датами. Она назойливо о себе напоминала и требовала не просто заполнения, а некой вставки, отвечающей политике момента. Те, кому поручено было этим заниматься, пришли к идее проведения в эти дни праздников для детей. Их, в отличие от ёлок, проводили по утрам, и потому само собой возникло название «детский утренник».

На местах организация утрнников была поручена комсомолу. Бдительному комсомольскому слуху в самом звучании слов «Новый год» чудилась подозрительная старорежимность, они вслух не произносились и в бумагах никак не упоминались, а помещения, где проводились утренники, украшались лозунгами и портретами вождей, как и было положено, на всех детских и взрослых праздниках.

В это время моя тётя, поставив крест на своём музыкальном будущем, устроилась служить в учреждение, название которого, «Рыболовпотребсоюз», мне удавалось выговорить с трудом и только в несколько приемов. Я любила свою молодую красивую тётю, так просто и крепко, без всяких рассуждений, как обычно любят маленькие дети. Не за что-то особенное, а только потому, что она мне была милой и родной. Когда я однажды услышала, что на работе она «ударница и активистка», я поняла. что это важно и замечательно, хотя и не совсем понятно. Путь в новую жизнь для моей тёти Нины тогда только начинался; она была молода, способна, энергична и всеми силами старалась исправить ошибку судьбы, так некстати наградившей ее непролетарским происхождением.

Под тетиным руководством я выучила для выступления в клубе «Рыбпрома» какой-то коротенький стишок из журнала «Мурзилка», в котором были слова про «отряды юных бойцов», и мне они показались замечательными. Ожидание такого особенного праздника будоражило меня, и я долго мучила всех своими вопросами.

Мама, поддавшись общему энтузиазму, за одну ночь соорудила мне голубое платье, для чего был отрезан большой лоскут от чего-то голубого из старинного сундука. Там же, в бабушкином сундуке, нашлось кружево на воротничок, и белая муаровая лента. Я впервые шла на настоящий праздник, внутри все замирало, и было немного страшновато.

Мы с тётей долго ехали на трамвае и добирались по астраханской зимней слякоти до клуба «Рыбпрома», где проводился этот «утренник». Клуб находился рядом со Старым портом, а он был совсем не близко от центра и от реки Канавы, и от бабушкиного дома, где мы жили.

Над дверью клуба под перекрещенными красными флажками, кривовато, чуть налезая углом на верхний косяк, висел знакомый портрет. Я уже знала, что это Ленин. Мне всегда было непонятно, почему в детских книжках его часто называли «дедушка Ленин». У меня был один, единственный, мой самый замечательный на свете дедушка Андрей Игнатьевич. Таких дедушек, как он не бывает много, и это я знала точно.

В длинном темноватом помещении клуба сновали дети разных возрастов, одетые как-то тускло и одинаково, на этом фоне мое голубое платье ярко засветилось. Я заметила, что несколько детей оглянулись на меня и сразу застеснялась своего вида, особенно меня почему-то смущал бант, туго завязанный у меня на темени. Я смотрела на пробегавших мимо девочек, и ни у кого из них не было такого торчащего большого банта, как у меня. Я попыталась стащить бант с головы, но он завязан был так крепко, что как я ни старалась, он остался на месте, только чуть съехав набок.

Я спряталась за тётку и в это время всех детей стали сортировать и отдельные группы растаскивать по разным углам. Этим занимались старшие девушки и парни. Как сказала тётя, это были комсомольцы из ее ячейки. Комсомольцами командовала тётенька постарше в красной косынке и с резким голосом; тётя мне шепнула, что это секретарь ячейки, и я поняла, что именно она здесь главный командир.

Вокруг все быстро менялось, и вот с дощатого помоста, на котором сидел почти не видный снизу дяденька с баяном, раздались звуки марша. Громкая ритмичная музыка и, вообще, все, что последовало дальше, заставило меня забыть, не только свои сомнения, но и вообще все, кроме того, что стало происходить на сцене. Меня подхватила и понесла на себе куда-то вдаль радостная волна.

По сцене маршировали мальчики в черных трусах и белых майках, в руке каждый держал оструганную палку, и мне, было ясно, что это шашки, а сами мальчишки – героические красные конники. Ребята очень старались и сильно топали ботинками по гулкому настилу. Их волнение передавалось мне, я всё сильнее сжимала тёткину руку, она наклонилась ко мне и спросила, все ли в порядке.

Мой подъем достиг предела, когда мальчики запели знакомую мне песню:

Мы красные кавАлеристы и та-та

Та-та-тата-тата-тата-та –та…

Кроме первых слов, остальные были непонятными, зато мелодия уносила вдаль, в степь вместе с героями кавалеристами. (Всю свою жизнь, сколько-бы раз я не слышала эту популярную песню, я так и не могла разобрать её слов).

Допев песню, ребята стали строить пирамиду, одни вставали на одно колено, а другие, те, что помельче, карабкались к ним на колени и на плечи. На белых майках и на коже ребят чернели следы от резиновых подошв. Слышно было, как мальчишки пыхтели, у них сползали трусы, торчали и выворачивались худенькие лопатки, не всегда получалось соединить руки, но все равно они были молодцы, и им дружно и долго хлопали, пока они маршировали, и спускались вниз, громко стуча ботинками.

Дяденька заиграл другое, и на сцену вышли девочки. Пирамиду они не делали, но очень хорошо спели красивую и тоже знакомую мне песню. В ней были такие слова:

Смело мы в бой пойдем

За Власть Советов!

И как один умрем

В борьбе за это!

Эти последние торжественные слова девочки спели громко даже как-то грозно, отчего по спине побежал холодок. Девочки шли в бой, в руках у них были тоже палки, но побОльше, чем у мальчишек. Опять было совершенно ясно, что это вовсе никакие не палки, а боевые винтовки. Становилось очень грустно, при мысли, что такие славные и смелые девочки все, как одна «умрут в борьбе за это».

Под аплодисменты девочки, тоже стуча ботинками, промаршировали с помоста, и тут рядом возникла главная комсомолка с помощниками. Они стали выводить по одному и ставить на табурет ребят, из тех, что толпились вокруг.

Ребята, прижав руки вдоль туловища, звонкими голосами говорили стихи и все им хлопали. Все еще находясь в восторженном состоянии духа от представления, я крутилась, подпрыгивала и тянула тётю к табуретке, мне тоже очень хотелось, стоя на ней, рассказать все стихи, которые я помнила.

Тетя, держа меня за плечи, стала проталкивать меня вперед, это было непросто, вокруг плотно толпились дети, их мамы также протискивали поближе к желанной табуретке. Взволнованные важностью момента, мамы вдруг заволновались, что их дети могут не успеть выступить. Возникла даже толкотня и нервозность. Я была меньше всех и меня уже почти оттеснили, но в это время меня подхватили чьи-то крепкие руки, и я оказалась на табуретке.

Стало тихо, кругом были одни незнакомые лица, на меня удивленно смотрели во все глаза. Может быть, голубое платье и бант сыграли в этом свою роль. Робея, и сначала не громко, но я отбарабанила свой специально заученный к этому дню стишок и мне похлопали. Слезать со своей трибуны и уходить мне совсем не хотелось, и вспоминались другие самые любимые, наши, с нянь-Марусей, стихи. Парень что водрузил меня на табурет, смотрел на меня, улыбаясь:

– Знаешь еще стих? Говори, или слазь, а то и другим тоже охота! -

Я вдруг осмелела и как-то неожиданно для самой себя вдруг услышала собственный голос:

Спи, младенец мой прекрасный

Баюшки-баю!

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою!

Тут же рядом с табуреткой оказалась та «главная», в красной косынке:

– Нет-нет, это неподходящий стих! Мы тут все уснем с твоим «баюшки-баю» – обидно засмеялась она,

– хочешь, говори какой-нибудь другой! -

Стихов я знала много; источником моих знаний были дедушкины книги с прекрасными картинками, которые мне читали. Я выбрала наше, с нянь-Марусей, самое любимое и, поверх задранных голов ребятишек прозвучало:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Не помню как, но я оказалась внизу, рядом с тётей и главной комсомолкой. «Главная» смотрела сердито и что-то шипела моей тётке.

Тётя была невозмутима, прижав меня к себе, она смеялась, сверкая белыми зубами. Каштановые кудри выбились из-под косынки, она смеялась, и на щеках играли ямочки. Она уже была на своём месте и знала это, она была из «грамотных», а это тогда много значило, и очень ценилось любым начальством, в том числе и в «Рыболовпотребсоюзе». Через какое-то время, она сама возглавила комячейку и получила повышение на службе, именно тогда она выбрала свой путь, по которому шла много лет.

На улицах было слякотно и начинало смеркаться. У ворот Старого порта нам попался извозчик, и к моей радости он довез нас до самого дома на Тихомировской улице. Я прижалась к тёплому боку тёти и вспоминала, как замечательно выступали и пели ребята; мой собственный, не вполне удачный дебют меня совсем не огорчил. Это было моим самым первым шагом за порог привычного и ясного домашнего мира. Я была полна тем, что увидела и услышала в этот день. Всю дорогу мне было хорошо, но говорить не хотелось, тётя крепко обняла меня рукой, она думала, что я задремала. Возможно, это так и было, и в этой дрёме вдруг обозначилось чувство неясной тревоги, я ещё не могла тогда понять, что жизнь впервые даёт мне знак о том, как важно бывает не стать «белым воронёнком». В жизни эта метка так легко и прочно прилипает к неосторожным и открытым.

В доме было тепло и ярко светли большой керосиновые лампы «Молнии», свисающие с потолка.

В прихожей я спросила раздевающую меня няню:

– А вдруг, ангел обиделся и улетел насовсем?-

– Какой такой ангел? – не поняла она.

– Ну тот, что по небу полуночи… -

– Да что ты, детка! Куда же он денется от нас? Сегодня же и прилетит. Пошли за стол!

От уверенных слов нянь-Маруси мне стало опять спокойно и весело. Мы вместе сели рядом с мамой за стол, где уже все давно нас ждали.

А перед сном мы с мамой раскрыли нашу любимую тяжелую ,зелено-голубую книгу, на той самой странице, где была та самая картинка, Мои тревоги ушли: Ангел летел в клубящейся дымке полуночи.

И тихую песню он пел.

Гарс

Рассказ

Моё детство пришлось на тот кусок истории, когда события в стране следовали одно за другим в необычайно быстром темпе. Всё, что окружало меня и мою семью, тоже бесконечно менялось и ломалось, определяя всю дальнейшую жизнь.

Все, что тогда происходило, оставалось и продолжало жить в глубине моего «я», В разные моменты жизни и при самых разных обстоятельствах, я мысленно вновь и вновь возвращалась, заново проживая эти, унесенные временем, частички бытия.

Только теперь, заплатив за эту возможность опытом собственной жизни, я могу многое понять событиях прошлого, восстановить их и соединить в логическую цепь.

Что касается исторического фона, то всё вышло так, как вышло: многие годы нашей жизни были насквозь пропитаны ложью и отгорожены ей, как высокой стеной не только от истины, но и попросту от понимания того, что видели наши глаза.

Наша молодая семья, состоящая из папы, мамы и меня, жила попеременно в двух городах: в Астрахани, где было мамино родное гнездо и в Москве, где работал папа, и куда мы с мамой должны были вскоре переехать, чтобы жить там постоянно.

Вопрос нашего переезда зависел от получения папой «жилплощади», и это должно был вот-вот решиться, все нужные бумаги были уже у папы «на руках». Слыша взрослые разговоры, я никак не могла взять в толк, зачем нам уезжать от бабушки на какую-то «жилплощадь», когда здесь можно жить всем вместе.

Наше переселение все откладывалось, но я нисколько не горевала по этому поводу: в бабушкиной просторной квартире жилось мне куда привольней, чем в съемных временных московских комнатушках. Здесь вокруг меня были мои родные бабушка, дед, тётя, друзья во дворе и самый дорогой мой друг нянь-Маруся, она же – Граня, так звали ее все взрослые.

В момент встречи, когда мы приезжали ,меня сразу подхватывали и прижимали к себе ее мощные руки, я чувствовала, что я, наконец-то, в доме, роднее которого на свете не бывает.

Папа приезжал к нам совсем не часто, его работа требовала долгого пребывания в разных, в основном далёких, краях, где строились заводы, и где нужно было устанавливать и налаживать новые станки и машины.

Я всегда слушала папины рассказы, не отрывая восторженного взгляда от его лица. Смысл его слов мне не всегда был полностью понятен, но я по-детски изо всех сил пыталась представить, как живет мой папа, когда его нет с нами, и мне ужасно нравилось фантазировать и воображать себе папины подвиги в тех дальних краях, куда он уезжал работать.

В разговорах о папиной работе, часто звучало слово «спец». По моему детскому разумению это означало, что мой папа знал и умел всё на свете. Это было главной причиной моего восхищения и тайной гордости. Отчасти я была права в своей наивности. Но! Было и еще одно, значение этого слова, главный смысл которого, недоступный для ребенка, стал мне известен многие годы спустя.

В начале двадцатых годов, когда только-только отшумела гражданская война, и в результате «отсутствия классовой солидарности в среде крестьянства», все народное хозяйство лежало в руинах, а страна было на пороге голода и вымирания. Руководители молодого советского государства вынуждены были ввести беспощадные меры трудового принуждения в организацию всех отраслей хозяйства. Если годом ранее все представители интеллигенции, в том числе и технической, были объявлены «социально чуждыми» и подлежащими «концентрированному насилию, вплоть до уничтожения», то теперь эти же теоретики столкнулись с тем, что стране позарез нужны были специалисты, владеющие техническими знаниями. На руководящих должностях сидели вчерашние командиры красных войск, надежные в идейном плане, но ничего не смыслящие в порученном деле. При этом без работы бедствовали, боясь проявить себя, «социально чуждые», но такие нужные специалисты.

В ленинской голове возникла идея «принудительного привлечения спецов», деятельность которых должна быть полностью подотчетной и контролируемой и производиться по указанию сверху и без принятия на постоянную должность. Сроки выполнения работ строго регламентировались, за их неисполнение полагалось наказание, вплоть до высшей меры, в зависимости от важности объекта. Безработным «спецам» приходилось на все соглашаться – другого выхода не было, к тому же, никто особенно их согласия и не спрашивал.

Никаких благодарностей и наград за сданную в срок работу «спецам» не полагалось. Условия работы были вполне унизительными и распространялись они на всех без исключения «бывших», даже на таких гениальных инженеров с мировым именем, как Шухов, Термен, Джунковский и многие другие.

Я кое-что слышала об этом и позднее, но сама столкнулась со следами этих столь радикальных исторических деяний, по воле случая, уже в послевоенное советское время, где-то в середине пятидесятых. Сложилось так, что при выполнении одного проекта, мне пришлось знакомиться с подлинными рабочими документами по строительству знаменитой Шуховской башни. В моих руках были ветхие выцветшие чертежи с рукописными пометками и подписями самого Владимира Николаевича Шухова и его докладные о невозможности согласиться с некоторыми предлагаемыми заменами материалов.

Предложения вносились с целью «ускорения сроков запуска Первой Советской Радиостанции им. Коминтерна», а на деле, в разрушенной стране просто не было прокатного металла нужного профиля. В полуистлевших документах полувековой давности сквозила не только стойкость, но и душевная боль знаменитого инженера, под давлением и угрозами идущего на унизительные уступки, и просто старого, больного и уставшего человека. Я была совсем не готова к тому, что приоткрылось моему, тогда еще вывихнутому сознанию, я смогла полностью принять то, что видели и читали мои глаза. Много лет спустя, когда изменился политический климат в стране, я прочитала в воспоминаниях потомков Шухова многое из того, что знала раньше.

Мой отец не имел мировой славы, он просто был способным и образованным инженером, до революции он окончил Высшее Императорское техническое училище, но и это, с точки зрения новой власти, было не самое плохое в его биографии. Вдобавок ко всему он происходил он из казачьего рода потомственных полковых священников, а во время Первой мировой войны был офицером. Такое сочетание анкетных данных прекрасно подходило для ревтрибунала, но не для устройства на постоянную работу, связанную с промышленностью. Учитывая острую потребность, оно сгодилось только для пополнения социальной группы советских граждан, вполне официально называемых « спецами». В те годы любили сокращения, в виде причудливых сочетаний из обрывков слов, чем то это отвечало запросу времени

Однажды ранним астраханским утром я проснулась в своей детской кровати от громких голосов и сразу поняла, что приехал папа, его высокий голос выделялся из общего приветственного гула, и его невозможно было не узнать.

Я распахнула дверь спальни и онемела: папа, не успев раздеться, так и стоял в своём заношенном парусиновом плаще, на нем висела мама, все остальные столпились в углу и рассматривали что-то на полу за креслом.

Шлепая босыми ногами, я подошла к этому укромному месту, которое привыкла считать своей территорией, протиснулась между стоящими и попыталась разглядеть то, что лежало на полу.

То, что я увидела, было похоже на груду грязных, свалявшихся комков шерсти. От этой груды, дополняя впечатление, шел резкий и противный запах псины. Папа, не замечая ни меня, ни своих грязных следов на полу гостиной, прошел в угол и попросил всех пока разойтись и не шуметь:

– Пес измучен дорОгой, пусть отдохнет и привыкнет, -

сказал он и только тогда, увидев меня, с открытым ртом не спускающую с него глаз, улыбнулся и пошел на террасу снимать свою, тоже очень грязную одежду.

Я все стояла в одной рубашонке, не сдвинувшись с места, и постепенно начинала скорее угадывать, чем различать в спутанной шерстяной куче признаки лап, хвоста, головы и всего прочего, что полагается иметь собаке.

Неожиданно пес поднял голову и посмотрел на меня желто-медовыми глазами, обведёнными тёмным контуром, совсем таким, как рисовала себе моя мама. Я присела на корточки, глядя на это чудо, мне уже не противен был запах, и, вдруг, замирая, я ощутила, как тёплый и нежный язык лизнул мою коленку. Я, никогда не смела мечтать ни о чем подобном, у нас еще никогда не было настоящей живой собаки. С этой минуты мне стало ясно, что жизнь моя станет невероятно счастливой и совсем другой.

В ближайшие дни папа с нянь-Марусей пса отмыли, папа сам его вытирал, и расчесывал. Кормили собаку, понемногу, сделали ему подстилку, на нее пошло старое одеяло, выводили гулять на берег Канавы, знакомя его с новым окружением. Имя пса было Гарс, он был чистокровен и принадлежал к очень ценной охотничьей породе. Папа сказал, что порода эта называется английский сеттер-лаверак, и выведена она была в дворцовых псарнях Англии много веков назад специально для охоты на пернатую дичь.

По какой-то причине в сибирском городе Иркутске, где тогда работал папа, Гарс остался без хозяина, и все сложилось так, что папа просто не мог его не взять, а взяв, не привезти его в самое надежное место на земле – в бабушкин астраханский дом. Как ему удалось такое предприятие, представить себе трудно, добираться до нас им пришлось «на перекладных» долго и трудно, и оба они и отец, и пёс прибыли под астраханский кров на пределе сил.

Отмытого и расчесанного Гарса нельзя было узнать, его шерсть оказалась длинной, струящейся и блестящей, ее основной цвет был совсем светлым, как сливочное масло, и словно посыпанным крупой серо-коричневых неярких пятен.

Пёс с первого дня выделил меня из всех обитателей дома, видимо человеческий детёныш вызывал у него больше доверия, чем взрослые особи, особенно те чужие и враждебные, оказавшиеся рядом после того, как не стало его прежнего хозяина.

В доме он всегда находил место возле меня и мотался за мной повсюду, куда заносили меня мои игры. Правда, мои дворовые друзья относились к собаке осторожно, и как-то временно отошли в сторону. Теперь нас всегда было трое: нянь-Маруся, Гарс и я. Моя няня полюбила Гарса со всей нежностью своей души, такой же широкой, как и вмещающее ее тело, и приняла на себя все заботы о нем.

– А где Гарс жил раньше, до того, как приехал к нам? – однажды спросила я папу.

– Это собака моего друга, жившего в Иркутске, – ответил он рассеянно, его взгляд говорил о том, что мысли его заняты не нашим разговором, а чем-то совсем другим. Я давно привыкла к этой папиной особенности и, совсем не обижаясь, продолжала настойчиво спрашивать:

– А почему Гарс приехал с тобой? Твой друг его подарил тебе?

– Нет, детка, его хозяин уехал, и Гарс остался один, – папа взглянул внимательнее, наконец, восприняв меня как собеседника.

– А когда вернется твой друг, он заберет у нас Гарса? – всё не унималась я. Теперь мне невозможно было представить нашу жизнь без него. Папа встал с кресла, и прошел к окну.

– Он не вернется. -

–глядя в щели ставен и немного помолчав, сказал папа, и я почему-то не ощутила радости. Хоть и получила уверенность в том, что Гарс теперь наш «насовсем».

Через несколько дней папе нужно было уезжать, и в этот раз очень надолго, его торопили телеграммы, приходящие из Москвы. В доме царил обычный в случае отъезда тарарам, хотя собирать, по сути дела, было почти нечего. Система сборов и переездов давно была привычной частью нашей жизни.

Папа, не доверяя этот процесс никому, сам чистил, доводя до блеска свою любимую, неподвластную времени, английскую армейскую кожанку. Сколько я себя помню, эта «вечная» кожанка всегда была предметом папиных забот, с ней он почти никогда не расставался. Резкий запах состава, которым обновлялась кожанка, смешивался с неизменным запахом воблы. Этот обязательный астраханский гостинец был тоже, как всегда приторочен к папиным багажам.

К зиме Гарс похорошел еще больше, он привык ко всем, пропала его настороженность, он оказался очень ласковым, но при этом, довольно избирательно, далеко не ко всем. В своём отношении с окружающими он проявлял редкое достоинство. Он отворачивался и старался не замечать кошек, которые заметно присмирели с его появлением, и старался уйти в дальний угол, когда на террасу вваливалась играть стайка дворовых ребят.

Куда бы я ни пошла в доме, я всегда слышала за спиной цоканье когтей по крашеному полу и очень скоро я привыкла к этому и стала придумывать разные озорные штучки, вроде заплетания косичек из шерсти на хвосте и подобных глупостей, за которые мне попадало от няни. Гарс безропотно и, как мне казалось, с удовольствием сносил все эти вольности, разлегшись на полу и подставляя лохматый живот.

Зима в тот год выдалась совсем не астраханская, а скорее московская – шли снега, долго держалась ровная морозная погода, реки стали, и снег не таял, а лежал ровным покровом.

Мы теперь ходили гулять дольше и дальше, чем обычно. Мы выходили на прочный лёд на Кутуме, или на Стрелке и с нами всегда был засидевшийся дома Гарс.

Кто-то вспомнил, что в сарае за дровяными поленницами должны висеть сохранившиеся старые санки. Изрядно потрудившись, дедушка, с помощью Грани разобрал поленья и достал с крюка это запыленное чудо, бывшее по возрасту ровесником знаменитого бабушкиного сундука. Сани эти были совсем не похожи на те, что мне раньше приходилось видеть. У них были красивые, как-то не «по– теперешнему» лихо закрученные, железные полозья, высокое ковровое сиденье и чёрная узорная спинка.

Тут же родилась идея привести сани в порядок, и попробовать запрягать Гарса, очень уж здорово смотрелись они рядом, наш красавец-пес и старинные сани. Сам Гарс принял это новшество без возражений и даже с интересом, он по природе своей был предназначен для подвижной работы, и, набравшись сил, уже давно тосковал по бегу и вольным просторам.

В один из ярких зимних дней наш отряд, состоявший из мамы, тёти Нины, меня, Гарса и санок, снарядился в свой первый ледовый поход. К ошейнику Гарса привязали длинные ремни от саней, я прочно расположилась на сидении, и мой «конёк» легко покатил меня по утоптанному снегу. Мы добрались до Стрелки и вышли на волжский лёд, покрытый снежным покровом, на котором темнели раскатанные гуляющими ледяные дорожки.

Гарс поскакал по этой слепящей белизне, а я сидела в санях, вцепившись в поручни и замирая от ощущения полета. Мне хотелось, чтобы, полет этот не кончался никогда, но, всё же было немного страшно и, на всякий случай я решила оглянуться назад, чтобы увидеть, как далеко мы укатили от мамы.

Мне пришлось для этого привстать и повернуться, держась за высокую спинку саней. Я только успела увидеть, что мы уже довольно далеко от мамы и тёти, как тут же почувствовала, как заваливается на бок спинка саней и тут же кувырком вывалилась в колючий снег. Отряхнувшись от снега, залепившего лицо, я не могла сообразить, кого мне нужно звать – маму или ускакавшего с санями Гарса, и решила, как любой ребенок,, прыгать на месте и кричать «Мамочка– а-а!»

Было обидно видеть, как Гарс, забыв про меня и почуяв неожиданную лёгкость, летел вперед, почти не касаясь земли, и описывал длинную дугу. Его шерсть струилась по воздуху, он бежал крупными скачками, словно хотел оторваться от саней, которые волочились сзади, оставляя борозды в снегу.

Мама и тётя были достаточно далеко и меня не слышали. Было похоже на то, что они, отправив нашу упряжку, со спокойным сердцем забыли про нас и тоже радовались наступившей свободе. Они затеяли беготню и толкали друг друга в снег и барахтались в нем. Я видела, как с разбегу они скользили по накатанному льду, налетали друг на друга, падали, и в воздухе мелькали их ноги в светлых фетровых ботиках.

Меня они не видели и не слышали, им просто было весело и хорошо, а я, очутившись одна среди снежного поля, просто не знала, что мне делать. В глазах копились слёзы обиды, и я уже начала злиться. Почему-то особую неприязнь у меня вызывали именно эти дурацкие ботики, в которых они бегали, забыв про меня, собаку и про всё на свете. Тогда такие ботики были в моде, хотя более нелепой и неудобной обуви я в жизни не встречала.

–Вот они бегают в этих своих ботиках, Гарс убежал, а я здесь одна и никому не нужна! – подумала я. И сразу, словно поймав мою мысль, мама повернулась, все увидела и, увязая и набирая снег в боты, быстро побежала ко мне по снежной целине.

Тут я увидела, что Гарс, волоча опрокинутые санки, приближается ко мне, я двинулась навстречу, но сразу заметила, а скорее почувствовала, в нем какую то перемену. Не добежав до меня, он вдруг остановился, как-то громко и надсадно закашлялся, стал как-то судорожно давиться. Из пасти на снег протянулась вожжой мутная слюна.

Подбежав, я подняла и отряхнула сани, подошла к Гарсу, и только тогда заметила, что он как-то согнулся, поджал хвост, а задние лапы и бока мелко дрожат. Он стоял безучастно, отвернув в сторону морду, словно его подменили. Стараясь отогнать тревогу, я попыталась ласково его уговаривать

– Гарсинька, миленький, ну что же ты! Давай поедем домой! Ну, пожалуйста!

Гарс продолжал стоять, в ответ слегка подрагивая хвостом, прижатым к задним лапам. Он извинялся за свою немощь

Подоспевшая тётя Нина, попробовала его взбодрить:

– А ну Гарс, давай вперед! Быстро, собачка! Хватит лениться! -

– Давай, давай, Гарсик! – все еще не веря плохому, не унималась я, и, сидя в санях, отталкивалась ногами, стараясь помочь ему

Пес прошел несколько шагов, остановился, и опять так же страшно кашлянул.

Мама высадила меня из саней, сняла упряжь с Гарса, и, опустившись в снег перед ним, стала ласково гладить его. Он, в ответ, как то неловко уткнулся мордой в ее колени и слабо шевельнул хвостом.

Дома, узнав про наши дела и увидев пса, бабушка сразу помрачнела и, не сказав ни слова, только махнула рукой. Она была медик и всё поняла сразу. Только тётя Нина была уверена, что все будет в порядке:

– Просто он устал! Не надо было ходить так далеко. Отлежится и опять будет здоров. Собака, ведь! -

Мне так хотелось на этот раз, чтобы она оказалась права.

Дело в том, что с тётей Ниной всегда было трудно спорить, этого никто и не делал, так было всем, включая саму тётю, намного спокойнее. Только с папой у них иногда были долгие и, какие-то совсем непростые разговоры. Начинались они всегда мирно и шутливо, но бывало так, что тётя постепенно начинала горячиться, щеки ее пунцовели, а голос звенел и срывался.