Текст книги "Путешествия за грань"

Посвящается памяти дорогих мне людей

К читателю

Возможность появления этого сборника на свет для меня, как автора, явилось совсем незапланированным. Говоря точнее, он неожиданно спутал все ранее построенные мной планы, вырвавшись впереди того материала, что был уже написан вчерне и ждал моей обработки.

Этот вдруг объявившийся самозванец стал требовать своего признания, временно задвинув в угол всё то, что уже было написано. Раньше было сделано немало в написании будущей книги (она пока безымянна, назовём ее просто большой). Суеверно боясь сделать неверный шаг и запутаться в двух разных текстах, я довела до конца черновой вариант большой книги, и только тогда стала редактировать рассказы и повести Сборника.

Разделаться с этим, невесть откуда взявшимся, творением я собиралась в оставшуюся половину лета. Все его части уже существовали самостоятельно, или были набросаны вчерне, оставалось их дополнить, кое-что сверить, выбросить лишнее и, причесав, выпустить на волю это, невесть откуда взявшееся, творение.

Устроить себе небольшой летний отдых, занимаясь малым, совсем не получилось. Работа шла совсем не так легко и быстро, как мне казалось вначале. Судьба, словно в насмешку, именно в те дни вывалила мне на голову массу вновь открытых исторических сведений о времени, в котором проходят события сборника.

И я, уехав в деревню, оставалась там со своими повестями и рассказами всерьёз и надолго. Лето переходило в глубокую осень, потом возвращалось обратно, но ощутимыми для меня были только переходы от одного сюжета к другому. Короче говоря, я попалась и засела основательно; всё оказалось совсем не просто и шло не быстро.

*      *      *

После выхода моей первой книги «Свет каждому», я решила взяться за то, что мной было давно задумано, но откладывалось из-за собственной неуверенности осилить такой труд. Я отошла, насколько это было возможно, от всех других дел, и тщательно и неспешно стала разбирать, ранее разрозненные части сохранившегося семейного архива. Разобравшись в них с большим трудом, «сломав глаза» при чтении писем, написанных в старинной манере, с завитками и ятями, я начала с того, что «расшифровала» их и переписала разборчиво и с новой орфографией.

В какой-то момент, я почувствовала, что меня поднимает и несёт волна, и остановиться уже не в моих силах. Я знала свою родословную по рассказам бабушки, но здесь в этих далеко не полных остатках писем, написанных, почти без всякой надежды, что они дойдут до адресатов, для меня вдруг зазвучали их голоса с родными интонациями и особыми семейными словами и словечками.

Они говорили между собой, голоса их звучали приглушённо, прилетая из пространства, и становились частью меня самой и моей памятью. Избавиться от этого наваждения было невозможно, пока эти малые частички прошлого бытия я не превратила в несколько совсем небольших повестей и рассказов.

Вглядываясь в тёмную воду прошлого, я иногда вдруг замечала еле заметный золотой блик на самом дне, эта была еще одна утонувшая во времени частичка бытия. Я выуживала на поверхность всё. Так пробился вперед этот сборник, почти в параллель с семейной хроникой, далеко опережая ее по времени завершения.

Много времени ушло на редактирование сборника. Все время всплывали новые эпизоды, которые ложась в текст, тянули за собой много всего, что хорошо известно каждому, кто за это берётся. Многое, написанное ранее, приходилось сокращать, хотя и было это делать довольно жалко. Без ущерба смыслу мне хотелось сделать их более динамичными и, что было главным, увязать события с историей тех лет, которая дополняется в наши дни документами и свидетельствами из только сейчас открытых для доступа архивов.

Было потрясающее чувство открытия, когда какой-то-то, не совсем ясный мне факт семейной истории, как, например, обстоятельства ареста моего дяди, теперь находил свое место, и ложился на него, совпадая своими очертаниями как пазл.

Трудно сказать, хорошо это или плохо, но мне как-то не попадались воспоминания людей, детство которых проходило именно в те довоенные советские годы. Иногда хотелось сравнить, чтобы было отчего оттолкнуться, но не сложилось. Может быть, кроме прочего еще и поэтому, я с таким огромным волнением читала сравнительно недавно вышедшую книгу Ю. Слёзкина «Дом правительства». Книга эта удивительна тем, что она построена на основе приводимых подлинных документов, дневниковых записей и воспоминаний участников. Читая последнюю часть книги, посвященной детям «врагов народа» из знаменитого Дома на набережной, и особенно их юношеские записи, я поняла одно – с этими ребятами я, и мои московские одноклассники были не только ровесниками. Мы были одной крови, потому что росли, читая одни книги. И это несмотря на то, что они росли в самой привилегированной советской среде и учились в особой школе, а мы на дачной московской окраине.

Главное совсем в другом. Слёзкин один из тех, кто определил русскую революцию, как метафизическую вселенскую катастрофу, подчеркнул одну парадоксальную деталь. Все устремления нового советского руководства были направлены на то, чтобы разрушить и отмести навсегда всё старое. Предполагалось, что на пустом месте, движимые пролетарским сознанием, сразу образуются поколения новых свободных людей. Руки каждого такого гомункулуса, кроме винтовки, должны были сжимать тома Маркса и Энгельса. Такого автоматического перехода, как и многого другого, не получилось. Шла эпоха индустриализации и до многого просто еще руки не доходили. А школьное образование осталось в руках прежних учителей, родившихся и учившихся до революции.

Случилось так, что идеалы нашего поколения довоенных комсомольцев и привитые нам нравственные нормы, были результатом воспитания на культуре девятнадцатого века. И они внесли в наши души и головы больше, чем обязательная пропаганда. Страшная общая беда Второй мировой войны внесла свои правки и развеяла многие светлые ожидания.

Невозможно не отметить почти мистическую странность того, что книга Ю. Слёзкина попала мне в руки в нужный день и час, когда она смогла дать мне так много. Как будто это многое чудесным образом само пришло ко мне.

Сегодня я больше всего хочу вернуться к прерванной работе над книгой. Опять залезу в архивы, услышу голоса и попаду в то время, когда меня еще не было на свете.

А сейчас пускаю в мир этот сборничек, с немного странным названием «Путешествие за грань». За грань чего?

Один древний, восточно-римский философ, объясняя по-своему схему мироздания, утверждал, что из трёх ипостасей времени, как материи, реально существует только прошлое. Будущее нам не ведомо и его нет, оно живет лишь в наших надеждах, а настоящее это только грань, минуя которую будущее становится прошлым.

Если мы хотим что-то знать о себе, и понимать то, что происходит в жизни, нам не избежать путешествий в прошлое, за это острую разделяющую грань.

*      *      *

В этой работе, полной неудач и неожиданностей была одна большая радость – убедиться ещё раз в преданности моих близких людей. Самыми терпеливыми и верными помощниками были мои дети и внуки; им от меня большая благодарность за душевное понимание и заботу.

При печатании и компоновке текстов, мой сын Алёша проявил чудо труда и выдержки, приняв на себя борьбу с моей компьютерной тупостью и корректировку ее позорных результатов.

Мой внук Саша, оказался добрым волшебником, что раньше не особенно было заметно. Он, преодолевая расстояния, всегда приходил на помощь, когда в моём прекрасном далеке, вдруг переставал ловиться интернет. Были такие душераздирающие моменты, и не один раз! И не только с интернетом! И все они, включая дочку Олю, мои родные и любимые, были рядом и поддерживали меня, не давая пасть духом от неудач.

*      *      *

Три или четыре раза в это лето я приезжала в Москву по делам, и дня через два возвращалась. Когда в первый свой приезд я вошла в квартиру, вместе с запахом давно закрытого жилья, меня окружило что-то новое, какое-то едва уловимое дуновение, и на минуту показалось, что без меня здесь кто-то побывал. Пройдя по квартире, и не найдя признаков вторжения, я посмеялась над своими фантазиями и широко открыла балконные двери. Вместе со спрессованным городским воздухом в них врывался шум улицы.

И только оглядевшись и сев на диван, вдруг заметила, в доме что-то не совсем так. Я прошла вдоль стен по комнатам и поняла в чём дело. Всё что висело на стенах, почему-то висело с перекосом, довольно сильным или едва заметным, причём с наклоном в разные стороны. Своих и чужих картинок разных размеров у меня развешено немало. Выглядело это, особенно в сумерках, довольно диковато. Но я слишком устала с дороги и, кроме того, ни в какую чертовщину, полтергейсты и прочее я не верю. Решила об этом не думать, завтра мне предстояли дела поважнее. Висите себе, как хотите, хоть вверх ногами, после разберемся!

Я погасила свет, легла спать и сразу заснула. Среди ночи я проснулась, как-то ни от чего. Было тихо, и контур окна уже выделялся в темноте. Окружающий воздух содержал тот знак присутствия кого-то или чего-то, что удивил меня вчера на пороге, когда я открыла дверь. Слева от моей кровати, в углу, стоит очень старинный платяной шкаф. Он был когда-то подобран на свалке, моими руками возвращён к жизни и к резной своей красе.

Засыпая снова, я услышала переступающий топоток и хорошо знакомый скрип старой деревянной дверцы. Где-то совсем рядом раздалось негромкое, но многократное потрескивание.

Резные контуры боковины шкафа, чётко рисовались на фоне светлеющего окна. Помимо этого контура в тесноте угла ничего не просматривалось.

Меня это не встревожило и не испугало. Ничего враждебного не могло быть связанным с этим родным мне шкафом. Удивляло только одно, каким образом могло нечто там ходить и ворочаться, учитывая еще и габариты притиснутого вплотную кресла.

Такое было уже не единожды, и я привыкла к этим звукам из шкафа. Они меня даже успокаивают. Не сомневаюсь, что всё можно объяснить научно, или наоборот, совсем просто, например, шорохом в трубах отопления.

Но не хочу. Пусть будет на свете еще одна, совсем пустяковая, но не разгаданная тайна.

Зачем? А просто так. Без таких вещей, бывает сложно принять и прожить доставшуюся нам жизнь.

Другая жизнь

повесть

Дом, где я родилась, стоял на тихой астраханской улице, на той невидимой границе, что отделяет обширную татарскую часть города от его центральной части.

Название улица Тихомировская очень подходило этой относительно широкой улице, по которой мирно двигались арбы и повозки, не производя шума, благодаря мощному слою пыли на мостовой. Они курсировали мимо нашего дома между большим районом Татарбазара и другими частями города, широко и бестолково раскинувшегося между рукавами и протоками дельты. Полуденную тишину нарушали разноголосые певучие призывы водовозов и торговцев арбузами, дынями и всем прочим. что привозилось из районов.

Когда я подросла, и стала разбирать написанное, меня очень удивило, что на почтовых конвертах нужно писать улица Тихомирова, а не привычное слово Тихомировская. В этом было что-то, очень неправильное, тем более что взрослые про Тихомирова мне тоже объясняли не очень понятно. (Кстати, я узнала совсем недавно, что был он на самом деле видный революционер– народоволец, убежденный сторонник террора, что совсем не соответствует ни его фамилии, ни облику нашей тихой улицы)

В те годы все быстро менялось, и время ставило новые вехи этих изменений. Я уже не удивилась, когда в тридцать пятом или тридцать шестом году, бабушкина улица стала называться Челюскинской (вернее, улицей Челюскинцев). Тогда в стране не оставалось города, или любого населенного пункта, где не имелось бы улицы, названной в честь героически спасенного экипажа затертого льдами парохода «Челюскин».

Появилась табличка с названием, но в обиходе все жители продолжали называть ее по-старому. Так же, как ближний к нам мост через Канаву, пыльный городской садик и большая улица, ведущая в центр города, как в прежние времена все еще назывались Губернаторскими. Самые большие и красивые городские бани так и продолжали называться Черновскими, и никто не называл их так, как было написано кривоватыми буквами на новой вывеске, кое-как приделанной над входом поверх красивых букв старого названия. Я совсем недавно освоила грамоту и находилась в периоде острого интереса ко всему, написанному крупным печатным шрифтом. На новой вывеске значилось, что это «Санитарно-пропускной пункт №1 Городского банно-прачечного треста». Старинная кондитерская на центральной улице обычно именовалась Шарлау, или, если быть точным, У Шарлау. Никто не называл это чудесное место «Кооператив № 4 Горторга», как значилось на вывеске. Я теребила взрослых, и тоже не получала ответа, они целовали меня и отшучивались. И дедушка говорил что-то о «многих знаниях, умножающих беды». Все смеялись, а я немного дулась на них.

Бабушка навещала своих пациенток в любое время года и в любую погоду, мне же удавалось поехать с ней далеко не всегда, а только вечерами ранней осени или весной, когда страшный астраханский зной отступал или еще не полностью набирал свою силу. Возвращаясь из дома пациентки, мы выходили на угол, где обычно в ожидании стояли извозчики. Подойдя к одному из них, бабушка говорила заветное слово: «На Тихомировскую!», и мы ехали, уже не спеша, под розовым закатным небом, через весь город. По улицам и через дороги сновали горожане, гуляющие или спешащие по своим вечерним делам.

Наша пролетка раскачивалась на рессорах, преодолевая ухабы и выбоины старой мостовой. От этого глубокого качания было немного страшно, моя душа замирала от радости, и хотелось в такт качке подпрыгивать, и взлетать еще выше, до самого неба. Бабушка посмеивалась, но ее руки, крепким кольцом держали меня сзади и не давали вырваться и взлететь.

*      *      *

В то время, в конце двадцатых годов, я была еще совсем мала, мне еще предстояло вырасти и открыть для себя все, что было вокруг. Самой освоенной для меня областью мира был бабушкин дом и двор, его обитатели и те наши знакомые, кто часто к нам приходил.

Собственно, наше довольно просторное жилище было не отдельным домом, а половиной большого деревянного дома, длинным фасадом с высокими арочными окнами смотревшим на Тихомировскую улицу Дом был разделен на две половины каменной стеной-брандмауэром, и каждая его половина имела свое отдельное парадное с двустворчатыми входными дверьми. Двери были массивные, с красивыми медными ручками; наша ручка всегда сияла, она была предметом особой заботы нашей домоправительницы Мани. Выше, на полотнище двери, недоступная для моих глаз, висела красивая медная табличка; будучи поднятой на нужную высоту, я любила гладить пальцем завитки еще не понятных для меня букв. Мама мне читала:

Акушерка

Евгения Павловна Климентьева

Я давно подозревала, что главный человек из всех, кто окружает меня, это моя бабушка Евгения Павловна. Табличка подтвердила это окончательно и бесповоротно. Мне, как и всем маленьким детям, было почему-то очень важно выстроить для себя субординацию окружающих меня людей. Как всякому живому существу, в жизненной системе координат, мне нужна была единая, доступная пониманию, точка отсчета.

Детская душа изначально настроена на абсолют во всем, и не признает никакой относительности. Кстати или некстати, но тут же приходит мысль о точно таких же повадках собак и многих других братьях наших меньших, но это так, к слову пришлось.

В другой, не нашей, половине этого длинного дома, проживал его владелец, у которого бабушка снимала нашу большую квартиру, вместе с частью двора и дворовых построек. Хозяин дома был необщительным человеком, его редко можно было увидеть во дворе. Обычно, он выходил из дома вечером, и соседи с ним здоровались, называя по имени отчеству, он же, молча глядя в одну точку перед собой, лишь приподнимал соломенную шляпу. и молча кивал головой. В облике и поведении этого человека, которого все за глаза называли непонятным словом дьякон, для меня было что-то таинственное. Мне думалось, что дьякон это такой человек, вроде колдуна или волшебника, и я глядела на него во все глаза, когда он проходил. Совершенно не представляю, откуда залетела мне в голову эта фантазия, и почему его внешний вид запомнился мне так невероятно подробно.

Мне до сих пор не понятны такие странности человеческой природы. Какой смысл заложен в том, что я так подробно, помню этого чужого мне человека, и в то же время, столько нужного так легко и безвозвратно улетает из памяти.

Играя во дворе, я видела, как дьяконовы дети плющили свои носы и ладошки на стеклах веранды, и с интересом следили, за носящейся мимо их окон детской стайкой. Только став взрослой, я узнала, насколько тяжела и опасна была жизнь этих внешне неприметных людей. После установления в Астраханской губернии власти большевиков, духовенство подверглось особенно жестоким расправам со стороны властей и ЧК. Служителей культа расстреливали без суда, как врагов революции. В 1919 был расстрелян вместе с епископом, идущий вокруг собора пасхальный крестный ход.

Шли двадцатые годы, в Верхнем и Среднем Поволжье население выкашивал голод, и у властей еще не доходили руки до «социально чуждых» граждан. Позже в середине тридцатых, о них еще вспомнят. Наш домохозяин, бывший дьякон кафедрального собора, старался никак себя не обнаруживать. Чудом избежав расправы, во время смены власти, он теперь тихо жил со своим семейством в самой небольшой части своего прежнего дома, выходя только по необходимости.

Двор, расположенный вдоль внутренней стороны дома, был вытянут и состоял из двух его половин, на каждую из них выходило свое дворовое крыльцо и застекленная терраса.

В самом конце длинного двора, против всегда распахнутых массивных ворот, стояло каменное строение красильни, бывшее когда-то каретным сараем. Красильней владел процветающий в то время меховщик и шапочный мастер, татарин, по имени Гаряй.

Когда Гаряй, отец моих приятелей Сугута и Раузы, появлялся в дверях бывшей каретной, вся наша детская стайка собиралась вокруг, ожидая привычной игры. Вся фигура красильщика была припорошена чернотой, особенно узловатые руки, где в складках кожи, черный цвет приобретал сине-металлический оттенок. Гаряй поднимал чёрные клешни рук, и делал вид, что идет ловить нас.

Это была обычная наша игра. Мы прекрасно знали, что Гаряй добрый и всё же, внутри все обмирало от страха, и мы с визгом, налетая друг на друга, неслись от этих черных рук в дальний конец двора.

Дом, где жила семья красильщика, тоже выходил в наш двор. Отсюда начиналась татарская сторона, и все дома до самого Татарского Базара уже отличались высокими сплошными заборами с низкими калитками в воротах. Словно отмечая эту границу зримо, под уклон от красильни по пыльной земле, текла, извиваясь блестящими змейками, вылитая из чанов отработанная краска.

Краска стекала к воротам в большую, очень красивую, сверкающую на солнце, зеркальную лужу. Меня притягивал как магнит ее блеск, но от этого соблазна меня сразу уносили по воздуху крепкие руки нянь-Маруси. Душа сладко замирала в полёте, в сильных руках я высоко взмывала над зеркальной гладью и приземлялась уже на «нашей» стороне двора.

Во дворе, между двумя половинами дома росла старая мощная глициния. Её многочисленные серые стволы как канаты обвивали нашу террасу, и весной в высокие окна заглядывали гроздья лиловых цветов. В душистых цветах жужжали пчелы, а на деревянном полу террасы играли тени перистых листьев. Наступил год, когда глициния вдруг погибла, вся эта красота сразу исчезла, и привыкнуть к новому, оголившемуся, виду террасы было трудно, хотя гибель её была неизбежна В астраханском крае все кусты и деревья живут только до той поры, пока их корни не доберутся до глубин, где лежат засолённые грунты.

Мой дедушка был музыкантом, в семье все играли на разных инструментах, а у мамы, к тому же, был сильный и чистый голос. Музыкальные вечера в нашем доме были частью его жизненного уклада и до моего рождения. Продолжались они и в те годы моего детства, когда этот дом был для меня родным гнездом. Позднее взрослые, как могли, мне объяснили, что раньше, когда меня еще не было на свете, жизнь вообще была совсем другой, и вся семья жила тогда не в доме дьякона, а совсем в другом месте и другом большом доме, в котором тоже часто вечерами собирались и играли музыканты.

В двадцатые годы, о которых здесь идет речь, Нижнее Поволжье понемногу возрождалось после страшных лет кровопролития, голода и разрухи, когда вся прежняя жизнь сгинула и остались только заботы о том, чтобы не пропасть от голода и холода. Новая экономическая политика или НЭП, как ее все именовали, спасла страну и оживила Нижнее Поволжье, сохранившее своё значение и прежние ресурсы для выживания в эти трудные и голодные годы

Верные друзья, уцелевшие в этой буре, стали опять собираться в бабушкином доме, и эти встречи для всех, включая хозяев дома, были спасательным кругом, скорее даже плотом, помогающим не утонуть в море новой реальности. Необходимо было продолжать жить в ней, иногда через силу преодолевая себя. Инстинкт заставлял их держаться вместе, чтобы не утонуть, поддавшись отчаянию от понесенных и надвигающихся потерь. Все, кто собрался в доме на Тихомировской, знали друг о друге, если не все, то очень многое, и не было необходимости в разговорах на болезненные темы прошлого.

В какой-то момент, почти полностью иссохшие в людях ростки жизни потянулись к свету. Робко возвращалась память о прошлой, казалось-бы, навсегда ушедшей жизни, и вновь приходила тяга к музыке, которой она всегда была наполнена.

Все это я узнала от бабушки и поняла значительно позже, уже в сознательном возрасте, а тогда я только впитывала весь окружающий мир, вполне по-младенчески полагая, что я и являюсь его центром.

Кстати, это было не так уж далеко от истины. Мое несколько незапланированное появление на свет, изменило уклад жизни семьи, повернув его к соблюдению того порядка, который образуется, когда среди взрослых ее членов растет маленький ребёнок. В этом порядке никто из окружения не остается свободным от забот. Все векторы прежней жизни, сразу оказываются развернутыми в сторону ежедневно образующихся неотложных дел.

Далеко не все наши гости были профессиональными музыкантами, хотя многие из них были исполнителями в том инструментальном ансамбле, лидером и вдохновителем которого был мой дед. Кто-то из друзей приходил реже, но на концерты, где программа исполнялась в «отыгранном» звучании, собирался довольно большой круг слушателей. Бывало тесновато, сдвигалась мебель, но, в конце концов, размещались все пришедшие, музыканты настраивали инструменты, поправляли пюпитры, и наступала тишина ожидания.

Мне передавалась необычность общего настроения, и я, умерив нетерпение, замирала в своём любимом углу, за фортепьяно. у зеленого кресла. Здесь за креслом, была уютная впадина, откуда я видела всю комнату, и, всех слушателей. Особенно же я ценила то, что здесь можно было потихоньку сползти, скользя по кафелю печки, на пол и укрыться от няни, бдительно ждущей момента моего укладывания спать

Сегодня нам странно представить себе приход кого-то, из близких нам людей, или знакомых, без предварительного телефонного звонка, а тогда еще не было телефонов, но была привычка живого общения и нравы были куда проще, гости приходили без оповещения, и это никого не смущало.

Каждый вечер в одно и то же время непременно ставился самовар. Для жителей Астрахани, с ее зноем и сухостью, самовар был естественной и необходимой частью домашнего обихода, к тому же всегда кто-нибудь забредал в гости. К вечернему чаю в доме всегда имелось нехитрое угощение – ягодные пироги, пареная айва, варенье. Если хозяева были чем-то заняты, гости могли откланяться либо остаться и помочь хозяевам в делах, либо, не испытывая никакой неловкости, провести в доме время за книгой или фортепьяно и закончить вечер за чайным столом. В провинции тогда еще не расцвел буйным цветом «квартирный вопрос», но уже близко было время, когда это завоевание революции сметёт в небытие и домашние концерты, и все прочие «буржуйские выдумки».

В столицах «уплотнение» квартир пошло сразу же после победы революции, и даже одновременно с ней, и коммуналки вошли в жизнь, как неизбежное дополнение.

Среди вечерних наших гостей самым близким и постоянным был доктор Кораблёв. Кажется, его звали Иван Павлович, но для меня он всегда был «доктор», когда я говорила с ним, и «доктор Кораблёв», когда в его отсутствии говорили о нём

Доктор Кораблёв был известным, много лет практикующим в городе, детским врачом и близким другом семьи. В среде городских медиков он славился, как уникальный «слухач». Его стетоскоп спасал детские жизни в те времена, когда еще не так повсеместно имелся рентген, и еще не было антибиотиков. Дружбе с доктором Кораблёвым был уже не один десяток лет, только ему доверялось здоровье бабушкиных детей, племянников и всех детей родных и друзей.

Он был из тех врачей, что не только не только лечат своих маленьких пациентов, но и выхаживают тяжелобольных, иногда несколько дней оставаясь в доме, пока малышам не станет лучше.

Не следует забывать о таких особенностях города, как гнилые ветреные зимы и страшный летний зной, в котором мгновенно начинает разлагаться всякая органическая снедь, особенно рыба. Была еще близость степи, с чумными грызунами и транзитный порт – все это вместе было субстратом, на котором бурно росли самые разные инфекции. В бабушкиной практике, когда ей случалось принимать трудные роды и под угрозой оказывались жизни матери и младенца, всегда посылали за Кораблёвым. Он сразу приезжал, даже если это случалось глубокой ночью.

Таким же давним и верным нашим другом была Марья Александровна Годт, тоже врач, причем потомственный, из семьи немцев-колонистов, обосновавшихся в Поволжье с екатерининских времен. В далеком прошлом, когда бабушка, выпускница женских медицинских курсов, только начинала свою работу в городе, её наставником был известный доктор Годт, отец М. А. Дальнейшая жизнь поворачивалась разными сторонами, наступили тяжкие времена для всех, а каждую семью в отдельности повсюду подстерегали свои тупики и свои собственные потери. Холерная эпидемия унесла родителей – Годтов, но Марья Александровна каким-то чудом тогда выжила. С тех самых пор она, закончив Женские Медицинские Курсы, вернулась и уже всегда была рядом с нашей семьей, где бывала когда-то с родителями. В самые безнадёжные периоды, когда на нашу семью обрушивались тяжкие беды, она была одна из тех, на кого можно было положиться всегда и во всём.

Во времена, о которых я пишу, Марья Александровна мне запомнилась, прежде всего, своей непохожестью на остальных наших знакомых и на всех членов нашей семьи. Она была всегда очень сдержана, даже суховата, и я, растущая в живом и эмоциональном общении, всегда ее немного стеснялась.

Внешне эти ее качества проявлялись и в манере одеваться. На ней никогда не было ярких или, вообще каких-либо, цветных одежд. Она была недурна и стройна, но одета она была всегда во что-то бесцветное, обычно это было тщательно отглаженное парусиновое, или другого материала, платье тусклого цвета и простого покроя. Такая же аккуратная панама с опущенными полями была на голове.

От меня не утаилось, что мама и тётя между собой потихоньку подшучивали над этим странностями М.А. В нашем доме все женщины, независимо от возраста, включая бабушку и, Маню, любили красивую одежду. Исключением была моя няня, «нянь-Маруся». Она ничего не понимала в «фасонах» но зато любила делать «настоящую», то-есть мужскую работу, и читать книги, особенно предпочитая стихи. В общем же, ни малейшего намека на аскетизм в быте и привычках нашей семьи никогда не наблюдалось.

У Марьи Александровны была еще одна особенность совсем другого свойства. У неё была редкая болезнь – она не могла переносить шерсть животных, в частности кошек, тогда медицине еще не столь много было известно об аллергии, и о борьбе с ней. Можно представить себе, как трудно жилось человеку с этим заболеванием в пропахшей рыбой Астрахани, где не только на пристанях, но и в каждом дворе вольно жили и плодились многочисленные поколения кошек.

Когда на пороге возникала фигура М.А., бабушка, громогласно отдав команду убрать котов, выдерживала гостью в парадном, плотно прикрыв двери в дом. тем временем Маня кидалась по всем углам и комнатам, ища и выволакивая оттуда наших кошек, спящих после ночных трудов.

Несмотря на манеру держаться, почти не участвуя в общих, иногда довольно бурных, беседах, было ясно, насколько было сильно влияние М.А. в доме. Самый главный наш человек бабушка, относилась к ней как-то особенно, не так, как ко всем.

Между ними бывали долгие беседы вдвоем, с глазу на глаз за чаем на террасе, и никогда никто из взрослых не пытался их нарушить. Я из любопытства все норовила остаться, прижавшись к бабушкиным коленям, но меня всегда уводили, пока я не смирилась и не поняла, что лучше самой исчезать вовремя. Бабушкин характер, порой приводил ее к поспешным выводам и решениям, о них она потом жалела, но признаваться в этом, даже себе самой, не любила. Она знала, что необходимый противовес этому она всегда могла найти в спокойной рассудительности Марьи Александровны.

Почти всегда вместе с М.А. приходила ее дочка Нилочка, полное ее имя было Неонила, такое старинное и необычное имя дала М.А. своей единственной дочери. Девочке этой в тот год было лет восемь, и мне очень хотелось с ней подружиться, но это всё как-то не складывалось. Нилочка, приходя к нам, держалась около своей мамы, слушала музыку и разговоры и, когда я звала её играть, улыбалась, но отрицательно качала кудрявой головой. Это меня огорчало, мне очень нравилась эта девочка, мне было обидно, что я для неё всё еще совсем малышка, ведь она на тот момент была вдвое старше меня.

В годы гражданской войны М.А., как врач, была мобилизована и работала в передвижных воинских лазаретах в степи, на линии недавно построенной Кизлярской железной дороги. Осталось навсегда неясным, на чьей стороне, белых или красных, были госпитали в этих наспех оборудованных полуразбитых санитарных поездах. Вполне вероятно, что и сами медики не всегда могли определить, кому они помогают. Санитарные поезда переходили из рук в руки, пока все окончательно не потонуло в неразберихе отступления и общей обреченности.

Тогда там, в безводной степи, смешались остатки, отступавшей на Астрахань Одиннадцатой армии красных с белоказачьими частями, выступившими им наперерез с флангов. Бывшие противники сбивались в общие толпы. Потеряв лошадей, без воды и пищи, дойдя до истощения и обезумев в тифозном бреду, тащились они по голой степи, не разбирая пути. Отставшие падали и оставались лежать. Сама собой исчезла важность того, кто за что, и на чьей стороне, воюет. Медики, как могли, пытались помочь людям, потерявшим человеческий облик, но еще живым, оказавшимся у своего последнего предела.