Текст книги "Путешествия за грань"

Гарс теперь лежал в своем углу, не вставая, и ничего не ел. Пить его уговаривала нянь-Маруся, поднося миску к морде.

Примерно дня через два-три, он действительно отлежался, и стал понемногу вставать и есть. Он подходил ко мне, нетвердо ступая, старался лизнуть, смотрел на меня, но его глаза не были прозрачно медовыми, как прежде, их словно заволакивала мутная влага, копившаяся в уголках и стекающая на короткую шерсть морды.

Он редко теперь выходил из дома, его ноги, совсем недавно такие крепкие, теперь, как-то по-стариковски, подогнулись, острые бугры лопаток стали заметно выпирать.

Граня, (она же моя нянь-Маруся), всеми силами пыталась «поправить собаку», я знала, что папа именно её просил заботиться о Гарсе. Теперь её мучало, что все случилось именно так, и она не уследила. Она садилась на низкую скамеечку, терпеливо разбирала и расчесывали свалявшуюся в комья тонкую собачью шерсть.

В нашем доме всё стало каким-то другим, в него темной дымкой вползла тревога, сразу приглушив и отодвинув все, что раньше казалось нужным и важным. Я даже не очень чётко помню, как в этот раз мы встретили папу, приехавшего за нами, и как мы с мамой собирали вещи, укладывая багаж в дорогу.

Чтобы я не мешала взрослым, накануне отъезда меня уложили пораньше, но я долго вертелась в постели, не засыпая и все прислушивалась к звукам дома.

Неожиданно скрипнула дверь, в спальню кто-то вошел, стараясь не шуметь. По приглушенным голосам я поняла, что это мама и папа; думая, что я давно уснула, они присели на сундучок рядом с моей кроваткой и продолжали начатый раньше разговор.

Сначала я не могла разобрать слов их шепота, и только затаившись и, почти перестав дышать, я поняла, что разговор у них идет о том, что произошло с Гарсом, когда он катал меня.

Папин голос звучал откуда-то снизу, и я догадалась, что он сидел, как всегда обхватив пальцами голову, упираясь в колени локтями и слегка покачиваясь.

– Настоящая охотничья собака это хрупкая драгоценность! Собака, вообще, живет на свете только для человека. Душа её устроена так, что она всегда выполнит не только приказ, но и любое его желание, даже себе во вред. Даже если это грозит ее жизни. С этим забавляться нельзя! Как ты не смогла этого понять? -

Мама не отвечала, я поняла, что она плачет. Такого еще не было. Папа не утешал ее, как обычно, когда она была чем-то расстроена.

Мы уехали в Москву, опять во временно снятое жилище, и жизнь покатилась по своим ухабам уже на новом, случайно выбранном месте.

Как всегда, отсчет времени отмечался получением писем и посылок из Астрахани и редких денежных переводов и открыток от папы. Мама читала мне вслух бабушкины письма, они были длинны, интересны и полны привычных бабушкиных фраз. Написаны они были ее удивительно неразборчивым почерком. Папины открытки приходили реже и мама мне их не читала.

Однажды пришло письмо, в котором бабушка сообщила, что Гарса не стало.

Это совсем не «жалостный рассказ про собачку». Эта невеселая история про обыкновенных, добрых и хороших людей, примерно таких, как мы с вами и множество других, чуть получше, или похуже. Мы, как водится, считаем самих себя, то ли «венцом творения», то ли «вершиной эволюции», это уж, как кому больше подходит.

В нас заложена потребность в бескорыстной любви, и мы постоянно стремимся ее обрести, ждём, ищем, добиваемся её, как можем.

Мы, не сознавая этого, ползем за ней всю жизнь, и, как всем известные ахиллесовы черепахи, не можем преодолеть бесконечно малого расстояния, отделяющего нас от этой чистоты и бескорыстности

И даже, если, такое преодоление случается, уберечь и сохранить их мы можем далеко не всегда.

К такому грустному выводу подтолкнула меня эта история.

Жёлтый обруч

Рассказ

Эти события произошли, в тот год, когда мы с мамой, проведя в очередной раз зиму в Астрахани у бабушки, ближе к весне вместе с приехавшим за нами папой уехали в Москву.

Мне было около четырех лет, а может быть чуть поменьше, календарная точность в этой истории не самое главное. Переключив на неё внимание, можно пропустить самое важное из того, что ещё живёт в памяти. Эти, давно утонувшие во времени частицы бытия, иногда, вдруг вспыхивают сквозь его толщу золотыми, мгновенно исчезающими, бликами. Я не берусь уточнять природу этой странной механики, но уверена, что она устроена так совсем не зря, и очень хочу не потерять ни одного из этих огоньков. Постараюсь не расслабляться и помнить, что в ловле бликов есть риск выудить груды никому не интересного мусора. Его тоже хватает в мутной воде времени.

Приехав в Москву, мы в очередной раз убедились, что «все нужные бумаги», что были выданы папе для получения жилья, все еще не возымели действия. После долгих хождений по всяким кабинетам, стало очевидно, что уже настало время срочно искать съемное пристанище для нас с мамой, потому что наступал срок папиного отъезда на место его работы.

На недолгое время нас приютил старый папин друг, и мы ютились в холостяцкой его каморке в немыслимой тесноте. Снять комнату в Москве было нереально, и папа после трудных поисков нашел комнату, в Подмосковье, там, где, тогда широко и привольно располагались корпуса и опытные угодья Тимирязевской Академии. В те годы это был далекий от центра край города, с прекрасной, почти не тронутой человеком природой. Вокруг бескрайних опытных полей и строящихся корпусов Академии, раскинулись сохранившиеся ухоженные деревеньки, в которых москвичи снимали на лето дачи

Дом, где мы с мамой должны были поселиться, оказался старой развалюхой. В нашей комнатенке было темновато, и стоял какой-то кислый запах. На мой вопрос мама сказала, что так пахнет сырость. Кроме прекрасной природы, у нового места, где нам предстояло ждать папиного возвращения, было одно важное качество. Совсем близко от нашего дома был трамвайный круг – конечная остановка длиннейшего маршрута, соединявшего район «Тимирязевки» с городской цивилизацией. По теперешним меркам это было, равноценно расположению дома у станции метро, со всеми связанными с этим, преимуществами.

Весь фасад нашего нескладного старого дома занимало большое крыльцо, над которым висела вывеска: «Продуктовый магазин». Наше крыльцо было поменьше и дальше, за калиткой в ветхом заборе. Оно, так же, как и вся видимая часть дома с входной дверью, было какое-то серое, распахнутое навстречу всем ветрам и похожее на заброшенный сарай.

– По-моему, очень удобно то, что магазин в доме, –

сказал папа не очень уверенно, он был человеком весьма далёким от многих реалий жизни и ничего не мог с этим поделать, хотя и знал это за собой.

Вокруг было сияющее начало лета, и, кое-как распаковав багажи, мы пошли все втроем гулять по окружающим просторам, вокруг академических полей. Навстречу нам попадались только работники академии и редкие гуляющие дачники. Возвращаясь, мы услышали доносившиеся со стороны трамвайного круга крики и брань, и мама крепче сжала мою руку. Как ни странно, шум был вокруг нашего дома, вернее магазина, который штурмом брала толпа дядек в рабочей одежде. Они выдавливали друг друга из очереди, толкались и ругались разными непонятными словами. Мама схватила меня в охапку и постаралась как можно быстрее пробежать путь до нашей калитки.

– Что здесь случилось? Почему они дерутся и орут? -спросила она.

– Скорее всего, это очередь за водкой, – сказал папа, и добавил вздохнув:

– Придется пока это потерпеть, кругом еще продолжается стройка….

Через какое-то время крики стихли и сменились гулом, вознёй и бормотаньем, где-то у стен дома, на завалинках и совсем близко к нашему окну.

– Вот видишь, стало тихо, значит, в магазине водка закончилась, и пришло время не драться, а выпивать, – засмеялся папа, и на этот раз он был совершенно прав.

Мы успокоились и сели ужинать, и хоть мама смеялась, все равно было грустно от того, что папа должен скоро от нас уехать в далекую Сибирь. Там ждала его важная работа, а мы оставались здесь, и нам предстояло каждый вечер терпеть эту галдящую свалку под нашим единственным окном. Осенью, когда утеплили и заклеили окна, шум по вечерам стал тише, да и мы, скорее всего, стали привыкать.

Дверь нашей комнатёнки, оклеенной несвежими обоями и с одним подслеповатым окном, выходила в полутёмный длинный коридор, вдоль которого были такие же, как наша, покосившиеся двери других жильцов. В торце коридора светилось широкими щелями то, что можно было считать остатками входной двери.

С каждым папиным отъездом, маме все труднее становилось удерживать на высоте уровень своего оптимизма. Вера в то, что с жильем «все обязательно устроится, нужно только немного потерпеть», у нее еще жила, но эту веру, как и надежду и даже любовь, не могла не подтачивать усталость от скитания по чужим углам.

Еще до папиного отъезда мы, во время прогулки, познакомились с супружеской парой, снимавшей на лето дачу в соседнем сельце Лихоборы. Моё внимание сразу притянула Марья Васильевна, так звали новую нашу знакомую, она была совсем немного старше мамы, но рядом с ней, полной веселой уверенности в себе, моя мама выглядела младшей и неопытной. Я сразу это заметила, почувствовала что-то вроде ревности и, почему-то, вся внутренне насторожилась. Маме с Марьей Васильевной было интересно; новая знакомая была коренной москвичкой, имела в городе, который прекрасно знала, обширные родственные и дружеские связи. Она где-то работала, или, как тогда говорили, «служила» и ездила каждый день на трамвае, садясь в него недалеко от нас на кругу. Она часто вечерами забегала к нам, и мама всегда радовалась ее приходу. Ставился чайник, за чаем гостья рассказывала разные московские новости и истории. Было много всего, ранее небывалого в Москве 1928 года. Рассказы Марьи Васильевны были остроумны, они с мамой смеялись и не могли наговориться. Иногда мы шли ее проводить по дорожке вдоль реки, и один раз дошли, заговорившись, до самого дома, где они с мужем снимали на лето комнату.

Мужа Марьи Васильевны звали Иван Палыч, был он намного старше жены, очень большой и грузный, и больше походил на ее папу, чем на мужа. При всём том, Иван Палыч был человеком подвижным, общительным и любил гостей. Он был, каким то ученым, а может быть, писателем, я этого не помню, для меня это было тогда неотличимо одно от другого. Я только поняла, что все лето он работает на даче, что-то очень важное пишет и печатает на машинке, сидя за огромным письменным столом. Этот стол для его занятий каждую весну перевозился из Москвы на дачу и, осенью так же отправлялся обратно. Вообще, тогда было принято перебираться летом на дачу основательно, с большим количеством всякого домашнего скарба.

На даче у наших знакомых я невольно загляделась на все, что там предстало передо мной, тем более, что добрый Иван Палыч пригласил меня пройти в кабинет. Я не удержалась и сразу стала со всех сторон исследовать удивительный стол, ползая под завитушками его резных украшавшей, трогая и рассматривая их снизу. Таких столов я еще никогда в своей жизни не видела.

Иван Павлович смеялся надо мной, с интересом расспрашивал меня о том, как я живу, во что люблю играть, и я поняла, что ему очень хотелось подружиться со мной. У у них с Марьей Васильевной своих детей почему-то не было. Пока мы беседовали, дамы накрывали стол не террасе, смеялись и болтали, до меня долетали отдельные фразы. Мне было любопытно, и я из кабинета ухитрялась прислушиваться к их разговору. Наши новые знакомые ежегодно снимали на лето часть большого деревенского дома у одной хозяйки в сельце Лихоборы. Хозяйка и постояльцы дорожили друг другом. На этом небольшом деревенском участке с флигельком хозяйки и садом все было так хорошо устроено и уютно, что не хотелось уходить отсюда и возвращаться в наш дом-развалюху у трамвайного круга. Жизнь в таком доме с красивой верандой, огородом, садом, и погребом, с того дня сделалась моей тайной детской мечтой и предметом бесконечных фантазий. Я впервые стала тогда рисовать; и до сих пор живы эти шедевры, чудом уцелевшие в бабушкином архиве.

В тот памятный вечер, мы с мамой, видя, что стало смеркаться, заторопились домой. Иван Палыч церемонно приподнял и поцеловал мою руку, прощаясь, как с взрослой дамой. Его большое лицо светилось, когда он вышел нас проводить за калитку и, продолжая нашу игру, сказал:

– Ну вот, теперь ты знаешь, где мы живем. Обязательно приходи к нам пить чай. Я буду тебе очень рад! -

– Я обязательно приду! У вас замечательно! –

отвечала я, тоже стараясь говорить «по-взрослому» и на прощанье помахала свободной рукой, поспевая за мамой по тропинке. Тогда еще никто из нас не мог предположить, чем обернется это шутливое приглашение. Взрослые не всегда могут понять, насколько осторожно следует шутить с детьми.

Через несколько дней, послушавшись рекомендаций Марьи Васильевны относительно московских магазинов, мама решила съездить в город. Необходимо было купить что-то из одежды. Впереди была зима, а я успела за лето вырасти из всех своих одёжек. Мама еще никогда не оставляла меня одну и долго не могла решиться поручить меня часа на три нашей ближайшей соседке по коридору, предложившей в мамино отсутствие присмотреть за мной. Соседка эта была славная женщина, с очень нелегкой судьбой; она была одинока и у нее на руках была больная дочка. Из дома она никуда не отлучалась, я же была довольно покладистым ребенком, и умела сама себя занять. Накануне утром, почтальон принес нам денежный перевод из Астрахани, и это стало решающим аргументом в исходе маминых колебаний.

Мама сказала, что скоро вернется, и оставила меня со всякими наставлениями и просьбой не заходить в соседкину комнату и не тревожить больную. Мне разрешено было, если я заскучаю, выйти в боковую дверь, ведущую в старый заросший и загороженный со всех сторон огород. Туда наши соседи выпускали поиграть детей, пока старшие были заняты домашними делами. Мне не хотелось на этот пустырь, но очень хотелось зайти к соседке и поиграть с ее девочкой, которая не могла сама ходить, и никогда не показывалась из комнаты. Но пришлось подчиниться запрету; он был строжайший и исходил сразу от двух мам, от моей и девочкиной.

Мама, взяла с меня тысячу обещаний и закрыла за собой дверь. Я тут же прилипла к окну и увидела, как ее фигурка торопливо удаляется в сторону трамвайного круга. У меня слегка заныло где-то внутри, но тут же появилась гордость. Я теперь стала уже большая девочка, и (подумать только!) меня мама может оставить одну. Нужно не забыть и обязательно написать про это бабушке, подумала я, но вздохнула, вспомнив, что умею писать еще не все буквы, даже если они печатные. Скоро мне стало скучно стоять на коленках на кровати и глядеть в мутное окошко, и я осторожно выглянула в коридор. По затоптанному полу стелилась дорожка солнечных полос, протянувшихся от дверных щелей. Было видно, что там за дверью, сиял день. Ветерок играл тенями, всё было полно света и манило на волю. Я сама не заметила, как открыла, тяжело скрипнувшую, дверь и с разбитого крыльца шагнула в эту свежесть и свет. Помню отчётливо, как тут же меня понесла на себе какая-то веселая и шальная волна. Этот полет был похож на тот, который я испытала на детском празднике, куда привела меня когда-то моя тётя Нина. Такое бывает со всеми от избытка чего-то такого, что живет и копится в каждой живой душе.

Я пошла по тропинке сначала робко, потом все смелее; вот уже и такой знакомый мостик через речку Лихоборку, дальше нужно идти по дороге вдоль реки и потом по тропинке через небольшую рощицу. Эта дорожка была мне знакома; я знала, что по ней я дойду до дома, где живет Иван Палыч, который меня приглашал и сказал, что ждет меня в гости. Желание оказаться опять в гостях у доброго Ивана Палыча, заглушило всякое чувство робости перед неблизкой дорогой. Удивительно, что за все время, моего пешего перехода никто из редких проходящих взрослых не заинтересовался, почему такая маленькая девочка, в синей матроске шагает одна-одинёшенька по дороге через перелески.

Я не очень чётко помню, как вошла во двор и в знакомый дом, но все здесь было так, как я запомнила. Я открыла знакомую дверь в комнату, и увидела Ивана Палыча, с очками, сдвинутыми на лоб, сидящего за столом и близоруко щурясь, глядевшего в какие-то листки. Он совсем не удивился, увидев меня, и только потер уставшие, и оттого немного чужие глаза, переключая мысли на факт моего появления.

– Как хорошо, что ты пришла, детка, как раз пора пить чай, –

сказал Иван Палыч и безмятежно улыбнулся. Пошарив по столу и не найдя очков, попробовал надеть, попавшееся под руку, пенсне и рассмеялся обнаружив очки на лбу.

Мы сидели за столом на террасе, и пили чай с мёдом, которым нас угощала хозяйка. Она накрыла на стол, подала самовар и все оглядывалась по сторонам, ища глазами мою маму; потом ей она тоже поставила прибор и ушла заниматься своими делами.

О том, насколько мой милый приятель Иван Палыч был, что называется, «не от мира сего», можно судить по тому факту, что он принял, как вполне обычное явление то, что ребенок пришел в гости один, без взрослых. Он ни разу об этом не спросил меня и не встревожился за все довольно долгое время, когда после чая мы с ним беседовали, и он объяснял мне интересные и непонятные рисунки в большой и тяжелой книге. Наступил момент, когда я вдруг почувствовала толчок тревоги: что-то в моей жизни определённо шло не так. Я уже почти не слышала рассказы Ивана Палыча, никогда еще я не была так долго без мамы, и в этом было что-то очень неправильное. Тревогу усиливала смутная догадка, что виной этому, была я сама. Я теперь не могла думать ни о чем, кроме того, что мне, как можно быстрее нужно домой, к маме, но не знала как, и стеснялась сказать об этом. Мне казалось, что я обижу Ивана Палыча своим уходом, и в то же время было страшновато думать про то, как я опять пойду одна по дороге. Проще всего было попросить, чтобы меня проводили домой, но такая мысль почему-то не приходила в мою голову, а может быть и приходила, но натыкалась на какие-то сложные соображения.

Мои терзания были прерваны громкими женскими голосами. Это приехала из города Марья Васильевна, и хозяйка что-то встревоженно говорила ей на террасе. Зайдя в кабинет, понявшая всё с первых слов, Марья Васильевна, спокойно и ласково взяла меня за руку и повела к выходу. От калитки пришлось вернуться и посетить, перед дальней дорогой, маленький домик в углу сада, она, каким то чудом, сама догадалась, насколько мне это было необходимо.

Мы пошли по тропинке, я изо всех сил старалась поспевать за стремительным шагом Марьи Васильевны. На выбоинах дороги, она приподнимала меня за руку и я, кособоко вывернувшись, взлетала над землей, а мои ноги, продолжали бежать по воздуху. Спросить о чем-то свою спутницу на бегу не получалось, и я утешалась мыслью, что совсем скоро увижу маму. К дому мы подошли уже в сумерках, и меня удивило, что у крыльца и в коридоре, стоят люди. Только присмотревшись к обычной полутьме коридора, я поняла, что это наши соседи. Среди прочих, ближе к нашей двери, вытирая руками заплаканные глаза, стояла та самая соседка, у которой была больная девочка. Она всё повторяла, что «ребенок, исчез сразу», не найдя меня в комнате, она решила, что мама передумала и, вернувшись, взяла меня с собой. Поспевая за Марьей Васильевной, я все еще не могла понять, почему все стали оборачиваться и нагибаться ко мне, чьи-то руки трогали меня, посыпались восклицания:

– Ну, вот и она! Я же говорила – вернется! Кому нужна, у всех своих полно!

– Вот так– то у них в городе – набалУют, а людЯм забота!

Передо мной была полуоткрытая дверь нашей комнаты, и я уже видела сидящую у столика маму. Больше всего на свете, мне сейчас нужно было скорее прижаться к ней, и никакой своей вины в этом переполохе я не чувствовала. Марья Васильевна решительно прошла в комнату, подтолкнула меня к маме и, захлопнув дверь перед любопытными, обняла маму. Мама вначале какая-то безразличная, увидев меня, просветлела лицом и, понемногу приходя в себя, рассказала Марье Васильевне, как с помощью соседей и кое-кого из тех, кто выпивал на крыльце магазина, они успели засветло осмотреть все места вокруг. Прежде всего, обшарили все задворки и развалины старых строений, заброшенные огороды и выгребные ямы, потом прошли вдоль берегов речушки и заглянули под мост. Время шло, поиски не приносили никаких результатов, происшествие затягивалось, для все сочувствующие понемногу теряли интерес.

Соседи еще не расходились, но ряды добровольных помощников, вспомнивших про свои дела, быстро рассеялись. Мысль о вызове милиции, хоть и возникала у мамы во время поисков, но все откладывалась, в надежде, что ребенок найдется. Я обхватила маму и, не очень вникая в этот рассказ, наконец, прижалась к ее теплым коленям. Марья Васильевна, коротко поведав про мои подвиги, заторопилась и ушла, улыбнувшись и чмокнув нас на прощанье.

Мое приключение закончилось, я была дома, с мамой, но радость моя испарилась, когда я подняла глаза на мамино лицо и увидела, что оно, такое родное, вдруг опять потемнело и стало другим. С этой секунды началось что-то совсем непонятное. Мама движением одной руки перехватила меня, подняла и перевернув, положила животом себе на колени. Быстрые, отчаянные шлепки посыпались на то место, что для них предназначено. Я очень удивилась и стала выгибаться, пытаясь повернуться лицом к маме и сказать, как я соскучилась по ней и устала.

Я росла в семье, где была единственным ребенком, которого все взрослые любили и баловали вниманием. Меня никогда в жизни еще не наказывали всерьёз и, если и шлёпали, то только в шутку, когда со мной возились и играли. Мама сидела молча, шлепки прекратились, я замерла, начиная понимать, что с моей мамой происходит что-то неладное, иначе она не могла делать такие странные вещи. Только став взрослее, я поняла, что мама никогда не могла допустить этой глупой и позорной экзекуции, если бы не пережила то, что принято называть нервным срывом. Полученные шлепки, я не восприняла, как наказание, я их вообще не успела никак воспринять и связать со своим поведением.

Пользуясь затишьем, я подняла голову и тут же замерла, мое внимание сразу было приковано к тому, что стояло передо мной, в углу нашей каморки. Это был большой, сверкающий ярко желтыми блестящими боками деревянный обруч. Только теперь я заметила, что воздух вокруг был наполнен каким-то необыкновенным, не домашним запахом, а из угла, разгоняя сумерки, шло желтоватое свечение. Такие большие и красивые обручи мне еще никогда не приходилось видеть. Мы постоянно встречали на улицах детей, катящих впереди себя обручи. Тогда, катание обруча было очень популярно. Все дети стремились к обладанию этой незамысловатой игрушкой. Собственно говоря. это была даже не игрушка, а действительно очень увлекательное и развивающее занятие. Я видела, как многие мальчишки постарше, катая обручи, соревновались, выделывали с ними необыкновенно сложные штуки

У меня еще никогда обруча не было, и я с завистью засматривалась на то, как ловко такие ребятишки, как я, уже умели разогнать обруч, бежали за ним, с разных сторон подстегивая его точеной палочкой, а он, как живой, всё норовил крутануться в сторону, заплясать на месте и упасть. Я иногда немножко канючила на этот счет, прося маму купить мне обруч, «ну хотя бы самый маленький». То, что сейчас сияло желтым светом в углу, я не могла вообразить себе даже в самых смелых мечтах. От вида того, что было передо мною, я почти впала в столбняк, появление этого чуда было сказочным волшебством; я еще не успела догадаться, что обруч мама купила для меня в том самом «Мосторге», куда она сегодня ездила.

Тут я увидела, как мама, заметив мой ступор и только теперь вспомнив о своей покупке, метнулась к обручу. Остатки раздражения и мысль о том, что меня следует наказать, выплеснулись у нее в попытки уничтожить причину всех неприятностей этого дня. Это, неожиданно, оказалось совсем непросто, обруч вывертывался из ее рук и упруго отскакивал, увёртывался и уходил от удара то в угол, то под кровать. Маму не на шутку разозлила эта возня, и она все так же, с каким-то отчаянным упорством продолжала борьбу с ним.

Обруч был, наконец, схвачен настолько крепко, что, сразу понял безнадёжность положения и, сдаваясь, жалобно заскрипел под маминой ногой. Не зная пощады и собрав все силы, она удержала побелевшими пальцами край желтого обода и надавила сверху коленом. Раздался пугающе громкий сухой треск.

Слом древесины безобразно ощерился длинными зубастыми щепками, на которых болтались чешуйки желтой краски. Смотреть на это было невозможно, становилось больно где-то внутри, но так же невозможно было шевельнуться и сдвинуться с места.

Мама всё топтала останки обруча, не замечая, как струйка крови течет у неё по ноге; щепки мстили за поруганную красоту. Все, что тогда прошло перед моими глазами, я запомнила очень чётко и навсегда, но в то же время, я потом совсем не испытывала горя от гибели своей мечты, все происходило с такой быстротой, что она не успела для меня превратиться в реальность. Припоминая на следующий день детали этой сцены, я не была уверена, что всё это происходило наяву. На меня как-то вдруг опустилась защитная пелена сна, сразу укрывшая меня от всего: и от гибели обруча и от всего, что случилось в этот день. Я уснула одетая и не слышала, как мама раздевала меня и ложилась сама, во сне я, как всегда, плотно прижималась к ее тёплой спине.

На следующий день все было обычно, так же как всегда, все происшедшее накануне, совсем не забылось, но казалось одним из тех снов, какие снятся во время болезни. Вообще, все случившееся вчера вспоминалось, как прошедшая болезнь. Со мной была опять моя прежняя мама, и вчерашний день канул в прошлое, так хотелось думать. На самом деле, следы от острых щепок обруча оставались не только на маминой ноге, и со временем они проявлялись, но об этом я вспомню позже. Теперь же наступало время каких-то общих, тревожных перемен, нужно было приготовиться к трудной зиме, а времени не было; мама была одна со мной, и все ее время уходило на неотложные заботы о еде и одежде, с которыми становилось всё хуже, и на топку дымящей печки, изводившей ее вконец.

Через несколько дней к нам зашла Марья Васильевна, и сообщила, что у них тоже намечаются перемены: они уже скоро должны возвращаться в город, и часть вещей уже туда отправлена. По ее настроению было заметно, что возвращение в городскую жизнь ее очень радует. Она переговорила со своей хозяйкой, и та согласилась сдать нам с мамой на зиму одну их освободившихся комнат. Это была замечательная новость: стояло еще только дождливое начало осени, но в нашем доме стоял видимый глазом туман сырости, смешанный с дымом, мокрые дрова, никак не хотели гореть в растрескавшейся печи. Мама не умела бороться с дровами и печью, ей никогда не приходилось заниматься такими делами.

Этими же днями была получена телеграмма от папы, о том, что он должен прибыть с товарным эшелоном для приемки оборудования, и пробудет какое-то время в Москве. Мы встретили папу, уже живя в Лихоборах, в светлой просторной и тёплой комнате, где раньше жила семья наших друзей. Комната была бы уютной, не будь она такой пустой. Своих вещей у нас почти не было, была моя детская складная кроватка и большие бабушкины чемоданы с одеждой. Хозяйка поставила маме кровать и в одном из углов комнаты мама соорудила из табуретки и тюлевой накидки что-то вроде туалетного столика, где поставила зеркало.

Поначалу для меня, успевшей привыкнуть к тесноте, в которой, за неимением места, вся наша жизнь происходила на кровати, был необычен такой простор чистого светлого пола, на котором можно было играть, рисовать и заниматься разными своими делами, совсем, как у бабушки.

С приездом папы появилось множество хлопот и, прежде всего, у него самого. Он уходил рано и приходил иногда очень поздно. На этот раз он приехал с хорошими новостями. Была закончена очень большая стройка, предстояла большая работа по монтажу сложных станков, и часть этой работы была поручена папе. В своем тогдашнем возрасте я не могла понять всего значения этих событий, но я чувствовала по настроению родителей, насколько это важно для папы и для всех нас. Только теперь, когда это стало историей, и оказались доступными многие архивные материалы, я сопоставляю свои воспоминания с тем, что происходило в эти годы, и вижу, насколько точно всё совпадает, находя свое место и объясняя то, что хранилось в памяти так и не понятым до конца…

В стране был в разгаре НЭП, после военного коммунизма, обывателям казалось, что жизнь стала налаживаться, появились продукты и разные товары. Из деревни вытягивалось зерно, за зерно и ценности разрушенного до основания прошлого, покупалось у капиталистов всё необходимое для индустриализации, без которой страна была обречена. Мой папа, имел очень нужную на тот момент квалификацию и опыт. При очередной сдаче предприятия, отметили его личные заслуги, и от него, как-бы само собой отлетело клеймо «буржуазного спеца». С соцпроисхождением было труднее, оно никуда отлететь не могло, но до времени его не припоминали. Сроки ставились крайне жесткие, и без руководителя монтажа обойтись было невозможно.

Складывалось так, что получение нами постоянного жилья становилось всё более реальным. Что-то еще требовалось преодолеть в смысле получения бумаг, и почему-то было очень важно быть самим неотлучно там, на месте, где строился дом, и своим трудом участвовать в отделке нашей первой московской квартиры.

Я, как могла, улавливала смысл родительских разговоров, из него следовало, что когда папа окончательно вернется в Москву, они с мамой займутся квартирой, а меня на это время, скорее всего, отвезут к бабушке. Такой поворот событий меня не очень огорчал, но всё-таки было грустно – у мамы и папы почти не оставалось времени побыть со мной. Они теперь часто и надолго уезжали в город, оставляя меня дома с хозяйкой, с которой мы теперь очень подружились. Каждый день, возвращаясь, они привозили мне какой-нибудь утешительный пустячок, вроде китайского мячика на резинке, или надувного резинового чёртика-пищалки который назывался «уйди– уйди». Эти смешные игрушки и, раскрывающиеся поворотом двух плоских сложенных палочек, необыкновенно яркие, ажурные круглые штучки, продавались китайцами, на московских улицах.

Когда я подходила к папе перед сном, он внимательно и с каким-то ласковым удивлением рассматривал меня, поражаясь, как быстро меняется его ребенок. На секунду он нежно прижимал меня к себе и осторожно ставил на пол.