Текст книги "Джек-потрошитель с Крещатика"

Глава шестая
Тайна художника

Дверь в номер Котарбинского была не только не заперта – приоткрыта. Но Катя все равно постучала.

– Войдите… – его голос был тихим.

Катя и пожелавшая сопроводить ее Маша Ковалева зашли в обширную комнату-мастерскую.

Художник сидел у окна на дубовой лавке, сгорбившись, закрыв глаза.

Был он нынче совсем иным – растрепанным и измятым, и крылья его галстука-банта поникли, как у мертвой бабочки.

– Здравствуйте, – поздоровалась Катя. – Я пришла к вам, чтоб закончить портрет.

Он только плотнее прикрыл веки.

– Помните меня? – не стала отступать Дображанская. – Я была у вас вчера… Мы не успели поговорить об оплате.

– Что? Об оплате?! – резко поднял голову он. – Вы намерены оплатить мою работу? Деньгами?

– Вы предпочитаете натуральный продукт? – порядочно удивилась Катерина Михайловна.

– Простите, простите, – вскочил он со скамьи, – я подумал… не понял… Так вы были вчера. Втроем?

– Вдвоем, – припомнила Катя так и не разъясненную натурщицу в спальне. – А это – моя спутница Мария Владимировна, – представила она Машу Ковалеву.

– Очень приятно, Мария Владимировна, – галантно сказал Вильгельм Котарбинский.

Но что-то изменилось. В прошлый раз он излучал счастье, сейчас же – угас; был не просто несчастлив – сломлен. Моложавый, подтянутый – нынче он казался несчастным седым стариком, и лихо подкрученные кончики его гоноровых польских усов превратились в грустные щеточки. Однако, если вчера у него умер кто-то из близких, столь разительная перемена была легко объяснима.

– Вдвоем… так и есть… А вторая сегодня не пришла? – поинтересовался он.

– Не пришла, – подтвердила Катя, не слишком понимая, почему она должна отчитываться за других визитеров.

– В таком случае, сегодня я могу поработать только над вами, – сделал вывод он, разыскивая среди множества работ вчерашний эскиз. – Ах, вот и он… Я забыл спросить, какой портрет вы желаете?

– А можно увидеть то, что вы написали вчера? – подойдя к нему, Катерина заглянула в лист и вскрикнула так отчаянно громко, что Маша Ковалева уронила свой крохотный шелковый ридикюль и бросилась к Кате.

Карандашный набросок являл Катерину Михайловну Дображанскую в полный рост: высокую, стройную, с горделивой посадкой головы и ослепительно-прекрасным лицом. Тем больший контраст представляла вторая женщина – стоящая, плотно придвинувшись к ней, невысокая, некрасивая, с крупными резковатыми чертами лица, большим ртом, темными глазами и крыльями бабочки за спиной.

«Придвиньтесь, прошу вас…» – вспомнила Катя непонятную просьбу художника.

Его возглас: «…такой дивный контраст!»

«А вторая сегодня не пришла?..»

– Кто это?.. – глухо спросила Катерина Дображанская.

– Вы… и вторая дама… – объяснил Котарбинский. – Та, что не смогла прийти сегодня… Она была с вами вчера.

– Была тут со мной?!

– Да.

– Но это моя мама! Моя покойная мама!

Его лицо приобрело цвет небеленого холста.

– Она – нереальна? – справился художник с запинкой, обреченно, но совершенно без удивления. – А вы?

– Я – да, – сказала Катерина Михайловна.

– Вчера я думал, вы обе… – сбивчиво заговорил он. – Как те, другие… Как все они. Особенно вы. Люди редко бывают столь необыкновенно красивы при жизни. Но те, другие, не платят за работу. И когда вы спросили об оплате… Я подумал… и вы, и она… и та третья, с арфой…

– Вы что же, увидели рядом с Катей привидение? – вопросила Маша.

– Это не просто привидение, – сказала Дображанская, и ее кожа словно покрылась колкими мокрыми осколками льда. – Моя мама была тут со мной. Мама пришла на Деды́… Значит, она нуждается в помощи. Или хочет помочь нам!

– Простите, вы тоже ко мне? – сощурившись, художник посмотрел в пустой угол комнаты.

Из пустоты проступил изумленный Мир Красавицкий.

– Он что же, видит меня? – спросил Мирослав.

– Вы видите всех привидений? – ахнула Маша. – Всех и всегда?

– О, Матка Боска, опять!.. – взвыл вдруг художник, сворачиваясь в улитку, опуская голову на грудь. – Лучше бы мне ослепнуть!.. Уходите… Немедленно. Уходите, прошу… – Он заметался по комнате, забился, как по невидимой клетке по своей мастерской, с отчаянной ненавистью сбивая с ног тонконогие мольберты, сбрасывая рисунки со столов, сметая картины со стен…

– Он сейчас уничтожит все свои работы! А мы пришли за его картинами… – испугалась Катерина.

– Катя, бери свой портрет с мамой, иди, – быстро распорядилась Маша. – И ты, Мир, тоже… иди, не мучай его. Помоги Кате… Я знаю, как обращаться с безумными художниками, – уверила их младшая из Киевиц.

При виде Кати глава Аукционного Дома сразу поднялся из-за массивного письменного стола с пузатыми резными ножками и обтянутой зеленым сукном столешницей. На столе возвышался массивный чернильный прибор с бронзовой фигурой оленя. Стол обступали книжные полки. Катерине нравился его кабинет.

– Очень рад видеть вас снова. Садитесь, пожалуйста, – предложил Вадим Вадимович Водичев.

Дображанская села. Хозяин Аукционного Дома тоже вернулся в кресло.

– Я перевела вам деньги за «Тихую ночь», – сообщила она. – Но я здесь не поэтому. Перейду сразу к делу. Утром вы упоминали о третьей картине Котарбинского… «Тайне».

Хозяин снова встал – весь его вид выражал неподдельное сожаление. Он хотел понравиться Кате – и точно знал: то, что он скажет сейчас, не понравится ей.

– К сожалению, она уже куплена.

– Как? – изумилась Катя. – Так быстро… И кем?

– Когда вы ушли, ко мне подошла Виктория Сюрская, – Вадим Вадимович так и остался стоять, словно эта жертва могла компенсировать Кате потерю. – Она жалела, что не смогла купить «В тихую ночь». Я предложил ей перекупить «Духа Бездны», сказал, что выигравший наверняка согласится уступить его…

– Он был бы счастлив, – сказала Катя.

– Но она отказалась. «Дух Бездны» не подходил ей. Она открывает в Париже элитный клуб для любителей драгоценных камней, и сама занимается его оформлением. Всё по первому разряду: мейсенский фарфор, столовое серебро Фаберже, оригиналы на стенах. И для сапфирового зала ей нужна была «Ночь» или нечто похожее, на водную тему. Тогда я упомянул о «Тайне». Она сказала, что готова заплатить за просмотр… за один лишь просмотр, даже если работа не придется ей по душе или владельцы не согласятся отдать ее. Но если согласятся, я получу свой процент.

– И владельцы согласились, – без труда угадала финал Катерина.

– Она предложила им безотказную сумму, – с легкой грустью сказал он.

– А раз она тоже согласилась купить ее, «Тайна» и правда похожа на «Тихую ночь», – удлинила логическую цепь Катерина Михайловна.

– По правде говоря, «Тайна» словно бы продолжает ее… Или, точнее, «Тихая ночь» является продолжением «Тайны».

– Продолжением?.. – в сердце Кати кольнуло. – Что же на ней изображено?

– Ночь. И утопленница в темной воде. И еще какая-то церковь.

– Известная церковь?

– Если в Киеве и стояла когда-то подобная церковь, лично мне ничего не известно о ней.

Дображанская встала.

– Я тоже готова заплатить за просмотр нужную сумму. Мне нужно хотя бы увидеть ее… Вы поможете мне?

– Это я могу вам устроить, – Вадим Вадимович схватил со стола телефон. – Денег не нужно. В какой-то мере Виктория – моя должница… Когда вы хотели бы сделать это?

– Немедленно! Я должна узнать эту «Тайну» прямо сейчас!

Прошел почти час.

В гостиничном номере «Праги» было пасмурно, холодно. Второй день непогоды. Котарбинский сидел на затоптанном коврике, облокотившись на дубовую лавку.

Мальчик в форме с блестящими пуговицами принес заказанный Машей самовар, и она буквально вложила горячую чашку в поникшую, безжизненную руку художника, стараясь отогреть его… Заставила его подкрепиться и чаем, и пирогами.

А потом присела рядом с ним на ковер, крепко сжала его пальцы. После прочтения «любосречи» он больше не сомневался, что она – его давняя знакомая.

– Я еще никому не открывал свою тайну… Я был молод, очень молод, – заговорил он. – Мне было чуть больше двадцати, когда я сбежал из дома в Рим. Денег у меня почти не было, но потребность писать… Она была как любовь, как страсть, как потребность в еде и воде… Нет, – уверенно возразил он себе, – писать мне хотелось намного больше, чем есть. Те немногие средства, которыми я располагал, я тратил на оплату мастерской и натурщика. Я отдавал ему все свои гроши, экономя на еде. Я сочинил одну сценку на античную тему, натура требовалась мне, чтоб творить… Я не ел три дня, пил воду из фонтана… А потом случилось то, что должно было случиться. Однажды натурщик пришел ко мне в мастерскую и увидел меня лежащим без сознания прямо на полу. Он поспешил к врачу – русскому немцу. Тот поставил диагноз: голодный тиф – и сказал, что отправить меня в больницу для бедных – все равно что на кладбище. Он был очень добрый человек, этот врач. Он пошел к своим знакомым, братьям Сведомским, жившим в то время в Риме, и попросил их спасти соотечественника[4]4
  До революции Польша и Украина входили в состав единой Империи.


[Закрыть]. Они согласились, хотя совершенно не знали меня… Меня перенесли к ним в дом на носилках гробовщика – других найти не удалось. Но этого я не знал. Я ничего не знал, я был без сознания. Я не знал, что умираю. И кабы не упрямец доктор Вендт, приходивший ко мне каждый день, чтобы сделать укол камфары, невесть отчего не терявший надежды воскресить полумертвеца, если бы не милые братья Сведомские, ухаживавшие за совершеннейшим незнакомцем как за своим третьим братом… меня бы сейчас не было с вами. Наверное, я истинно был одной ногой в могиле. Пока они пытались спасти меня, я находился в другом – неизведанном мире. Я не помню его и не могу описать, но после этого…

– Вы начали видеть призраков, – понимающе закончила Маша.

– Да, – он посмотрел на унылый меланхолический дождь за окном.

Маша проследила за его взглядом и невольно перевела свой на прислоненный к стене уже почти оконченный рисунок меланхолической девушки-арфистки. Косые струи дождя подозрительно напоминали струны арфы! Она вспомнила рассказ Кати, утверждавшей, что в спальне Котарбинского не было никого… кроме заоконного дождика! Художник смотрел на дождь и видел прелестную девушку – душу девушки, явившуюся к нему в виде воды!

«Здесь, в Прошлом, сейчас тоже Деды́!» – поняла Ковалева.

– Да, – повторил Котарбинский. – С тех пор они приходили ко мне. Молодые и старые, красивые и уродливые, странные, непонятные… Они окружали меня, говорили со мной – они завладели мной.

– Это ужасно, – сочувственно сказала Маша.

– Нет, что вы… Это было прекрасно! – возразил он ей горячо, окатив ее опьяненным вдохновением взором. – С того самого часа, словно по волшебству, мои работы стали востребованы. Из нищего я превратился в весьма обеспеченную и даже модную личность. Братья не оставили меня. Они пригласили меня с собой в Киев, познакомили с профессором Праховым, он дал мне заказ. Но намного важней было иное знакомство. Смерть, с которой я познакомился так близко там, в Риме, открыла мне удивительный мир. Я видел… видел своими глазами, что смерть – лишь переход в иной мир. Мир Смерти был бесконечен… это меняло все. Все! И вскоре все они тоже поняли, что я вижу их, они шли ко мне. Одни говорили со мной, другие молчали. Но все желали, чтоб я написал их портрет… Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души.

Ковалева посмотрела на другую картину – девушка, плачущая темной ночью навзрыд на чьей-то могиле. Рядом стояло продолжение – наплакавшись, дева заснула прямо на кладбище. Ее умиротворенное, почти счастливое лицо покоилось на могильном холмике. Даже темная замогильная тема в исполнении Котарбинского не казалась трагедией – лишь будоражащей, страшной и завлекательной сказкой. Даже смерть на его сепиях была так сентиментально-приятна – истинная красота слез, красота печали, тихая радость горя.

– К вам шли все привидения?

– Не всегда. Лишь в особые дни.

– На Деды́. В дни Уробороса, – утвердительно сказала она. – Это символ бесконечности, – расстегнув ворот платья, Киевица показала художнику висящую у нее на шее золотую цепь в виде змеи, пожирающей собственный хвост. – Символ бессмертия природы, которая вечно убивает и порождает себя саму, умирает и возрождается вновь.

– Как же я любил эти дни, – он посмотрел в потолок. – Дни, когда я видел невидимое – невиданное, неведомое никому. Я словно бы один на свете знал главную тайну мироздания. Я единственный во всем мире видел, что смерти в нем нет – совсем нет. А значит, нет причин для печали. Я стал самым счастливым человеком на свете… А потом в одночасье сделался самым несчастным.

Он замолчал. Его взор стал похож на дом: в нем выключили свет и под покровом ночи жильцы в спешке покинули мрачное здание. Стал похожим на тело, в котором не осталось души. Он глядел на Машу – но не видел ее.

– Я проклял свою способность, – зло сказал он. – Проклял себя и пожалел, что не умер еще тогда, в Риме. О, лучше бы я умер! Это страшно – видеть то, что не видят другие! Оказалось, в моих отношениях с людьми это может иметь смертельный исход. Я полюбил ее… полюбил… Но в подобные дни я не отличаю их от живых людей!

– Вы говорите про вашу кузину?

– Она оказалась… – художник сделал отчаянный жест рукой.

– …покойной? – договорила Маша. – Вы были влюблены в нее в юности, – сказала она. – И когда встретили вновь, не знали, что она давно умерла. Не смогли отличить призрак от живой женщины. И обвенчались с ней. С призраком… И она начала преследовать вас. Вы боитесь, что она вас погубит?

На миг его взор, прозрев, стал удивленным.

– Вы сочинили превосходный сюжет для картины. Венчание с призраком в каком-нибудь полуразрушенном костеле со старым слепым ксендзом, не видящим, что невеста мертва… Я мог бы написать это, – с грустью сказал он. Но Маша сразу почувствовала себя столь же нелепо, как Чуб, удостоившаяся Катиной сомнительной похвалы за «превосходный сценарий». – В моей жизни все было намного пошлей. Моя первая любовь оказалась ошибкой. Вы правы, я не видел свою кузину много лет и, когда мы встретились вновь, по сути, не знал ее. Лишь много позже я понял, что моя жена – просто вздорная женщина, не способная ни принять, ни понять мою жизнь. Убежденная католичка, она дурно отзывалась о моей работе в православном соборе, пришла во Владимирский под черной вуалью, не пожелала знакомиться с моими друзьями, она заранее невзлюбила их всех… И вскоре мы разъехались с ней навсегда. А потом я встретил ее… Асеньку. И полюбил ее всем сердцем! Но теперь я мог предложить ей лишь сердце без верной руки – ведь я был уже связан узами брака. К тому же она была чересчур молода… всего восемнадцать. И тогда я решил: раз так суждено, я буду любить ее только сердцем, как друг, отец или брат, и сделаю все, чтобы она была счастлива. Ася была больна. Я оплатил ей врачей из Санкт-Петербурга. Но я не знал… не знал ее главной тайны.

Он встал с пола, подошел к окну, за которым по-прежнему моросил сизый дождь. Теперь он стоял к Маше спиной.

– Это случилось вчера, – начал он после паузы. – Утром я пришел к ней… без предупрежденья… Дверь была открыта. Я зашел и увидел ее. Ася лежала на диване… рядом с другой женщиной. Обе они были полураздеты. Женщина целовала ее… целовала жадно и страстно. Ее черные волосы были такими густыми и длинными, они абсолютно закрыли Асино лицо. Волосы казались ужасно тяжелыми, словно сделанными из камня. Я стоял и смотрел… Просто стоял и смотрел на спину этой черноволосой женщины. Она была прекрасной, совершенной, как у мраморной статуи. Я слышал их дыхание, это тяжелое дыхание, стоны. Я не видел их лиц, и оттого они еще больше производили впечатление одного существа с бьющимися потными руками, движения которого напоминали предсмертные судороги… Женщина обнимала Асю так крепко, она буквально вгрызалась в нее!..

– Это была Смерть, – догадалась Маша.

– Я не понял, что она умирает! – в отчаянии вскрикнул художник. Он вскочил, зашагал по своей мастерской незаконченными кругами. – Я не сделал ничего, ничего, чтобы ей помочь! Любой другой человек увидел бы бедную девушку, лежащую на диване, стонущую от боли, задыхающуюся от нехватки воздуха, с предсмертным потом на лбу… Любой другой немедля позвал бы врача, а я… Я просто стоял и смотрел. А потом развернулся и ушел. Спокойно. Я принял ее тайну. Я решил принять Асю такой, какой она есть… Я не знал, что ее тайна в другом – Ася скрывала от меня, как сильно больна. – Я словно убил ее своими руками! Убил своим бездействием. Своей слепотой…

– Зрячестью, – вполголоса поправила Маша.

Несчастный художник сел на скамью у стены, сгорбился, свел плечи.

– В последний миг, когда я уходил, – сказал он, – эта женщина с черными волосами подняла лицо… О, оно было изумительно, идеально прекрасно! От такой красоты останавливается сердце. Я махнул ей рукой, словно благословив их союз. Я сам отдал Асеньку смерти! – прохрипел он, и слезы выступили в его светлых глазах. – Если бы на моем месте был другой человек… любой другой… она была бы жива! Доктор сказал: достаточно было позвать его… Если бы я был нормальным! Нормальным!

– Вы просто никогда раньше не видели Смерть. В следующий раз… – Маша и сама понимала, что сказала не то.

– В следующий раз?! – крикнул он. – Как я могу простить это себе? Вырвать душу, вырвать глаза? – Его взгляд стал горячечным, голос то поднимался до крика, то срывался до едва слышного шепота: – Теперь я знаю, знаю, почему мертвые лежат, а не стоят. Смерть – просто жадная похотливая шлюха. Я расскажу это всем… я напишу ее истинный портрет! Для нормальных людей существует эта спасительная иллюзия реального мира, не позволяющая им сойти с ума. А я… Я вижу все эти существа, копошащиеся вокруг… И его, и его… И тебя, убийца, убийца!.. – закричал он, глядя на закрытую дверь. – Я не знаю, о чем ты… – отшатнулся он. – Я не хочу тебя слышать! Я не понимаю твои слова… я не знаю, что значит «посмотри в Интернете»!..

– В Интернете? – Маша моргнула, туповато посмотрела в угол у окна, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и испытала озарение.

«В Интернете» – объясняло сразу и все!

Ведь Мирослав тоже пришел сюда из Настоящего. Без магического ключа, без заклятия, без ритуала…

Для мертвых не существует законов реального мира, для них не существует времени, не существует границ между Настоящим и Прошлым!

Вот почему в Киеве постоянно находят все новые и новые работы Котарбинского. И будут находить их без конца. Потому что он без конца рисует все новых и новых усопших. И все они приходят сюда без труда. Даже те, кто умер недавно. Мертвые знают, они чувствуют, что удивительный художник-мистик Вильгельм Котарбинский видит их. И все они хотят, чтобы он написал скорбные истории их жизни и смерти…

Точно так же к Котарбинскому пришла и она, Ирина Ипатина!

Не некромант, не переселившийся Дух Бездны, а обычная девушка.

Мертвая девушка!

Значит, она умерла…

И стала привидением. Или все же некромантом, способным повелевать своей душой даже после смерти?

– Убийца отца, она здесь. Скажите мне, она сейчас здесь, в вашей мастерской? – требовательно спросила Маша художника. – Вы можете задать ей вопрос, спросите ее…

Но Котарбинский не слышал – не слушал ее, он опустился на стул, опустил пшеничную голову, слыша только свое безутешное горе.

– Она умерла… Ася умерла… – всхлипнул он. – Уходите… прошу… я больше не желаю вас видеть… Вас всех… – он в отчаянии закрыл лицо руками и склонил голову на захламленный эскизами стол – как на плаху.

Желая утешить его, Маша шагнула к художнику и остановилась, заметив очередной неоконченный рисунок…

Закрыв лицо руками, безутешный мужчина сидел на ступени – его властно обволакивал белый туман, напоминавший по форме юную девушку.

На картине не было видно лица – лишь бледную руку, которую безликая туманная дева тянула к сгорбленному горем страдальцу.

Большой, накрытый вышитой скатертью стол в центре круглой комнаты Башни Киевиц, уже был уставлен кубками из червленого серебра и посудой со всевозможною снедью.

Кровяные колбасы – любила Киевица Ирина.

Борщ с балабушками – любила Киевица Ждана.

Утка с яблоками – любимое блюдо Персефоны.

Киевица Михайлина любила заедать сырами магическую настойку на белом вине, Киевица Забава – шампанское с устрицами, демократичная Киевица Ольга предпочитала вареники, а Киевица Роксолана – русальскую яичницу из трех десятков яиц, замешанных на пяти заклинаниях. Кто из них любил жареную картошку, кабачки, голубцы, заливное, икру, салаты и прочее – Даша Чуб уже не запомнила.

Но на все это изобилие не рекомендовалось даже смотреть, еще лучше – даже не нюхать, чтоб не сойти с ума от вожделения.

От горячей еды шел такой изумительный пар, что Землепотрясная то и дело глотала слюни и демонстративно зажимала пальцами пухлый и возмущенно сморщенный нос.

– И все это мы не должны есть, пока оно не остынет и не станет совсем холодным? Вася – садистка! – громко проскандировала она в сторону кухни. – Вася – тиран и деспот!

– Просто, пока идет пар, им питаются душечки. Мертвые могут угоститься лишь паром от еды, – объяснила Акнир. – Потому, пока она горячая, едят как бы они…

– А нас в это время можно морить голодом, да?

– Это Деды́…

– А по-моему, это дедовщина!!!

Чуб с болью посмотрела на жареную картошку и кабачки:

– ОК, не знаю как, но давай попытаемся еще поработать…

От ритуального огня в камине стало так жарко, что Даша и Акнир перемещались по ковру босиком.

На полу, на ковре и диване неровными стопками лежали распечатанные из Интернета картины Вильгельма Котарбинского. Некоторые из них были разложены на ковре в виде длинных «змей».

– Вот этот мне больше всех нравится, – показала Даша на самую длинную «змеюку». – Готический комикс «Русалка». Точнее, он называл ее «Гоплана» – это типа русалка по-польски. Смотри, – рука Чуб легла на первую картинку, – вот на первой картине девушка тонет в море и всплывает утопленницей. На второй – она превращается в русалку, на третьей – резвится с другими русалками в море, на четвертой – влюбляется в живого парня и ластится к нему волной, а вот – волна уже захватила его, убила, и теперь она ласкает утопленника… Гоплана получила любимого. Котарбинский написал целую сказку! – А ты на что смотришь? – спросила Чуб.

– На «Войну».

Акнир положила рядом две открытки с двумя разными девами. Обе с мечами в руках, но одна – еще молодая, а вторая – усталая, темнокрылая, с темными кругами вокруг глаз.

– Он нарисовал войну два раза. Но разной… И в ХХ веке было две мировые войны. Причем вторую он не застал: умер на двадцать лет раньше. Но предсказал ее. Он предсказал даже холокост, – Акнир показала на зависшую над головой страшной дамы-войны черную шестиконечную звезду Давида.

– Ну и могильно-поминальная тема в его творчестве развита очень, – указала Даша на разложенную в виде пасьянса коллекцию изображений могильных памятников, прекрасных покойников и покойниц.

«Могила самоубийцы» – кладбищенский камень, помеченный одиноким белым цветком, из корня которого течет черно-красная кровь. «Кончено» – прекрасная дева, испускающая последний вздох на смертном одре. «Дочь Аира» – лежащая на поминальном столе в окружении огней и плакальщиц. «Умирающий воин», «Смерть гладиатора», «Смерть кентавра», «Смерть орла», «Предчувствие смерти», «После смерти»…

– А Катя еще говорила, что он был веселый оптимистичный человек, – буркнула Чуб. – А я вот так погляжу… Либо трупы, либо кладбища, либо поминки, – сказала она, откладывая в сторону все погосты, надгробия, колумбарии и урны с прахом. – Буквально руководство по празднованию Дедóв.

– Но ведь Деды́ – вовсе не грустный праздник, – сказала Акнир. – В этот день ты можешь встретиться со своими близкими душечками, поговорить по душам, вспомнить все лучшее о них… И картинки Котарбинского вовсе не грустные. Интересно, если он видел призрак бывшей жены, возможно, он видел и другие привидения?

– И давно вид привидений стал поводом для оптимизма? – полюбопытствовала Чуб. – Вау! – возопила она. – Я нашла! Разве это не наша девочка? – Землепотрясная вытащила из вороха неразобранных картинок одну, с названием «Чайки». – Взгляни-ка на личико…

В воде, среди водяных лилий, лежала очередная красавица утопленница. Над ней кружили белые птицы.

– Утопленница? – сказала Акнир. – Похожа, похожа. То же лицо! Это она – Ирина Ипатина!

– Но наша Ирина не утопла, – запротестовала Даша. – Или она таки утопилась? Не смогла простить себе, что убила отца? А чё, совершенно реальный вариант. В нее вселился Дух Бездны. А когда она пришла в себя, то пришла в такой ужас, что бросилась в воду. Ты только подумай! Как такое во-още пережить? Вчера у тебя было все прекрасно, все здорово – платье, кольца, фата, торт, лимузин. Ты выходишь замуж… и вдруг – все. Конец! Конец свадьбе. Конец жизни. Всему… Разве можно вообще простить себе, что ты папу убила? И так страшно. Так глупо. Оттого что типа чересчур напилась… Все, я больше вообще никогда пить не буду! И даже ее sms-ка – предсмертная: «Я ухожу навсегда». Смотри, – Даша положила рядом уже детально изученную картинку «В тихую ночь», – мы раньше не придавали значения, но ведь здесь душа девушки выплывает из туманной воды. Из той самой воды, в которой она утопилась! Только тут день, а в «Ночи» – звездная ночь. И вода успела покрыться туманом.

Акнир посмотрела в окно – солнце давно и окончательно сгинуло. Туман уже начал пеленать Город белым прозрачным саваном.

– Если она утонула, – сказала юная ведьма, – это объясняет, почему Город не видит ее. Зато ее должна видеть Водяница. Боюсь, она как раз засыпает… Но мы успеем. Бежим.

– Куда? А-а… все равно, – Даша возмущенно покосилась на ломящийся от запретной еды праздничный стол. Поняла: еще немного, и вкусные запахи доведут ее до спазмов в горле, истерики и революционного бунта! – Лишь бы подальше от вашего издевательства. – Землепотрясная быстро схватила со стола свой черный нашейный платок и обнаружила под ним другой предмет: – Ой, Катина… то есть уже Машина брошь… красивая, кто бы мне такую подарил! А камень в ней, кстати, не такой уж и маленький. Надо же… утром мне казалось, что этот бриллиант совсем крохотный… А он скорее большой.

– Странно… Но нам нужно спешить, – Акнир увлекла Дашу к выходу.

Дверь в Башню Киевиц затворилась.

Огонь присмирел, словно без зрителей рыжим языкам пламени стало скучно плясать. Пол скрипнул, как суставы человека, сбросившего груз и лениво расправившего затекшие члены.

Уснувшее красное варево в трехногом горшке пробудилось ото сна, принялось бурлить и бурчать, предупреждая на своем, красно-речивом языке о неизвестной опасности. Пар над варевом вновь покраснел, устремился к окну. А лежащая на столе бриллиантовая брошь-бабочка в магическом стиле модерн испустила тонкий луч света.

Луч неуверенно коснулся пола, сделал осторожный «шаг» по ковру и вдруг стремительно разросся в высоту, в ширину, становясь густым, обретая контуры прозрачной женской фигуры – высокой, как сама башня, с длинными волосами, округлым лицом и трагической складкой рта.

Белая женщина огляделась вокруг и медленно разошлась по комнате сотней рассеянных бликов.