Текст книги "Джек-потрошитель с Крещатика"

Глава восьмая
Асенька

Сумерки сгущались, но серость приближающейся ночи разбавлял странный белый туман. И прежде чем Маша повернула выключатель и зажгла в гостиничном номере электричество, ей показалось, что вокруг неподвижного окаменевшего в своем страдании художника собрался размытый белый нимб.

Ковалева подошла, положила руки на плечи Вильгельму Котарбинскому:

– Когда умерла Ася? – спросила она.

– Вчера. Завтра похороны, – бесцветно ответил он.

– Знаете, я недавно читала газету. Там описывали удивительный случай. Умершая дама ожила на столе в прозекторской. У нее был летаргический сон. Такое случается.

– Да, чудеса случаются, – безнадежно сказал он. – Но очень редко.

– Неправда, в такие дни вы видите чудеса каждый день, – с нажимом сказала Маша. – Взгляните на меня, – он послушно поднял глаза. – Я не могу сказать вам, кто я такая, но… Я обещаю вам, это случится. Ася воскреснет.

– Воскреснет?

– В прозекторской. Одевайтесь. Идемте… Она воскреснет прямо сейчас!

Котарбинский вздрогнул, крепко и жадно обнял свою собеседницу взглядом, схватил за руки и повернул их ладонями вверх. С полминуты он смотрел на них – смотрел так, будто на каждой из Машиных ладошек лежали пригоршни драгоценных камней, видимых ему одному. Затем снова посмотрел ей в лицо – потрясенно, озаренно.

– Вы умеете воскрешать умерших? – вымолвил он полушепотом, и его похожее на скрученный осенней смертью листок, сведенное болью лицо разгладилось, засветилось утраченной верой в совершенство и бесконечность этого мира. – Вы, верно, ангел?

– Нет, – сказала она. – Но разве к вам приходят лишь ангелы?

– Нет, – улыбнулся он светло и сладко, будто заранее радуясь приходу новых чудесных гостей и смакуя память о старых.

– Я обещаю вам, слышите, обещаю, – сказала она, – ваша Ася будет жива. Идемте к ней!

– Подождите! Вы слышите это? – спросил Котарбинский.

– Нет.

– Прошу, помолчите!..

Не отпуская Машиных рук, Котарбинский повернулся, посмотрел через правое плечо.

– Ася? – его возглас был необъяснимо радостным. – Асенька!

Последовав взглядом за ним, Ковалева не увидела там ничего, никого, но он продолжал глядеть, приоткрыв рот, то кивая, то неуверенно улыбаясь.

Сухими горячими губами художник поцеловал Машину ладонь, встал и отошел в дальний угол, поднял руку, нежно касаясь чего-то или кого-то невидимого. Его лицо расцвело, губы растянулись в блаженно-счастливой улыбке.

– Я благодарю вас, благодарю за участие, – энергично вымолвил он, – но я ошибался… Я не видел. Боль сделала мое сердце слепым. Я не замечал… Она ведь здесь. Моя Асенька здесь, в этой комнате! Она пришла ко мне! Она говорит: теперь ни мой глупый брак, ни разница в возрасте, ни ее болезнь не помешают нам вечно быть вместе. Говорит, что ее смерть была неизбежна, так ей сказал доктор. Она старалась прожить подольше лишь ради меня. Но теперь, когда она знает, что может остаться со мной навсегда, она не желает возвращаться обратно. Возможно, вам покажется странной идея жить с призраком…

– Возможно, кому-то, – усмехнулась Маша, – но точно не мне.

Она вновь посмотрела туда, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и, помедлив, переместила взгляд на кажущийся совершенно пустым угол, улыбнулась в туманную пустоту, в неизвестность – туда, где стояла незримая восемнадцатилетняя девушка. Маша не могла видеть ее, но знала, как часто теперь ее лицо будет появляться на новых сепиях Вильгельма Котарбинского. Знала, что вскоре в ином ХХІ веке снова найдут невиданные раньше картины… И странный, невозможный, казалось бы, хеппи-энд их истории помог ей решиться:

– Простите, у меня есть одна просьба. Вы ведь знаете Михаила Александровича Врубеля? Мне известно: его давно нет в Киеве. Но если вы все же встретитесь с ним, передайте ему, пожалуйста, что у него есть сын…

Светлое лицо Котарбинского потемнело, угасло. Он с видимой жалостью посмотрел на нее.

– Вы, видно, не знали, – покачал он головой. – Мне жаль, что именно я должен сообщить вам столь печальную весть. Его больше нет с нами.

– Он… умер?

Киев снова привел Машу не в то время, не в то место! Точно сам Город не желал этой встречи – известного отца и неизвестного сына.

Конечно же, как она могла позабыть? Если гостиница «Прага» вымахала до 6 этажей и обзавелась буйной головой-рестораном, значит…

Ее Миши больше нет на земле.

«…ее Миши», – она давно не называла Врубеля так, но боль выскочила исподтишка, а вместе с ней – и забытая любовь.

– Вы, видимо, долго были заграницей? – предположил Котарбинский. – Увы, разум покинул Михаила Александровича намного раньше, чем отлетела душа. Последние годы жизни он не помнил уже никого, не узнавал даже близких. Даже если бы я передал ему ваше послание… увы и увы… – испустив горький вздох, он подошел к столу, принялся перебирать лежащие в беспорядке эскизы и книги, фотокарточки, открытки, деловые бумаги. – Помниться, я оставил эту богомерзкую статью где-то здесь, – сказал он.

И Маша внутренне сжалась в комок, как перед ударом.

– Взгляните, – Котарбинский протягивал ей старую измятую и выцветшую газету «Новое время», открыл заложенную статью:

«Декадент, художник Врубель, совсем как отец декадентов Бодлер, спятил с ума…» —

прочла она.

И вздрогнула.

– Подобные вещи случались давно, когда Михаил Александрович еще обитал в Киеве, – сказал Котарбинский. – Друг Праховых, профессор психиатрии Сикорский первым предсказал нам беду. Он сразу узнал печальные признаки надвигающегося безумия… Он сказал, чтоб мы не бередили Михаила Александровича зряшными расспросами о его многочисленных странностях. Взять, к примеру, его случай с отцом…

– Не надо, не надо… я все это знаю! – Маша сама не знала, почему испытала столь резкую боль от до боли знакомых ей фактов, почему импульсивно заткнула уши.

(«Нет, нет, Мише не нужен такой отец!.. не нужен!»)

И все же, с тех пор как она приняла решение закрыть тему Врубеля – тема точно вернулась из небытия и упрямо ходила за ней по пятам, как безумный преследователь. И никакое заявление в полицию с требованием не подходить ближе чем на 200 метров ей не поможет…

Там, во Владимирском соборе, Город не закрыл – он словно открыл перед Машей невидимую дверь нараспашку и ждал: зайдет она в нее или не зайдет?

– Последний вопрос, – голос младшей из Киевиц был сухим и жестким – она не подпустила к глазам закипающих слез. – Вы сказали, что здесь находится призрак убийцы.

– Да. Второй день подряд убийца приходит ко мне.

– И вы написали с убийцы «Дух Бездны»?

– Так и есть…

– Значит, вы знаете Ирину Ипатину, она представилась вам?

– Да, разумеется! Но в данный момент ее нет в моей мастерской. Отныне она совершенно в другом недоступном мне месте.

– Где же?

– Видимо, там, где ее портрет. И боюсь, эта картина таит в себе опасность…

– Опасность? Вашей работой опасно владеть?

– Мне трудно ответить. Но, полагаю, беда случилась с ее бессмертной душой, – произнес художник.

Вильгельм Котарбинский придвинул к себе зеленую папку и показал Маше седьмой, возможно, последний эпизод «Тихой ночи»: туманная дева прижималась к темнокудрому ангелу, оба они летели ввысь по звездному небу.

– Не могу объяснить, – сказал он. – Но ничего подобного уже не случится. Она изменилась. Быть может, сделала что-то ужасное… Но ее душа уже никогда не достигнет небес!

– Екатерина Дображанская? – открывшая дверь рыжеволосая художница застыла на месте и так тщательно прописала взглядом Катерину и Мира Красавицкого, будто решила написать в воздухе их портрет. – Простите, – извинилась за заминку она. – Я еще никогда не встречала такой красивой пары.

– Мы не пара, – равнодушно прояснила ситуацию Катя. – Мир помог мне донести картину. Позволите нам войти?

– Прошу вас… Не пара? – Взгляд «человека мира» Виктории Сюрской вцепился в Красавицкого, как спущенный с поводка питбультерьер. – Молодой человек, вы позволите мне нарисовать ваш портрет? – спросила она Мира, едва они прошли внутрь.

Несмотря на то, что, по утверждению Вадима Вадимовича, известная художница редко бывала в Киеве, она оказалась обладательницей обширной мастерской, переделанной из чердака в старом киевском доме со стеклянной крышей. Других источников света в помещении не было. И на квадратных стеклах громадного окна в небо уже разлёгся непроглядный туман.

– Простите, мне это не интересно, – отказался от предложения Мир.

Виктория оправдала свое победительное имя – она и не подумала отступать:

– О, я понимаю, с такой внешностью вас постоянно донимают предложениями… особенно женщины. Но меня действительно интересует только портрет. И я не прошу о бесплатной услуге. Я готова предложить достойную сумму за работу натурщика. Любую сумму. Просто назовите ее. Вы – превосходная модель. У вас невероятные брови. И глаза… и линия рта. А подбородок…

– Простите, я могу пока взглянуть на «Тайну» Вильгельма Котарбинского? – напомнила о себе Катерина. – Очень хотелось бы…

Она лгала: с того мгновения, как Катя перешагнула порог мастерской, она не могла думать ни о каком Котарбинском – ее сердце колотилось, дыхание участилось, кожу объял сухой жар, будто она была девчонкой, пришедшей на самое первое в жизни свидание с… алмазными серьгами огненноволосой художницы, встреченными ею на аукционе.

Сейчас уши Виктории были лишены украшений. Сияние исходило от груди, на которой покоился красный бриллиант, относительно небольшой в сравнении с другими, уже знакомыми Катерине камнями из коллекции Сюрской.

– Прошу вас, вот так выглядит «Тайна», – художница рассеянно махнула рукой куда-то вправо. Викторию Котарбинский интересовал столь же мало – она смотрела только на Мира.

Подавив в себе жгучее желание немедля заговорить о серьгах, Дображанская подошла к очередной сепии.

«Магическая, ирреальная вещь», – описал третью картину Вадим Вадимович.

В ней поистине было нечто притягательное или, скорее, затягивающее, заставляющее пристально всматриваться в полотно, вдумываться в каждую мелочь.

Ночь. Озеро или река. В воде на высоких сваях стояла избушка-часовенка с крестом на крыше и деревянной лестницей, уходящей прямо в воду. Из часовни лился умиротворяющий тихий свет. А из вечерней воды выступало почти неразличимое в темной ряби чистое и прекрасное лицо утопленницы… Лицо Ирины Ипатиной.

– Мир, – позвала Катерина, – пожалуйста, распакуй мою «Тихую ночь».

Мирослав быстро и ловко снял бумагу и бечевку с картины, прихваченной Катей из Аукционного Дома, и поставил «В тихую ночь» рядом с «Тайной».

И только теперь Катерина заметила, что в «Тихой ночи» на дальнем плане горит огонек. Огонь той самой часовенки!

«Это и правда комикс – графический роман! Девушка тонет, тело всплывает, а душа улетает вместе с туманом… Но где же в этой истории место Ангелу Бездны? И где она утонула? Много ли в Киеве часовен в воде?.. Много ли Виктория попросит за серьги? Я готова отдать за них… все. Все, что угодно!» – осознание настолько потрясло Катерину, что она замерла.

– Они прекрасно смотрятся вместе, – отметила Сюрская, разглядывая обе работы. – Хотите, я уступлю вам «Тайну»?

– Вы же только час назад купили ее, – удивилась Дображанская.

– Такой уж я человек, – самоиронично сказала художница. – Не выношу, когда кого-то или что-то уводят у меня из-под носа, – показала она на отвоеванную Катей на аукционе «Тихую ночь». – А стоит получить – сразу остываю. И в личной жизни все так же. – Она снова прилипла взглядом к Миру. – Наверное, у меня всего одна настоящая страсть…

– А почему вы не пожелали купить «Духа Бездны»?

– Не знаю, как вам объяснить, – сказала Виктория. – В нем есть что-то нехорошее… Какое-то неприкрытое обнаженное зло. Неподдельное. Я тоже художник, я знаю, о чем говорю. Дух Бездны – не аллегория, тот, кто писал его, видел то, что он пишет.

– А чем вам тогда не угодила она? – Катя показала на «Тайну». – На вид она сущий ангел.

Художница посмотрела на картину:

– В этом ангеле тоже есть нечто… сомнительное. Я предпочла бы избавиться от нее.

И Катя подумала, что «человек мира» правá – сейчас, когда она глядела не на открытки, а на оригиналы работ, лежащая в воде и воспарившая над ней дева смотрелась иначе. Из-под белизны ее кожи словно проступала какая-то тьма.

И сразу вспомнился Гоголь, игры утопленниц и та из них, что оказалась злой ведьмой: «…тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное».

– Я подумаю над вашим предложением. А пока вы разрешите мне сфотографировать «Тайну»? – Катя достала из сумки мобильный телефон.

– Только если вы поможете мне уговорить этого красавца позировать мне. Ну, позвольте мне сделать хотя бы эскиз. Хотите, я встану пред вами на колени? – с шутливой мольбой обратилась художница к Мирославу.

– Тогда окажите и мне услугу. Продайте мне ваши серьги. Те, что были на вас во время аукциона. – За всю свою жизнь Катя поступала так прямолинейно и глупо всего раз, когда в десять лет сама призналась в любви однокласснику.

С полминуты Виктория молча изучала Дображанскую.

– Знакомо ли вам выражение «золотая лихорадка»?

– Конечно.

– Есть и бриллиантовая, – удостоверила Сюрская. – Я поздравляю вас, вы ее подцепили. Что вы готовы дать мне за них? – на миг в ее глазах мелькнуло презрение. И знание. – Я угадаю: все, что угодно! Настоящие камни всегда действуют так. Они овладевают человеком. За это я и люблю их… Они и есть моя настоящая страсть. И вы должны понимать меня как никто. Давайте проверим. Я не готова продать вам серьги, но могу поменять их на брошь или одно из колец, в которых вы были на аукционе!

Катерина рефлекторно прикрыла рукой лацкан пиджака, где еще недавно висела модерновая брошка.

– Я уже подарила брошь.

– А кольца? Вы молчите?.. Вот видите! – Виктория засмеялась. – Я слышала про вас и про вашу коллекцию. Ваша бабочка – прекрасная вещь. Но все же не такая прекрасная, как мои серьги. Простите, но я обманула вас. Я не отдам их никому, ни за что, – выговорила она по слогам. И засмеялась.

– Но ведь в них есть дефект, – сказала Катя. – Одна из них меньше другой.

Лицо Виктории Сюрской стало злым, в глазах мелькнула неприкрытая ненависть.

– Я знаю! И заметьте, не вынуждаю вас их покупать. С дефектом или без, это самые прекрасные камни на свете. Мне надоедают люди, города, страны, дома, вещи… Но еще ни один из камней мне не удалось разлюбить. Их нельзя разлюбить. Невозможно. Полюбуйтесь, и вы убедитесь в том сами…

Художница подошла к стоящему на столе большому бывалому дорожному кейсу для драгоценностей, открыла дверцы, выдвинула один из обитых бархатом маленьких ящиков, и Катя едва не получила удар от блеска драгоценных камней – отборные, неприлично огромные бриллианты нежились на красном бархате с видом полноправных хозяев мира. Голубые и желтые, синие, фиолетовые и изумрудные – с простейшей оправой и великолепной огранкой!.. В сравнении с некоторыми из них мог померкнуть даже Куллинан королевы английской.

Сюрская потянула за ручку нижнего ящичка и с видимым удовольствием достала оттуда крохотный мешочек, а из него – одну из вымаливаемых Катей сережек. В жесте, которым она обнажила прозрачную серьгу, было нечто вызывающее и одновременно бесстыдное – эротическое, словно сверкающий камень был тайным и сокровенным человеческим естеством.

– Взгляните на эту чистоту, игру света!

Катерина уставилась на 15-каратный бриллиант так, будто это был глаз самого Бога.

А может, так и было?

Не дьявола – Бога! Иначе как объяснить, что весь смысл Катиной жизни вдруг уместился в сверкающий прозрачный шарик, лежащий на ладони художницы.

Нежданно Виктория сжала кулак – и Катя ощутила боль от исчезновения камня, совершенно реальную, физическую.

– Да, – убежденно резюмировала рыжая дама. – Вы больны, как и я.

А Катя почувствовала себя совершенно больной, усталой и выхолощенной. Она поняла: существует лишь два способа забрать у Виктории вожделенные камни – убить ее или подчинить ее силой кольца Киевицы. Варианта просто забыть о серьгах больше не существовало. От принципов не осталось следа. Вот только кольцо с одолень-травой осталось в Башне.

– Пожалуй, я снова вас обманула, – Виктория сняла с груди красный бриллиант. – С одним камнем у меня любовь не сложилась. С красными бриллиантами вечно что-то не так. В них нет той чистоты, которую я ценю превыше всего. Я так долго желала его… Но оказалось: он слишком мутный, слишком кровавый. Не мой цвет. Хотите, я продам вам его? В нем есть своя прелесть… Но то ли дело вот этот! – она выдвинула еще один ящик, разделенный на ячейки для колец, и приподняла двумя пальцами перстень с алмазом цвета зари размером в сотню карат. – Чистейший, прекрасный… Подобные розовые бриллианты очень редки. Но ни один из них не сравнится по чистоте цвета с моим, – художница жарко поцеловала массивный камень.

И внезапно показалась Катерине невыносимо противной – она ощутила неконтролируемое желание ударить ее. Или…

Попросту проверить на ней свою силу!

После встречи с Котарбинским Катя успела забыть о своем новом даре, но сейчас вновь ощутила, как ее глаза наливаются гневом и ядом.

Катя почти увидела, как белые стены мастерской становятся красными от человеческой крови. Кровь ударила в голову. Алая злость ослепила глаза.

Невероятным усилием воли Дображанская взяла себя в руки.

– Мирослав, мы уходим, – сухо сказала она. – Так я могу сфотографировать картину?

– Я назвала свое условие. Фото в обмен на набросок. – Теперь художница поцеловала взглядом Мира. Она явно любила лишь очень красивые вещи.

– Он согласен, – решила за него Катерина. – Мир, подождешь меня здесь? Через час я вернусь и принесу пару любопытных вещиц на обмен. У меня тоже есть одно занимательное колечко… – Смертельная казнь для художницы была заменена принуждением с помощью кольца-одолень-травы. – Не сомневаюсь, оно вас переубедит.

– Катя, ты офигела во-още? Куда ты опять убегаешь? Так нельзя! Уже Мамки пришли! Где Маша? Где Мир? Присядь на минуту… – Дашины щеки раздулись, но не от возмущения – она как раз дорвалась до остывших вареников и лопала их теперь за обе щеки.

Готовила Глава Киевских ведьм так же хорошо, как и колдовала, любила повторять, что умение варить годное зелье начинается с умения приготовить борщ, а настоящий украинский борщ нужно готовить как приворотное зелье – в том и состоит его особый рецепт.

И, похоже, вареники Василиса лепила по тому же приворотному принципу.

– Акнил, хот ты ей скажи… – громко проворчала Чуб сквозь последний наспех дожевываемый вареник, – Катя, ты в окно хоть смотрела? У нас гости уже на пороге балкона!

И Катерина Михайловна понимала, что в данном случае Даша Чуб совершенно права: Башню Киевиц накрыло шерстяным колпаком, стекла балконной двери стали совершенно белыми, туман окончательно съел Город…

Но Дображанская ничего не могла поделать с собой – ее лихорадило:

– Я должна… ненадолго… Я успею вернуться на посиделки с Мамками. Ведь ко мне пришла мама. Приходила… Или она до сих пор здесь, не знаю. Я не могу пропустить встречу с ней!..

– Но бриллианты важней? – зафиналила Чуб. – Да сядь ты! – наконец прикончила вареник она. – Наша некромантка пыталась напасть на своего жениха. Точней, ее дух, поскольку она умерла. – Даша отставила пустую тарелку и с неподдельной любовью взглянула на продолговатое блюдо с жареной уткой. Любви суждено было стать взаимной. Но не сейчас. Чуть позже.

– Как умерла? – моргнула Катя. – Как именно? Когда она успела?

– Пока неизвестно…

– Известно одно: после смерти она не перестала убивать, – сказала Акнир. – Как я уже говорила, мертвые некроманты порой страшнее живых. Ирина продолжает нападать на тех, кто любил ее, – сначала на отца, теперь на Егора…

– И все-таки странно, – Катя нервозно затопталась на месте, поглядывая то на дверь, то на часы в телефоне, – если она так плоха, почему Котарбинский поначалу рисовал ее суть такой ангельской? Что он желал этим сказать? Он видел мою маму, он верно видит сущность людей. У мамы были крылья… бабочки, – Катерина взяла со стола уже подаренную Маше бабочку-брошь, внимательно вгляделась в нее и изумленно прищурилась. – И почему Ирина – утопленница, если она не утопла? Вы говорите, Водяница не знает ее.

– Ее нет среди вил, – признала Акнир.

– И что тогда значит церковь над темной водой? – спросила Катя.

– Не знаю, – ведьма смотрела на экран ноутбука, уже демонстрировавшего сделанный Катей снимок «Тайны». – В Киеве нет такой церкви. И никогда не было. Похоже на полный тупик.

– Но мы видели сами: Ирина обернулась туманом, – сказала Даша. – Что, если она все же утонула? У этой церкви, – ткнула пальцем в картинку она. – Просто эта церковь не в Киеве. И, отлетев накануне Дедóв, ее душа сразу стала туманом… И еще не прошла круговорот и не стала водой. Не успела вернуться в царство воды? Ты, вообще, в курсе, – вопросила она Катю, – что вода – переход в мир мертвых?

– Так же, как зеркало, – добавила Акнир. – Как любая отражающая поверхность.

– Как зеркало? – Катя подошла к зеркалу в полный рост, приколола брошку на лацкан пиджака, проверяя свою засомневавшуюся память.

Да, больше не было никаких сомнений: в течение дня осколок бриллианта в брошке увеличился! Втрое! Если не вчетверо…

Но как?

Почему?

Киевицы умеют выращивать бриллианты на собственной груди?

Эта новость поможет ей в моральной схватке с Викторией?

Нужно спросить у Акнир…

Но спросить и даже озвучить необъяснимую и наверняка весьма важную новость Катерина не успела.

– Я поняла! – громко вскрикнула Чуб. – Вода – мир мертвых! Ирина плавает не в воде, а в мире мертвых. Вот что нарисовал Котарбинский… Это метафора. И в ее загробном мире стоит церковь… Значит, ее душа чиста. Потому из туманного озера ее и забирает на небо ангел!

– Ее душа чиста? – изумилась столь фантастически алогичному заявлению Катя. – Мы с тобой говорим об одном человеке? Об Ирине Ипатиной – малолетке, зарезавшей на пьяную голову собственного папу?..

– Она убила своего отца, – вздохнула Маша, – полагаю, после такого поступка трудновато попасть на небо.

– Простите, о ком вы сейчас говорите? – вдруг совершенно перестал понимать ее Вильгельм Котарбинский.

– Мы с вами говорили об Ирине Ипатиной, – напомнила ему Ковалева, – убийце!

– Нет-нет, – мягко поправил ее художник, – мы с вами говорили об Ирине Ипатиной и ее убийце.

– Но вы нарисовали с Ирины «Дух Бездны».

– Вовсе нет, – твердо сказал Вильгельм Александрович. – «Дух Бездны» – не ее портрет.

– А чей же тогда? – опешила Маша.

– Ее отца. Мужчины, который приходил вместе с ней. Я сразу увидел: его душа летит в бездну… Его тащит дева с лицом Горгоны. Она – его ад. Его страх. Его боль. Но это его боль. Его чувства… Это он видит ее такой.

– Он считал свою дочь неким исчадием ада? А она им не была? Она – была ангелом? Она – не убивала его?

– Нет. Это он – убийца своей дочери. Ее губитель.

– Убитый отец Ирины убил свою дочь? – не смогла уразуметь Ковалева. – А кто же тогда убил его? Ее жених? Он защищал свою невесту?.. Погодите, но слуги ведь видели, как Ирина, живая, выбежала из дома уже после смерти отца!

– Не знаю, – сказал художник, – я лишь рисую то, что я вижу. Ее душа пришла ко мне чистой. Но теперь ей не сыскать покоя. Ей не спастись. Она попала в беду.

– Попала… – повторила Маша за ним. – Или попалась?

И вдруг закричала, согнулась пополам, от ужасающей боли, пронзившей ее, как крюк рыбака, и закричала опять, словно некто невидимый выдернул крюк обратно, вместе с мясом и кровью…

– Ясные Пани, – Василиса Андреевна выкатила из смежной комнаты-спальни коляску с Мишей-младшим. – Он плачет все громче, и я никак не могу успокоить его.

Зареванный мальчик сидел на лоскутном одеяльце, глядя на них круглыми глазами. Его светлые, почти белые волосы были взъерошены, маленькие ручки испуганно сжимали любимую игрушку-жирафку.

– Па… – громко выкрикнул он, и слезы двумя косыми струйками побежали по круглым фарфорово-румяным щекам.

– Что ты сказал, Мишенька? – Катерина с сомненьем склонилась к синей коляске, не слишком веря, что ребенок понимает ее.

– Па… – повторил он пружинисто. – Па!..

– Па-па? – неуверенно перевела Даша.

– Па… па!.. – голос мальчика сорвался на крик.

– Он переживает за папу? Но кого он имеет в виду? – спросила Катя.

– Уж точно не Врубеля, – фыркнула Чуб. – Где вообще сейчас Мир? Да успокойся же, масик, – принялась покачивать коляску она.

В ответ мальчик только заплакал еще отчаянней:

– Па-а-а-а-а-а-а-а-а…

– Мир остался в гостях у художницы. Она рисует его портрет, – сказала Катя.

– Портрет? – схватилась за щеки Акнир. – Портрет – то же зеркало! Отражение. Если портрет хорош, если во время создания прочитать заклятие, можно украсть с его помощью душу!!!

– Па-а-а-а-а-а-а… – заревел мальчик.

– Мы едем к Виктории, – всполошилась Катя. – Немедленно!

– Нет времени ездить… летим! Говорите адрес, – распорядилась Акнир.

– На метлы! – заголосила Чуб и первой бросилась к стенному шкафу в коридоре, заполненному помянутыми летными средствами.