Текст книги "Джек-потрошитель с Крещатика"

Глава первая,
в которой мы отправляемся в цирк

28 октября, по старому стилю, 1888 года, второй праздник Параскевы Пятницы – темной Макошь

– Гордость Парижа, неподражаемые и обворожительные сестры Мерсье, mademoiselle Коко, mademoiselle Мими и их веселые ножки. Смертельный эквилибристический трюк «Канкан на шесте». Исполняется без страховки! – громко огласил цирковой шталмейстер.

Публика зааплодировала, первые цветы упали на круг манежа, уже неделю француженки были главной сладостью – конфетой монпансье всей программы.

Две девицы в расшитых золотыми блестками розовых трико и коротких шальварах-фонариках, взявшись за руки, выскочили на манеж. Были они светловолосыми и светлоглазыми – но во всем остальном отличались настолько, что споры, склоки, драки, дуэли, мордобои и прочие сугубо местные виды дискуссий на тему какой образчик французской прелести вызывает наибольший аппетит успели стать делом привычным.

Старшая Коко была, как говорят у нас, «кровь с молоком» – феерическая грудь ее, большая, высокая, молочно-белая, подпрыгивала в украшенном шелковыми цветами корсаже и танцевала во время выступления свой собственный танец, да так, что и резвые, веселые, обнаженные ноги ее привлекали меньше внимания. Вторая же, Мими, тонкая как тростинка, гибкая как прутик, с осиной талией, брала особенной прелестью нераскрытого бутона, еще не испробованного пикантного французского блюда, а вызывающе васильковые глаза ее снились многим во снах разнообразного – и романтического, и эротического, и философического, и даже сапфического – содержания.

В руках у девиц были длинные шесты – в сверкнувшее молнией мгновение обе они разбежались, подпрыгнули и оказались на вершине стоящих перпендикулярно трехсаженных палок. Мими возвышалась на одной ноге, задрав вторую до самых небес и придерживая себя за тонкую щиколотку. Старшая, Коко, сделала изящную «ласточку», и при наклоне полушария в ее корсаже полуобнажились, заманчиво затрепетали, как два горячих, пышных хлебца, поданных «с пылу, с жару» честной публике прямо на блюде. Венский дамский оркестр под управлением господина Ульмана заиграл веселую мелодию.

Необъяснимым чудом удерживаясь на верхушке шеста, девицы взвизгнули громко и весело, послали пару воздушных поцелуев и принялись подбрасывать коленца в розовых чулочках, мило картавя разудалую песенку:

 
Мсье Пьету шел на опушку
И там нашел себе пастушку…
 

Ножки мамзелек в блестящих атласных туфельках с помпончиками поочередно взлетали вверх в парижском канкане. Высокие шесты подрагивали под ними, словно колеблющиеся от ветра деревья, но продолжали стоять. Как сестры удерживались на них, продолжая петь, плясать и рассылать воздушные поцелуи толпе, как могли рисковать жизнью так беспечно, так радостно, словно удерживаться на одной десятой дюйма не представляло никакого труда?

Как бы там ни было, эквилибристки полностью затмили цирковую царицу первых дней – наездницу Анну Гаппе и ее лошадь Зизи, выступающую в номере перед ними. И теперь все поклонники французских красавиц мечтали, что контракт с «гордостью Парижа» продлят еще на месяц, а лучше на целый сезон, и «веселые ножки» будут вновь и вновь радовать зрителей цирка Альберта Шумана, гастролирующего в Киеве с начала октября 1888 года и уже снискавшего здесь невероятную популярность.

Номер закончился. На манеж фонтаном полетели цветы.

– Мademoiselle Коко, вы моя королева! – крикнул самый преданный поклонник более объемного «парижского шика» поручик Дусин. – Бис, бис! – закричал он безнадежно – сестры никогда не повторяли свой номер.

Взявшись за руки, светловолосые Коко и Мими раскланялись на три стороны и упорхнули за малиновый с золотом бархат кулис.

Здесь, в широком дощатом проходе у арены, пахло тальком и потом, честолюбием, тяжелым трудом, навозом, тырсой и мылом «Конек» «для получения нежной белой кожи и прелестного цвета лица у дам и господ». Справа раздавалось угрожающее рычание тигров Юлиуса Зетте, слева отзывались тревожным ржанием лошади господина Шумана.

Высокий, до неприличия широкоплечий атлет Дори Смит в подвязанном леопардовой шкурой черном трико, громко захлопал при их появлении – цирковые не награждали друг друга аплодисментами, но для старшей сестры силач ежедневно делал исключение. Номер, в котором усатый красавец атлет работал с гирями, гнул подковы и рвал цепи, был следующим, и Коко, она же Землепотрясная Даша Чуб, знала, что, ожидая своего выхода, Смит каждый вечер стоит за кулисами и, не отрываясь, смотрит на ее веселые… ну, в общем, не ножки.

Чуб подняла ладонь, игриво пошевелила пальцами в приветствии. Подбодренный силач неумело улыбнулся, сконфузился, робко шагнул к ней и сказал, словно стесняясь выпирающих шаров своих мышц и вопиющей мускульной силы:

– Mademoiselle Коко, вы девушка выдающихся дарований… позвольте сказать: если господин Альфред не продлит ваш контракт, я буду счастлив видеть вас в своем номере.

– Ой, не извольте беспокоиться, все он продлит! – заверила Даша и поспешила вслед за Мими. – Видала, как он меня поедает глазами?

– Кабы можно было взглядом сожрать, от тебя бы одни кости остались, – подтвердила дочь бывшей Киевицы Кылыны – Акнир, она же Мими. – Отменный мужчина. Попробуешь?

– Подумаю, – капризно ответила Чуб, опуская лицо в букет поручика Дусина.

Даша и Акнир понимали другу друга с полуслова, совместный номер окончательно оформил их спайку, их единый дуэт, когда все мысли и желания в лад и каждое движение тела и души происходит синхронно и точно, а от точности зависит твоя жизнь.

Впрочем, говоря откровенно, двум ведьмам, способным благодаря тирлич-траве парить над землей хоть на метле, хоть на шесте, хоть совсем без шеста, во время их смертельных эквилибристических трюков угрожало только одно… чрезмерная популярность, несовместимая с их конспирологической миссией.

– Mademoiselle Коко, – Дусин уже прорвался за кулисы. Его лицо походило на усатое яблочко – тугое и румяное. Сапоги были идеально начищены, штаны отлично сидели на крепких ляжках, и каждая зеркальная пуговица на его мундире отражала Дашу как единственное божество на земле. – Сегодня вы будете не в силах мне отказать… нынче день моего ангела. По этому случаю позвольте пригласить вас с сестрой на скромный праздник в нашем полку!

– Праздник в вашем скромном полку? Пфуй, Дусин… удумали бы чего поизящней. Удивите меня! Пошли, Мими, – Даша потащила «сестру» в их уборную.

Никаких развлечений – гулянок, вечеринок, попоек с поручиками им тут не полагалось, задание состояло совершенно в ином: день за днем они сидели в цирковом буфете, бесплодно карауля Кылыну и мистера Х – предполагаемого папу Акнир, которые за неделю их звездных гастролей не сунули в цирк даже кончика носа.

– Хочешь на праздник, иди, – сказала младшая «сестрица» сквозь плотно сжатые губы.

– Я сюда не за тем пришла. Я пришла помочь тебе, – мужественно преодолела искушение Даша, но на пути немедленно обрисовался второй змий-искуситель – похуже первого.

Словно из-под земли перед ними вырос сам господин Альберт Шуман – высокий, статный, напомаженный и недовольный всеми, как тень отца Гамлета.

– Вы думали над моим предлозением? – сказал он твердо, с жестким немецким акцентом. Языком он владел превосходно, но некоторые буквы ему так и не удалось приручить.

Как всегда в преддверии выступления, директор был одет истинным джентльменом, во фрак и цилиндр, – его конный аттракцион имел всемирный успех, и когда замечательно дрессированные лошади Альберта Шумана выходили на арену, он не пользовался даже кнутом, одно незаметное движение руки с зажатой в ней белой перчаткой заставляло животных менять фигуры и выделывать разные штуки. Он считался непревзойденным мастером конной дрессуры… но за кулисами почитал себя не меньшим мастером в дрессировке людей, и сейчас в руках его был шамбарьер, а глаза казались безжизненными, точно две устрицы, заключенные между бледными раковинами век.

– Я дал вам дебют. И дал вам неделю. Зелаете остаться в моем заведении – долзны, не медля, сменить шальвары на юбки!

Даша надменно посмотрела на директора с шамбарьерным бичом, как на последнего карабаса-барабаса.

– Уже шьем, завтра будут готовы, – покорно сказала Акнир и даже сделала книксен.

– И еще кое-что, – шамбарьер затанцевал в обтянутых белыми перчатками пальцах. – Скоро у меня будет особая премьера… небольшое представление для изысканной публики… И для нее долзен быть особый канкан, а-ля натюрель… Без панталон.

– Без трусов? С какого такого прибабаха? – презрительно переспросила Землепотрясная Даша.

– Это вчера вас носили на руках, а сегодня здесь новый дебют Мистрисс Фей Эббот. Узе завтрашним утром публика позабудет о вас. Позаботьтесь о себе, пока мозете, – Шуман скривился в сторону бородатой женщины-клоунессы мадам Пепиты, печалящейся в дальнем углу. – Если не зелаете закончить зизнь так…

– Почему бы и нет? – вскинула брови Даша. – Вы, милый, не в курсе последних тенденций. Про Кончиту Вурст не слыхали?

Хозяин цирка не понял, о чем она – понял главное:

– Не сметь дерзить мне!

Шамбарьер Шумана обвил Дашино запястье – обвил как змея, больно ужалив ударом.

– Либо делаете, как я сказал, либо – вон! У меня и без вас полный аншлаг. Мне не нузны неизвестно откуда взявшиеся своевольные девки.

– Я что тебе, лошадь?!.. – угрожающе взревела Чуб, наступая.

Акнир, удерживая, схватила ее за руку.

Мастер конной дрессуры усмехнулся:

– Нет-нет! Лошадь – благороднейшее создание, умное и прекраснодушное от природы. О вас я такого сказать не могу, – змея бича отползла так же быстро, как и напала, постукивая шамбарьером о ладонь, господин Шуман пошел по коридору.

Даша стояла, глубоко и громко сопя, держа перед собой руку с покрасневшим запястьем, и, судя по взгляду, желала директору отнюдь не здоровья и счастья. Акнир нежно взяла ее за ладонь.

– Прости меня. Потерпи немого.

– Не могу! Можно я колдону по нему?

– Можно. Но позже… Он получит свое! Но он – директор, весь цирк держится на его отношениях с людьми. Изменим его, изменим и отношения, и, возможно, изменим саму историю, ради которой сюда пришла… точнее еще не пришла моя Удача. – «Удачей» из соображения конспирации они договорились именовать на людях мать Акнир.

– И чё, ты согласна танцевать без порток?

– Ну, эта классика канкана – его самый цимес.

– Я не готова показывать цимес, хватит им цыцек. Ты в курсе, я вообще без комплексов, но мой цимес не для этого балагана эпиляцию делал!

– Боюсь, что придется, если Любовь и Удача сюда еще год не придут. – «Любовью» они нарекли гипотетического отца Акнир. Для конспирации. Хоть обе постоянно сбивались.

– Подумаешь – год. У нас хватит бабла хоть сто лет здесь прожить!

– Я ведь говорила…

– Дело не в деньгах – в конспирации, – уныло повторила сто раз оговоренное Даша.

– Нам нельзя привлекать к себе внимание, нельзя чересчур выбиваться из цирковых, иначе мама нас сразу приметит.

– И я должна для конспирации светить своим цимесом… Землепотрясно! А Шуман в курсе, что нас уже зовет к себе цирк Никитиных и антрепренёр Гулькин в Москве?

– Но Удача-то придет не в Москву и не в цирк Никитиных, а сюда, на Крещатик. Ты обещала мне помочь, – просяще напомнила Акнир. – И чтобы отыскать здесь Любовь, я должна как минимум понять, что тут делала мама.

– Да говорю я тебе: она пришла к Врубелю, – устало ответила Чуб. – Как и мы… Океюшки. Что у тебя там сегодня?

Желая отвлечься, Даша вырвала из рук Акнир букеты от ее обожателей. Втайне она даже немого завидовала юной ведьме: Коко – неприкрыто вожделели, Мими – писали стихи, пускай и дурного толка.

В первом букете лежало послание от студента Анемподиста Краснобубенского:

 
Диана, Афродита и Венера,
Ах, если бы я мог тебе сказать
Или хотя бы тихо прошептать:
Пусть будут в такт сердца наши стучать
Одной судьбой двум нашим судьбам стать
Единою дорогой нам шагать
Бог знает как чисты мои желания
Ах, подари мне, милая, свидание…
Ты ж поняла мои признанья эти
И я сделаешь меня счастливейшим на свете?
 

– Пошляк! – сморщила острый носик Мими, не оценив романтичнейшие поэзы студентика. Обычная шутка дореволюционных студентов, – пояснила она. – Прочти одни заглавные буквы сверху вниз…

Чуб прочитала и возмутилась:

– Да за такое Краснобубенскому надо по бубну!

Акнир заглянула в букет от второго верного обожателя – почтового служащего Люсинова.

К цветам всегда прилагалась записка с неподражаемыми стихами его собственного сочинения. Люсинов не подвел – повеселил и на этот раз:

 
Вы – моя прекрасная богиня,
Вижу вас и помираю, гину.
Тону в очах ваших, горю в огне
Не дай, Мими, словно Муму утопнуть мне! —
 

прочла Акнир, и обе «сестры» с наслаждением заржали.

Переодевались они за занавеской в общей уборной, которую мадемуазельки делили с мадам Пепитой, балериной-акробаткой Марсель и прочим низшим цирковым составом. Сквозь огромные щели наскоро сколоченных цирковых помещений дул сквозняк и подглядывали все, кому не лень.

– Я заговор раздобыла, – успела заговорщицки шепнуть Даше балерина Марсель, пока «сестры» снимали цирковые костюмчики. – Нужно сегодня на Пятницу Параскеву читать… для любови! – «француженка» Марсель говорила с ярко-выраженным волжским акцентом. – Дать тебе?

– Позже перепишу у тебя.

Заглянув в ближайшее зеркало, Даша Чуб тихо вздохнула. Одеваться приходилось до обидного скучно – согласно времени и их официальным доходам. Темные юбки, жакетки, не слишком кокетливые шляпки с невыразительными перышками и непременные перчатки – без перчаток по Прошлому разгуливало лишь простонародье. Даже шлюхи на Думской вышагивали исключительно в перчатках и митенках, не слишком чистых, но непременных. Акнир безукоризненно соблюдала данное правило, почти не снимая черные нитяные перчаточки. Даша же уже успела посеять пар шесть, перчатки раздражали ее примерно так же, как мужчин презервативы, – они мешали ей чувствовать мир.

Хотя реальность, данная ей в ощущениях, не слишком пленяла воображение.

Они переместились в буфет, где Акнир, как обычно, заказала три чашки чая, а Чуб, как обычно, закатила при том «очи горе», не сказав ничего.

– Мамзелечки, родненькие, – подскочил к ним пьяный клоун Клепа, едва они заняли привычную вахту за круглым, покрытым присборенной скатертью столиком напротив входа. – Молю, облагодетельствуйте старика стопулечкой. Одной стопочкой, вам, я знаю, Шуман еще вчера заплатил…

– Зажал. Не дал пока ни копейки. А обещал два рубля за выход. Ну ладно… Бобо, – окликнула Даша бывшего мастера вольтижировки и нынешнего хромого буфетчика-арапа, – выдай ему шкалик и запиши на мой счет.

– Кикишечка, голубчик мой, век не забуду твоей доброты… Бога молить буду, чтобы ты на своем шестке удержалась!

– При чем тут доброта, это единственный способ от тебя отбрыкатся. Сам знаешь, еще раз подойдешь, завтра ничего не получишь, – хихикнула Чуб.

– А вы, родимые, все ждете его? А он все не идет? – клоун поглядел на третью чашку и сочувственно тряхнул напомаженным рыжим коком. – Лишняя чашка постоянно привлекала внимание, но Акнир оставалась неумолима: нельзя есть и пить на Бабы5 и не делиться с душами мертвых. – Придешь к нам завтра на repetition?

– А то!.. – закивала Чуб. – Я уже песню нам подобрала русско-французскую. «Что французик ни взболтнет, выйдет деликатно. Ну, а русский как загнет, берегись, понятно…» – напела она.

– Не вздумай, – жестко прервала Акнир.

– Мне чё, даже порепетировать немного нельзя?!

Даша снова вздохнула всей своей грудью четвертого размера, и вздох был такого же размера – большой и печальный. Отказываться от попоек с офицерами было нетрудно, да и светить цимесом, говоря откровенно, не составляло большого труда. Но конспирация, главнейшим правилом коей было «не звездить!» – запрещавшая выделяться, выбиваться, привлекать к себе внимание – оказалась почти невыносимой. Даже петь Даше приходилось в треть голоса, чтобы никто не обнаружил ее выдающихся, почти шаляпинских данных! Даже шальвары вместо юбок Акнир изобрела для того, чтобы номер пользовался чуть меньшим успехом. В то время как душа Даши рвалась петь в дамском оркестре, учудить новый трюк на шесте, но особенно ей хотелось выступать вместе с клоунами и распевать сатирические куплеты.

Старорежимные цирковые куплеты Чуб разучила еще будучи студенткой музучилища им. Глиэра, и теперь, имея почти готовый номер, рвалась показать его, но…

– Если номер на репетиции выйдет хорошим, ты сразу привлечешь дополнительное внимание, – извинительно объяснила Акнир.

– Охохонюшки… – Чуб испустила вздох в третий раз.

К концу их первой гастрольной недели она только и делала, что вздыхала, а Акнир становилась все более напряженной и нервной. Даша уже не могла понять, желает юная ведьма встречи с отцом и матерью или боится ее, но с каждым пустым днем веда становилась мрачней, настороженней, точно непрестанно ждала неминуемой и неизвестной беды.

– И сколько еще нам быть жертвоносцами? Как мы так лоханулисьс вообще? – приглушила голос Землепотрясная Даша. – Когда мы первый раз пришли сюда к Врубелю, мы попросили Киев: дай день, который нам нужно знать. И в момент вышли и на Врубеля, и на твоих маму с папой. И когда второй раз сюда шли, сказали то же самое… Почему же второй раз не сработало? Почему мы пашем тут на Карабаса, как две Буратины? Можно я себе хоть юбку погламурней пошью, как у Грейс Келли?

– У кого? – Акнир сосредоточенно крошила на блюдечко третьей чашки кусок сахара.

– Келли.

Ведьма кивнула и, быстро наклонившись над чашками, зашептала:

– Великая Пятница, Пяточка-маточка, сама приходи, да гостей приводи, Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… – перечень имен женщин из рода Акнир был долгим, и после «Миланы» Даша почти всегда сбивалась, спохватываясь на финальных словах приглашения Бабо5в: —…все приходите и приводите с собой тех, кто не видит свой дом. – К счастью, никто из цирковых не сомневался, что, как положено доброй католичке, mademoiselle Мими просто произносит положенную молитву перед едой.

– Видимо, за эту неделю нам следовало что-то узнать… или что-то увидеть, – завершила Акнир.

– Что?

– То, что мы должны были увидеть, но проморгали, – сказала та, оглядываясь по сторонам, и взгляд ее в который раз остановился на наезднице Анне Гаппе.

Женщина, ради которой знаменитый в будущем и мало кому известный в настоящем художник Михаил Врубель и повадился в цирк, сидела за столиком в компании собственного мужа – циркового жонглера. И, глядя на нее, Даша неделю безуспешно пыталась понять, что гениальный художник разглядел в ней такого особенного?

Наездница выступала пред ними, и они не раз лицезрели ее парфорсную езду: Анна стояла в пышной пачке на панно скачущей лошади и прыгала через затянутый бумагой обруч. Ничего особенного – стандартный номер. И сама она была совсем не особенной, слишком простой – сильное крестьянское тело, черная коса вокруг головы, мягкие темные глаза итальянки и в нагрузку к ним – законный супруг, с коим циркачка была почти неразлучна. Типичная порядочная женщина! Она и ее муж-жонглер принимали Врубеля исключительно как друга семьи, да и он казался скорее увлеченным, чем влюбленным. Скорее усыновленным этой цирковой семьей, чем страдающим от очередной неразделенной страсти. Они часто видели, как эта троица беседует и оживленно смеется над какими-то шутками и цирковыми историями, видели, как Врубель просто сидит и смотрит на Анну, точно сам образ ее приносит ему утешение. Однако сегодня, впрочем, как и вчера, художника с ними не было.

– Твоя мать пришла к Врубелю, – устало ответила Чуб, – трехсотый раз тебе говорю.

– А я трехсотый раз отвечаю: тогда бы она не конспирировалась в брюнетку. Вспомни историю. Врубель влюбился в жену своего начальника Эмилию Прахову. И не знал, что Эмилия и моя мать – как две капли воды. Такой уж у нас род, все бабы как под копирку… Прекрасные были женщины, все как одна – неимоверной красоты и силы, – добавила она обязательное восхваление покойных. – Кроме меня, похожей на отца. Видно, у папы тоже сильная кровь. Он и сам из колдунов, не иначе. Понятно, почему мама скрывала его имя – она опять нарушила Великий запрет, мы не сношаемся с ведоками, нам нужны девочки, а ребенок всегда того пола, чья кровь посильней.

– Тогда он не колдун. Ты по ходу не мальчик. Или ночью меня ждет сюрприз? – пошловато пошутила Чуб.

Веда пропустила шутку мимо ушей:

– Прикинувшись Праховой, мать приворожила его и склонила Врубеля изобразить ее, чистокровную ведьму, в роли Богоматери для иконостаса Кирилловской церкви. Таким образом мама испоганила храм. А заодно испоганила всю жизнь Врубеля, навлекла на него наказание Города[6]6
  Начало киевской истории Врубеля читайте в первом романе цикла «Киевские ведьмы. Меч и крест».


[Закрыть]… Ясно теперь, что она от него прячется. Он ей больше не нужен, а объяснять, почему она не Эмилия, а Эмилия ее копия – ей тоже без надобности. Она в цирке для чего-то другого. Но для чего?

Раздался жалобный звук. Третья чашка тихонько тренькнула, точно кто-то решил размешать в ней ложечкой сахар. Золотистый напиток слегка подрагивал в белом фаянсе.

– К нам кто-то пришел, – негромко сказала Акнир.

Нежданно самозваная mademoiselle Мими, сидевшая в королевской позе, выпрямив спину, высокомерно задрав подбородок, сложилась вдвое, сгорбилась, втянула голову в плечи и быстро-быстро заморгала глазами.

– Мама, там мама, – прошептала Акнирам, окончательно забывая про конспирацию, кривясь и дергая правым уголком рта, как бы желая указать его острым концом себе за спину.

Чуб посмотрела в указанном направлении и узрела новую героиню истории – в буфет зашла статная брюнетка, не цирковая и не очередная сомнительная «дамочка от буфета» – великосветская дама чистой воды в дорогом муаровом платье с массивным cul de Paris – «парижским задом», именуемым также турнюром.

(«Пфуй, модная тупость!» – мысленно прыснула Чуб. Турнюры казались ей редким уродством – будто фея спьяну ошиблась, и вместо кареты задницы всех золушек разом превратились в громоздкие тыквы!)

У дамы были темные волосы, подобранные в замысловатую прическу, и маленькая шляпка с такой густой темной вуалью, что Даша никогда бы не узнала Кылыну в подобном маскараде – но Акнир, похоже, чуяла маму на нюх.

Однако на видео в их телефоне Кылына была совсем в другом туалете – выходит, и сегодняшний день был другим – этот они еще не посещали. Да и мужчина рядом с ней был другой, судя по массивному, глуповатому виду – телохранитель, которого взяли с собой для соблюдения приличий и отпугивания случайных приставал, как зонт от дождя.

Акнир превратилась в соляной столб. Даша навострила уши и пошире открыла глаза. Но ничего любопытного не случилось. Кылына спросила у буфетчика стакан лимонада и села за столик вместе с прихваченным вместо зонта амбалом, молча ожидая чего-то или кого-то.

Врубеля? Или?..

Клоун Клепа не смог обойти вниманием новую гостью.

– Прекрасная медам, – поковылял он к Кылыне, – вижу, вы впервые посетили нашу обитель смеха и слез. Облагодетельствуйте во славу всех муз…

Кылына едва заметно шевельнула рукой в черной ажурной перчатке, и клоун поперхнулся, попятился назад, как провинившийся, поджавший хвост пес, – и Чуб стало жалко бедного старого Клепу, и без того часто и слишком безропотно сносившего все потешные оплеухи на сцене и нешуточные за кулисами, от любого, кто пожелал бы обидеть его.

Но Акнир отметила совершенно другое.

– «Впервые…» – тихо повторила слова Клепы она. – Удача впервые пришла в этот цирк. А значит, это самое начало истории.

– Мое почтение, mademoiselle Мими, – они не заметили, как к ним подошла Анна Гаппе. – Позвольте узнать, вы не видели сегодня Михаила Александровича? – она бросила взгляд на злополучную третью чашку. – Вы тоже ждете его?

– Нет, – Чуб с любопытством воззрилась на бледное лицо наездницы с чистой и нежной кожей. Может это вовсе не он, а она тайно влюблена во Врубеля? Однако черты циркачки выражали только усталость и легкое беспокойство: – Нет, я не знаю, где он.

– Если вы увидите Михаила Александровича, прошу, передайте, что мы не дождались его и пошли к себе в номера, – супруг Анны Гаппе подошел к ней, положил руки на плечи жене.

– Вы не пойдете смотреть номер Мистрисс Фей Эббот? – удивилась Даша.

– Это вам следует посмотреть его, чтобы вы осознали, как часто в цирке зажигаются новые имена… и гаснут прежние, – резковато сказал жонглер, внезапно обнажив природу своих истинных чувств к двум мадемуазелькам, укравшим успех у его темноглазой супруги.

Развернувшись, чета циркачей пошла к выходу. Кылына тоже встала и в сопровождении массивного «зонтика» направилась прочь – в зрительный зал. Выждав секунду, Даша решительно пошла за ней, проворчав:

– Погляжу-ка я номер этой Мистрисс. А ты сиди, конспирируйся дальше. Мы же не знаем, сколько сейчас твоей маме лет, родила она тебя уже или нет?

– Если здесь она встретилась с отцом, то меня еще и даже не зачали.

– Если здесь она впервые повстречалась с твоим отцом, – подчеркнула ключевое слово Даша. – А если у них все уже было, как у Маши и Врубеля? Если это вообще твой отец. Мало ли кто на кого похож… Твоя мать вон тоже похожа на Эмилию Прахову, но Прахова же не ее мать. Хочешь правду узнать, лучше не рисковать.

– …изучавшая секреты индийских магов, восточных шаманов, магнитные бури и тайны электрических импульсов Мистрисс Фей Эббот, повелевающая Ангелами бездны! – с пафосом объявил новый номер шталмейстер.

Дамский оркестр заиграл нечто тревожное и интригующее.

Мистрисс появилась не из-за кулис, а из мрака – возникла из ниоткуда в центре манежа, маленькая, очень худая, не очень молодая, со светлыми волосами и глазами из тьмы. И от одного ее вида Даша почему-то поежилась – хотя и знала отлично сам трюк, в темноте ты неожиданно снимаешь такой же темный плащ, вот и все.

Но сейчас, в сумраке, казалось, что вместо глаз у Мистрисс Фей Эббот два темных провала в бесконечность – две засасывающие дыры в никуда, замаскированные мишурой цирковых блесток. Расшитый голубыми и серебряными звездами, светлый балахон Мистрисс колыхался и трясся, точно в подоле и складках его рукавов непрерывно шмыгали невидимые юркие мыши.

Мистрисс заговорила… и холод пробежал по Дашиной спине! Словно кто-то прошел по твоей могиле, – говорят про такие стремные чувства. И впервые в жизни Чуб посетила несвойственная ей, неуютная, вроде бы не к месту явившаяся мысль: «А вдруг я уже умерла и все это только посмертный сон, где рядом ходит давно умерший Врубель и «карабас» Альберт Шуман… и клоун Клепа, чьи кости давно сгнили в земле на каком-нибудь кладбище под плакучей ивой… Вдруг нас всех давно нет, мы погибли в сражении с рыжей некроманткой, и этот цирк – мой собственный ад?»

«Фу-у…» – выдохнула она нелогичный страх.

Но он не ушел – сгущался все больше от обволакивающего голоса Мистрисс:

– Я повелеваю тайнами бездны, и все Ангелы бездны будут со мной, стоит мне призвать их. И ни один из живущих не в силах сразиться со мной… Сейчас я продемонстрирую вам свою мощь! Есть ли в этом зале мужчины, готовые оспорить мои слова и померяться силой с Мистрисс Фей Эббот?

Ропот, смешки, хохоток сквозняком пронеслись по рядам, и минуту спустя из галереи на сцену спустился плечистый парень, похожий на заводского рабочего – в картузе, косоворотке, суконном пиджаке и сапогах-бутылках. Переступив порог арены, он замялся, нерешительно улыбаясь.

– Идите ко мне, – поманила его Мистрисс.

Парень приблизился, и стало видно, что он едва ли не вдвое выше и шире хрупкой блондинки.

– Прошу вас, – в обтянутых длинными светлыми перчатками руках Эббот оказался бильярдный кий, – попробуйте вырвать его у меня из рук.

– Как бы мне ручки-то вам не оторвать, – с сомнением почесал парень в затылке. Он нервничал, то и дело оглядываясь по сторонам и явно боясь пришибить неловким движением худенькую циркачу. Он не был похож на подставного.

«Но в том и соль, – напомнила Даша себе, – чтобы не был похож!»

– Не бойтесь… я облегчу вам задачу. – Мистрисс встала на одну ногу, легко держа кий между пальцами вытянутой правой руки.

– Ну, коли так… – парень схватил за кий, резко дернул и от неожиданности упал задом на желтый песок манежа.

Кий не только не поддался рабочему – и он, и рука Мистрисс Эббот даже не пошелохнулись, остались совершенно неподвижными, непоколебимыми – как будто и сама магиня, и рука, и кий в ней сделались бронзовой статуей, нерушимой скалой!

Рабочий встал, отряхнулся и повторил попытку, на глазах впадая в азарт, затем в злость, раздражение, он дергал и дергал кий, пытался трясти его, взять двумя руками, согнуть – бесполезно. Статуя с кием была неправдоподобно окаменелой. И если рабочий был подставным – он должен был быть, минимум, гениальным мимом, разыгравшим пред ними великолепную пантомиму отчаяния. Его лицо побагровело, пошло красными пятнами, на лбу вздулась жилка, но что б он ни делал – Мистрисс все так же стояла на правой ноге, улыбаясь восторженной публике галантной улыбкой.

Когда под свист зрителей парень ушел прочь «не солоно хлебавши», на смену ему вышло еще двое желающих, но ни у одного не получилось не только вырвать кий, но даже слегка пошевелить живую статую Мистрисс Фей Эббот.

Дамский оркестр врезал победный марш.

– Вы видите теперь, какова моя сила?! – сказала магиня, оживая, и с легкостью сломала несокрушимый кий о колено. – Верите ли вы теперь, что одной лишь магнетическою силою мысли я заставлю этот стул совершить вольный полет по воздуху? Или желаете доказательств?..

– Желаем, желаем! – охотно закричали из зала.

Цирк разразился овациями, требуя новый невиданный трюк.

– Тогда прошу сюда еще одного человека из зала… он должен быть настоящим смельчаком, который не убоится самих Ангелов бездны!

Под крики и аплодисменты на сцену вышел крупный господин в отличном костюме – в пиджаке, в поблескивающей золотой цепью жилетке, в темно-вишневом котелке и перчатках такого же цвета. Публика встретила его довольными криками, мужчина снял шляпу, раскланялся и зачем-то снова надел котелок.

В тот же миг из тьмы появился стул с гнутой спинкой «Братья Тонет». Жестом Мистрисс предложила мужчине занять место, и едва тот уселся, подняла свою тонкую руку и легонько ударила его по «куполу» головного убора. Стул с упитанным господином оторвался от пола, господин ухнул и непроизвольно вцепился толстыми сосисочными пальцами в сиденье… его рот так и остался приоткрытым от удивления, глаза медленно и упрямо лезли на лоб, точно надеялись спрятаться под котелок.

Приподнявшись на два метра, стул медленно полетел по кругу манежа. Круглоротая публика молча провожала его взглядом людей, еще не видывавших ни аэропланов, ни дирижаблей.