Текст книги "Джек-потрошитель с Крещатика"

Тень демона

«Демон» значит «душа».

Михаил Врубель

Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, что Бог простит тебе все грехи, так как ты был работником…

Священник Новодевичьего монастыря во время похорон Михаила Врубеля

Вместо предисловия

Только осенние листья умеют умирать так красиво.

Бордовые, красные, желтые, красно-желтые, красные с зелеными прожилками, они переливались колдовским золотом и тревожным кровавым багрянцем в ослепительном свете электрического фонаря.

Кладбище было старым, почти мертвым. Кладбище тоже может умереть. Вторая смерть приходит тогда, когда живые забывают своих мертвецов – и могилы уходят в землю, и кресты кренятся как деревья, готовые пасть.

Это кладбище постигла иная участь – его закатали в землю, оставив «в живых» лишь малую парадную часть. Но в одну из ночей после первой Великой Пятницы пришло воскрешение.

Их было двое. Старшему исполнилось двадцать четыре, его волосы были светлы, а мысли – похожи на умирающие листья: багрянец мешался с зеленью, золото с ржавчиной, жажда правды с жаждой мести, а боль с затаенным страхом. И каждая, возжелавшая приголубить это лицо, могла порезать ладонь о его скулы; каждый, возжелавший заглянуть ему в глаза, мог проплыть через вечность и вынырнуть в аду или раю – как повезет.

Второй – невысокий и чернявый, с приятной, но совершенно незапоминающейся внешностью, был пьян, и в данный момент это было главной особенностью его характера.

– Не-е, ты по чесноку считаешь, что получится? – протянул он, поправляя красные дьявольские рога на макушке. Пластмассовые рожки подсвечивались изнутри и мигали во тьме.

– Да, – сказал светловолосый. Он неподвижно сидел, прислонившись спиной к прямоугольнику старого надгробия.

Чернявый скучал рядом, допивая бутылку пива. Было неестественно тихо. Пахло влагой, но приятно – так пахнет в старом саду. Деревья, высоченные, старые, уходили голыми стволами-колоннами вверх, чтоб раскинуть свои ветви уже в небе.

– Я думал, мы так, ради шутки… – заныл чернявый.

– Ты вообще не думал.

– Так, может, пойдем?

– Хочешь – иди.

– Да ладно, – протянул чернявый не очень уверенно. – Уж посижу… интересно… наверное.

– Что тебе интересно?

– Посмотреть, как у тебя ничего не получится, – чернявый гоготнул, радуясь собственной шутке. – Не-а, ты по чесноку хочешь увидеть тут мертвяков?

– Такая ночь. Увижу, – сказал тот убежденно.

– А какая сегодня ночь? Ты что-то рассказывал… я не все помню, – чернявый тщетно сморщил лоб, по правде он не помнил совсем ничего, кроме одного: он что-то забыл.

– Глухим два раза обедню не служат. Ты слышишь? – светловолосый встрепенулся, как охотничий пес, от тихого шороха листьев, но то было только дуновение ветра. – Есть в Украине поверие. Тот, кто хочет узнать, умрет ли он в этом году, должен прийти в эту ночь на кладбище к родным могилам и ждать. В полночь из земли выйдут твои предки, все они пройдут пред тобой, и если последним в цепи окажешься ты сам…

– Ух ты! – испуганно ухнул чернявый, огляделся и понял, что почти протрезвел. – По чесноку? По-честному, трупы мимо пройдут? Ты с ума сошел? Или не шутишь?.. Так ты хочешь себя увидеть или своих трупаков?

– И себя, и предков.

– А оно тебе надо? У тебя что, дома альбома семейного нет?

– Альбом есть… а в альбом кое-чего не хватает.

– Вот мраки. И типа все мертвяки сейчас встанут? – чернявый отвел гибкие ветви ивы, занавесившие фасад надгробия рядом с ним, опустился на корточки, поднес неверный, дрожащий в его руке огонек зажигалки к надписи на старой могиле. – Она, например? – 188… не пойму, какой-какой год? Дарина… или Ирина? Первые буквы затерты…

– Не смей произносить ее имя! – обрезал светловолосый так горячо, словно кровоточащий порез прижгли каленым железом, больно и наверняка.

– А чего нельзя?

– Ты мне надоел. Уходи отсюда!

– Да пожалуйста!

Опершись на надгробие, чернявый с трудом встал на ноги, пошатываясь, пошел прочь. И зачем только увязался за этим чудилой?

В юности они были друзьями, но, став старше, бывший друг слишком часто молчал, слишком многое недоговаривал, а когда договаривал, как сейчас, становилось лишь хуже. Но час назад, когда они гуляли по Крещатику в общей компании, разрядившись в маски и отмечая канун Хэллоуина, чернявый был весел, бесстрашен и пьян, и ему показалось, что идти пугать покойных на кладбище – это смешно. Теперь он был зол и ругал себя на чем свет – сидел бы сейчас рядом с той веселой студенткой, обнимал бы ее, а не надгробие какой-то Даши, почившей в 188… черт знает каком-то году.

Он все никак не мог найти выход.

Когда они пришли на «Аскольдову могилу», кладбище представлялось совсем небольшим, символическим, но тьма обманула его. Он пошел по изгибу покрытой мхом темной дорожки вверх, а оказался внизу – и кладбище шло вниз вместе с ним, спускаясь по горе ярус за ярусом, куда ни глянь – бесконечные белые кресты и надгробия, мраморные вдовы и плакальщицы. И на каждом дереве прибита икона – Божья Матерь, святитель Никола. Чернявый хотел перекреститься, да передумал – неудобно как-то креститься с пивом в руках. Он никогда не был тут, только проезжал много раз мимо круглой церкви-ротонды, напоминавшей ему карусель. И правильно, что проезжал.

«Аскольдовая могила» – гниловатое место. Все равно что могила Авеля… А неподалеку «Зеленый театр», еще отец рассказывал, как ходил туда в юности – там, у стен старой крепости после Второй мировой был построен театр под открытым небом, он давно закрылся или сгорел, и на его остатках тусовались подростки, искатели приключений, сатанисты, влюбленные. Отец называл это место «зеленкой» и любил повторять историю, как они с пацанами взъелись на одного хряка с их двора, послали его на слабо в Зеленый театр, а сами там заранее спрятались… хряк пришел, а они как завоют – тот чуть не наделал в штаны. В те годы про «зеленку» говорили всякое, мол, там и привидения, и нечистая сила, и тайные подземные ходы в иные миры, и многие мальчишки будто бы уходили туда, да не возвращались обратно, как и милиция, отправившаяся их искать.

Чернявый увидел среди крестов небольшую деревянную церковь – к счастью для него, там горел свет. Отлично, сейчас он спросит, как выбраться отсюда к метро «Арсенальная», еще ведь не поздно.

Он зашел в приоткрытую дверь и невольно остановился – заслушался. Церковный хор из чистых мальчишеских голосов пел: «Вечная память…»

Он вспомнил о своих неуместных дьявольски-красных рогах и поспешно снял их, надеясь, что никто не заметил.

У алтаря энергично махал кадилом молодой бородатый священник в парчовой ризе и митре. Людей было много, все как один держали в руках зажженные свечи, прислушиваясь к непонятным староцерковным словам. Было почему-то много военных… и он вначале не понял, что в них не так – лишь ощутил толчком беспокойство и страх.

У всех на лбу были бумажные венчики – и на старухе в странном чепце, и на юных военных, и на красавце летчике в кожаной куртке, и на самом священнике с дышащим паром кадилом.

Все они были мертвы…

Как и кладбище – чернявый вдруг вспомнил, что кладбища на «Аскольдовой» давным-давно нет, его сровняли с землей, как и могилы похороненных тут белогвардейцев и красноармейцев, немецких солдат, и солдат, освобождавших Киев от них.

И тогда он закричал, закричал изо всех сил, надеясь проснуться, отказываясь верить, что скорбная лития посвящена и ему:

Со святыми упокой, Христе, души усопших раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им вечную память.

Вечная память.

Вечная память.

Вечная память…

– Не-е-ет!!! – крикнул он и, попятившись, упал обратно, в благословенную тьму странной ночи, побежал, не разбирая пути, вверх, к «карусели» Аскольда, к огням шоссе, к домам, к ресторанам – к живым!

Сухой как фольга желтый лист клена ударился о посеревший мрамор надгробия, царапнул страхом душу.

Светловолосый юноша резко повернул голову и замер.

Их шаг был тихим, как вздох… и громко испуганно втянув в себя воздух, светловолосый сделал его неслышным.

Он думал, что будет готов к увиденному, но он ошибся – нижняя челюсть упала на грудь, губы задрожали, ставшие округлыми глаза наполнил холодный ужас.

Они шли бледной цепью, словно нарисованные белым мелом на черной доске колдовской октябрьской ночи.

Впереди всех брел высокий старик, седой, с космами до самых колен, в истлевшей рубахе, расшитой непонятными знаками. А за ним – много-много мужчин и женщин. Иные были без рук, иные несли в руках свои головы, иных, расчлененных заживо, волочили в мешке. Широкоплечий мужчина в тусклой кольчуге, с грудью, пробитой копьем, взглянул на него темными провалами глаз. Женщина в темной боярской шапке подалась к нему, и он позволил ее почти невидимым пальцам коснуться его груди – не отпрянул, не вздрогнул, почувствовав невыносимую пустоту, порожденную прикосновением рук мертвеца.

Он стоял, ожидая явления последнего из рода, того, ради кого он сидел на холодной земле… И когда цепь замкнулась им как застежкой, сразу узнал это лицо, слишком похожее на его собственное – свои бездонные глаза, свои тонкие губы, свой заострившийся нос.

Он вздрогнул, бездумно, неприкрыто, всем телом отпрянул назад – хотя хотел податься к нему, прижать к груди этот скорбный дух.

Но страх прошил тело тысячами нитей, широкими стежками приковав его к черной нерушимой стене октябрьской ночи.

– Ты?.. – с ужасом выговорил он. – Где душа твоя?

Сотканная из белых линий фигура обернулась к нему, провалы глаз воззрились на вопрошавшего, тонкие губы беззвучно зашевелились.

Но светловолосый умел читать по губам.

Он понял ответ:

– В аду…

26 октября, канун первого праздника Параскевы Пятницы

Когда в детстве одна старая ведьма сказала ей, что люди не любят убирать свои дома, она не поверила, думала взрослые смеются над ней. Конечно, люди слепые, но не настолько же… когда повзрослела и ей позволили общаться с людьми, поняла: правда. И правда слепцы!

Это же самая простая и самая сильная магия, подобная выстрелу из пистолета, – и ребенок может нажать на курок и убить человека. Так и тут, заплетешь косу – ровно да гладко заплетешь и судьбу свою. Вышьешь рубаху – сложишь всю жизнь свою в нужный узор. Сделаешь грязное чистым, избавишься от грязи – ненужных мыслей, недостатков, бессилия, ошибок, и все в твоем доме пойдет по-твоему!

В детстве она чего только не делала, чтобы ей позволили самой убрать дом или сготовить обед – дали поколдовать хоть немного. Вот и сегодня ведьма проснулась радостная, нетерпеливо перечисляя в уме все, что нужно сделать, как и для чего. Разобрать разбежавшиеся по дому вещи – разобрать мысли и чувства, смести пыль – отмести все сомнения, вымыть – вылить из дому с грязной водой все сглазы, порчи, дурные пожелания. Еще даякские жрицы, обмакнув метлы в отвар из риса и белой травы, выметали из дому вместе с пылью беду, складывали мусор в маленький бамбуковый домик и отправляли его по реке, дабы вода унесла все невзгоды далеко-далеко в океан.

Ведьма вычистила и натерла до блеска квартиру, и особенно тщательно – стекла, чтобы собрать в чашу последний солнечный свет. Смешала его с зерном, ячменем, маком и медом… Зерна сажала, собирала сама, они словно проросли сквозь нее – как сквозь землю. На скатерти сама вышивала символы Матери-земли – ромбы и точки. И полотно соткала сама – только слепые могут позволить себе постелить на стол, на семейный алтарь, чужую работу, позволить чужому формировать рисунок их Рода.

Солнце старело. Она поставила на стол-алтарь миску с кутей и коливом, блюда с пирогами и рыбой, кувшин с алой Рябиновкой – сама сварила ее, смешав кровь Макошь с медом Велеса и дубовым огнем Перуна.

Жертва – недаром сродни слову «жерти». Большинство ежедневных ритуалов творятся под час застолья, многие иностранцы до сих пор молятся перед едой, а местные слепые даже о собственном Боге забыли – ну да их Бог им судья.

Веда положила на скатерть горький маточник, благоуханную разрыв-траву и посыпала сверху отборные зерна пшеницы. Села, едва не поставила ноги на перекладину под столом, забыв, что на ней, как птицы на ветке, собираются души усопших. Верно говорят: поведешься со слепыми – не заметишь, как ослепнешь сама.

Солнце уходило. Свет таял, как тусклые гроши в кошельке мотовки. Ведьма ждала. Ее руки, казавшиеся внешне спокойными, с трудом могли унять дрожь.

Скатерть была бела, ночь – черна, а душа – натянута словно струна.

И когда в мире совсем не осталось белого – пришло время красного. Она взяла нож и провела им по левой ладони быстро и сильно.

Кровь хлынула сразу, смешалась с коливом, сделав золотые зерна колива красными, сделав старую боль – новой.

Ведьма сунула горсть каши в рот, проглотила и произнесла:

 
Мое слово сильное
Из Ирия синего
Приди же ко мне
Пусть кровь моя красная
Как солнце свет-ясное
Светит во мгле…
 
 
Нужен дух – бери мою душу
Нужна плоть – бери мою кровь
Приходи…
Призываю Любовь!
 

27 октября по новому стилю, первый праздник Параскевы Пятницы – светлой Макошь

– «Прощай, светлая Мать Макошь… пришла пора встречать Темную Мать…»

Ветер распял на оконном стекле красный кленовый лист. Сумерки окончательно победили неверный солнечный свет. Но в Башне Киевиц было уютно. В высоком черно-мраморном камине горел огонь. В колыбели безмятежно спал полугодовалый сын Миша. Сложив ноги по-турецки, его мать, младшая из Киевиц – Мария, сидела на ковре у домашнего очага.

В углу стоял накрытый домотканой скатертью стол с поминальными коржами, печеньками, испеченными из соленого теста лестницами «в небо», позволяющими усопшим, застрявшим во тьме, выбраться из ямы. На Первые врата – первый осенний праздник Бабо5в-да-Дедо́в – следовало привечать усопших в доме. На Вторые врата следовало оказать им помощь и облегчить загробную жизнь.

– «Тьма – не наказание. И не в наказание от нас уходит свет, и приходят темные дни. Тьма нужна нам…» – продолжал читать голос Мира Красавицкого. Его голос появился в Башне раньше него. – Я все же нашел эту книгу в библиотеке искусств!

Привидение Мирослава материализовалось на диване, в руках у него была толстая старая книжка в обложке из потертой коричневой кожи.

Маша подняла голову – ей почудилось, что Мир, словно Демон, образовался из сгустившейся тьмы. Или просто с его появлением в круглой комнате Башни сразу стало светлей?

– «Почему чистая магия творится ночью? Потому что тьма – естественное состояние Земли, в тот час как даритель света – Солнце, далекий, инородный предмет, чьи лучи касаются то одной, то другой части Земли, разрушая ее естественную Тьму… Солнце не враг нам, без него ни одно семя не станет колосом, но Солнце – не часть Земли…» – Мир замолчал.

– Уже пора гасить свет? – спросила Маша и торопливо сделала пометку в блокноте. Вокруг нее на ковре в три ряда лежали раскрытые книги, справочники, древние манускрипты.

– Нет, еще пятнадцать минут. Занятный обряд «Погружение во Тьму».

– Возможно, это главная проблема современных людей – электрический свет, – сказала Маша. – Создав свою цивилизацию, люди сделали все, чтобы жить не по законам природы, а вопреки – ложиться не с закатом, а с окончанием ток-шоу, вставать не с солнцем, а когда нужно идти на работу, лечиться не травами, а таблетками. Но, оборвав все связи с Великой Матерью, они утратили и ее мощь. Лишь живя единой жизнью, став единой плотью с природой, с Великой Макошь, можно получить ее силу…

– Маша, а тебе не кажется, что ты слегка перепутала Великий обряд с курсовой? – иронично спросил Красавицкий, показывая глазами на ее обширную напольную библиотеку.

– Если ты узнаешь, что твой день рождения 21 октября – начало Дней Мертвецов, – сказала она, – поневоле задумаешься: что это за дни?

– И что ты надумала? – Мир вопросительно взглянул на исписанный блокнот в ее руках.

– Все логично, – с удовольствием выговорила любимое слово она. – Бабы5 и Деды́ приходятся на Осеннее Макошье – время сватанья, свадеб, зачатия детей и одновременно дни мертвых. Ведь и новые души нерожденных младенцев, и души мертвых приходят к нам из Иного мира – из Ирия. И на Первые врата – неделя перед первым праздником Параскевы Пятницы, и на Вторые врата – неделя перед второй Параскевой. Ведь Параскева заняла место Великой Макошь – повелительницы смерти и жизни, покровительницы брака, рождения… Отсюда и заговор «Батюшка-Покров, мою голову покрой. Матушка Пятница Параскева, покрой меня поскорее».

– Это цитата? Или ты читаешь заговор, потому что решила, что тебе, наконец, пора выйти замуж? – то ли пошутил, то ли подловил ее Мир.

Но Маша замялась, не нашлась что ответить, уткнулась носом в блокнот, и несколько секунд он молча смотрел на ее профиль, пергаментно бледную кожу и рыжие волосы, кажущиеся золотыми в свете огня.

– А я вот думаю, – сказал Красавицкий, – что сказки, где феи слетаются к колыбели новорожденного и дарят ему подарки, – имеют глубокий архаический смысл. Возможно, изначально это были души предков, которые в момент зачатия наделяют нового потомка своими дарами. И раз уж наш Миша – сын гения Серебряного века Михаила Врубеля, в эти дни он тоже может передать малышу свою гениальность.

«…или свое сумасшествие», – Маша не стала произносить это вслух.

Она сказала:

– Если бы ты был жив, ты бы стал отличным историком, Мир!

– И что мне мешает стать им сейчас? – пожало плечами привидение Мира Красавицкого, упрямо отказывающегося воспринимать свою смерть как проблему. – Я думаю так, – продолжил мысль он. – И ночь на Ивана Купала, когда был зачат наш Миша, – он бросил взгляд на младенца в кроватке, – и Деды́ считаются лучшим временем для зачатия, потому что на эти праздники Врата в мир иной открыты нараспашку. И только в эти дни представители Рода могут присутствовать при зачатии нового потомка, благословить его и поделиться с ним своей храбростью или умом… своими талантами…

– Или своими грехами?

Маша неодобрительно посмотрела на возвышающийся в самом центре поминального стола необычной формы пирог, принесенный утром Василисой Андреевной, Главой Киевских ведьм, вместе с прочими ритуальными яствами.

– Ты не обязана есть его сама, – утешил ее Мир.

– А я в принципе обязана есть его? – наежилась Маша. – Я слышала про эту английскую традицию… когда вместе с пирогом ты съедаешь грехи усопшего, тем самым освобождая его душу и помогая ей попасть в рай. Но понятия не имела, что Киевицы тоже наследуют ее.

– И тут, и на противоположном конце земного шара Дни Мертвецов отмечают на удивление похоже.

– Нет, я понимаю. – Маша встала и с несвойственным ей раздражением прошлась по комнате, продолжая недружелюбно коситься на пирог. – Обычно наследницей Киевицы становилась дочь или ближайшая родственница… логично, что на Бабы5 наследница поедала ее грехи, облегчая той загробную жизнь, а покойная Киевица обещала ей взамен свою помощь. Но бывшая Киевица Кылына – убийца! Которая к тому же мечтала убить меня. И я не хочу брать ее грехи на себя. И мне не нужна ее помощь… да она и не станет мне помогать. Если она и придет сюда, то лишь для того, чтобы опять навредить мне… Почему я должна ее звать?

– Пора гасить свет, – примирительно сказал Мир, снова берясь за книгу.

Маша подошла к выключателю, стало темно. Теперь комната была освещена только светом камина – огонь в очаге должен был погаснуть сам.

– «Тьма нужна нам, чтобы вернуться к истокам – к рождению и творению мира. Мать-Земля родилась из космической Тьмы, ребенок рождается из тьмы материнской утробы… Наше “я” рождается из Тьмы подсознания. Три вещи следует делать во Тьме: зачинать детей, познавать себя и творить магию, способную изменить этот мир…» – возобновил чтение он.

А Маша почувствовала колкие иголки озноба на плечах и коленях. Они с Миром были одни в полутьме, его облик казался сотканным из сумрака и огненных отблесков. Едва воцарившись в Башне, Тьма сразу породила тревогу и интригу, напряжение и притяжение, и вопрос, который почему-то ни разу не приходил к Маше при свете: «Когда погаснет огонь в камине и станет совсем темно, он подойдет ко мне? А я…»

– «Чтоб принять в Макошь-день Великую Мать, погасите огни… и вы поймете, зачем нужна Тьма».

Она поняла! Не умом, нутром поняла, почему Осеннее Макошье – период свадеб, зачатий, вечерниц и девичьего колдовства: Тьма – действительно идеальное время, когда и природа, и тело сами знают, что делать, нужно лишь не мешать им!

Она хотела шагнуть к Миру, запустить руки в его черные волосы, закрыть глаза и принять правду Матери-Макошь как единственно верную… но не сделала этого.

Ее остановил голос Мира.

– «Но лишь избранные могут использовать Тьму на Великую Пятницу. Ибо помни, есть у Макошь светлые ночи, а есть страшные – когда Тьма порождает лишь Тьму…»

Маша почувствовала опасность спиной, шеей, лопатками – точно воздух стал упругим и навалился на спину. Комната, высокие книжные шкафы, диван, кресла, камин точно изменили состав – став пружиной, сопротивляющейся тому, не названному, но ощутимому, навалившемуся на комнату Башни… Она не видела, не слышала, не чуяла, но ощущала его, словно само время стало упругим.

А потом случилось немыслимое – раздался глухой сильный удар, и через середину Башни прошла трещина, не по потолку и стене – трещина шла прямо по воздуху, будто круглую комнату Башни разделили пополам невидимым прозрачным стеклом, и стекло это треснуло, а на той, другой, стороне Маша увидела мертвую Кылыну.

Бывшая Киевица еле шевелила губами, как будто на губы ее давил многотонный слой воды. Медленно-медленно она подняла руку и указала на колыбель Миши.

– Не смей… Только попробуй! – грозово крикнула Маша.

– Владимирский… твое… Провалля… – сказала Кылына.

Маше показалось, что пространство рассыпалось – с тихим звоном опало на пол, трещина в воздухе исчезла… в углу стояло рассеченное трещиной зеркало.

И в том ином зеркальном пространстве Кылына склонялась над колыбелью ребенка.

– НЕТ! – закричало все внутри Маши. Схватив ближайшую статуэтку бронзовой богини Дианы, она ударила по зеркалу.

Стекло разлетелось на десятки осколков – они взвились в воздух, как остроугольная пыль. И Маша, и Мир одновременно бросились к ребенку в кроватке, закрывая его собой. Мальчик проснулся, заплакал – на его левой ладошке алел кровавый порез.

«Зеркало разбилось – будет беда…» – невольно вспомнила вечную истину Маша.

Младшая из Киевиц прошептала заклятие Воскрешения, восстанавливая зеркальную твердь, а вместе с ним и гармонию мира. Присела, поднесла к губам маленькую ручку сына.

– Ничего, ничего, – заклятие Воскрешения могло восстановить города, излечить мертвых, подняв их из могил – не то что небольшую царапинку.

А затем на глазах у нее случилось ужасное. Миша вздрогнул, изогнулся, зашелся плачем. Его лицо покраснело, кожа стала горячей, словно температура повысилась вдвое, тело сына превратилось в раскаленную печь, готовую пойти трещинами от чрезмерного жара.

– Мир! – закричала Маша в отчаянии. – Мир… Кылына отравила его!