Текст книги "Джек-потрошитель с Крещатика"

Глава девятая
Черный бриллиант

Непроглядный туман скрыл от них Город и скрыл их от Города – никто не видел трех ведьм, летящих сквозь белую мглу.

Мгла не была безмолвной; она шептала, густой влажный туман хватал их за плечи рыхлыми ладонями, мятежные, неупокоенные, пробужденные праздником души желали удержать их, пытались сказать, размечая полет над Киевом обрывками фраз:

– Мое почтение…

– Дайте… прошу…

– Нет… не могу забыть…

– Я умоляю…

– Помолись, помолись за меня…

– Мы в опасности… в Киев пришел некромант!

Дашина верная подруга с двумя велосипедными седлами на древке взяла в попутчицы Катю, уже секунду спустя потерявшую где-то над Бессарабкой свою левую туфельку, правую Катя обронила уже над Ботаническим садом.

Мокрый туман лип к Дашиным ногам, и Чуб, задравшая при посадке мини-юбку на бедра, невольно задумалась: сколько покойников видят сейчас ее красные в черные черепушки трусы? Как вообще мертвые воспринимают дизайн с черепами? Как издевательство или как приветственный жест?

– О, прелестница! Озорница!.. – немедля получила она ответ на вопрос.

– Ясные Пани, попросите ваш Город…

– Мы все в опасности!!!..

– Сударыня, вы просто милашка…

Акнир вихрем неслась впереди.

– Стекло! – издала предупреждающий крик дочь Киевицы, и, готовясь к удару, слегка поджала ноги, обутые в крепкие ботинки с широкими каблуками.

Но идти на абордаж со стеклом не пришлось. Дображанская лишь глянула вниз, увидела стремительно проступающую из тумана стеклянную крышу над чердаком-мастерской Виктории Сюрской – и крыша лопнула, со звоном рухнула вниз.

Троица приземлилась на ощерившийся осколками пол.

Акнир с подозрением посмотрела на Катю.

– А отчего все развалилось? Заклятие? – не поняла Даша Чуб.

И тут же забыла свой вопрос:

– Мать моя женщина!.. Вот он! – Землепотрясная бросилась к мольберту с портретом Мирослава Красавицкого. – А здорово она его…

Набросок углем был необычайно хорош – вся сущность Мира: и глубина его глаз, и горделивая линия носа, и неумолимость рта, и лежащая на самом дне естества огромность любви, вернувшая его из небытия, победившая саму смерть, сотворившая его заново, – отразилась в этой работе.

Отразилась!

«Портрет – то же зеркало. Если портрет хорош…»

Катя поняла, почему Вадим Вадимович назвал Викторию гением. И еще поняла…

– Поздно, – сказала Акнир. – Она знала, что мы придем сюда, и ждала нас! – юная ведьма указала на висевший в центре белой стены большой плоский телевизор. Он был включен. Акнир взяла пульт, усилила звук.

На экране горел значок известного канала, а рядом с телеведущей сидела «человек мира» Виктория Сюрская.

– Черный бриллиант… – говорила художница, показывая висевший у нее на груди ирреальный камень блондинке-ведущей, неприкрыто раззявившей рот при виде подобного дива. – Мое последнее приобретение!

– Такой огромный? – искренне поразилась блондинка и невольно протянула руку к сверкающей цаце, но побоялась дотронуться – будто даже прикосновение к алмазу было ей не по карману.

– Ему нет цены! «Орлов», «Алмаз Шейха», «Тиффани» меркнут в сравнении с ним. Когда я увидела его, я сразу поняла: вот моя настоящая любовь! Моя истинная любовь. Я искала его всю свою жизнь… Как же долго я тебя искала, любимый! Мой самый, самый, самый красивый… Я сама дала ему имя – «Мир»!

– Мир? – зачарованно повторила ведущая.

– Это Мир… – хрипло сказала Акнир.

– Это Мир? – попыталась поверить Катерина.

– Черный бриллиант – душа Мира? – моргнула Чуб. – Наш Мир Красавицкий висит у нее на шее? – она тряхнула белыми волосами, стараясь уложить в голове невозможное.

– Золотоискательница! – хрипло произнесла Акнирам, и ее васильковые глаза изумленно расширились.

– Ты знаешь Викторию? – подобралась Дображанская.

– Не знаю, – ответила дочь Киевицы. – Я не знала, что она существует на самом деле. Она – легенда! Ей больше сотни лет. Ее называют золотоискательницей. Хотя это неверное название. Она равнодушна к золоту. Больше всего она обожает драгоценные камни. Но не обычные. Она обращает в камни человеческие души. И лишь самые чистые, светлые, очищенные жертвой, духовным подвигом, бессмертной любовью. С помощью зеркал она крадет души из могил…

– Так это она раскопала могилу монаха… или монашки? – возгласила Даша. – Она – некромант?!

Акнир показала на телеэкран:

– Видите кольцо с розовым бриллиантом у нее на руке? Мама говорила, что души истинно верующих она превращает в алмазы цвета зари. Души страстотерпцев – в голубые бриллианты. Она, как Дьявол, влюбившийся в чистоту человеческих душ, но влюбившийся именно по-дьявольски. Ибо ни один бриллиант мира не сравнится с истинно чистой человеческой душой… Ведь в каждой просветленной душе живет частица вашего Бога. Такие души редки. Она ищет их годами, десятилетиями. Говорят, она может жить вечно за счет бессмертия душ, которыми владеет. Закономерно, что она стала художницей-портретисткой. И портрет Ирины она купила не случайно. Наверняка с ее помощью она хотела получить душу умершей девушки. И, думаю, она получила ее.

– Значит, я права? – сделала лестный для себя вывод Землепотрясная Даша. – Ирина – невиновна?

– Золотоискательница – лучший оправдательный приговор для нее. Она чует чистоту на нюх. Могу поспорить, она сразу почуяла Мира: удивительную чистоту его любви, превратившую убийцу в ангела.

– Но почему она не купила «Тихую ночь» на аукционе? – не приметила логики Катя. – У нее было достаточно денег, чтоб перебить мою ставку.

– Она просто узнала вас, – сказала Акнир. – Узнала Киевицу. Она не была в Киеве много лет, столько, сколько правила тут моя мама. Она приехала сюда на разведку. И не стала вступать в поединок с вами. Она уступила вам лот и пошла обходным путем…

– Почему же теперь она рискнула перейти мне дорогу?

– Потому что Виктория уже получила все, что хотела!

– Вы верите, что камни имеют душу? – вещала тем временем с экрана Виктория, и взгляд ее был жарким и влажным от неподдельной, неистовой порабощающей страсти.

Она смотрела с экрана телевизора прямо на них – она словно видела их. Нет, она видела их – их растерянные взгляды, их бессильную злобу, видела поражение своих давних врагов – Киевиц!

– Возможно, – сдержанно сказала блондинка-ведущая, не сводя ошалевшего порабощенного взгляда с невероятного камня.

– И я уверяю вас: нет на свете души прекрасней, чем та, что заключена в этот камень! Черные бриллианты почти никогда не бывают прозрачны, не бывают чисты. Но этот… О, мой любимый, мой Мир, я клянусь, ты главная любовь моей жизни!

– Красный пар над горшком предупреждал нас о гибели Мира! – самобичующе сказала Акнир.

– Значит, Маша все же думала о нем, – отметила Чуб.

– Но почему о нем не подумали мы?! – взвилась ведьма. Она была неприкрыто зла на саму себя. – Ведь Мир – и есть душа! Возможно, единственная в мире душа, победившая смерть силой любви… Победившая тьму своей собственной души!..

– Видимо, потому что мы все как-то перестали считать его привидением. – вздохнула Землепотрясная. – Ой, как же Машка разозлится… – протянула она.

– Машка? – грозово сказала Катя. – Как разозлилась я!!! Я отдала ей Мира… своими руками! Но это стервь не поняла, с кем связалась. Она смеет дразнить меня?.. Она не боится сидеть тут, на экране, и раздавать нам щелчки по носам?

От гнева у Катерины Михайловны потемнело в глазах.

Чуб закричала. Акнир отскочила в угол как ошпаренный кот.

Большой плоский экран телевизора внезапно разлетелся на множество неровных кусков, подобно зеркалу Снежной королевы. Дображанской показалось: она видит в замедленной съемке, как темные осколки летят по комнате, кружатся в воздухе, а на месте экрана остается большой и глубокий след в стене, словно от взрыва гранаты.

– Я достану тебя!

Взгляд Кати оставил длинный и узкий ров на стене, вырывая куски штукатурки, взрезая стену до кирпичей и бетона, и пыльное крошиво летело надо «рвом»…

– Я уничтожу ее!

Катерина Михайловна испытала немыслимое облегчение от того, что может, наконец, выпустить силу – выпустить в свет свой секрет. И дать силу своему темному гневу.

Массивный угловой диван в мастерской Виктории с грохотом рухнул на пол, перерезанный пополам Катиным взглядом, лежавшие на нем подушки взорвались клочьями, синтепон разнесло по комнате искусственным снегом.

На низком столике одна за другой лопались большие и маленькие баночки с краской, светлый паркет окрасили разноцветные пятна, будто мастерская решила сама с собой сразиться в Пейнтбол.

– Что происходит во-още? – истошно заорала Землепотрясная Чуб.

– Она в прямом эфире! Я знаю адрес канала, он на Нагорной, летим туда. Я разорву эту суку на части!..

– Даша, беги на кухню, ложись на пол!.. – крикнула подруге Акнир.

Катерина Михайловна не почувствовала миг, когда гнев стал сильнее нее. Не сразу поняла, что, выпустив силу, уже не может смотреть на мир иначе… Ее рука полезла было в карман, где лежал футляр с очками, но, видимо, она обронила его над Городом вместе с туфлями.

Взгляд Кати заметался по комнате.

Скопление сплетенных меж собой полочек с сувенирами, ракушками, глиняными вазами и стаканами, полными кисточек, глиняными – разлетелось в куски.

Зеленая драпировка слетела со стены, превращаясь на лету в лоскуты.

Прикрывая голову руками, Даша Чуб бросилась из комнаты прочь.

Катя быстро опустила глаза… И увидела, как под ее босыми ногами паркет раздваивается, словно под бензопилой, как летят в стороны перерезанные доски, дымятся стружки…

Холодея от ужаса, она резко запрокинула голову, устремив взгляд наверх, сквозь разбитый стеклянный потолок, надеясь, что не уничтожит единым махом пролетающую прямо над ними стаю птиц, а заодно и самолет, парящий в небе где-то на высоте 8300 метров. И еще она вдруг подумала, что, зажмурив глаза, может разрезать и собственные веки.

– Мамочки, что же мне делать, мамочки?!.. – испуганно, жалобно всплакнула она.

– Я здесь…

– …мамочки…

– Я здесь, моя доченька… посмотри на меня!

Слова, похожие на неуловимый шорох осенней листвы, раздались одновременно со стуком брошки-бабочки, упавшей на пол.

И прежде чем Катя признала родной голос из детства, ее запрокинутый к небу взгляд залило слезами – теплой соленой водой, и она почувствовала, что острота ее взора гаснет, слабеет. Безбрежный, непобедимый и неуправляемый гнев присмирел, потесненный иным чувством.

– Не бойся, доченька… Катюша, посмотри на меня!

– …мама?

Катерина опустила полные слез глаза, и не поверила им.

Белая Дама стояла посреди мастерской – высокая, намного выше человеческого роста, сияющая лучезарным светом. Свет струился вокруг ее тела как длинные одежды, свет струился вместе с распущенными по плечам длинными светлыми волосами.

А в чудесной эмалевой брошке-бабочке больше не было блестящего камня.

Сияние исходило от Дамы… Хоть трудно было признать в этой прекрасной женщине Катину мать – невысокую, темноволосую и большеротую с неправильными чертами лица.

Но Катерина Михайловная Дображанская не заметила никаких перемен. Она никогда не воспринимала мать некрасивой. В детстве, как и каждая девочка, она считала маму самой прекрасной на всем белом свете, а позже, потеряв обоих родителей, лелеяла мамин образ – ставший лишь еще более недостижимо-прелестным.

– Мама, – охнула Катя. – Мамочка… – Дображанская неуверенно протянула ладони вперед. – Ты все же пришла… – ее голос стал тонким. – А у меня там, в Башне, для тебя угощение.

– Спасибо, доченька, я насытилась его запахом. – Женщина протянула к Кате обе руки, прикоснулась к ее лицу.

Но Катя не ощутила ее прикосновения.

Мать наклонилась и поцеловала ее…

И на мгновение Катя погрузилась в чистейший свет – чудный умиротворяющий свет, от которого не нужно жмурить глаза.

– Какая же ты у меня красивая!

– Мама…

– Времени мало, Катюша. Слушай меня. Она привезла нас в Киев…

– Виктория?

– Но утром, на Бабы5, ты заглянула в зеркало – в мир иной – и потянула меня за собой. А вторая Киевица позвала меня…

– Кто позвал тебя?

– Она, – Белая Дама указала на Дашу.

«Ау, привидения! Белая Дама, ты где? Выходи! Тебе повелевает твоя Киевица!»

Никогда еще Екатерина Михайловна Дображанская не испытывала такого раскаяния и такой бесконечной благодарности по отношению к Чуб! В этот момент она могла провозгласить Дашу своей кровной сестрой, удочерить и завещать ей все свое состояние!

– Силой двух Киевиц вы потянули меня… потянули к себе… Ты нашла сильный талисман.

Катя посмотрела на бабочку-брошь в магическом стиле модерн. Вспомнила: бабочка – символ женской души.

Душа притянула душу!

– Бриллиант в брошке! – осмыслила Катя. – Он увеличивался… Им была ты? Виктория украла твою душу?

– И душу твоего отца.

– Вы и есть бриллианты в ее серьгах! – окончательно осознала невероятное Катя. – И один из них стал меньше, потому что…

– Ты тянула меня к себе, – сказала мама. – Но бóльшая часть меня, как и прежде, принадлежит ей. У меня меньше минуты, чтоб сказать тебе правду. Ты из Великого рода. Ты – веда чистой воды. Но три столетья подряд, а потом еще триста лет ведьмы в нашем роду были лишены красоты и силы. Мы пошли на самоотречение сами. Мы копили наши силы, нашу красоту для тебя. Для той, что должна изменить этот мир. Ею станешь ты, моя девочка. Ты так прекрасна, что, когда смотришь на тебя, больно глазам. Ты так сильна…

– Она убила вас с папой? Виктория?! – прохрипела Катя.

Непреодолимая жажда бриллиантовых сережек, неконтролируемое желание перерезать горло рыжей твари… все объяснилось!

– Подумайте, Катерина Михайловна, какой чистотой души нужно обладать, чтоб самим отказаться от власти и красоты ради будущего, ради величия Киева – сказала Акнир. – Какой силой души нужно обладать, чтоб шестьсот лет хранить ваш секрет. По-видимому, он передавался лишь от матери к дочери.

– Не думай о мести, доченька, – улыбнулась Белая Дама. – Не думай о тьме. Думай о свете. У тебя отныне есть все. Красота, сила, власть Киевиц и наше наследство. Твоя сила будет безмерной. Она поможет тебе победить, если ты не позволишь собственной силе победить тебя… Прими же наш дар.

Мама протянула обе руки, положила их дочке на грудь, и на этот раз Катя ощутила влажное нежное тепло вокруг тела.

– Катюша, Тюшенька, моя девочка… помни, в огромной силе есть и огромная слабость… а ты никого не любишь… даже себя. Ты так и не купила себе золотую рыбку… помнишь, как ты мечтала о ней в детстве? И позавтракать ты постоянно забываешь…

– Рыбку? Позавтракать?.. Мама, кого я должна победить? Когда?

– В тот день, когда наступит твой час, у тебя не будет вопросов – только ответы.

– Мамочка… Что с тобой?!

Призрак матери таял: контур фигуры размылся, вытянутые руки превратились в два угасающих тонких луча, остались только глаза, – глаза, не успевшие наглядеться на дочь, все еще были живыми и яркими.

– Она улетает… – голос Белой Дамы стал слабым. – Ее метла как стрела… Я больше не могу противиться ей…

– Мама, останься!..

– Прощай, доченька… Больше не свидимся…

Глаза Белой Дамы погасли. Светлый призрак исчез.

– Мама! – крикнула Катя, бессильно хватая воздух руками.

– Боюсь, что передача закончилась. – Акнир посмотрела на осколки экрана. – И дела Виктории в Киеве окончились тоже. Она вряд ли вернется в Город при вашей жизни.

– Нет! – топнула босой ногой Катерина. – Думайте, и быстро… что делать? Это же душа моей мамы! Душа папы. Душа Мира! Мы не можем их отдать… никому! Акнир, ты – чароплетка…

– Я могу переплести чары этого мира. Но не мира мертвых…

– Не нужно подробностей. Времени нет! Она улетает…

– Я смогу догнать ее на метле! – вскинулась Даша. – Мы пошлем за ней в погоню всех наших ведьм!

– И все они не справятся с ней, – мотнула головой Акнирам. – Вы даже не отыщете ее в этом тумане, она повелевает им.

– Если так, Маша нас никогда не простит. Если прямо сейчас мы не вернем Мирослава… – запаниковала Землепотрясная. – Ты хоть понимаешь, что тогда будет вообще?! Весь союз Трех распадется!

– Маша сейчас с Котарбинским, – вспомнила Катя. – Нам нужно идти в Прошлое. Ведь пока мы там, здесь время стоит. Виктория не успеет улететь, пока мы ведем дискуссии о собственном бессилии, – приняла лучшее из возможных решений она.

– А ничего, что я в мини-юбке? – уточнила Даша.

– Хоть в римских латах, – махнула рукой Дображанская. – По-моему, Котарбинскому давно все равно. В такие дни на Деды к нему ходят и не такие гости… и без юбок, и без платьев, и без шляпок, и даже без головы.

Глава десятая
Преступление и наказание

– Душу Мира украли? – еле слышно повторила Маша.

Она опустилась на лавку, приложив два пальца к груди, будто проверяла свои чувства.

Вильгельм Котарбинский с интересом изучал новых гостей – Катя оказалась права: ни Дашино мини, ни леггинсы Акнир, ни метла с двумя седлами не вызвали у него удивления, – лишь живое любопытство, как и сам их рассказ о некромантах и закабалении душ (кто знает, о чем беседовали обычно его осенние гости без платьев «и даже без головы»?).

Рука художника сама потянулась к бумаге…

Маша сцепила пальцы в замок, пыталась связать воедино свои разрозненные и мятущиеся мысли.

– Ты, главное, не истери, помни: в Прошлом время стоит, – подбодрила ее Даша Чуб. – У нас есть сколько хочешь времени, чтобы сочинить план спасения. И нас трое, даже четверо – мы в таком суперсоставе не только Мира, мы весь мир спасем, если надо!

Но Маша и без того проявила предивное самообладание. Лишь насупилась, молча закусила губу и задумчиво приспустила веки, поспешно пытаясь сочинить помянутый спасительный план.

Катя развернула скрученный в рулон рисунок Виктории.

– Вот его портрет. Тот самый. Некромантка украла душу Мира с его помощью. Может, есть способ перетянуть через него душу обратно? У меня почти получилось – я, сама не зная того, потянула душу своей матери…

– Как? – деловито спросила Маша. Судя по морщинам, проявившимся на ее бледном пергаментном лбу, план спасения не сочинялся.

– С помощью зеркала, броши-модерн и призыва, который случайно произнесла Даша…

– Хоть ты меня за это ругала, – сочла нужным напомнить Землепотрясная Чуб.

– Интересно, – приняла информацию Ковалева. – Но картина некромантки нам вряд ли поможет. Это ее магия, а не наша. Если бы картина имела обратный эффект, она бы не оставила ее нам на память.

– А если мы попросим Вильгельма Александровича написать портрет Мира? – предложила Катя. – У тебя должны быть его фотографии.

– Нет, – судя по убежденности в голосе, Маша успела продумать и такой вариант. – Вы так и не прочли главу о некромантах? Украсть душу через портрет можно лишь в тот момент, когда его пишут с оригинала. Выкрасть душу своей матери через зеркало ты смогла лишь потому, что у вас кровная связь, любая дочь – своеобразный портрет своей матери. Да и то ты перетянула ее только на время…

– Так и есть, – подтвердила Акнир. – Зато силы истинного некроманта безмерны. Он может украсть душу через старое полотно, через фото, через могилу на кладбище, через спиритический сеанс, через след ноги, через отпечаток руки… возможностей тысячи. Даже если мы вчетвером попытаемся перетянуть душу Мира – мы не сможем победить одного урожденного некроманта.

– Но ведь есть и другой способ, – не пошла на попятную Катя. – Маша может попросту воскресить Мирослава по портрету. Могу поспорить, ее дар воскрешения сильнее любой некромантии!

Все присутствующие устремили пристальный взгляд на младшую из Киевиц.

Искушение свело ее лицо словно судорога. Казалось, сейчас ничего не помешает ей осуществить свое давнее желание – снова сделать Мира живым человеком!

– Я не могу… не могу воскресить его против его воли, – сказала Маша, не без труда поборов мучительный искус.

– Не понимаю твоей позиции! – гневно свела брови Катерина Михайловна. – Пусть лучше по собственной воле он канет в тартарары? Достанется залетной некростерве, которая будет носить его как изящный аксессуар на приемах? Ты любишь его или нет?

– Погодите бодаться, – подала голос Чуб. – Ты говорила про кровную связь. А сексуальная – не-е? Не подходит?

– О чем ты? – не поняла ее даже Акнир.

– Ну ладно, не сексуальная – брачная… гражданский брак тоже считается? Маша и Мир – считай, муж и жена. А «муж и жена – одна сатана», тоже, считай, портреты друг друга.

– Нет, у нас ничего такого… – Маша Ковалева внезапно зарделась и отрицательно затрясла головой.

Но сей жалкий эвфемизм никак не устроил возмущенную Дашу.

– В смысле «ничего»? Вы до сих пор не переспали? Ты чё? Ты о чем во-още думала?.. Ты даже ради его спасения с ним переспать не могла? Ты не в курсе, какая секс великая сила?! Мы бы сейчас его враз перетянули обратно! Я так и знала, что ты его на самом деле не любишь! И не ценишь… все лишь слова «я – это ты, ты – это я…» Ерундень! Притворство! Блуждание ежика в словесном тумане!

Сама Чуб не притворствовала – дав волю чувствам, она точно пыталась компенсировать неестественную Машину сдержанность. Мир Красавицкий заслужил беспокойство, сочувствие, и, пожалуй, лишь сейчас Землепотрясная поняла, что давно считает его другом, соратником, неотъемлемой частью их общего мира. Но шанс на его спасение выскользнул у них прямо из рук! Хоть, судя выражению, мелькнувшему на лице Акнирам, брачная связь и впрямь была не хуже кровной!

– Но это правда, правда! – Маша утратила вдруг всю свою сдержанность. – Мир – часть моей души, я чувствую это. И я не виновата, что моя душа порой словно двоится, рвется пополам… Но это не просто слова! Он – это я. Когда Мира нет рядом, мне кажется, что у меня нет души… Когда некромантка украла душу Мира, я это почувствовала… даже здесь, в Прошлом… точно она не его, а мою душу украла!

– Почувствовала? – Акнирам стала похожа на кошку, стремительно навострившую уши при шорохе мыши. – Что ты почувствовала? Пустоту, боль? Удар под дых?

– Наоборот… из меня точно вырвали кусок… вместе с мясом.

– Присуха! – ведьма подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости, как маленький ребенок. – Их души связаны Присухой, приворотным зельем! Навечно! Вот чего не учла некромантка… У них есть магическая, нерасторжимая связь. Нам нужен не портрет Мира – нам нужен Машин портрет. Портрет перетянет его, как Катя притянула свою маму.

Маша мигом утерла еще не проступившие слезы:

– Мы должны приковать мою душу заклятием к портрету!..

– И, если твоя душа присушена к душе Мира, портрет закабалит их обеих, – поддакнула ей Акнирам.

– Вильгельм Александрович, – встрепенулась Ковалева. – Сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

– Он почти готов… – послышался мягкий обволакивающий успокоением голос Вильгельма Котарбинского.

Как оказалась, потянувшись к своему карандашу, художник не терял времени даром, пока они спорили, его грифель тихо шуршал по бумаге, и теперь с белого листа на них смотрел облик Марии Ковалевой.

Художник с улыбкой поставил рисунок на один из мольбертов и слегка поклонился, словно принимая их благодарные аплодисменты.

Маша отошла на пару шагов, неторопливо потерла ладонью о ладонь, собирая в ком свою силу, и зашептала громко и четко, наказав:

– Повторяйте за мной!..

Заклятие загремело:

– Я, дочь Отца моего, повелеваю всем, что растет из земли, всем, что лежит в его земле, всем, кто ступает по его земле, всем, что парит над его землей, живым и мертвым. Таков наш закон! Я, дочь Отца моего, выйду, из избы не дверями, из ворот не воротами, выйду подвальным бревном и дымным окном. Я, дочь Отца моего, стану на Городе Кияне…

И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.

И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:

– Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите душу Киевицы Марии, в свиток сверните, печатью запечатайте, замком заприте, дверью закройте, доской подоприте, – спрячьте душу мою в парсуну!

Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна – это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, – опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая – как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.

– …Ключ и замок к словам моим!

Заклятие завершилось.

Несколько секунд все в молчаливом ожидании смотрели на Машин портрет работы Вильгельма Котарбинского.

Ничего не происходило.

– Вильгельм Александрович, – с мольбой сказала Ковалева, обращаясь к художнику. – Помните, вы говорили, что рисуете души своих гостей… и их любимых!

«Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души».

– Прошу, взгляните на меня еще раз! Может, хоть вы видите Мира?

– Кажется… да…

Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, – на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.

Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь – магический символ женской души.

Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне – портрет Мирослава.

Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными – точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.

А затем Маша не выдержала.

– Ты здесь… Ты ведь здесь? – закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.

– Еще минуточку! – карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.

«Вон он какой…» – Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.

«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» – печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.

«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… – восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. – Потому он победит… Победит!»

Но Котарбинский не останавливался – и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…

И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, – верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.

Сильнее их Трех?

И опасен.

Но для кого?..

Ей показалось: еще пару штрихов – и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…

– Мир… Мир!!! – радостно закричала Маша.

Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.

– Я здесь… – тихо, придушенно сказал он. – Я думал, я уже никогда не вернусь. – Сейчас его лицо было изможденным, усталым. – Как вы сделали это?

– Я вернула не тебя – я вернула себя! – на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, – пообещала себе Землепотрясная, – раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) – Мы – неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!

– Это действительно так? – спросил Мирослав.

– Вот сейчас и узнаем, – удовлетворенно сказала Акнир.

Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:

– Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…

Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.

Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».

Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.

Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн – все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.

Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!

– Что это? – выдохнула Даша.

– Помните договор с некромантами, заключенный моей матерью, Киевицей Кылыной? – сказала Акнир. – Мать поклялась не преследовать некромантов за пределами нашей земли, а они, в свою очередь, дали клятву никогда не покушаться на душу Киевицы… Конечно, Виктория не подозревала, что душа одной из Трех Киевиц привязана к Миру…

«Возможно, она даже не знала, что Киевиц нынче Трое, – подумала Катя, Но…»

– …кто ей теперь доктор?! – подытожила Чуб. – Сама виновата! Но почему цветомузыка? – спросила она, непроизвольно щурясь и прикрывая лоб ладошкой, как козырьком.

Белый туман за окнами разорвала невиданная ослепительно-яркая радуга. Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось многоцветное северное сияние.

– Что это?!

– Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные Викторией за сотню лет. Она утратила силу… Теперь они снова свободны, – сказала Акнир.

– И мои родители тоже? – спросила Катя.

– Не знаю… Лишь надеюсь, что вся ее бриллиантовая шкатулка пуста.

Широкая Владимирская улица окрасилась нежным цветом зари.

Маленький желтый кубик дома Грушевского на другой стороне дороги порозовел, как обитель богини зари Авроры.

Огромная серая сталинская махина – «Служба безопасности Украины» – стала похожа на сверкающе-розовый кукольный домик.

Весь Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе.

А секунду спустя розовый Киев стал лазоревым… Город точно упал на морское дно. Все дома были сделаны из бирюзы. Лишь бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым от смешения цветов.