Текст книги "Принцесса Греза"

Катерина заинтересованно подняла левую бровь, оценивая прозвучавшую мысль, и уселась на диван рядом с Дашей. Обе дружно подперли подбородки руками, оглядывая стоящую пред ними золотую статую.

– Не смотрите на меня так… – взмолилась Маша. – Я ж не картина.

– Картинка! Настоящая картинка! – и не подумала отводить глаза Даша Чуб. – Я и не думала, что у тебя такие красивые волосы. И кожа такая белая-белая… Почему ты ее вечно прячешь?

– Ты и правда похожа на какую-то картину… известную, – Катя только устроилась поудобней. – Изумруды отменно подчеркнули глаза. Они стали такие зеленые… колдовские… ведьмацкие. И такие огромные. Тебе всегда изумруды нужно носить.

– Согласна, – подтвердила Землепотрясная. – Если Катя подарит тебе свои изумруды, носи их всегда! И даже во сне не снимай.

– Хорошо, я буду ходить в них в детскую кухню, – окрысилась Маша.

– Какая кухня?! Ты – богиня! Сама посмотри… – взвыла Чуб.

– Я уже видела, – отказалась от доппросмотра Ковалева, вмиг почувствовавшая себя отнюдь не красавицей, а новогодней елкой в окружении малых детей. – И мне все же кажется, что это плохая идея. Семен Могилевцев не может не заметить подмену. Он же любил Сару! Полжизни!

– Откуда ты знаешь, кого он на самом деле любил? Может, как раз вот этот бриллиантовый образ? – великомудро рассудила Даша. – Не забывай, он видел ее всего два-три раза в жизни.

– А фотографии?

– Да взгляни, она всюду разная. Она же актриса… К тому же Великая.

– Но я намного моложе, – швырнула Ковалева последний козырь. – В 1917-м Саре Бернар было 72 года!

– И это не помешало ей играть 13-летних Джульетт. Значит, и тебе помешать не должно.

– Пойми, – влилась Катя, – ты – не реальность. Ты – его сон. Кто видит во сне семидесятилетних старух? Ты – Принцесса Греза, явившаяся перед смертью своему верному рыцарю… Что с тобой, Маша?

– Почему ты сказала «Принцесса Греза?» – прошептала та, быстро сглотнув.

– Потому, – объяснила Дображанская, – что четыре алмазные лилии по эскизу Альфонса Мухá были изготовлены именно для спектакля «Принцесса Греза» по пьесе Эдмона Ростана. В роли этой самой принцессы Бернар и изображена на потолке Шоколадного домика. А почему ты спросила?

– «Принцесса Греза» – очень грустная пьеса, – сказала Маша. – О трубадуре, влюбившемся в Прекрасную Даму, которую он никогда не видел. Он шел к своей Принцессе всю жизнь, но увидел лишь перед смертью. Принцессу Грезу звали Мелисиндой.

– Мелисинда – Бернар. Все сходится! – возликовала Катя. – Могилевцев ждал ее всю жизнь, как тот трубадур. Потому и изобразил ее на потолке в этой роли.

– Я и не знала, Маша, что ты так сильнá в драматургии, – с уважением сказала Чуб. – Ты ж вроде не по литературе…

– «Принцесса Греза» – одно из самых известных произведений Михаила Врубеля. – Помедлив, Маша подошла к книжной полке, сняла художественный альбом и, открыв его на нужной странице, положила на стол.

Катя и Даша одновременно склонились над ней и так же одновременно охнули.

– Я ж говорила, – вскликнула Катя, – ты похожа на какую-то картину…

– Какое похожа? Это она! – воскликнула Чуб. – Точно она… Хоть раньше я б тебя тут ни в жизнь не узнала, – призналась она. – Ты здесь слишком красивая. Вот какой он тебя видел, твой Врубель! А ты говорила, забыл, не любил, видел два раза… Ты и была его Принцесса Греза! Он видел тебя – настоящей!

– В отличие от нас, он всегда знал, что ты красавица, – сказала Катя, разглядывая рожденную гением Врубеля прекрасную золотоволосую девушку, склонившуюся над умирающим трубадуром.

У врубелевской Принцессы Грезы были распущенные рыжие волосы, волнообразно струящиеся по платью цвета морской волны, на ее руках, плечах и груди сверкали украшенья с большими изумрудами…

В руках Греза сжимала цветок белой лилии.

* * *

– Нашла… – ткнула Чуб пальцем в строку пьесы. – Тут Принцесса говорит трубадуру, что означает ее лилия…

 
Когда я шла среди прекрасных лилий
И тихо мне одна из них кивала
Своей головкой, точно намекая,
Что поняла любовь моей души,
Я думала, что лишь она достойна
Узнать любви прекрасной нашей тайну,
И царственной и чистой, как она;
И лилии тогда я поверяла,
Что я тебя люблю[12]12
  Перевод с французского Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].
 

– Полезно все же иногда читать книжки! – погладила Даша синий томик Ростана. – Лилия символизирует любовь Принцессы Грезы. И даря ее, она объясняется в любви умирающему.

– Катя, я еще хочу жить! – не сдержалась Маша. – Перестань все время смотреть на меня… Ты ж за рулем!

– Прости.

Везти изумрудную Грезу к Могилевцеву Катерина предпочла без шофера. Ее черное «вольво» свернуло на Владимирскую улицу.

– Хорошо, что стекла у меня затемненные, – сказала Дображанская. – А то, боюсь, твой блистательный вид мог спровоцировать пару аварий.

– Верно, – поддержала шутку Чуб. – Мы б Машку не довезли. Ее бы у нас по дороге украли.

– Перестаньте, – сказала Маша.

Но в животе поселилось теплое чувство… Воспоминанье о минувшей любви, а не о минувшей ошибке.

– Подведем итоги, – сказала Катерина. – Первое и самое главное – алмазная Лилия Бернар существует. Миллионер Семен Могилевцев был влюблен в Сару, построил для нее особняк и запечатлел ее на потолке. В детстве прапрадед жены депутата видел сквозь замочную скважину их объяснение, а может, и иные сцены интимного свойства – поцелуи, объятия, весь тот спектакль о трубадуре и Мелисинде, который, по ее собственному выражению, Дарья пропустила. А спустя много лет между Жоржем, ставшим истопником бывшего особняка Могилевцева, и неизвестным мужчиной произошла ссора. Как раз из-за Лилии, подаренной Могилевцеву Сарой…

– Он не говорил, что подаренной, – запротестовала Маша. – Жорж просто упомянул Мелисинду и хозяина дома. Быть может, прапрадед жены депутата не врал, и Сара подарила цветок ему.

– Десятилетнему мальчишке? – усомнилась Катя.

– Почему бы и нет? Подарила ж она кольцо нашей Даше. Кроме того, второй раз Бернар приезжала в Киев в 1909 году. К тому времени Жоржу было лет 28.

– А ей?

– А она, как мы знаем, до последнего меняла юных любовников, – напомнила Даша.

– Что ж… молодым любовникам пожилые дамы дарят драгоценности охотнее, чем старым поклонникам. Согласна. Сара могла подарить Лилию Жоржу Архангельскому, – признала Дображанская.

– И то, что после революции он оказался истопником в бывшем доме Могилевцева, могло быть простым совпадением, – резюмировала Маша. – Он хранил ее ценность. А потом рассказал «как на духу» свою историю одному из жильцов Шоколадки. И тот, с пистолетом, реквизировал Лилию как историческую ценность, которой место в музее, и донес на Жоржа прежде, чем тот успел донести на него. Так Архангельский пропал в лагерях. Вполне в духе 30-х годов, когда все писали доносы друг на друга, а под видом достояния республики выгребали даже святые дары из церквей…

Маша замолчала. Машина как раз проезжала огромную, безлюдную, наполненную воздухом и солнечным светом Софийскую площадь: улетающую в небо бледно-голубую колокольню, белую стену и 19 золотых куполов древнейшего из киевских соборов, на внутренней стене которого высилась «Нерушимая стена» Матерь Божья. Покровительница Города Киева и народа, жившего здесь со времен Древней Руси… устоявшая даже в роковые 30-е годы, когда Святой Город потерял десятки церквей, разобранных и взорванных большевиками.

«Вольво» миновало разрушенный «до основанья, а затем» воссозданный вновь Михайловский монастырь, проскочило висевшую на его стенах памятную табличку с бронзовым бюстом…

Но связать несколько оборванных мыслей в единый узор Ковалева не успела.

– Если все так, – сказала Катя, оставив за спиной Европейскую площадь, – тебе тем более нужно идти к Могилевцеву и спросить его…

– Что? – обеспокоилась Маша.

– «Помнишь мой подарок? Где он?»

– А если Сара подарила Лилию Жоржу, а ему ничего не дарила? Если он спросит: «Какой подарок?», – запаниковала студентка, – что я буду делать?

– Вот глупая, – прочирикала Чуб, – тогда подойдешь, поцелуешь его и скажешь: «Вот какой!»

– А если я никогда его не целовала? Как он вспомнит об этом?

– Ну, ты наивная… – Даша закатила глаза. – Тогда тем скорей проканает. Какой нормальный мужчина будет заморачиваться на женскую логику, когда его впервые целует любимая женщина.

– А как мы его усыпим? – сдалась Маша.

– Не проблема, – не оборачиваясь, Катя подняла руку с выставленным безымянным пальцем, обвитым кольцом с рубиново-красной головкой мака.

* * *

Издавна мак символизировал сон, но был не только символом, но и источником сна, наркотического, тревожного, сладкого. И, надев на руку усыпанное рубинами алое кольцо в стиле Модерн, фотографически точно копирующее беззащитную нежность и алую угрозу красного мака, Дображанская разом активизировала все его свойства.

Катина машина второй раз за день подъехала к Шоколадному домику на Шелковичной. Прежде чем толкнуть дверь, Маша быстро прошептала заклятье, требуя именем Города показать им день и час хозяина дома, который им нужно узнать.

Трое вошли в просторный холл и остановились, даря себе миг для восторга… Особняк миллионера, готовый принять в свои объятия божественную звезду, пленял душу, поражал воображение. Все в нем сияло, все изумляло изыском и роскошью: мерцающий мрамор ступеней, чугунное кружево перил и нежнейший, похожий на морозное стекло витраж в окне, украшенный женской головкой со знакомым, слегка хищноватым профилем Сары.

На перворожденном потолке – целом, ослепительно белом, лепном – парили два лебедя – символ вечной любви. И Маша окончательно поняла, почему Шоколадному домику так нравилось быть ЗАГСом – он был построен как Дом Любви, он ждал ее, как и его хозяин… Но дождался лишь спустя сорок лет, став в 1960 году Дворцом Бракосочетания, радостно встречая сотни счастливых, влюбленных пар… Хозяин же, Семен Семенович Могилевцев, не дождался совсем… Никогда.

Мысль Маши оборвалась и смялась. Огромное венецианское зеркало на втором этаже отразило облик Великой актрисы.

«Сара?! – вспыхнуло в голове. – Вот что Дом скрыл от меня… Она все же была здесь!»

И лишь во второй миг Ковалева изумленно узнала в отражении себя – и даже не узнала, догадалась, увидев за своей спиной Катерину, высокую, черноволосую, с суровым лицом телохранителя и крестообразно сложенными на груди руками, насыщенными властными кольцами. И впервые Катя показалась ей не такой уж красивой…

Не в силах оторваться, Маша глядела в столетнее стекло на сияющую Принцессу Грезу и не могла ни признать, ни понять… Дом ли – лепной, резной, раззолоченный – стал ее идеальной оправой, заставив мерцать и сверкать, как драгоценный камень. Или дело было в самих драгоценностях: прекрасных, колдовских украшениях, делавших женщину такой же бесценной, прекрасной, волшебной, чарующей? И быть может, сейчас она просто не замечала себя, потому что смотрела на камни и принимала их блеск за свое сияние? Или дело было в вызванных Катей маковых грезах?

Или она действительно была такою всегда? И будет всегда на панно Михаила Врубеля, любившего – да, да, любившего ее!..

– Маша, нам нужно идти. – Дображанская мягко коснулась ее плеча.

С трудом оторвав взгляд от изумрудной Грезы, Маша шагнула в Мавританский зал. Синие стены были расписаны золотыми звездами. Многоцветные резные панели из гипса сияли охрой, корицей и золотом, Маше вдруг показалось, что они даже пахнут восточными специями. Объемный лепной потолок украшал орнамент из ажурных крестов и розовых звезд Давида. У стен стояла мягкая мебель под стать: диваны и кресла, обитые восточным шелком, повторяющим причудливые узоры на стенах.

Слева мелькнул парадный зал, сверкнула золотом массивная люстра с игривыми, сеющими любовь купидонами. Замыкающая процессию Даша с метлой в руке и рыжей кошкой на правом плече крутила головой, рассматривая картины, хрусталь и фарфор, лепнину и чудесный паркет из красного дерева, тяжелые портьеры и подозрительно пустые залы. В доме наверняка были слуги. Но вряд ли кто-то из них мог сдвинуться с места, воспротивившись власти руки Катерины Дображанской.

Он тоже не мог. Полузакрыв глаза, седобородый старик сидел в кресле с высокой готической спинкой. Зал в византийском стиле с деревянными панелями и тревожно-бардовыми стенами показался Маше мрачным и темным. На буфете в извивающейся золоченой подставке стоял календарь, и гостья увидела дату: 10 августа 1917 года. Только недавно она поминала ее: «Семен Могилевцев умер один в своем огромном доме, в августе 1917…».

– Вы уже здесь? – старик открыл глаза. – Только вы вошли в дом, я сразу услышал ваш запах…

Маша недоуменно моргнула. Стоящая в дверях Даша Чуб быстро понюхала свои белые волосы и прошептала одними губами:

– Это от меня… все еще пахнет духами Сары.

Но Машу удивило не это, а то, что ее появление не вызвало у старика никакого удивления – наоборот, лицо его враз стало умиротворенно-счастливым, будто то, чего он ждал всю свою жизнь, наконец-то свершилось. И Маша вмиг перестала сожалеть о Катиной афере… Не могло быть дурного в том, чтоб подарить умирающему на прощанье счастливый сон.

– Вы все же пришли… моя принцесса, – тихо сказал Могилевцев. – Ведь имя Сара означает принцесса.

– Вы вспоминали меня? – Маша опустилась на маленький пуфик у его ног.

Лепной потолок над ними был расписан желтым узором. Мастерская резьба на дверцах готического буфета из темного дерева изображала библейскую сцену избиения младенцев.

– Чтоб вспомнить, нужно забыть. – Могилевцев улыбнулся, он говорил по-русски – Греза не нуждалась в переводчике. – Я не забывал вас никогда… Значит, я умру сегодня?

«Откуда вы знаете?» – хотела спросить она. Но вместо этого вновь посмотрела на календарь… Она поистине была Принцессой Грезой, явившейся перед самой смертью влюбленному в нее трубадуру Жофруа.

– Помнишь, ты обещала, что я умру счастливым? – сказал он. – И ты сдержала обещание. Как там у Ростана… «его последнее мгновенье прекрасней будет жизни всей земной»:

 
О боже мой! Я ухожу счастливым!
Благодарю тебя, великий боже…
Не всем дано блаженство перед смертью
Принцессу Грезу видеть наяву.
 

– Теперь я знаю, в чем счастье… – блаженно прошептал старик, прикрывая глаза.

«Не знаешь! – внезапно подумала Маша. – И не узнаешь. В этом, собственно, и состоит твое счастье – в незнании. Ты умрешь в августе 1917 года и никогда не узнаешь, что всего через два месяца мир обратится в красный ад, в твой дом ворвутся варвары, твою библиотеку из нескольких тысяч редких книг сожгут в печке, картины разрежут, мебель разворуют…»

– Ты помнишь мой подарок? – с замиранием сердца спросила она.

– Я храню его. Как и твое дорогое письмо…

– Где?

– Хочешь забрать? Это твое право. Пусть никто никогда не узнает о нас. Там… – Слабая рука старика поднялась, указав на соседнюю комнату в стиле Модерн. – Там, где сходится Смерть и Греза. Я знал… знал и ждал. Теперь ты будешь со мной до конца?

– Да. – Маша кивнула и крепко сжала стариковскую руку. Он улыбнулся, закрыл глаза и больше не открывал их. Больше не говорил ничего – лишь крепко сжимал ее пальцы. Шли минуты, часы, в Византийском зале сгущались бардовые сумерки. В дверях то и дело появлялись три головы: темноволосая, беловолосая и рыже-пушистая. Но Ковалева отрицательно качала подбородком в ответ.

Он так и умер со счастливой улыбкой, когда солнце село за крыши, а оконные стекла стали черны. Только тогда Маша, наконец, забрала свою руку и заплакала. Ей всегда было жалко всех: стариков и собак, кошек, мышей, птиц и даже старые вещи. Она вспомнила, что может его воскресить… Но зачем? Чтоб он увидел, как рушится мир, Киев превращается в бойню, Мариинский парк – в свалку трупов, а в особняке, построенном в честь великой любви, располагается НКВД.

Воистину верно говорили древние – счастлив тот, кто умер вовремя. Семен Могилевцев выбрал наилучшее время для ухода из жизни.

Катя подошла, закрыла глаза старику:

– Не стоит плакать. Он действительно умер счастливым, как и тот трубадур. Пожалуй, у него была идеальная смерть. О лучшей – невозможно мечтать. Теперь мы должны найти Лилию.

– Прости, – приподняла Маша влажное лицо из ладоней. – Я не поняла, что он сказал. И не стала выпытывать. Не смогла… Мне показалось, Принцесса Греза не может трясти умирающего и выспрашивать тайну.

– Он, кстати, и говорил про Грезу, – напомнила Даша.

– И показал на нее. На комнату с портретом Сары Бернар. – Катерина направилась в знакомый угловой будуар, украшенный образом Принцессы в короне Мухá…

Остановившись в центре комнаты, она ощупала взглядом пастельные стены, расписанные огромными модерновыми цветами – барвинками и маками. Придерживая балансирующую у нее на плече Пуфик, Чуб подошла к Дображанской.

– Все очень просто, – ухмыльнулась Катя. – «Там, где сходится Смерть и Греза». – Катя любовно посмотрела на свой выставленный вперед безымянный палец, украшенный рубиновым перстнем с головкою мака, и, сменив его на указательный, уверенно показала на верхнюю часть цветочного орнамента. – Тайник находится там.

– Где? – не поняла указания Даша.

– Либо там, либо там, либо там, либо там, – указал палец четыре точки. – Смотри. Цветок барвинка и цветок мака сходятся лишь в одном месте – в той точке под потолком. Цветы словно целуются… Орнамент повторяется только пять раз. Всего четыре поцелуя – под одним из них должно что-то быть.

– А при чем здесь цветы? – не поняла Чуб.

– Мак называют цветком грез. Барвинок считают на Украине не только оберегом от нечисти, но и цветком мертвых – его часто садят на кладбищах. Он защищает усопших от злых духов.

– Смерть и греза. И впрямь просто, – радостно хмыкнула Даша. – Я ж говорила, метла всегда может понадобиться. Хотела бы я посмотреть, как вы б тут подпрыгивали. Держись, Пуф, – присев на метелку, Чуб взвилась к четырехметровому потолку и облетела по периметру комнату, последовательно ощупывая четыре цветочных «поцелуя». Аккурат под четвертым она нащупала какую-то выпуклость, надавила.

Внизу послышался шорох и треск. Катя склонила голову набок, пытаясь понять, откуда идет этот звук.

– Мышь! Мышь! – пропела Изида Пуфик и, оттолкнувшись четырьмя лапами от Дашиных плеч, спрыгнула с метлы на пол.

– Ах ты рыжая падла, – приземлилась вслед за ней Землепотрясная Чуб. – Выходит, Маша права, ты отлично умеешь сигать с высоты…

Рыжая падла не отреагировала на хозяйский упрек, ее хвост торчал из-под покрытого парчовой скатертью столика. Катя подняла ткань, заглянула. Подчиняясь неведомому механизму, прямо над плинтусом из стены выехал небольшой ящик… Встав на колени, Дображанская вытащила его целиком и поставила на пол. Даша плюхнулась на ковер рядом с ней. Маша, последние пять минут безмолвно наблюдавшая за их поисками, присоединилась к двум Киевицам.

Ящик таил настоящий клад – алмазы, рубины, сапфиры, изумруды большие и маленькие, продолговатые, овальные, круглые заполняли его до самых краев. Сверху лежало сложенное вчетверо пожелтевшее, покрытое пылью письмо, исписанное тонконогими чернильными буквами и все еще пахнущее терпкими духами Сары.

– Давай, Пуфик. Тут по-французски, – вынув лист из Катиных рук, Чуб сунула его кошке под нос.

Киса громко чихнула, отвернулась, талантливо выдержала напряженную театральную паузу (дав понять, что спектакль рыжей примы не прошел для рыжей кошатины зря), кокетливо почесала лапой за ухом, фыркнула и зачитала…

Здравствуйте, мой милый, мой верный Жофруа.

Вы пишете мне, что по-прежнему ждете меня, что я совершенно не изменилась и так же красива, как прежде. К несчастью, это только красивая ложь. Я же снова скажу некрасивую правду. Вам придется прожить свою жизнь без меня. После моего несчастного брака я дала зарок, что не стану больше ничьей женой и дойду свой путь одна до конца. И хоть душа моя часто вспоминает о вас и стремится к вам, разум уверяет меня, что я столь же зла, сколь и добра. Вы любите не меня, а свою мечту обо мне и…

…Твою любовь не может омрачить

Действительность с тоскливой серой прозой;

Я для тебя останусь только грезой…

Став вашей супругой, я б не смогла одарить вас счастливой семейной жизнью, но обещаю, что подарю вам счастливую смерть. Когда-нибудь вы поймете: этот подарок не менее ценен… Примите же мою душу как символ нашей «царственной и чистой» любви.

Ваша Мелисинда.

P.S. Какой бы странной ни показалась вам просьба, прошу, не измените мне с какой-нибудь прекрасной… идеей. Не говорите, что готовы отдать жизнь ради нее. Помните, это счастье отныне вы выбираете сами.

– Какой-то мутный финал? – сказала Даша. – И нет ни слова про Лилию.

– Есть, – возразила Катя. – Она просит Могилевцева принять ее душу в знак «царственной и чистой» любви. Это слова Принцессы Грезы, вручающей лилию. А лилия – символ невинной души. В данном случае – символ их духовной любви… – Руки Кати спешно вынимали из ящика драгоценные камни. – Столетие назад все образованные люди отменно знали символику цветов и не нуждались в дополнительных пояснениях. Мы же сейчас… – Дображанская замолчала. Ее пальцы коснулись бархатистого дна тайника.

Алмазной Лилии не было!

– Так где же она? – хлопнула ресницами Даша.

В кармане Катерины загудел телефон, изнывая от желания донести до нее какую-то весть. Дображанская взглянула на экран и приняла вызов.

– Алло… – Катино лицо помертвело. – Хорошо. Я сейчас приеду, – сказала она и уронила руку.

– Ну?! Почему ты молчишь?! – возмутилась Чуб.

– Она нашла ее, – мертвенно сказала Катя. – Нашла Лилию…

– Кто?!

– Жена депутата. Точнее, он нашел для нее… Мой Виктор Арнольдович. Антиквар, телефон которого я ей дала. – У Кати был такой вид, будто она никак не может решить, что ей делать – надавать себе самой по щекам или ущипнуть себя за щеку, чтобы проснуться. – Я еду к ней. Она в квартире на Стрелецкой.

– О’кей, – вскочила на ноги Даша. – Подбрось меня по дороге. Мне нужно к конкурсу успеть подготовиться. А ты, Маша?

– Я еще тут посижу. Может, сейчас, в 1917-м году, мне удастся разговорить Шоколадный домик.

– Хорошо. Я пришлю за тобой машину с водителем. – Катя уже была в дверях. Даша Чуб и косолапо семенящая за нею Изида Пуфик исчезли следом за ней.

Ковалева проводила их взглядом. И вдруг с непонятной, жадной поспешностью принялась рассовывать по карманам бриллианты, изумруды и сапфиры Семена Могилевцева.

* * *

Двери квартиры на Стрелецкой оказались распахнутыми настежь. Катерина вошла без звонка. Жилплощадь, принадлежавшую покойному дяде Кире, заполнял еще не выветрившийся запах стариковских лекарств и иного старья. На стене висело пожелтевшее фото улыбающейся круглолицей дамы в приплюснутой шляпке. В шкафах стояли покрытые пылью облезлые книги и дешевые сувениры советских времен, на древнем телевизоре «Вечер» – облезлое чучело совы и символ Севастополя деревянный орел.

– О, вот и ты!.. Сияющая, как праздничная иллюминация, жена депутата Мерсюкова бросилась к гостье. – Катенька, с меня причитается! Я никогда не забуду! Ты мне так помогла! Подожди немного, и мы поедем, отметим…

За ее спиной маячил порекомендованный Катей седовласый Виктор Арнольдович Бам.

– Да, собственно, мы уже и закончили, – с довольной улыбкой сказал антиквар. – Буфет можно продать. Картину… – Он быстро пошевелил пальцами в воздухе, прикидывая что-то. – К оценщику, а там посмотрим. Все прочее – хлам, на помойку, на свалку… Оно не стоит того, чтоб заставлять ждать нашу бесценную Катерину Михайловну.

– Бесценную. И правда бесценную, – затараторила жена депутата. – Катюша, ты оказала мне бесценную помощь. Я для тебя теперь все что угодно…

– Как вы нашли ее? – спросила Катя. Ее небо было соленым, как вяленая рыба.

– Все так сложилось чудесно, – запела блондинка, – как раз сегодня Аркадику принесли документы, и мы узнали, кто произвел арест прадедушки Жоржа. Аркадик сразу мне позвонил. А я как раз была в салоне, у Виктора. Он тут же пробил их фамилии по своим базам, и выяснилось – тот, кто его арестовывал… Как его там?

– Плудов Василий Васильевич, – влез Виктор Арнольдович. – В свое время очень нагрелся на антиквариате. И был очень известен этим в определенных кругах. А дальше уж по накатанной дорожке… Вы знаете, я всех местных антикваров знаю: и бывших, и нынешних…

– В общем, нашли. Нашли ее! – едва не взлетела от перевозбуждения блондинка. – К сожаленью, уже за границей. У одного коллекционера. Он просит чуть больше чем полмиллиона.

– 700 тысяч, – вставил Виктор Арнольдович свои раритетные, допетровские пять копеек – весом в 1,4 грамма серебра или, если быть точным, в четырнадцать процентов комиссионных. – И хорошо еще, что он не знает про Мухá и Бернар. Все это только за платину, бриллианты и изумительнейшую, чудеснейшую, ювелирную работу.

– Вот посмотри, – жена депутата, как обычно, протянула Кате мобильный. – Он снимок прислал. Как тебе?

– Лилия – само совершенство, – быстро взглянув на снимок алмазной души Сары Бернар, Катя вернула его блондинке.

– Хочешь, я тебе сброшу? Я сейчас… Подожди, Гале указания дам, и поедем… Аркадик тоже хочет тебя отблагодарить. Он признал, как сильно ошибался в тебе…

Но больше всех в Катерине ошиблась она сама!

Дображанская подошла к окну. Прилипший к ее правому боку Виктор Арнольдович назойливо трещал о новых поступленьях салона «Модерн», нахваливал Катины редкие кольца. Она безрадостно смотрела во двор – на сломанные качели, крокодила, скамейку, газон, и ей казалось, что Город смеется над ней. Смеется скрипящими качелями и лающими собаками. Презрительно щурится наступающими вечерними сумерками. И особенно едко укоряет ее классической киевской низкой оградкой из металлических прутьев в стиле Модерн. В стиле Модерн в Киеве были даже мусорные баки! И дом на Стрелецкой улице тоже был модерновый. Киев всегда общался со старшей из Трех Киевиц языком Модерна… Она, Катя, была его Повелительницей. Она владела силою и тайною Города. И что же?..

Пока она перемещалась во времени, произнося заклятья, проникая в тайны зеркал, цветов и камней, ее обошла тупая блондинка и примкнувший к ней жуликоватый хозяин антикварного магазина, визитную карточку которого она сунула сугубо из вежливости.

– Само собой, – приложив руку к груди, Виктор Арнольдович облобызал Катю взглядом – я тоже премного благодарен вам за рекомендацию. И тоже не останусь в долгу. Хотя, признаться, слегка удивлен. Как вы, с вашей любовью к подобным раритетам, не приобрели Лилию сами…

– Боюсь, что ответ на вопрос будет не слишком цензурным, – сказала Катя и много раз подряд произнесла про себя слово на «б».

* * *

– …и теперь все понятно.

Катерина зашла в Башню Киевиц как раз в тот момент, когда Маша рассказывала их историю Белладонне. Белая кошка сидела на камине с видом кошачьего Будды и внимательно слушала студентку Вошедшая без сил опустилась в кресло, молча покачав головой, – мол, не надо прерываться.

– Как известно, мать Сары Бернар была содержанкой и голландской еврейкой. Кем был ее отец, точно не знает никто. Однако кем бы он ни был, Бернар досталось редкое свойство, которым обладает и Катя, – способность активизировать украшения в стиле Модерн. И, рано или поздно, она разгадала свой талант. В письме Семену Могилевцеву она, по сути, перечисляет магические свойства Лилии… Видимо, она и сама пользовалась ими. Как мы знаем, Сара прекрасно разбиралась в цветах – этому ее еще в детстве обучили монахини. Она знала: белая лилия дает власть над смертью. И Бернар обладала этой властью. Даша – свидетель, и не только она – многие театральные критики утверждали, что Сара обладала редчайшей способностью гениально умирать на сцене. Так как она, не умирал никто, никогда. Зрители приходили лишь для того, чтоб посмотреть на ее смерть… Она же шутила: «Если сегодня публика будет капризничать, я скончаюсь уже во втором акте». Блистательные сцены гибели в пьесах с трагическим финалом – «Дама с камелиями», «Жанна д’Арк», «Клеопатра», «Гамлет» и прочие – подарили ей звание величайшей из актрис. А если добавить к сему удивительную способность убедительно играть в старости невинных девиц, сомнений не останется. Ведь лилия – еще и символ невинности… Сара Бернар поставила своеобразный актерский рекорд, сыграв в 70 лет 13-летнюю Джульетту – да так, что зал ей поверил. Поверил, что эта старуха – невинная девушка!

Мы никогда не узнаем, как ей удалось разгадать самое странное свойство Лилии – способность обменять свою смерть на чью-то жизнь. Так же как не узнаем, что сталось меж ней и Могилевцевым в том поезде, сколько они провели вместе: час, ночь или миг, показавшийся вечностью. Что это было: слияние душ или тел? Но мы знаем, что Семен Могилевцев любил ее всю жизнь, и она тоже его не забыла. В ответ на письмо с предложением она прислала отказ. Но очень красивый. Отказать так красиво могла только Сара Бернар. Она прислала ему свою душу – свою Лилию Мелисинды из спектакля «Принцесса Греза», как благодарность за вечную любовь трубадура и знак чистой духовной любви Принцессы-мечты, с которой невозможно жить вместе, под одной крышей. Но в то же время это был бесценный подарок. Сильнейший магический талисман. Она действительно подарила ему счастливую смерть. Он умер за два месяца до революции, не увидев, как все его добрые дела пошли прахом. Но дело не только в этом – дело в том, что сегодня я была там! И он поверил: в последний час его Принцесса Греза, его Сара все же пришла к нему. Меня привела туда Лилия – она заставила нас одарить его. И пусть он увидел лишь грезу, ее хватило, чтоб умереть счастливым. Неважно, кто пришел вместо нее, – Сара Бернар сдержала свое слово! А перед смертью Могилевцев сказал про тайник, где мы нашли письмо и целую кучу драгоценных камней… И тогда Шоколадный домик, наконец, перестал бояться.

– Что-что? – дернулась Дображанская.

– Ты ж видела, будуар Модерн только-только окончили реставраторы. На стенах – тончайшая роспись. А тайник находился в стене… И Шоколадный домик боялся, что если он скажет нам про него, мы опять разворотим ему стены. Он и так ждал реставрации целых 30 лет!.. Но как только я выгребла из тайника все ценные вещи еще в 1917-м, дом успокоился.

– И что он сказал тебе? – Катерина подалась к Маше.

– Не сказал. Показал… – Маша достала из кармана Катину пудреницу с круглым зеркалом. – Помнишь того человека с пистолетом? Он жил в Шоколадке и однажды, так же как мы, нашел тайник с драгоценными камнями и старым письмом, не представлявшим, на первый взгляд, особой ценности. Камни он сразу передал власти. А поскольку на свою беду он был профессиональным историком, инстинкты исследователя взяли свое. Письмо заинтриговало его. Он решил расспросить истопника Георгия Архангельского, работал ли тот при прежнем хозяине и не слыхал ли про Мелисинду… Тут бывший Жоржик и вспомнил историю из детства – Семена Могилевцева на коленях перед божественной Сарой. А связать Бернар, Мелисинду и портрет на потолке не составило большого труда. Это теперь мало кто помнит имя Принцессы, а в начале прошлого века пьеса имела всемирный успех. Существовали вальсы, духи, шоколад «Принцесса Греза». Вот так, в задушевных беседах, Жорж Олимпович Архангельский и сошелся с известным историком…