Текст книги "Мой труп"

Сколько у меня осталось часов, чтоб понять… Кто убил Андрея? Любил ли он меня?

Можно ли пройти свою точку невозвращения и вернутся обратно, как Орфей с того света?!

Я не знала ответа.

– Женя, – взволнованно спросила я, – а ты не хочешь вернуться в свой город, жениться, найти нормальную работу? Подумай, что тебя ждет? Так и будешь играть официантов в буфете, снимать комнату. Выйдешь в тираж, сопьешься и умрешь на помойке. Сколько вас таких. В каждом театре! Театр не любит подкидышей. И жизнь тоже.

– Что ты хочешь от меня? – разозлился он. Разозлился устало, без чувств. – Мне тридцать семь лет. А это работа… Я не знаю другой профессии.

Безнадежен.

Как я!

Я проглотила его разочарование – оно скользнуло по горлу и легло в желудке округлым камнем. Мне вдруг захотелось ударить его – ударить Женю за то, что он так похож на меня. Так непохож на Андрея!

«Я пошла не туда…»

«Так возвращайся!» – для Андрея Фирстова жизнь никогда не представляла проблемы.

«Нет, в Киеве театр умер. Вот у вас в Москве, да…»

«Так переезжай к нам».

Сколько лет я собиралась ехать туда, где театр еще жив? Когда, в какой день, в какой час я поняла, что уже никуда не уеду, не изменю свою привычно-бессмысленную жизнь? Все кончено. Пьеса «Три сестры».

«Люди пьют чай, а в это время рушатся их судьбы», – охарактеризовал Игнатий Валерьевич смысл всех чеховских пьес.

Люди показывают друзьям стриптиз, а в это время рушится их судьба. Например, рушится Советский Союз, театр или вера, что жизнь в принципе можно изменить к лучшему.

Не верить, что жизнь в принципе можно изменить к лучшему, – это и есть, наверно, самое страшное! Это и есть непроходимая точка невозвращения. Орфей – настоящий Орфей – вернулся из ада лишь потому, что верил: можно вернуться даже оттуда!

– Если б Андрей любил меня, он бы заставил меня сделать хоть что-то! Он сделал бы что-то… – взъерепенилась я.

– Он делал… звонил, хотел переехать сюда. Он не виноват, что ты ничего не замечаешь.

– А ты замечаешь?! – вспыхнула я. – Я говорю с тобой, а ты не слышишь меня! Я стою тут, а ты не видишь. Ты хочешь понять меня? Это просто. Пойми себя, и поймешь меня. Есть такие жизни, которые просто не хочется замечать.

– Неужели ты правда не знала, что он любит тебя?

Он не услышал. Не увидел. Ни меня. Ни себя. Он видел только Андрея. Он не хотел знать обо мне ничего, кроме ответа на вопрос, неотъемлемый от моей эпитафии «Любимая девушка друга». Всему остальному надлежало лежать под землей. И мне, в понимании Жени, надлежало лежать под землей – вместо Андрея.

– Скажи, а ты можешь поклясться, что это правда? – обреченно сказала я. – Секунду назад ты был уверен, что Рита убила его от безумной любви… Все любят твоего Андрея! Все от него без ума. Если бы утром тебя спросили: «Саня любит его?», ты б сказал: «Да». Не колеблясь!

– Сказал бы…

– Сказал за меня! От себя. Но это не мы – ты любил его так.

– Он был моим другом. Не понимаю, как ты могла не любить его…

– Так же, как ты Арину. Арина сказала, что вчера ты ревновал ее к Доброхотову.

– Я? – моргнул Женя. – Она так и сказала?

– Сказала: «Ему очень не понравилось, когда Доброхотов начал меня обнимать».

– Не понравилось… – занервничал он. – Но не в том смысле. Доброхотов ведь с Олей… Оля расстроилась. Арина все поняла неправильно…

– Не надо оправдываться. Это не ты – она любит саму себя так. Все видят мир так – сквозь себя. Понимаешь?

– Не знаю, – угас Женя. – Я уже ничего не знаю.

– Так же, как я.

– Ты хоть заплакала?! – «Хороший парень» закричал на меня.

Он тоже пытался докричаться. Я тоже не слышала. Не поняла его:

– О чем ты?

– Когда ты узнала, что он умер, ты хоть заплакала?

– Нет…

Женя лег на диван и стал странно похож на кучу тряпья. И я подумала, что попытка понять меня была последним, что держало его на плаву.

– А знаешь, – он устало прикрыл глаза, – вот теперь я тебе верю.

Глава одиннадцатая

Г-н Анри(тихо). И все-таки твоя жизнь именно тут, она ждет тебя, как старая куртка, которую утром снова – хочешь не хочешь – надо надеть.

Орфей. Ну а я ее не надену.

Г-н Анри. Разве у тебя есть другая?

Жан Ануй. «Эвридика»

«Кто убил Андрея? Любил ли он меня?»

Я почистила зубы и съела на завтрак недоваренные пельмени. Я не ощущала их вкуса.

«Кто его убил? Он меня любил?» – просыпающаяся память работала на холостых оборотах, не задевая чувств.

Я почти не спала. Я шла в редакцию, радуясь, что на повестке дня механическая работа – расшифровка интервью Доброхотова. Иначе б я заснула за письменным столом.

Новый день караулил за дверями подъезда.

– Не закрывайте! – бросилась ко мне какая-то девушка.

Я быстро прикрыла дверь – наша лестница и без того была завалена использованными шприцами и пустыми бутылками, презрительно игнорирующими кодовый замок.

– Пожалуйста, впустите меня! Мне очень надо…

– Куда?

– Мне нужно в 53 квартиру. Я была там вчера.

– Вот как? – Я распахнула глаза и не поверила им. На ней были рюшечки!

Я видела рюши всего два раза. На Арининой тете и своей однокласснице в третьем классе – ей явно перешили пальто из чьего-то старья.

Мода постоянно возвращалась. Бежала по кругу, как пони. На стоящей передо мной мелковозрастной девице были кружевные легинсы – я носила такие на первом курсе. На ней были серьги-кольца – я носила такие в школе. И рюши.

За мои тридцать лет рюши так и не вернулись на подиум. Она вытащила рюшистую красную юбочку из шкафа какой-нибудь бабушки.

Как я!

Отчего это так развеселило меня?

– Так ты была там вчера? И что тебе нужно в квартире сегодня? – Я смотрела на нее с любопытством, как на свое отражение в зеркале.

Искательница приключений. Кто осудит ее – только не я!

– Я забыла там помаду. Дорогую.

– Где?

– В коридоре.

Несмотря на раннюю рань, девица была старательно накрашена и разодета, как на свидание.

«Никогда не знаешь, где принца встретишь», – шутила Оля, когда, уходя от меня в пять утра, она подкрашивала губы у зеркала.

В возрасте «Красной юбочки» я тоже выходила в мир только во всеоружии – каждый раз я шла «встречать принца».

– Все понятно, – я опустилась на привинченную у подъезда скамью. – А теперь расскажи, что ты делала там?

– Я ничего не делала, – «Красная юбочка» отступила на шаг.

– Слушай, мне все равно, что ты делала. Я просто хочу знать, что именно. Даже если ты сперла там пудру…

«Юбочка» дернулась – подобралась, неприкрыто намереваясь удрать.

– …можешь оставить себе. Мне плевать.

В возрасте «Красной юбочки» я тоже крала все, что плохо лежит!

– Правда? Это Кристиан Диор…

– Забирай. Давай по порядку, кто позвал тебя, что ты увидела, когда пришла… И получишь помаду. Если, конечно, ее не прихватил кто-то еще.

– Правда, мог кто-то?

– Да куда ей деваться? Рассказывай.

– Ну… – «Юбочка в рюшечках» переступила с ноги на ногу. Она не понимала, кто я и как ко мне относиться. – Ну, я сидела на скамейке с Витой…

– С подружкой. Понятно.

– А потом к подъезду подъехала машина, и из нее вышел известный актер. Я видела его в фильме.

– Понятно.

В прошлом месяце по «СТБ» повторяли сериал с Доброхотовым.

– Он очень быстро прошел. Я не успела взять автограф.

– Вся понятно, – прокомментировала я.

– И я осталась ждать, когда он выйдет. – Девица успокоилась, даже подсела ко мне на скамейку. – Вита ушла… Но должен же он был выйти когда-то.

– Он мог выйти к утру, – заметила я.

– У него здесь кто-то живет? – Ее лицо зажглось восторженным любопытством, как разноцветный фонарик на елке.

– А потом он вышел, и что?..

– Нет, он так и не вышел.

– Доброхотов не вышел?

– Я не знаю фамилии. Но он очень красивый. Он играл Арко.

– Кого?

– Брат скачал кино в Интернете. Он там такой красивый… И это был действительно он! – Она подалась ко мне – она думала, я ей не верю.

– Андрей?

– Да, мне сказали, его зовут так.

– Он не вышел. Понятно. Вышли двое других.

– Большой и высокий. А с ним маленький, рыжий – он пришел раньше, вместе с Арко. Они сначала ушли, потом вернулись. Я сначала побоялась подойти к ним, потом подошла…

– И они позвали тебя в гости. И ты пошла.

– Ведь там же был Арко…

– Все понятно, – сказала я самым понимающим тоном. – И ты познакомилась с ним?

– Нет, – разочарованно выдохнула воздух она, – его там не было. Когда мы пришли, рыжий спросил, где Андрей. Дядька с бородой сказал, что не знает. Тогда рыжий сказал, что он с кем-то в спальне. А тетя в белом платье сказала, да-да, он там…

Вот тебе, Арина. Вот тебе, Костя… Мы больше не были девочками, мы больше не были мальчиками. И больше никогда не будем.

Почему я улыбнулась так, точно это не касалось меня?

– Но тот, с бородой, им не поверил. Я тоже. Я все обошла, всех спросила, я надеялась, он где-то есть.

– А который был час, ты часом не знаешь?

– Знаю, конечно. Я боялась, что меня дома убьют. Я и так долго… А когда рыжий позвал, я посмотрела… Было почти четыре ночи.

– Ого! Ну ты даешь, – восторгнулась я. – До четырех утра караулила? Вот это упрямство. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать. А что? – Ее округлое личико вмиг стало надменным – отторгающим мою великоразумную взрослость. – Скажите, глупость идти ночью в чужую квартиру?

Глупость, конечно. Но я так не сказала.

Восемнадцатилетние никогда не меняются – это мы меняемся и начинаем оценивать их поступки иначе. Мы взрослеем и перестаем быть восемнадцатилетними. Когда сотрудницы в журнале ругали своих детей и говорили о новом, непонятном поколении, я неприязненно не понимала их. Нет нового поколения. Они – не другие. Мы – уже другие.

Но я так и не выросла. Я изменилась. Но так и не стала взрослой. Я по-прежнему не понимала возмущения взрослых. Мне всегда было легче понять их ругаемых детей.

– Значит, ты все обошла. И что ты увидела?

– Дядька с бородой заперся в ванной с другим… Другой начал кричать… В комнате тетя целовалась с тем, с кем я пришла, но не с рыжим. А рыжий пошел на балкон. Там сидела ведущая. Настоящая! Она раньше вела программу «Все вместе». Она дала мне автограф. А потом я вспомнила, тот второй тоже в сериале играл. Я его видела!

– А ты на кухне была?

– Была. Там какая-то женщина убирала.

– УБИРАЛА? – Я произнесла все слово с большой буквы. Это было самое невероятное, что я могла услышать. – Рита убирала кухню?

– Она просто убирала, и все, – не поняла меня «Юбочка». – Ставила в шкафчики какие-то банки. Они на полу лежали.

– Не может быть. Рита убирала!

– Ну, убирала она… А что тут такого? Я спросила у нее про Арко. Андрея. Она сказала пойди, поищи, он где-то тут. Я пошла, еще поискала. Но его не было. И я пошла домой. Мне повезло. Мама из гостей еще не вернулась. Вернулась бы, точно убила. Она и так говорит, что мы с братом ненормальные, потому что у нас все друзья в Интернете. Она говорит, нужно жить реально.

– А ты не хочешь.

– Я б хотела жить так…

– Как? Как в 53 квартире?

Восемнадцатилетние не меняются! Меняется время, меняются правила – а восемнадцатилетние нет. Взрывают ли они бомбой царей или колются в моем подъезде, они всегда одни и те же. И часть из них исполнена прекрасного патриотизма, часть – сокрушающего бунта, часть бежит от реальности. Меняются параметры патриотизма, повод для бунта, способы побега – восемнадцатилетние нет.

Какая разница, куда бежать – в театр, на кладбище, в Интернет или в соседний подъезд, в который зашел известный актер. Важно лишь направленье побега. Эх, «Красная юбочка», «Красная юбочка»… На лекциях по «Истории театрального костюма» нас учили характеризовать персонаж, исходя из фасона и цвета его одежды. Халат Пузыря – говорил о нем все[23]23
  Терентий Пузырь – главный персонаж пьесы И. Карпенко-Карого «Хозяин», богатый скупец, из экономии разгуливающий по дому в неприлично-старом халате.


[Закрыть].

Как и твоя говорливая юбочка.

– Так тебе там понравилось.

– Да! Жаль, Арко так и не вышел. Тогда бы я точно…

…ощутила себя избранницей, побывавшей вчера в наилучшем из миров. И какая разница, как зовут этот мир: красивая жизнь, богемная жизнь, блядская жизнь. Главное, он так непохож на унылую реальность.

В восемнадцать все живут в жанре феерии[24]24
  Феерия – сказка.


[Закрыть]. В восемнадцать так легко перешагнуть в ирреальность! Так легко верить в чудо, прячущееся за каждым углом. Так легко угадать его и не побояться схватить двумя руками. Так легко верить в себя – никаких болевых рефлексов, никакого опыта, никаких разочарований – ты вся создана для веры.

А потом тебе перестает быть восемнадцать. И начинается реальная жизнь. Нет. «Зашлакованность жизнью», – как говорил Роман Григорьевич Виктюк. Жизнь забивает все поры, ты перестаешь ощущать…

Почему ж мне так легко ощутить свои восемнадцать? Откуда Игнатий знал, что и в тридцать четыре я буду смотреть на восемнадцатилетних с веселым пониманьем, как он когда-то смотрел на меня, отмахиваясь от бурчания зашлакованных взрослых? Он знал это, когда звал меня вторым педагогом на курс?

Он был не лучше других – он любил меня только такой, какой хотел видеть. Но, кто-кто, а он видел меня такой, какая я есть. Он сам написал учебник по истории костюма. Он знал обо мне все, с того часа, как я пришла к нему с признанием «I love you» под ужасающим вырезом и с легкостью мимикрировала в кисейную барышню с сиренью под шеей и непотопляемой верой за пазухой.

Он знал, с такой верой можно стать всем. Или никем, как большинство «красных юбочек», как и она, если растрынькает свои восемнадцать…

Как я?

– Подожди секундочку.

Я вжала кнопку мобильного, запуская в путь последний набранный номер.

«Номер не существует…»

– Интересно, все-таки, кто там живет?

– Дай мне свой телефон. Мобильный есть? – Я приготовилась набирать цифры.

– Зачем?

– Прости, я уже опоздала на работу. Я позвоню тебе вечером и отдам помаду.

– Но я вас вчера там не видела, – запоздало обеспокоилась «Юбочка».

– Я была в спальне.

Ее глаза распахнулись. Она посмотрела на меня так, будто я взорвалась, как петарда. Будто на глазах у нее я стала длинноногой блондинкой. Я стала «той, кто там живет» – ее приключением, ее важным событием – знакомой сериального дяди, подругой ведущей, любовницею страшно красивого Арко. Вмиг я была причислена к числу небожителей.

И в этот миг я бы все отдала, чтобы взглянуть на себя так – ее глазами. Нет – своими глазами шестнадцать лет назад.

А в следующий миг я поняла… Я никогда не завидовала Арине – ее квартире в центре, ее коллекции туфель. Я никогда не завидовала Оле, даже на взлете ее звездной карьеры, я не завидовала ее лиловым боа и восторженным щелчкам фотокамер. Всю свою жизнь я завидовала только себе – восемнадцатилетней. Не восемнадцатилетию. Этому взгляду, которым я смотрела на педагогов, как на богов, взирала на разобранные куски декораций, как на бесценные артефакты, прилетевшие к нам с иной прекрасной планеты.

В тот миг, когда я утратила этот взгляд, я ушла. Ушла, потому что потеряла иллюзии. Потому что не умела любить без иллюзий. Потому что Игнатий научил меня крушить все иллюзии, забыв объяснить: он любил меня и без них…

Невозможно исправить ошибку длиной в одиннадцать лет!

Такое число даже страшно произнести вслух, даже страшно сказать: «Прошло уже одиннадцать лет». Не то что пройти сквозь десятилетье назад. И неизвестно, что ждет на обратном пути. Что угодно. Окончательный крах… Я знала изнанку нашего мира. Я знала изнанку многих «лучших миров». Я сидела на скамейке, испуганно вопрошая себя: неужели у меня хватит сил поступить так глупо? Как в восемнадцать!

И. В. сказал бы мне правду. Прекрасную правду. Ужасную правду Но его телефона не существовало. Не существовало его ответа.

Я знала ответ.

Какая разница, как ломать жизнь, так или эдак? И если уж ломать свою жизнь, лучше делать это по законам собственной пьесы.

В крайнем случае я всегда могу умереть… Но хотя бы я умру за свою шальную идею.

* * *

Я шла на работу с решением в нагрудном кармане. Поднимаясь на третий этаж, я то и дело касалась груди, проверяя, на месте ли оно.

Расшифровать интервью Доброхотова и уволиться! Мне нужен компьютер и час – один из пятнадцати, оставшихся до неотвратимой и полной материализации моего иллюзорного мента. Слишком мало времени, чтоб тратить его на подсчет абортов Монро.

Я перемотала кассету на начало и надела наушники.

Наверное, только журналист знает, насколько наши слова непохожи на тексты в пьесах… Большинство книг неестественны уже потому, что люди никогда не общаются меж собой гладкими фразами и крайне редко последовательно излагают идеи.

За журналистскую бытность я встретила одного (!) человека, который отвечал на вопросы законченными предложениями – Иосифа Кобзона. Расшифровав пять десятков интервью, я убедилась, что 99 % людей говорят через пень-колоду, не оканчивая мысль, неправильно употребляя падежи и безбожно путая слова. Удивительно, что при этом мы еще умудряемся как-то понимать друг друга.

Наверно, только журналист знает, как глобально мы не понимаем друг друга! Нередко я узнавала содержание своего интервью только тогда, когда садилась за расшифровку. Из долгой беседы (в каждом слове которой я была заинтересована кровно) я понимала по ходу 60 % сказанного, и лишь расшифровав кассету, выясняла, о чем мы, собственно, говорили и что имел в виду мой собеседник.

Не верите, запишите разговор с кем-нибудь важным – и расшифруйте. Вы узнаете много нового – о нем, о себе и своей способности лгать себе.

Но разве кто-нибудь, кроме журналистов, тратит столько времени на понимание? Нет… Значит, мы обречены не слышать друг друга?

* * *

Как и все, Доброхотов перескакивал с места в карьер, начинал про Фому и заканчивал про Ерему, начинал во здравие и оканчивал за упокой.

К тому же он был пьян – он нарезался еще в театре, и постоянно забывал, что я беру у него интервью, зато хорошо помнил про…

Андрея?

Я высвободила наш диалог из вороха случайных фраз:

– Скажи, я нравлюсь тебе больше?

– Больше, чем кто? – Мой голос на записи всегда был чужим и неприятным.

– Больше? Скажи…

– Больше-больше… Так что у вас было с Аленкиной? Вы же играли мужа и жену. Вы даже лежали вместе в постели.

– Ой, с Аленкиной был такой прикол…

– Прикол? Расскажи. – Прикол на съемках вполне соответствовал формату издания.

Мне нужно было заполнить полосу-две – пять-десять тысяч знаков. И я глухо пережидала его пьяные бредни, сворачивая на проторенную стежку.

Я не слышала этого!

– Руки! – сказал мой незнакомый голос. Пауза. – Руки! Твои руки должны лежать здесь.

– Почему? Мы же с тобой не спали?

– Не спали.

– Так давай…

– Не сегодня.

– Завтра! Ловлю на слове. Я буду в Киеве…

Надо же, я и не солгала Марине – Доброхотов остался в городе.

– Ты ж не такая, как Стас. Ты умная женщина.

– Я глупая женщина.

– Еще лучше… Но тебе я нужен больше? Скажи, я лучше?

– Ты лучше всех, только руки положи на место… Вот так. Значит, ты должен был играть с Барбарой Брыльской. А почему тебя не утвердили на роль?

Я нажала на кнопку, останавливая запись.

Он говорил про Андрея? Или я поверила «Он любил тебя. Все, абсолютно все знали об этом» и теперь подтасовываю реплики?

«Скажи, я нравлюсь тебе больше?..» Андрея.

«Но тебе я нужен больше?..» Андрея.

«Скажи, я лучше?..» Андрея.

«Ты ж не такая, как Стас».

Доброхотов знал, Андрей любит меня, и лег ко мне на колени, чтоб доказать себе, что он лучше него? И «любимая девушка» не сопротивлялась – и согласилась: «Ты лучше всех».

Но зачем ему доказывать свое превосходство? Где повод для комплексов? Я не видела оного. В театре Доброхотов играл все главные роли. Господин Анри – не был главным, Андрей сделал его таковым. Алексей Турбин – первая по-настоящему главная роль Фирстова. Доброхотову достался Мышлаевский – неплохо и подходит по возрасту.

Или он не имел Андрея в виду? Просто был преисполнен пьяной жалости к себе, дорогому, недооцененному. И хотел, чтобы кто-то сказал: «Ты самый лучший». Обычное – очень актерское желание. Обычное, очень мужское желание – переспать с бабой под боком. Логичное, с учетом того, что я сама поцеловала его по дороге домой…

* * *

Еще по дороге домой у Доброхотова начался разгуляй. Не успели мы отъехать от театра, он потребовал остановить машину:

– Я поеду на метро, – сказал он.

Я подумала, что они с Олей поссорились – у Оли был характерный паноптикумно-равнодушно-непроницаемый вид очень обиженной женщины. И передумала…

– Я хочу кататься на метро! – объявил Доброхотов. – Ну, когда вы последний раз на метро катались?

– Я постоянно езжу в метро, – фыркнула я.

Доброхотов пришел в неоправданный восторг:

– Ты невероятная, Саня! Поехали, покатаешь меня! Увидишь, со мной весело… – Он рванул дверцу машины, выпал на улицу и потащил меня.

– Оля, – только и успела сказать я в оправдание, – я прокачу его, а то он заблудится в нашем метро.

– Я встречу вас у «Вокзальной», – Оля не вышла из образа восковой фигуры. Доброхотов не раздражал ее – она не замечала его. Мне показалась, ей даже хочется сбагрить его кому-то.

– Я посижу с Олей, – сказал Сашик.

Инна не сказала мне ничего. Я словила ее недоуменно-испуганный взгляд. Шествие ряженых в козлиных шкурах – трагедия, а когда козлы напьются до неприличия, таким, как она, редко становится весело.

Мне стало весело в тот же миг, как я освободилась от их депрессивного «Опеля». Доброхотов был пьян, пьян куражливо, празднично – пьян вразнос. Он опьянил меня.

Я почти не пила. «Зачем вам пить, только продукт переводите. Вам дури своей хватает», – сказал нам с Ариной на третьем курсе знакомый. Сущую правду! Наш мозг сам вырабатывал столь самоопьяняющую дурь, что, продегустировав несколько видов наркотиков, я пришла к выводу – люди принимают их сугубо из лени.

Ничего нового! Стоило отвесить удачную шутку, на нас накатывал тот же самый самозабвенный театральный кураж. Мир – театр, все люди – статисты, но сейчас ты выйдешь на сцену и покажешь им…

Держась за руки, мы с Доброхотовым слетели по крутому эскалатору вниз, с визгом и улюлюканьем двух детей, сбежавших из детского сада. Я боялась, что упаду. Голова закружилась. Реальность отступила, разлезлась в клочья.

– А давай просить милостыню, – предложил Доброхотов. – Наоборот! У тебя мелочь есть?

– Полная сумка…

Мы ввались в вагон, стали посредине прохода, и он заголосил великолепно поставленным басом.

– Простите, люди добрые, мы сами не местные, хата сгорела, работы совсем никакой, три года с женой побирались, деньги на операцию ей собирали, а вы все давали, давали… Мы и дом уже на ваши деньги построили, и квартиру купили, и фирму открыли, всех врачей оплатили… Даже зубы все сделали. Посмотрите, не вру. – Доброхотов раздвинул пальцами губы, показывая превосходный оскал. – Теперь ходим, долги отдаем. Возьмите, люди добрые, кто сколько может…

Он запел, толкнув меня локтем. Я стала совать испуганным гражданам мелочь. Одни принимали копейки от изумления, другие отбивались.

– Берите, берите, – убеждала их я. – Вы ж сами давали. Я и лицо ваше помню.

– «Рыдна мати моя, ты нычей ныдыспало…» – выводил Доброхотов с ужасающим акцентом.

– А я рубль давала, – серьезно, даже бурчливо сказала мне женщина с огромной матерчатой торбой.

– На, Саня, – Доброхотов отдал мне портмоне. – Отдавай все. Не жалко!

Мы выскочили на платформу, смеясь, как безумные, и обнимаясь, как влюбленные.

– Ну что, классно со мной, Саня? Я – лучше всех! – провозгласил Доброхотов.

Я затрясла головой, жмурясь от хохота. Я уткнулась носом в его рубаху. В эту секунду мне хотелось сбежать с ним на край света. Поверив в такие секунды, люди влюбляются. Но я давно разучилась оплачивать любовью секунду. Мне просто не хотелось ее отпускать (тот же эффект вызывал кокаин). Я встала на цыпочки и начала целовать его. Мне давно не было так по-глупому весело. Я отдала «добрым людям» все деньги из его кошелька – долларов пятьсот или больше.

За это я и не любила наркотики. Утром, когда наступал отходняк, ты понимал, что растратил отпущенное тебе веселье, как зарплату за вечер. Выпотрошил все. Ничего не осталось. И неизвестно, когда ты снова начнешь улыбаться. Наркотики не дарили веселье – они оптом брали его из тебя.

Дома и мне, и Доброхотову стало хреново. Ни у него, ни у меня не было реального повода для праздника. Он реально остался без денег. И хотел компенсировать их. Мной. Или моим «Ты лучший. С тобой классно!»

Интересно, Андрей знал, что я целовалась с Доброхотовым?

Целовалась вразнос. Целовалась все триста метров по эскалатору вверх. Целовалась так, что, если б Сашик и Оля не ждали нас наверху…

* * *

Я подняла глаза. Над столом стояла Марина с листком в руках. Я сняла наушники.

– Что ты делаешь?

– Расшифровываю интервью Доброхотова. Я говорила…

– Он работает в театре «Трех паяцев»?

– Ну да.

– А ты знаешь, что у них пропал актер?

– Актер, – повторила я. Это сошло за ответ.

– Андрей Фирстов. Вчера он не пришел в аэропорт. Лучше бы ты взяла интервью у него, – испустила Марина редакторский вздох. – Об этом уже куча статей в Интернете.

– И что там написано?

– Он не предупредил никого – просто исчез. Режиссер театра говорит, что через сутки подаст в розыск. Еще говорят, ему предложили работу в Киеве… Неизвестно какую. Я к чему говорю. Ты была позавчера на спектакле с ним. Может, напишешь?

– Я знала его.

Марина не отреагировала на прошедшее время. Она была слишком удивлена:

– Андрея Фирстова? Знала? Насколько?

– Мы с ним… Друзья. – Я проглотила «были».

– И ты не взяла у него интервью? Мы б дали его на обложку!

– Андрея? Зачем?

– Ты что, не знаешь? Он снялся у Трыкина! В главной роли. Арко! Фильм скоро выходит. Он есть в Интернете. Я смотрела… Это потрясающий фильм.

– Кинофильм?

– О нем сейчас все говорят. Ты работаешь в телеиздании. Как ты можешь не знать?

«Как ты можешь не знать, если вы с ним друзья?» – прописалось в подстрочнике.

Марина не верила мне. Не верила в нашу близкую дружбу.

Я понимала ее. Я и сама не верила…

Как я могла не знать Андрея настолько? Когда он звонил мне в последний раз? Что говорил? Что я ему отвечала? Не помню, не помню, не помню… Я не считала звонки. Не смаковала фразы. Я не была влюблена в него.

Время имеет забавное свойство сжиматься и разжиматься с учетом фактора важности. Андрей не был важным. Когда я говорила «Я видела Андрея недавно» – я имела в виду полгода назад. Когда я говорила «Я не видела Костю давно» – я имела в виду на прошлой неделе.

Кажется, Андрей упоминал, что снимается где-то и это хорошая роль. Он снимался и раньше – в телефильмах. Они прошли незамеченными. И я не придала значения. Нет, просто не слышала его – как Женя, говорил со мной, не слыша меня. Как Арина, я говорила с Андреем лишь о себе. А он звонил мне не для того, чтоб похвастаться…

Он звонил, чтоб поговорить обо мне?

– Вы общались с ним во время гастролей? – зашла Марина с другой стороны.

– Да. Он был у меня в гостях.

– Фирстов? У тебя дома?..

Все головы повернулись ко мне. Они что, все тащат кино из Инета?!

– Так, может, ты знаешь, где он? – спросила Марина. Я знала. Но я не собиралась удивлять их еще больше.

– Может, ты знаешь, какую работу ему предложили?

– Вести телешоу.

– На каком канале?

– Не знаю.

– Узнай. Напиши об этом статью.

Я покачала головой. Я ничего не знала про Андрея – за двадцать шесть часов я выяснила только, насколько я ничего не знала о нем.

– Я не смогу.

– Почему?

– Я не могу писать здесь. Я не могу так. Не могу сосредоточиться. Все говорят, все стучат по клавиатуре…

«Так увольняйся», – три года я ждала эту фразу. И не дождалась.

– Так работай дома, – сказала Марина.

– За гонорары? – Остаться без зарплаты, стать внештатником – равносильно увольнению.

– Пиши больше. Ты ж так быстро пишешь. Ты будешь зарабатывать больше. А здесь ты просто сидишь. Ты не создана для штата.

Я посмотрела на нее изумленно. В ее словах не было нелюбви ко мне, только непонимание: почему я веду себя так глупо?

– Так я могу идти домой?

– Сколько тебе нужно времени, чтоб написать о Фирстове?

– Точно не знаю… Я позвоню вам.

Забытая свобода.

Сколько лет я боялась, что, обретя ее, почувствую страх: «Что мне делать с моей жизнью?»

Но я почувствовала только дикую странность ситуации.

Я пришла, чтоб уволиться, и Марина предложила мне оптимальный способ ухода. И послала туда, куда я хотела пойти – узнать, что случилось с Андреем.

Как будто стоит тебе сделать шаг – туда! – все репетиции снова назначат под твой приезд, все кресла окажутся свободными. Стоит угадать свой жанр, все люди начнут послушно подавать тебе нужные реплики…

Или ты просто начнешь слышать их реплики?