Текст книги "Свет далёкой звезды"

Глава 17

Сегодня идём в магазин. Марку необходима новая книжка. Старые десять раз прочитаны, сотни раз пролистаны, поставлены в ровный ряд на полке и уже неинтересны. В книжном пахнет хлоркой. Едкий, выедающий внутренности запах. Недавно помыли полы, убив атмосферу старины и таинственности. Впрочем, книжные магазины давно утратили свою притягательность. Новые издания, большинство из которых запакованы в плёнку, почти не пахнут. Другое дело – библиотека или букинистический магазин. Можно с закрытыми глазами угадать, где находишься.

Когда-то я боготворил книги, ставил их на недосягаемый пьедестал. Писатели казались небожителями, а написанное ими бесценным кладезем мудрости и знаний. Профессор рассказывал об одном писателе, для которого было неважно, стоят ли книги на его полке или нет. Главное, что они просто существуют. Я не мог согласиться с этим человеком, имя которого память не сохранила. Я хотел владеть книгами, прижимать к груди драгоценные томики, перелистывать их страницы, вдыхать запах хрустких страниц, составляя из смазанных типографских значков осмысленные предложения.

Изначально моя любовь к чтению возникла из необходимости разнообразить и заполнить свою жизнь, состоявшую по большей части из уроков и бессмысленного сидения дома. Дед предпочитал держать меня на коротком поводке, не отпуская далеко от себя.

Чтение стало единственным развлечением. Телевизора у нас не было. Сгоревший аппарат занимал место в коридоре, вызывая возмущение соседей.

– Мне не мешает, – на все упрёки отвечал дед. – Не нравится – уносите!

Пашка обходился радиоприёмником, Голикова успокаивал Высоцкий и прочие исполнители. Тётя Лена посторонних в свою комнату не пускала, а тётя Люба, жена профессора, вообще не желала видеть соседей. Даже до разговоров с нами она не снисходила, составляя идеальную пару деду с его полнейшим пренебрежением к ближнему.

Оставалась Нина Васильевна, смотревшая исключительно советские фильмы, из которых черпала своё вдохновение Надя, проводившая у старушки дни напролёт. Иногда я от скуки захаживал к ней, сидел пару часов, наблюдая за приключениями Шурика, происшествиями в далёких чужих колхозах и другими событиями из чёрно-белой жизни сгинувшего в небытие государства.

В городскую библиотеку путь мне был заказан – дед не подписал необходимого разрешения, а работавшая в библиотеке школьной тётя Лена отругала за якобы испорченную книжку, и в ту сторону меня просто не несли ноги. Испортил я одну старую, состоявшую из отдельных листов и обложки книгу с едва читаемыми буквами и полустёртыми иллюстрациями. В ней рассказывалось о команде корабля, нашедшей в лесу медвежонка. Его мать погибла от рук браконьеров, и несчастный малыш погибал в одиночестве. Медвежонка взяли на борт и окрестили Максимкой. История мне понравилась. В конце я очень расстроился, хотя ничего плохого с медвежонком не случилось. Его просто вернули обратно в лес. Я раз за разом перечитывал последние строки, в которых команда махала руками убегающему мишке, и плакал.

Книга так очаровала меня, что я решил её починить. Пашка помог советом и материалами. Листы мы сшили нитками, а обложку обрезали. Не знаю, что больше разозлило тётю Лену – модифицированная обложка или ярко-красные нити, скрепляющие листы. Я был объявлен вредителем и выслушал длинную лекцию о том, как именно следует реанимировать книги, а Пашка удостоился выражения «тот самый». Тётя Лена добавила ещё пару слов, значения которых я не понял, но от которых стало очень неловко и путь к ней я забыл навсегда.

Конечно, у меня водились карманные деньги. Мелочь, выдаваемая на школьный обед, которую при желании можно было бы бросать в копилку, чтобы впоследствии купить что-нибудь стоящее, например книгу. Только вот книжный магазин в городе благополучно скончался в начале девяностых. Даже сегодня много лет спустя, когда я приезжаю в город, то не нахожу ни одного книжного. Только многочисленные продуктовые магазины через каждые пятьдесят метров. Пища материальная важнее пищи духовной.

Итак я был вынужден обходиться книгами деда (на немецком и без картинок) и библиотекой Профессора (при условии, что тёти Любы не будет дома. Иначе крика не оберёшься).

Профессор читал в основном русскую классику и заумные труды по физике и математике. Ничего не оставалось, как брать первый том очередного собрания сочинений и читать до конца, включая дневниковые записи и переписку. Больше всего я полюбил Чехова за его доходчивость и понятные любому ребёнку сюжеты. Прочитанное я как мог пересказывал единственному благодарному слушателю, Наде. Однажды я рассказал ей о молодом человеке, друг которого собирал коллекцию из вещей, найденных в хлебе. Чего только у него не было – гвоздики, обрывки бумаги, камни и даже крысиные хвостики. Надя рассказом прониклась и хлеб есть перестала.

Сегодня можно найти любую книгу. Если не в печатном, то в электронном виде точно. Но к чтению я охладел. Бумажные издания, за исключением детских, и вовсе перестали появляться в доме. Неоправданно высокая цена не обещает глубокого или хотя бы интересного содержания. Кажется, всё это уже не раз описано, и описано гораздо лучше. Редко, очень редко попадается что-то действительно стоящее.

Поэтому в книжный мы ходим тогда, когда Марку необходима книга. Именно необходима. Другого слова у сына нет. От «хочу» как от минутной прихоти легко отказаться. «Надо» – что-то неприятное. А вот «необходимо» идёт из глубины души и означает то, жить без чего просто не имеет смысла.

Книги нужно выбирать тщательно. Сначала – корешок. Обязательно квадратный, не слишком широкий. Толстых книг Марк не любит. Потом – обложка. Ни в коем случае не лакированная, а слегка шершавая, приятная на ощупь, приглушённых, но не ярких цветов. Иллюстрации непременно реалистичные с животными похожими на животных, а не на людей. После предварительного осмотра следует перейти непосредственно к содержанию.

Сегодня Марку приглянулась серо-голубая обложка, заполненная летящими с неба каплями. В каждой капле сидит маленький человечек в треугольном колпаке. «Нина Василькова. Сказки» сообщают витиеватые буквы. Читаю предисловие. Руки у меня дрожат.

«Когда я ходила в школу, в моём классе учился один очень добрый и удивительный мальчик. Это он рассказал мне историю о дождевых человечках, которую я помнила многие годы, а потом записала на свой лад. Надеюсь, что он не обидится на меня за этот небольшой плагиат. С этой сказки начался мой путь сказочницы. Спасибо тебе, Гена Григорян, за то, что открыл для меня новый волшебный мир».

Стараюсь дышать ровнее. Она помнит меня? Считает добрым и удивительным? За что? Фамилия Василькова мне незнакома. Переворачиваю книгу, смотрю на заднюю сторону обложки. С небольшой фотографии улыбается Нина Красавина. У неё короткая мальчишеская стрижка, но всё те же излучающие добро глаза. Рядом фото художника-иллюстратора Вениамина Соколова. Вспоминаю сидевшую на подоконнике Нину, сжатые в кулаки руки и упрямые слова: «Я его ни за что не брошу!». Сдержала слово. Судя по фамилии вышла замуж и всё равно не бросила. В четвёртом классе переехала с родителями на север, но сумела сохранить незримую связь с другом из далёкого детства.

Последний раз я видел Веню месяца через два после избиения. Он больше не встречал Нину у школы, и моя совесть успокоилась, а тяжёлый комок в груди почти рассосался. С глаз долой – из сердца вон. Не вижу, значит не вспоминаю. Не вспоминаю, значит ничего и не произошло.

В тот день я, как обычно, отправился в магазин за хлебом. Моя ежедневная обязанность, дарившая пару часов свободы. В середине девяностых поход за хлебом превращался в настоящий квест. Машина приезжала два раза в сутки – утром и в три часа дня. И только в один-единственный магазин города. Приходить следовало заранее, примерно за полчаса, занимать очередь и стоять в ней не меньше часа, не отходя ни на шаг. Стоило зазеваться и никто не хотел признавать, что ты стоял именно здесь, а не в самом конце. Особенно обидно становилось тогда, когда уже подходишь к прилавку, а толстая продавщица кричит громовым голосом, что хлеб закончился.

В такой очереди я и томился. Её длинный хвост змеился по улице. Было промозгло, дул противный северный ветер. Пытаясь согреться, я прыгал сначала на одной, потом на другой ноге, приседал, вертелся во все стороны, доводя стоявших рядом до белого каления.

– Привет! – ветер донёс тихие слова. Я оглянулся, но никого не заметил.

– Привет! – громче и настойчивей.

Прислонившись к тополю, прямо на промёрзшей земле сидел Веня в нелепой шапке с оранжевым помпоном и синими от холода губами. В руках он сжимал блокнот. Веня поманил меня к себе, и я как заворожённый покинул своё драгоценное место и присел рядом.

– Я хочу тебе кое-что показать, – улыбнулся Веня. – Ты любишь звёзды?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– Я очень люблю звёзды. Они красивые.

Он протянул мне раскрытую ладонь, на которой лежал маленький корешок с пятью отростками.

– Это звёздочка, – объяснил Веня. – Она упала с неба. Возьми! Она приносит счастье.

Мне стало стыдно.

– Мы издевались над тобой, – сказал я.

– Было больно, – Веня поморщился и положил корешок на моё колено. – Возьми!

– Я разорвал твой блокнот.

– У меня есть новый. Хочешь посмотреть?

Я не хотел, но всё равно полистал страницы. С клетчатых листов смотрели глаза. Открытые и доверчивые Нины, хитрые Шалимова, пугливые Парфёнова и злые испепеляющие Крайнова. Лица, лица, лица… Дальше – покрытые снегом здания, облака и снова люди. Вытянутые фигурки с широко раскрытыми глазами. Я сам с непропорционально большой головой.

– У тебя просто шея тонкая, – словно прочитав мои мысли, сказал Веня. Тонкий палец заскользил по рисунку. – Поэтому ты и получился таким… головастиком.

Венины руки красные от мороза с потрескавшейся кожей. Кое-где сквозь трещинки сочилась кровь. Я протянул ему свои перчатки.

– Спасибо, – Веня нацепил их на свои руки. Перчатки оказались слишком маленькими, с короткими пальцами.

– Можно их обрезать, – посоветовал я. – И рисовать будет удобней. Я в кино видел.

Я был готов отдать всё, что имел, только бы заглушить пробудившуюся совесть. Если бы Веня кричал, ругался или лез в драку, никакого стыда я бы не испытывал. Но он выглядел таким беззащитным и доверчивым, что обидеть его мог только бессердечный человек, каким я всегда боялся стать.

Веня вырвал листок из блокнота и протянул мне:

– Возьми! Твой портрет!

Его добродушие стало последней каплей. Я вскочил, схватив листок и побежал. Я бежал и бежал. Всё быстрей и быстрей, не оборачиваясь. Не видеть, не знать, не помнить.

Корешок я потерял по дороге, а рисунок засунул в учебник по труду, который никогда не открывал, а позже сдал вместе с книгой в школьную библиотеку. Дома я соврал, что машина сломалась, и хлеб сегодня не привозили. Дед разгадал мой обман, прочитав нотацию о том, что я не просто ленив, глуп и лжив, а к тому же не хочу меняться в лучшую сторону. А я хотел, очень хотел быть таким как Веня и Нина. Не видеть зла, не чувствовать ненависти и всегда поступать по справедливости.

Глава 18

В дверь звонят. Долго и настойчиво. Дед, прильнув к глазку, нетерпеливо барабанит пальцами по косяку.

– Опять эта девка, – он оборачивается ко мне, – никак не угомонится.

Я вздыхаю и иду открывать.

– Зачем ты её впускаешь? – шипит за спиной дед. – Она нам не нужна!

– Это Юля, сестра Ани. Вы же знакомы.

– Двоюродная, – поправляет дед. – И у меня ещё нет маразма.

Юля влетает в квартиру. Весёлая, раскрасневшаяся от мороза.

– Здравствуйте, Константин Георгиевич! – радостно восклицает она. – Привет, Гена!

Я завидую её оптимизму. Ещё ни разу не видел Юлю расстроенной. Деда наоборот её весёлость раздражает.

– Она насмехается над нами! – считает он. – Она издевается над твоими детьми!

– Как издевается?

– Морально!

– Эх, Константин Георгиевич, – возражает Юля. – Нынешних детей ничем не проймёшь. Они сами кого хочешь доведут.

– Вот над ним тоже смеялись! – дед тычет в меня длинным указательным пальцем. – И что из него выросло? Сколько я ходил, учителей упрашивал, школьникам выговаривал. И что из него выросло? Смех да и только. Окунули в прорубь, а он всё за ними таскался, хвостом вилял!

Я удивлён. Откуда он знает про мою жизнь? Никогда не подавал виду, что я ему интересен. А он, оказывается, заботился обо мне. Или врёт? С него станется.

Юля скидывает пальто и, смеясь, убегает в комнату.

– Куда она пошла? – суетится дед. – Ходит, как у себя дома!

И спешит следом, опираясь на трость.

Не так уж много смеялись надо мной в классе. Помню один-единственный раз. За окном билась в окна вьюга, а я стоял у доски, не в силах выдавить из себя хотя бы слово.

– Буря мглою небо кроет, – подсказала Люсенька. – Не волнуйся!

Я не волновался. Просто не мог открыть рот, потому что меня тошнило. Дурнота накатывала облаком приторных Люсенькиных духов, запахом вспотевших тел и забивавшей нос меловой пыли. Изо всех сил сжимая губы, я надувал щёки словно трубач на ответственном выступлении. Класс заходился в истеричном смехе. Громче всех хохотал Нефёдов, держась руками за подрагивающий живот. Крайнов корчил рожи, пытаясь заставить меня рассмеяться. Довольно повизгивал вечный подлиза Шалимов. «А ведь мы друзья!» – думал я с грустью и вдруг вспомнил: «Были!» Сердце рухнуло вниз, и прошлый вечер промчался перед моими глазами в ускоренной записи словно кино о предательстве, стыде и обиде.

Крайнов сам явился ко мне накануне, стукнул пару раз в окно и позвал гулять. Дед подхватил простуду и теперь спал, укутанный двумя одеялами. У него чудесное (для меня) и в то же время ужасное (для него) качество: его невозможно разбудить. Даже если произойдёт ядерная атака, и всё население земного шара станет в панике искать убежище, дед продолжит спать тихим сном младенца до тех пор, пока не выспится. Поэтому я оделся и быстро выскочил на улицу. Там меня ждали Крайнов с Шалимовым и неизвестный парень в красной вязаной шапочке.

– Сашка, – пробасил он, не вынимая рук из карманов.

– Генка, – ответил я.

Сашка расхохотался:

– Как крокодил, что ли?

Я промолчал, и мы отправились на пруд кататься с горки. Зима только начиналась, и желанная горка оказалась покрыта не льдом, как мы ожидали, а растаявшей снежной кашей вперемешку с грязью.

– Облом! – Крайнов брезгливо поковырял носком ботинка в земле. – Чего делать-то будем?

– На коньках кататься! – усмехнулся Сашка, вглядываясь в гладь пруда. – Крокодил, у тебя коньки есть?

Я отвернулся. Чего это он обзывается?

– Эй, ты! – повысил голос Сашка, разворачивая меня за плечи. – Я два раза не повторяю! Коньки есть?

Чего он привязался? Я сказал, что нет у меня никаких коньков.

Крайнов заржал:

– Обойдёмся!

Задрал ногу, посмотрел на подошву.

– Пойдёт! Гладкая!

Хитро сощурился и спросил:

– А лёд выдержит? Проверить бы надо.

– Крокодил самый тощий, пусть он и проверяет! – Сашка подтолкнул меня к кромке воды.

Я сопротивлялся:

– Наоборот, самый крупный должен пойти. Если его выдержит, то и остальных тоже!

– Нет, так не пойдёт, – Сашка наклонился ко мне, – если тебя не выдержит, то мы и пытаться не станем.

Не нравилось мне что-то в его рассуждениях. Только что? Теперь я думаю, что весь этот спектакль был разыгран для того, чтобы заманить меня в воду. Но тогда я только пожал плечами и осторожно ступил на лёд. Он зашатался подо мной словно гигантская плавучая платформа. Сквозь переплетения водорослей я видел переливающуюся внизу воду. Отступил назад и тут же услышал крик Крайнова:

– Чего остановился? Страшно?

– Страшно? Страшно? – вторил ему Шалимов.

Я медленно пошёл вперёд, борясь с дурнотой.

– Ну, что ты как улитка беременная еле ползёшь, – раздалось сзади, и кто-то с силой толкнул меня в спину.

Я рухнул вниз. Лёд затрещал, и я оказался в воде. Иррациональный животный страх помешал понять, что глубина здесь каких-то полметра. Всего-то и нужно, что подняться на ноги и выбраться на берег. Только паника охватила меня с ног до головы, и я барахтался в ледяной воде изо всех сил суча ногами и руками и отчаянно вопил.

До моих ушей долетал злорадный смех и пронзительное повизгивание. Визжал, без сомнения, Шалимов.

– А я думал, крокодилы умеют плавать! – выкрикнул Сашка, вызвав новый оглушительный взрыв смеха. Меня никто и не думал спасать.

И в тот самый момент, когда я, утомившись от беспорядочных движений и сорвав окончательно голос, решил сдаться и умереть, явился дед. До сих пор меня удивляет его сверхспособность знать, где я нахожусь. Когда однажды он вернулся из школы и не обнаружил меня за столом с учебником, то не поленился обойти весь наш небольшой город и отыскал меня на стадионе, где я имел несчастье заиграться с мальчишками. Вцепившись в мой воротник, дед тащил меня до дома. При этом я даже не сопротивлялся и вполне мог идти самостоятельно, но для него всенародный позор служил гарантией, что больше никогда я не посмею ослушаться. В этот раз он так же вытащил меня из пруда за капюшон куртки и протащил таким образом до дома.

В прихожей он стянул с меня промокшую одежду и обувь, оставив стоять посреди продуваемого ветром коридоре в одних трусах. Я попытался было схватить с вешалки чьё-то пальто и завернуться в него, больше от стыда, чем от холода. Но дед вырвал его из моих рук и резким шагом направился к ванной, где уже собирался мыться Профессор, известный любовью отмокать в ванне часами, как какая-нибудь изнеженная барышня. В условиях общежития подобные процедуры становились проблематичными, и Профессор выбирал для своих омовений тихие будние дни, когда дома было минимум человек.

На этот раз ему не повезло. Дед рывком распахнул дверь, сорвав хилый шпингалет, выставил наружу Профессора в трусах и одном носке (второй он держал в руке) и втолкнул меня в ванную. Мирный по натуре Профессор только вздохнул и молча отправился к себе.

Про нашу ванную комнату стоит рассказать отдельно. Она представляла собой волшебный мир, чарующий и незабываемый. Дом дышал на ладан, стены гнили и рассыхались, но внутри мы старались содержать его так хорошо, как могли в данных обстоятельствах. Голиков мог раздобыть всё, что угодно. Это он, уговорами, тайными договорённостями, обменом или банальным воровством (как язвительно утверждала жена Профессора), достал широкую ванну, сделанные под старину трубы и краны с изящными ручками. Притащил тёмно-синие коврики и обои с разноцветными рыбками. Голиков сам соединил все эти трубы, установил ванну, заменил обычную лампочку на свисающем с потолка проводе на овальный плафон. Неудивительно, что нам с Надей так нравилось здесь находиться. Что касается Профессора, то его долгие помывки, по мнению Нины Васильевны, свидетельствовали о желании побыть подальше от сварливой жены и всего, что её окружало.

Ошалевший я стоял посреди этого великолепия, уставившись на тёкшую из крана струйку. С водой нам повезло. Прозрачную и чистую, её можно было пить прямо из крана. Я смотрел на причудливой формы кран и мне казалось, что никакого пруда и в помине не было, что я просто-напросто задремал, а проснувшись решил помыться. Несмотря на это настроение было препаршивым. Я стянул трусы и залез в тёплую воду. Закрыв глаза, опустился вниз. Наверное, так чувствует себя ребёнок в утробе матери – тёпло, легко, свободно…

Холодный воздух вырвал меня из мягкой дрёмы.

– Ну, вот… шпингалет сломал… зачем? – Пашка разглядывал искалеченную дверь. – Шпингалет-то чем провинился?

– Зачем он меня забрал? – вышло сипло и почти не слышно, голос плохо слушался, но Пашка всё равно понял.

– Думаю из-за общественного мнения, – он сел на пол, оперевшись руками о край ванны. – Все же знали, что у него дочь в Армении, внуки. А потом, когда случилось… – Пашка замялся, бросил на меня обеспокоенныый взгляд, – случилось несчастье его забросали вопросами, что да как. Он на этот счёт, вообще, не хотел разговаривать. А потом про тебя в газете написали.

– Про меня? В газете? – я вскочил. – Почему?

– Написали, что ты очень долго был под завалами, дня три что ли… чудесное спасение, всё такое… там уже все узнали…

Выходит, всё притворство. Дед боялся, как бы о нём не подумали, как о человеке, бросившем родного внука? Как же тогда Таня? Ах, да! О ней же не написали в газете! И как это вяжется с его презрением к окружающим? Понять произошедшее я был не в силах.

Глава 19

Дед громко, как на митинге, рассказывает о том, как меня выгнали из пионеров. Аня смотрит с недоумением. Юля хохочет.

– Меня не могли выгнать из пионеров, – возражаю я.

Дед раздражённо вздыхает.

– Думаешь, на тебе свет клином сошёлся? – говорит он зло. – Никого больше не существует?

Я ухожу, а он всё говорит и говорит, а Юля смеётся словно над анекдотом, начиная и меня раздражать. И чего это дед такой разговорчивый? Возраст?

Позднее Аня объясняет, что дед говорил о своём сыне.

– У него есть сын? – удивляюсь я. – Никогда о нём не слышал.

– Он давно умер, связался с дурной компанией, попал в тюрьму… – Аня задумывается, – слушай, а помнишь, мы с тобой передачу смотрели? Там ещё была семья, которая своих детей взаперти держала.

– Это здесь при чём?

– Те родители рассказали, что не хотели выпускать детей на улицу, чтобы защитить их от зла окружающего мира. Может, и дед боялся, что с тобой что-нибудь плохое случится.

– И поэтому он меня так гнобил? Слова доброго не говорил?

– Я думаю, он просто не хочет к тебе привязываться, ведь терять того, кого очень любишь, намного тяжелей. А у него столько потерь было в жизни…

– Какая-то извращённая любовь получается, больная…

Если дед и любил меня, то я этого не замечал и временами просто его ненавидел. После того как на глазах у всех он протащил меня по городу, я со страхом шёл в школу. К моему удивлению никто о произошедшем не вспомнил. Крайнов дружески потрепал меня по плечу, а обычно скупой Нефёдов угостил жвачкой и никто ни слова не произнёс о вчерашнем позорном купании.

Позже я стоял у доски, надувал щёки, боясь открыть рот, а класс валился на пол от смеха.

– Если тебе нехорошо, можешь выйти, – смилостивилась наконец Люсенька. – Завтра ответишь.

И поставила напротив моей фамилии жирную точку.

Почему я родился с этой дурацкой особенностью проникать в окружающий мир, а не с особенностью, скажем, передвигать предметы, плеваться огнём или читать мысли. Вот бы я показал всем этим скалящим свои издевательские улыбки! Такие мысли приходили мне в голову, когда я стоял в туалете перед зеркалом и рассматривал своё унылое бледное лицо.

– Ты никогда не думал, зачем в туалете окно? – на подоконнике сидел Яшка и стучал ногой по батарее. – Зачем его делать, а потом замазывать белой краской, чтобы с улицы не было видно? А?

– Не знаю, – растерянно пробормотал я, – может, раньше здесь не было туалета?

– А где тогда?

Я пожал плечами. Как я мог забыть про Яшку? Буквально пять минут назад я стоял у Люсенькиного стола и видел под стеклом рядом с расписанием уроков фотографию с улыбающейся Яшкиной физиономией. Рыжие волосы задорно торчали вверх, веснушки осыпали лицо, и одет он был точно так же, как сейчас в старую школьную форму с октябрятской звёздочкой на груди.

– Ты чего так вырядился? – спросил я.

– А что? Запрещено?

– Нет, – смутился я, – просто…

– Сейчас же каждый может ходить в чём хочет. Правда? – Яшка соскочил с подоконника. – А я вот так хочу!

Поднял вверх руки как в испанском танце и покрутился, показывая свой наряд.

– Что у тебя случилось-то? Плакал что ли?

– Ничего и не плакал! Что я маленький?

– Разве только маленькие плачут? – Яшка подошёл ближе, впился взглядом в лицо. – У тебя глаза как у кролика красные. И ничего стыдного в этом нет.

Я не хотел, но отчего-то вдруг взял да и выложил всё о своих странных способностях, о том, как сильно иногда давит на меня мир. Оглушает пронзительными звуками, слепит яркими цветами, убивает сложностью и многослойностью.

– А я сразу понял, что ты особенный, – Яшка улыбнулся. – Повышенная чувствительность к мирозданию.

– К какому-такому зданию?

– К мирозданию, дурья твоя башка! Зданию мира, то есть!

Ерунда какая-то. Толку от того, что мою способность обозвали умным словом. Делать с ней что? Яшка словно прочитал мои мысли.

– Ты в следующий раз стенку перед собой строй, мысленную. Кирпичик за кирпичиком. Или купол над собой представляй! – посоветовал он.

– Помогает? – засомневался я.

– С цыганками помогает. Я один раз шёл по улице, а они навстречу. Окружили толпой, верещат. А я не дурак, давай стенку строить. Так они меня и не загипнотизировали!

Яшка прямо лучился весь, радуясь своей изобретательности. В коридоре застучали каблуки.

– Ой, это мама! Пришла проверить, не грохнулся ли ты в обморок, – испугался Яшка. – Ей меня никак нельзя видеть!

– Приходи на перемене, я тебе такое покажу! – пообещал он, прячась в крайней кабинке.

Тяжело быть одиноким человеком. В этом видится что-то неестественное. Посторонним кажется, что одиночество клеймит неуживчивого злого человека, с которым никто не хочет иметь дела. В моём одиночестве и правда присутствовала некая ущербность, неумение выразить свои мысли, боязнь и излишняя стеснительность.

Дед никогда не отличался разговорчивостью. Меня он и вовсе игнорировал. Пашке было важно говорить самому, а не слушать собеседника, а Крайнов с его шайкой к содержательному разговору склонны не были и при общении обходились простыми фразами. Только с Яшкой я мог расслабиться и быть самим собой. Говорить о чём хочется, не притворяясь и не просчитывая результат сказанного – огромное наслаждение, не всегда доступное в жизни.

Школа наша, как я уже сказал, была построена в форме квадрата с просторным залом в центре и выстроившимися вдоль стен классами. Из дальнего её угла вытянулся короткий коридорчик. С одной его стороны смотрели на двор окна, с другой образовывали глухую стену вечно закрытые двери. Как-то раз я заглянул в одну из замочных скважин и сумел разглядеть затянутые паутиной сваленные в неровные кучи стулья и парты. Но была там одна дверь, хранившая за собой уходящую вниз лестницу пожарного выхода. К ней и привёл меня Яшка.

– Там, за плинтусом гвоздик, – сказал он. – Подними его и вставь в замок. Потом нажми тихонько вниз.

Я послушался. Замок щёлкнул, и дверь отворилась. Мы просочились внутрь. На лестнице было прохладно и удивительно тихо. Пахло пылью и сырой штукатуркой. Я поднял голову. Ступеньки уходили выше второго, как мне казалось верхнего, этажа.

– Чердак, – пояснил Яшка. – Только там наглухо заперто, не откроешь.

– Жалко, – вздохнул я.

– Да там, может, ничего интересного и нет. Здесь разве плохо? – Яшка уселся на ступеньку. Я опустился рядом.

Много времени мы провели позже в этом оторванном от людей и времени месте. Не играли, а разговаривали. Много и обо всём. Не имея других тем для разговора, я рассказывал о домашних. О Пашке, который рвался посвятить жизнь живописи, но всё равно вернулся на оживший завод. Поделился смешной историей о том, как Голиков прикатил тележку на четырёх колёсах, а в ней – восемь трёхлитровых банок берёзового сока. Оказалось, его нужно пить, а не любоваться стоящим на витринах. Надя выдула целых два литра и потом весь вечер оккупировала туалет.

Яшка знал Голикова. Он работал учителем труда и выполнял обязанности завхоза. Как-то раз поздно вечером он менял в кабинете лампы, а оставшиеся на продлёнке дети включили рубильник, и Голикова здорово тряхнуло.

– Даже со стремянки грохнулся! – хохотал Яшка. – Думали, прибьёт. А он ничего, засмеялся.

А ещё Голиков был влюблён в нашу Люсеньку. Приходил, стягивал с головы вечную кепку, прятал за спину руки с узловатыми пальцами и, уставившись в пол, интересовался, не нужно ли что по мужской части.

– Починить, – тут же добавлял он, боясь быть неправильно понятым.

Чаще всего Люсенька с лёгкой улыбкой качала головой, а иногда просила о чём-то, как о той злосчастной лампе. Всё равно Голиков заходил почти каждый день. Потом прошло. И из школы он уволился, пребывая на «вольных хлебах», как поговаривала Нина Васильевна.

Никогда не думал, что Голиков может влюбиться. Не похож он на страстного влюблённого. Да и Яшка обладал слишком буйным воображением. В его рассказах концы с концами не сходились. Когда это он успел ударить Голикова током, если мы с Яшкой учимся всего четыре года, а Голиков ушёл из школы много лет назад. Врун Яшка и ничего больше! Но врун обаятельный и очень непосредственный. Ещё странный с быстро меняющимся настроением.

Яшка много и с улыбкой говорил о маме. Трещал без умолку, а потом вдруг останавливался, тень пробегала по его лицу, и он вздыхал:

– Бедная мама! Жалко её!

Я не понимал, почему нужно жалеть Люсеньку. В последнее время я даже начал её ненавидеть. Не только за то, что она пытала меня у доски, когда мне было так плохо. Не любил я её из-за своего нового друга. Сколько раз я видел идущего рядом с мамой Яшку, грустного, поникшего, чуть в стороне от неё. А она даже головы не поворачивает, смотрит себе вперёд, будто и нет у неё никакого сына. На перемене стоит в коридоре. Яшка рядом, а ей всё равно. Даже внимания не обращает. Не нужен ей Яшка. Вот и всё. А он любит и страдает. Смотреть на эти его страдания было невыносимо.

Он улыбался, когда рассказывал, как его отец, бывший директор школы, мастерил разные безделушки вроде кособокого кленового листа над дверью.

– Ему всегда казалось, что у него хорошо получается, – говорил Яшка. – Никто и не возражал. Считали его хорошим и очень добрым. А потом он маму бросил.

Яшкино лицо потемнело.

– Бабушка говорила, что мужчины всегда жён бросают, когда горе случается, потому что они слабые и трудностей не переносят.

– Но мы же такими не будем? – спросил я.

– Ты не будешь…

Странный Яшка. Будто только мужчины боятся трудностей! Женщины тоже. От Профессора жена ушла. Сначала пилила, что мало денег зарабатывает. И допилила наконец. Профессор из школы уволился, занялся бизнесом, закупал на оптовой базе вещи и продавал. Я видел его на рынке. Была зима, и он стоял у небольшого прилавка в вязаной шапочке с ушами и подпрыгивал на месте, пытаясь согреться. Не знаю почему, но мне стало ужасно стыдно, хотя ничего постыдного в работе продавца нет, но Профессор так не подходил этому месту, что хотелось схватить его за руку и увести обратно в кабинет с книгами и настенными плакатами с математическими формулами.

Бизнес у Профессора не задался. Деньги рекой не текли, и одним весенним днём я столкнулся в коридоре с его женой, волочившей за собой два огромных чемодана. Она кричала, что не подписывалась жить с нищебродом, а он даже не вышел её остановить.