Текст книги "Михайловская дева"

– А дальше что? Раз отец оформил и на дочь вольную грамоту, так что ей бояться? Пусть замуж за такого же свободного и выходит.

– Угу. Пусть. Только как все сладится на яву, одному богу известно. Вот я и пошлю тебя в одну из своих сказок. Хочу предупредить сразу, что местный помещик, в чьей деревне проживает девица, скотина отменная.

– Кто ж из помещиков ангелом-то бывает?

– Не скажи, бывают и среди вашего брата весьма почтенные граждане. О совести, морали и вере представление имеют. Но этот, Михайлов Роман Алексеевич, образован средне, дворянин, но без титула, богат, однако, хитер, изворотлив, пакостлив как кот, и конечно, слишком охоч до плотских утех. Гарем у него из крестьянок, и даже театр свой собственный. Ничего не напоминает вам, господин Махнев?

– Разве что некая схожесть фамилий: Махнев и Михайлов! – фыркнул Владимир. – А той девице, в которую вы меня обрядите, какое до него дело? Раз есть «вольная», то чего ей опасаться?

– Ровным счетом – ничего-с! – усмехнулся демон.

– А этот Михайлов женат?

– А как же! Все как положено: супруга, пятеро ребятишек.

– А лет ему сколько?

– Тридцать шесть годов. Является собственником трех тысяч крепостных душ. Собирается на днях еще человек пятьсот прикупить, ибо дела его идут в гору. Член уездного дворянского собрания. За свое богатство уважаем и любим высоким начальством. Имеет много друзей.

– Да, бог с ним, с вашим Михайловым. Может, не настолько он и плох, как вы его «малюете».

– Может, может… Это только вам решать потом, каков он, – хитро улыбнулся демон.

– А что Мария Курочкина, до «вольной», вместе с отцом, ему принадлежала? Его крепостной числилась?

– Не совсем. Его батюшке, который недавно почил.

– А значение то не имеет. Документы выправлены хорошо? – деловито осведомился Махнев.

– Да. А как же… Отец перед смертью постарался все сделать аккуратно. Даже к нотариусу вместе с барином ездил. Там и размер подати был указан. Все, как положено, до следующей ревизии.

– А как я там себя ощущать буду?

– А так и будешь – девицей.

– Любопытно!

– Да, и только трижды придет к тебе осознание того, что ты Владимир Иванович Махнев, и находишься там на уроке. Только трижды. Запомни. В другое время – ты полностью будешь во власти личности этой Машеньки.

– Машенька… А ликом она какая? Хороша?

– У тебя зеркало будет в горнице, там и увидишь себя.

– Интригует…

– О, да.

– И долго ли урок сей длиться будет?

– А это, смотря по какому времени считать. Здесь – может день пройдет. А там – целая жизнь.

– Ого! – Владимир присвистнул.

– А делать-то что я должен?

– А ничего. Просто жить. Осознаешь ты там себя в шестнадцать лет. Твое босоногое детство нас совсем не интересует. Нас, демонов прелюбодеяния, интересует лишь тот период жизни, когда барышня расцветает, подобно цветку.

– Вот только не стоит применять ко мне никаких грязных намеков. Это мы еще посмотрим, как я, в роли Марии Васильевны Курочкиной, себя поведу. Фигу я вам просто так дамся. Полюблю достойного человека и замуж за него выйду, – Владимир вскочил с места и спустился с рядов амфитеатра.

– Угу! Благими намерениями… Не забудь, мой хороший, что ныне в тебе опыт говорит взрослого мужчины, плюс опыт многих воплощений. А там все эти радости от тебя будут закрыты. Память стерта, опыта никакого. Лишь только наивность и буйство зреющей плоти…

– И все равно, дух подскажет. Я не собираюсь там быть безвольной дурехой.

– А вот сейчас уже ты меня интригуешь. Предвкушаю просмотр интересного спектакля.

– Когда начнем? – Владимир засунул руки в карманы брюк.

– Да прямо сейчас.

– Вот еще что… – Владимир остановился, будто припоминая нечто важное. – У меня к вам, патрон, есть несколько вопросов. Просьб, если возможно. Но одна из них, на сегодня, самая важная. И я очень хотел бы ее озвучить перед тем, как уйду в иную реальность.

– Слушаю тебя внимательно.

– Вы помните, когда я чрезмерно увлекся местными наркотиками, ко мне в дом пожаловали разные господа. Как потом выяснилось, часть из них были не фантомы, а вполне реальные люди.

– А как же! Чего только твоя мужебаба стоит! Колоритный экземпляр.

– Да, и о ней я тоже хотел спросить. Но прежде…

– Итак, начнем с твоей Аленки. Конечно, я попугал ее дальними пределами, больше для острастки. Но на самом деле, отправил назад, в вотчину ее отца.

– А младенцы?

– Младенцы с ней живут. Все тринадцать. Выросли, возмужали. Отец ее сначала ругал, на чем свет стоит за такой «приплод». А теперь вполне доволен – столько работников в хозяйстве появилось. Они все – рукастые, наглые, да горластые. Хоть от самого черта отбрехаются. В карман за словом не лезут. Мать нареченную оберегают ото всякого лиха. Она – довольнёхонька. Худа не знает. Добра и еды у них в хозяйстве теперь вдоволь. Говорят, даже замуж собралась. Так что – о ней забудь. Все у нее хорошо.

Владимир слушал демона с сияющими от радости глазами.

– Ну! Хоть один грех с плеч долой.

– Что еще?

– Видел я в лесу музыкантов. Совсем у них плачевное состояние. Четверо живут теперь у Клариссы и Осипа. А остальные – по лесам мыкаются. Там сатиры над ними надругались…

– Те, что у Клары, чем им не жизнь?

– Так полагаю, что не хотели они этого.

– Махнев, открою тебе одну тайну. Здесь не все делается только по твоей воле. Думая, что только ты виноват в их судьбе, ты сильно ошибаешься.

– А как иначе?

– Сейчас они, будучи в земном воплощении, спят и все это, что с ними происходит, видят как сон диковинный.

– И когда же сие мучение для них закончится?

– Когда? Я полагаю, что скоро.

– И за что они так наказаны?

– О наказании здесь речь не идет. Их лишь слегка решили проучить. Директор ансамбля, скрипач Николас, влез не туда, куда следовало. Одна ведьма и шарлатанка заманила его и девять его коллег в свой колдовской салон. Мало того, она легкомысленно пообещала им огромный успех и деньги, если они призовут к себе на помощь князя тьмы… Она лишь забыла их упредить о том, что князь тьмы и его эмиссары никогда и ничего не делают даром. Как правило, за весьма значительные услуги они берут в залог бессмертные души. Но! Никому их тихие и добрые душонки не нужны. Господа музыканты оказались все как один католиками. Но их сгубили легковерие и алчность. Поэтому, во время одного из сеансов черной магии они и попали в мой мир. Увы. А на земном уровне – они спят все дружно, в пыльном салоне пани Вуйчик, в Кракове. Спит с ними и сия пани. Обещаю, что как только закончится твой урок в Большом Михайлове, так я, пожалуй, рассмотрю их дело еще раз и выгоню из своей вотчины к чертовой матери. Не все, нарекшие себя безвинными овечками, таковыми являются на деле. Грех их невелик, однако, проучить их надо было, чтобы не путались с глупыми бабенками, не занимались колдовством не умеючи, и не были столь алчными и завидущими.

– А я и не знал…

– Ого! Ты много еще чего не знаешь, друг мой Махнев.

Демон ласково улыбнулся.

– А публика?

– А что публика? С публикой как раз все нормально. Те разъехались по домам на своих пролетках, проспали ночь, а наутро и вовсе забыли о своих приключениях в моем славном царстве. Публика вся, за малым исключением, людишки обычные, ничем не примечательны. Для моего ведомства интереса не представляют. Побывали на частном концерте, да и забыли о нем тут же. Это – обычные обыватели. И судьба их катится по своей незамысловатой колее. О них не беспокойся.

Владимир кивнул.

– Ну что, более у тебя нет никаких просьб и вопросов?

– Пожалуй, что нет.

– Отлично! Тогда приступим. Сейчас откроется некая дверь, и ты, Владимир Иванович, попадешь в иное пространство. От души пожелаю тебе насладиться пребыванием в новом, молодом, здоровом и цветущем теле. Жить в здоровом теле – это отдельная благодать. За сим я прощаюсь с тобой, мой le favori. С нетерпением жду твоего возвращения. Пожелаю от души удачи!

Неожиданно рядом с трибуной, прямо в воздухе, закрутилось огромное огненное колесо. По его контуру побежали кровавые мистические знаки. Эти знаки были похожи на странные иероглифы. Рядом с неведомыми знаками появилось изображение черепов, костей, стрел, звезд и прочей, непонятной разуму Владимира чепухи. Вся эта свистопляска кружилась ровно до тех пор, пока на месте огненного круга не появились контуры обычной деревянной двери. Рука демона взялась за чугунную скобу, служащую ручкой, и приоткрыла эту дверь. В просвет со свистом улетал воздух. Будто какая-то неведомая сила засасывала пространство лекторской аудитории в иную, неведомую реальность. Помимо жуткой тяги, из-за двери струился яркий свет. Виктор придержал дверь сильной рукой. В просвет чуть не улетел его лекторский седой парик, и защемило часть мантии. Демон аккуратно раскрыл проем – вдали качнулись зыбкие очертания простой деревенской мебели, рубленных из сосны стен и домотканого коврика. Другая рука схватила зазевавшегося Владимира за шиворот и с силой втолкнула его в свистящий проем. Как только Владимир с грохотом и криком исчез, круг перестал светиться красным, побледнели и растаяли очертания самой двери. Потом раздался хлопок, и вся конструкция свернулась в одну маленькую точку. Точка повисела с минуту в воздухе. А после с монетным звоном опала на мраморный пол аудитории. Демон крякнул, наклонился и поднял с полу серебряный алтын. Сдул с него пыль и положил в карман мантии.

Село Большое Михайлово, Болховского уезда, Орловской губернии. 1848 г.

Нашего героя втянуло с одной стороны короткого перехода через толстую деревянную дверь в образе симпатичного и хорошо одетого мужчины, дворянина, по фамилии Махнев, а выпал он из нее на скобленный и чистый пол простой русской избы, в образе юной Марии Васильевны Курочкиной, шестнадцати лет от роду.

Колени больно ударились о половицы. Щегольский фрак Владимира растаял где-то по дороге вместе со всем мужским обликом. Удивленный взгляд коснулся тонких девичьих запястий. Растопыренные ладошки лежали веером на чистых половицах. Больно ныла коленка. Владимир ловко поднялся с пола.

«Хм… Может, демон что-то напутал? Пока я ощущаю сам себя мужчиной. Я – Владимир Иванович Махнев. Дворянин и аристократ. Только вот тело… Ух! Совсем иное тело… Какие маленькие и нежные ручки».

Владимир быстро соскочил с пола. Он обнаружил себя одетым в длинный девичий сарафан синего цвета, в мелкий цветок, украшенный по подолу вышитыми крестиком белыми лебедями. Руки коснулись бедер и тут же испуганно застыли в нерешительности. Потом дрожащая ладонь погладила грудь.

«Ого, как хороша у нас Маша!»

Владимир снова и снова с наслаждением касался двух упругих шариков. Они были налиты и приятно тяжелы на ощупь. Сквозь тонкую ткань он чуточку сжал сосок. Стало немного больно. Ладошки скользнули к талии и легли на бедра.

«Мне срочно нужно зеркало!»

Владимир выпрямился и оглядел комнату. Горница была невелика. На окнах висели простенькие занавески в зеленый горошек. В углу располагалась беленая печка, рядом с ней стоял ухват и другая хозяйственная утварь. За печкой были устроены полати, прикрытые линялой занавеской. Вдоль окошек шли широкие струганные лавки, на них пестрели салфетками резные шкатулки. В другом углу притулился крепкий старинный сундук с массивным замком, рядом с ним стояла кровать с периной и подушками, покрытыми шелковыми накидками. Посередине горницы красовался небольшой стол с остывшим самоваром. Владимир покрутил головой. К счастью, позади себя, он обнаружил нечто, напоминающее комод, над которым в самодельной деревянной оправе висело седое овальное зеркало.

Владимир тут же бросился к нему. Подбежал и крепко зажмурил глаза. А когда решился-таки открыть, то на него смотрели два карих глаза довольно симпатичной девичьей мордашки. Светлый платок с кистями облегал маленькие плечики. Тонкий нос, нежные губы. Владимир улыбнулся. Улыбнулась и девица. Ровные, белые, словно жемчужины зубы, показались в нежной и робкой улыбке. Стрелы летящих бровей, длинные ресницы, светлая кожа и тонкая шея – откуда в этом Большом Михайлове взялась такая красота!? Зачем коварный демон создал тебя, Мария Васильевна Курочкина, именно такой? Вот гад! Как же ты жить-то тут станешь? Тебе же прохода от мужиков не будет. Владимир откинул концы цветастого платка. Да! Сарафан бы надет на тоненькую рубашонку, обтягивающую такие перси, что сам Владимир невольно поперхнулся. Это чем же тебя, девица, кормили? Он подпрыгнул на месте – словно два тяжелых шара, подпрыгнули и груди. Махнев развернулся к зеркалу спиной и вывернул шею. Из-под сарафана прорисовывалась оттопыренная попа. Он натянул ситцевую ткань на себя – сзади появился абрис роскошной фигурки – тонкая талия плавно переходила в широкие бедра. Хороши были и икры, и узкие ступни.

Пока Владимир крутился возле зеркала, с восторгом рассматривая свое новое тело, трогая мягкие и густые русые волосы, за дверью послышались шаги. Он напряженно прислушался. Дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина, лет пятидесяти, сутулая и усталая.

Владимир внутренне запаниковал. Ведь он все еще оставался Владимиром! И в этот самый момент ему показалось, что кто-то легонечко ударил его ладошкой по лбу. И Владимир вмиг забыл о том, что он является мужчиной, потомственным дворянином, с фамилией Махнев. В голове отчего-то стало пусто и легко. А в теле зазвенела беспечная и беспричинная радость.

– Ну что, егоза, ты все возле зеркала крутишься? – устало обронила женщина, зашедшая в горницу.

– Что ты, тетя. Я весь день убиралась, пол скоблила, горшки начистила. Кашу сварила. Полотенца на речке постирала. Коз подоила, кур накормила. Воды принесла.

– Зря ты на речку снова ходила.

– Ну, что мне теперь и носа из дома не показывать?

– Дурочка ты беспечная. Одно наказание мне с тобой! Заневестилась так быстро, что я и глазом моргнуть не успела. А что я одна? Кабы отец был жив. Замуж тебя выдавать надобно! А у меня ни связей, ни знакомств. Надо нанять нам сваху. Пусть хорошего жениха тебе сыщет.

– Ну, вот еще! Я хочу полюбить сначала, а потом и замуж пойти. Девчонки вон, на гулянья меня зовут. Там и ребята хорошие приходят. И из соседней Фёдоровки, и из Стрельцово. Ведь недолго гуляния-то продлятся. От Аграфены Купальницы[10]10
  В конце июня наступало время праздника. Аграфена Купальница (23 июня / 6 июля), Иван-Купала (24 июня / 7 июля), Петров День (29 июня / 12 июля) сливались в один большой купальский праздник, когда отмечается летнее солнцестояние, а в христианской традиции – праздник в честь Рождества святого Иоанна Предтечи, Крестителя Господня. (Примеч. автора)


[Закрыть] до Петрова дня.[11]11
  Петров День (29 июня / 12 июля) – православный праздник памяти апостолов Петра и Павла, первых проповедников христианского учения. В народном мировоззрении эти святые являются хранителями ключей от рая и ада и управляют местами обитания душ умерших. Праздник был почитаем среди рыбаков и пастухов, а также считался праздником молодежи. Предшествовал сенокосу и подготовке к жатве.


[Закрыть] Сейчас, как раз, все венки плетут. Пляшут. Скоро Купальская ночь. А потом только в страдник. Всех праздников-то – Петров день, да Ильин[12]12
  Ильин день (20 июля/ 2 августа) – день памяти ветхозаветного пророка Илии. В народном представлении Илья – Пророк управлял плодородием земли, был повелителем грозы, молнии и дождя. В Ильин день крестьяне не работали на земле и совершали охранительные обряды во избежание наказания пророка.


[Закрыть] И до осени.

– Еще чего? Только попробуй.

– Никаких гулянок у меня. Узнаю – поколочу.

Мария насупилась от обиды.

– Мне уже шестнадцать. А ты меня все никуда не отпускаешь, словно я чучело огородное!

– Да, куды же тебя пущать, ежели и так хахали кругами вокруг дома ходят! Вон, намедни, одного веником огрела. Он знаешь, что придумал? На крышу нашу залез. Я ему кричу: слезай, полоумный. Так он скатился и прямо в подклет угодил. Крышу пробил сапожищами.

– Это Витька Брызгалов, – засмеялась Маша.

– Брызгаловы – нищета на нищете. Вошь у них в кармане, и блоха на аркане. А туда же.

– Зато, он видный, да статный.

– Видный? Батюшки святы! Придумала она. Да, с лица воду-то не пить. Тебе надо выйти замуж за доброго, и чтобы зажиточный был. И с водкой чтобы часто не дружил. И тебя зря не колотил.

– А за что меня колотить?

– Тебя-то? Да за то, что ты ладная такая. Всем мужикам от тебя спасу нет.

Машенька снова подбежала к зеркалу и скроила умильную рожицу, поиграла бровями, надула щеки, потом нахмурилась и рассмеялась.

– Я вон, давеча, с Акулиной на дворе хозяйском разговаривала. Она сулилась крапивой отстегать тебя.

– Меня? – Машенька аж присела на стул. – Да за что же?

– Говорит, что ее Федор ходит втихаря к нашему двору и через плетень смотрит, как ты по двору вышагиваешь, по хозяйству хлопочешь.

– Ой, да не видала я ее Федора. И не нужен мне вовсе ее мужик. Он старый, да с бородой.

– Старый? Ему всего-то тридцать годков. Еще не старый, за бабами глядеть. А только с женой-то он жить перестал.

– Как перестал? Живут они вместе. Я видела.

– Я тебе про другое. Молодая ты еще.

– Да нет, тётя Оля, я поняла, о чем ты говоришь, – Маша потупила взгляд и покраснела.

– А? Что?! Уже научили тебя местные волочайки. Рассказали, что к чему?

– Тетя, а что тут запретного? Кони вон, на лугу, кобыл крыли, а мы с девчонками видели.

– А нет, чтобы уйти от сраму и зенки свои не пялить?

– А мы и ушли. Пришли, а там собаки возле дома. Все кобели деревенские соседскую сучку жарят по очереди, – Маша покатилась со смеху.

А за ней и тетка. Обе вдоволь насмеялись.

– Зря ты сегодня кашу варила. Гляди, что я тебе принесла. Сегодня у господ были калачи, да пироги. Яичка три досталось. Ставь скорее самовар. Знатная паужина[13]13
  Паужина, паужин (устар) – прием пищи между обедом и ужином. Выговоривают па́ужна, и па́уженье, па́уженки. Перекуска промеж обеда и ужина, напр. за чаем.


[Закрыть] у нас будет.

Тетка доставала и узелка нехитрую еду – кусок сладкого калача, три яйца, несколько пирогов с луком. А расторопная Машенька грела самовар.

– Ты сегодня больше не пойдешь в господскую усадьбу?

– Нет. Меня Груня отпустила до утра. Я много горшков перечистила, и полы все мы с Катькой перемыли. Сказали, мол, ладно, ступай до завтра.

– Ох, как хорошо-то! Тётя, мы с тобой весь вечер будем вместе. А ты мне сказки расскажешь?

– Ой, сказки ей подавай! Сама уже невеста, а все сказки! Лучше ты мне почитай вон книжку церковную, Псалтырь.

– Она скучная, – тихо улыбнулась Маша. – Я вон, у торговца галантереей, который приходил на той неделе, с коробом, видала много книжек новых. И там были толстые книжки, с картинками. Вот бы нам хоть одну купить. Я название видела: «Проклятая любовь».

– Ты что! Какие книжки!? Да еще с такими-то названиями! – тётка перекрестилась. – Баловство одно. Дорогие они, книжки эти. Не про нас. Нам деньги нужны, приданое тебе справить хоть какое никакое. Правда, отцовы денежки я чуток приберегла, но не все. То крышу надо было перекрыть, то в прошлую зиму круп докупали. А цены-то дикие тогда были, после недорода.

– Я знаю, тетя… Не переживай ты о приданом. Меня и без приданого возьмут. – Машенька рассмеялась и обняла свою тетку за худую шею. Звонкий поцелуй припечатался к худой тёткиной щеке.

– Сорока ты у меня, белобока… Милая моя! – тётка крепко обняла любимую племянницу. – Как мне уберечь тебя от лихих людей? Запомни Машенька, люди злые. Не верь никому. Береги себя.

– Хорошо, тетя.

Близких родственников у Машиной тетки не было. Её супруг и трое ребятишек умерли во время эпидемии холеры. Больше она замуж не вышла. И прожила всю жизнь, воспитывая дочь своего брата, Василия. Жили они дружно, не хуже других. Рукастый Василий сумел накопить прилично денег и откупился у своего помещика сам и выкупил свою дочь. До сестры очередь не дошла. Ольга работала на барщине, в основном, по хозяйству, на кухне. В доме своего барина, Михайлова Романа Алексеевича. Начала она работать на кухне еще при жизни его отца, Алексея Романовича. Свой удел считала почти счастливым, ибо чаще ходила сытой и спину на поле не гнула. И все было бы хорошо, если бы не внезапная гибель брата Василия. Три года прошло с тех пор, как оставил ее Василий вдвоем с племянницей. Жили они худо-бедно и вдвоем – старая тетка и девочка. Однако время бежит быстро. Заневестилась любимая Машенька. Еще год тому назад бегала маленькой девчушкой, в белом платочке. Играла в куклы травяные, лоскутками их украшала. И на тебе! Замуж надо выдавать.

– Как я жить без тебя стану, когда ты замуж пойдешь? – тетка привычно всплакнула.

– Ну что ты, тетя Оля! Ты же мне как мать. Разве я оставлю тебя одну? Нам теперь надо только жениха хорошего. Как ты говоришь – доброго. И заживем мы и дальше счастливо, – успокаивала тётку Маша, гладя маленькими ладошками морщинистую и красную от работы руку пожилой женщины.

– Да-аа-аа, заживем! А я деток твоих еще нянчить буду.

– Ну тётя, не хочу я пока детей. Я хочу так пожить, по ярмаркам поездить. Платья красивые справить, шляпки, как у господ.

– Справишь, если муж небедный будет. Ты краше любой барыни у меня.

За чаепитием и скромной едой они обе не заметили, как стало смеркаться. Тетка зажгла лучину и села вышивать полотенце. Машенька без дела слонялась по дому. За окном запели соловьи, потянуло вечерней свежестью.

В ставенку за окном тихо постучали. Маша метнулась к окну. Там, внизу, стояли три Машенькины подружки. Девушки нарядились во все самое лучшее. Желтые и красные сарафаны горели ярким огнем. Атласные ленты увивали косы. У Маши сжалось сердце.

– Тётя Оля…

– Чего тебе?

– Там подружки за мной зашли. Ну, можно я хоть на полчасика сбегаю. Песни попою, хороводы там водят.

– Скоро ночь. Не успеешь и глазом моргнуть, как стемнеет. Не пущу.

– Ну, тётя… Ну, пожалуйста! Ну, пусти хоть краешком глаза взглянуть. Там и гармошка играет, и пляшут все.

– Там парни лихие. Полугара напьются, уволокут тебя, не дай бог, на сеновал. Потом придут ворота дегтем мазать. А ты в подоле принесешь! – привычно стращала тётка.

– Тётя, родненькая. Я в сторонке стоять буду. Ни с кем говорить не стану. И сразу домой побегу.

В душе тетки шла нешуточная борьба. С одной стороны, она помнила, как сама была молодой и бегала на праздничные гуляния. Да и когда же гулять, как не в молодости? Жизнь долгая, и радости-то в ней с понюшку – только и вспомнить, что хороводы девичьи возле костра. С другой стороны, она сильно опасалась за племянницу. Ей казалось, что люди стали подлее и хитрее, чем в прежние времена. Каждый норовил другого обсчитать, обмануть, забыв о чести, совести и боге. Месяц тому назад в соседней деревне пятеро мужиков изнасиловали бедную солдатку. Она с горя утопилась, от позора. Ольга знала, что мужикам доверять нельзя. Всегда надо быть начеку.

Но Машка, ее красавица Машка, которую она любила больше жизни, стояла с мокрыми от слез глазами.

– Кто там за тобой зашел? Зотова Аленка?

– И Аленка, и Иринка, и Маруська. Всех отпустили… А-а-а?

– Позови сюда Аленку.

– Сейчас, – с радостью отозвалась Маша, утерев слезы.

Аленке уже исполнилось восемнадцать лет. И Ольге казалось, что она умнее и опытнее своих подруг. Она всегда держала себя строго и чуть надменно.

Через несколько минут Алена тихо вошла в горницу и перекрестилась на образа. Она поклонилась пожилой женщине и вопросительно посмотрела на Ольгу.

– Вы звали, Ольга Григорьевна?

– Звала, Алена. Проходи. Присядь на минутку. Как родители твои поживают? Здоровы ли?

– Благодарствую. Здоровы оба.

– Аленушка, я вот зачем тебя позвала… Машка моя еще ребенок несмышленый.

«Шестнадцать лет! Какой уж ребенок. У нас тринадцатилетние замуж выходят…» – подумала Аленка, но вслух ничего не возразила.

– Я хочу попросить тебя, приглядеть за ней, чтобы никто не обидел ее, и парни к ней не подходили близко. Могу я на тебя надеяться?

– Конечно можете, Ольга Григорьевна. Я присмотрю за Машей. Мы часик погуляем, песни попоем и сразу по домам.

– Ну, хорошо. Один лишь час. Маша, – обратилась она к сияющей, словно начищенный самовар, племяннице, – слушайся Алену и от нее ни на шаг.

– Хорошо тётенька, хорошо, милая!

Не прошло и десяти минут, как Мария переплела заново косу, надела на голову расшитый бисером венец, накинула на плечи новенький платок и убежала с подружками на улицу.

Тетка только устало вздохнула и села возле окошка, подперев кулачком мягкую щеку. Розовый закат догорал над небольшой деревенькой. Солнышко уходило на запад, за левый берег широкой реки. Загудели комары. Посвежело. Запахло жасмином и липой. Улица, на которой стоял небольшой деревянный домик Ольги Григорьевны, отчего-то опустела. Женщине стало грустно. Она смотрела на уходящий летний день и вспоминала те времена, когда сама была молодой и красивой. Те времена, как посватался к ней ее покойный муж, Павел. Всплыла в памяти его медленная походка, разворот широких плеч, улыбка. А то вспомнился день, когда они ехали с двумя старшими ребятишками и мужем с ярмарки. А дома ее ждала младшенькая дочь. И нет уже никого. Одни могилки с деревянными крестами на погосте стоят. И три года тому назад к ним присоединился и Васеньки тяжелый крест. Такова жизнь. Никого у нее теперь нет, кроме Машеньки.

* * *

Как только подружки вырвались из дома, старшая Аленка, у которой давно был жених, с которым дело шло дальше горячих поцелуев за околицей, обратилась к Маше и двум другим подругам:

– Девки, вы бегите к Брызгаловскому дому. Там нынче все хороводятся. Там танцы и гуляния. Про меня забудьте. Мамке моей только ничего не говорите. Если спросит, скажите, что у сестры двоюродной заночевала. А ты, Машка, смотри, через час к тетке воротись. Не то она меня убьет. Да гляди, лапать себя никому не давай!

Дом многодетной и бедной семьи Брызгаловых стоял на конце деревни, ближе к полю. Дальше поля темнел лес. Недалеко от леса текла река с пологим и широким песчаным берегом. Именно на этом месте, в летние месяцы, и гуляла вся деревенская молодежь. Кто-то из деревенских, а может и сами Брызгаловы, поставили тут столб с металлическим кругом наверху, от которого расходились в стороны канаты с петлями на конце. Это была местная карусель. На ней парни катали своих девушек. Но Маша ни разу не каталась на карусели. Она боялась даже подойти к этой высокой конструкции, от которой шел вечерами беспрестанный девичий визг. Стояли тут и лавочки, как обычно заполненные местными седоками, вокруг которых валялась шелуха от семечек. Семечки лузгали самозабвенно, с упоением, полуприкрыв от удовольствия глаза и отключившись от всего мира. Семечки были своеобразным местным наркотиком. Но Маша отчего-то стеснялась щелкать их прилюдно.

Когда девушки подошли к Брызгаловскому дому, там уже вовсю веселилась толпа. Девушки сидели на длиной лавке, лузгали семечки и по очереди пели частушки. Среди молоденьких попадались и те, что были постарше – молодожены, прожившие год, солдатки и несколько молодящихся вдовиц. Парни и молодые мужики вели себя с последними вольно – приглашали танцевать, дерзко обнимали. А были и те, кто бесцеремонно тащил за руку.

Маша смотрела на все раскрытыми от удивления глазами. Она и охнуть не успела, как со спины к ней подлетел Витька Брызгалов, в латаной рубахе и дырявых сапогах. Он был худой, но высокий и сильный. Русые волосы рассыпались из-под непослушного картуза.

– Мария Васильевна! – усмехнулся он грубым голосом, в котором слышалась дрожь. – Какими судьбами? Как это вас тетка отпустить решилась?

– А ты стой в стороне. Не твоя заботушка, думать о том, куда пускает меня тётушка, – скороговоркой ответила Маша и вдруг вспыхнула, покраснела, словно маков цвет.

– А вот и моя заботушка… Готов сторожить тебя, Машунь! Иначе, без моего пригляда, тя быстро уворуют. До венца не дойдешь. Все добро по дороге растрясешь.

– Да твой пригляд, что у цыгана за господской лошадью, – встряла одна из подруг Марии, бойкая Иринка.

Подружки рассмеялись.

– И то верно, – осклабился Витька и поправил картуз. – Ну, ничего. Скоро ночь Ивана Купалы. Я тя итак уворую.

Послышался перебор гармоники, чья-то разудалая припевка, за ней другая с бранным словом.

Машенька вздрогнула и снова покраснела. Она даже не заметила, как ее вовлекли в общее веселье. Одна из незнакомых девушек подхватила ее за маленькую ладошку и повела в общий хоровод. В хороводе Маша почувствовала, как на душе стало весело, почти озорно. Она бежала со всеми. В середине пылал костер. Дыхание чуть сбилось, щечки горели, карие глазищи блестели от света костра и темнели всякий раз, как чувствовали дерзкие взгляды парней. Потом все разбились на пары и стали танцевать разудалую кадриль.

Маша сама не заметила, как чьи-то сильные руки подхватили ее за талию и закружили в быстром танце. Запах мужского пота, семечек, луковой шелухи, сажи, гуталина, цветов, мяты, помады – все смешалось в одном быстром вихре. Когда она подняла глаза, то увидела, что танцует уже не с Витькой Брызгаловым, а с каким-то крепким, коренастым парнем, приятной наружности. Одет был парень в новую рубаху, пошитую из добротного красного сатина, модные брюки, кафтан, хромовые сапоги со скрипом. На голове новым околышем поблескивал картуз.

Позади себя Маша услышала шепот: «Андрей пришел. Сам пришел».

– Тебя Машей зовут?

– Да, Мария Васильевна Курочкина я, – осипшим голосом, не поднимая глаз, ответила новенькому Маша.

– Ты где живешь?

– Там, через пять домов, – грациозно махнула рукой девушка.

– Говорят, ты вольная?

– Да.

Ей почему-то очень понравился этот новенький Андрей. Она даже заробела и не смела, поднять на него глаза.

Вдруг несколько девиц запели громкую песню:

 
«А мы просо сеяли, сеяли
Ой Дид, Ладо, сеяли, сеяли!
А мы просо вытопчем, вытопчем,
Ой Дид, Ладо, вытопчем, вытопчем
А чем же вам вытоптать, вытоптать?
Ой Дид, Ладо, вытоптать, вытоптать!
А мы коней выпустим, выпустим,
Ой Дид, Ладо, выпустим, выпустим!
 

* * *

 
Нам надо девицу, девицу
Ой Дид, Ладо девицу, девицу!
А какую вам надо девицу, девицу?
Ой Дид, Ладо девицу, девицу!
Нам надобно Машеньку, Машеньку!
Ой Дид, Ладо Машеньку, Машеньку!
Раскрывайте ворота, ворота!
Ой Дид, Ладо ворота, ворота!
А нашего полку прибыло, прибыло!
Ой Дид, Ладо прибыло, прибыло!
А нашего полку убыло, убыло!
Ой Дид, Ладо убыло, убыло!»[14]14
  «А мы просо сеяли». Отрывки из плясовой песни. Культурное наследие города Глазова.


[Закрыть]
 

Как только Маша услышала в песне свое имя, то смутилась еще сильнее. В этот момент она почувствовала широкую и сильную ладонь Андрея.

– Пойдем, я тебя провожу до дому, – предложил он.

Маша послушно кивнула.

Они шли медленным шагом. Девушка по дороге срывала колоски и обкусывала края травинок. Оба напряженно молчали. Возле самых ворот тётиного дома Андрей остановился.

– Приходи послезавтра снова на гуляние. Я тебя ждать буду. Придешь?

– Не знаю… Что я там забыла?

– Завтра я не смогу. С отцом едем в город, по делам. А послезавтра приду.

Он снова помолчал, разглядывая толстую Машину косу, перекинутую на пышную грудь.

– Придешь? – отчего-то хмуро спросил он.

– Может, и приду, – тихо ответила девушка, засмеялась и прыгнула на крыльцо.

Когда она забежала в горницу, ее тётушка дремала на стуле возле окна, некрасиво открыв бледный рот.