Текст книги "Глаша 2"

Когда она бледная и запыхавшаяся прибежала домой, Татьяна набросилась на нее с бранью и упреками:

– Где тебя носило, бисово ты дитя? Будь проклят тот день, когда я связалась с тобой. Жила бы, как и ранее, у господ, и горя не знала. Всю ты мою душеньку уже вымотала! Нет никаких сил. Уеду, брошу тебя в твоем Бурге, будь он неладен вместе с тобой! Пришла домой, а ее нет. Больная и куда ты умотала? Непутевая! И дела тебе нет до моих переживаний. Сердца у тебя нет, вот, что я тебе скажу. Брошу я тебя, так и знай.

* * *

Татьяна помогла ей раздеться. От внимательных глаз рыжеволосой проныры не ускользнули красные полосы на запястьях и щиколотках Глафиры. И новое платье, измазанное в грязи.

– Кто это тебя?

– Ничего не спрашивай. Я туда более не вернусь.

– Что они сделали с тобой?

– Кто?

– Горелов… с женой.

– Это не они. Не спрашивай у меня ничего!

– А кто же? – Таня с недоумением смотрела на Глашу.

– Разбойники с улицы.

– Ох, горе-горе. Вот твоя столица! Да где ж ты шлялась-то? Хворая. Поди, изнасилили тебя?

– Нет, я сбежала, – врала Глафира, лихорадочно поблескивая глазами. – Можно, я немного посплю?

– Да спи, кто же тебе не дает? Сегодня в баню тебя отведу. Знахарку я тут нашла толковую. Мариванна зовут. Рядом с Чернышёвым переулком живет. Она обещалась полечить тебя от сглаза и порчи.

– Полечи, Танечка. Мочи нет, как тошно! – Глафира залилась горючими слезами. – Может, через лекарку отойдет от меня бесовство?

– Конечно, отойдет. Знахарка-то она знатная, хоть и не деревенская. Но народу к ней полно идет. Я заплатила ей хорошо.

Таня обижено посопела, но все же обняла Глашу и стала, словно девочку, гладить по русой голове:

– Все пройдет, дитятко. Милая моя, голуба непутевая, – жалела ее Татьяна.

* * *

В этот же вечер Татьяна незнакомыми улицами, задними дворами, повезла Глафиру на извозчике по мосту через Фонтанку, в Чернышёв переулок. Там, за двухэтажными особняками находилась небольшая улочка из одноэтажных деревянных домов. От дороги они долго плутали в поисках нужного адреса, пока не уперлись в покосившийся деревянный забор. За ним стоял дом местной знахарки Мариванны.

«Порченных и сглаженных» Мариванна лечила, как правило, не в доме, а в собственной баньке.

Впотьмах, с одной толстой церковной свечой, Глафира, как и было велено, вошла к знахарке в пахучую парную. Знахарка сидела на полатях, в окружении тазов и шаек с водой. Вокруг нее висели пучки разных трав, а в руках поблескивал большой православный крест. Это была немолодая, полная и розовощекая лопариха с внимательным взглядом чуть раскосых саамских глаз.

– Ну, проходи, девка. Покрутись вокруг себя. Я посмотрю – ка на тебя.

Глаша исполнила ее просьбу.

– О, вовремя ты ко мне явилась. Порча на тебе большая лежит, и сглазов с дюжину висит. Ох, не жилица ты на этом свете, могила сырая тебя тянет уж давно, – выпалила тетка.

Таня, стоявшая позади Глафиры, охнула.

– Что ты такое говоришь, матушка? – испуганно перекрестилась она. – Не пугай ты нас за ради бога.

– Я не пугаю, – важно ответствовала толстомордая Мариванна. – Как вижу, так и говорю.

– И что нам теперь делать? – запричитала Таня, а Глаша молчала с побелевшим от страха лицом.

– Помогу я вам, женщины. На то я и стою у бога в ногах, у бесов на рогах. На то и призвана, помоществовать при делах лихих. Ничаво, исправим мы это горе. Скинем с тебя, девка, порчу бесовску. Она грузно поднялась с полатей.

– Иди, садись, на табурет деревянный. Сейчас я воском отливать тебя стану. Я сильная знахарка. Мне и Христос и Торден помогают, и наши, саамские духи, сайво. Всех я уважаю, а они мне силы дают.

Глаша, дрожа, присела на табурет. Знахарка развела в очаге огонь и нагрела в ковше воск, читая про себя молитву. Потом поднесла к голове Глафиры широкую миску с водой и стала лить в нее горячий воск.

– Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́, и да бежа́т от лица́ Его́ ненави́дящии Его́. Я́ко исчеза́ет дым, да исче́знут; я́ко та́ет воск от лица́ огня́, та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ лю́бящих Бо́га.

Глаша слушала эту молитву, и с каждой минутой ей становилось лучше. Ей нравилось ощущать то, как над головой льется воск – казалось, что от нее отходят все грешные думы, снова захотелось спать.

Знахарка читала молитвы и время от времени сокрушалась от того, какие криволапые чудища выливались на воде. Она бросала их в ковш, который снова жгла на огне. После отливания знахарка велела Глафире раздеться донага и хорошенько пропарила ее с веником, приговаривая на воду заговор:

– Как мать рабы божьей Глафиры на свет произвела, как от невзгод и хворей защищала, как от злых взглядов уберегала, так и сейчас сила воды святой от болезни избавит, сглаз, порчу снимет. Больше нет на рабе божьей Глафире злого наговора, навета опасного. Все худое с неё, как вода стечет, здоровье вернётся. Да будет так. Аминь.

А после Мариванна схватила в руки шаманский бубен и пошла вокруг Глафиры с гортанным камланием, призывать в помощь саамских духов. Глашина голова загудела, словно медный чан.

В предбаннике ждала ее Татьяна. Спустя час, распаренная и разомлевшая Глафира присела на лавку возле своей подруги.

– Ну что? Полегчало? – с участием спросила Таня.

– Кажется, да, – ответила Глаша, прислушиваясь к самой себе. – Таня, здесь душно, у меня голова кружится.

– Пойди вон, к шайке. Там вода колодезная. Обрызгай лицо, не то все жаром обметало.

Глаша послушно встала с лавки и пошла к шайке с колодезной водой. Как только она наклонилась к воде, по ней пошла странная волна, вода будто бы вскипела и опала в стороны, а в середине, прямо на чистой поверхности, показалась счастливая физиономия рыжего. Он приподнял в почтении модную шляпу и игриво подмигнул Глафире.

* * *

После посещения Мариванны Глафира ходила тихая и подавленная. Справедливости ради, теперь она вообще мало ходила, а все больше лежала, уткнувшись носом в подушку. Татьяна, как всегда, хлопотала возле своей изнеженной барыньки. Читала над ней молитвы из Псалтыря, пела заунывные деревенские песенки, окая больше обычного, кормила шаньгами и пирожными, купленными в кондитерской.

Прошла неделя. Казалось, что Глаше становится лучше. Она все чаще стала выходить на воздух. То ли помогли знахарские манипуляции ведуньи, тол и молитвы верной Танечки, но рассудок Глафиры становился яснее, сон крепче, аппетит лучше, а господин с рыжеватой шевелюрой, пока не докучал ее своими внезапными визитами.

На Петербургские улицы пришла настоящая зима. Татьяна с Глашей ходили вместе на прогулки. В выходные они гуляли по Невскому и набережной Невы или Фонтанки. Подруги подолгу смотрели на живорыбные садки, стиснутые толстым льдом. В них серебром переливалась живая рыба, трепещущая на ветру и засыпающая от мороза. На деревянной барже из возведенной кирпичной трубы валил дым. В торговом помещении стояли чаны с живой рыбой, навалом на рогожах лежала мороженая рыба – судаки, лещи, сиги, окуни и корюшка. По бокам от входа стояли дыбом громадные замороженные белуги, в два аршина и более. В бочках тугим кольцом блестела соленая рыба, рядом в окоренках – икра всевозможных сортов. Садки стояли на Неве против Сената и на Фонтанке у Аничкова моста. Татьяна долго торговалась возле икорных прилавков. Ей быстро уступали. Фунт паюсной икры, завернутый в промасленную бумагу, и фунт белорыбицы Танюша бережно несла домой. А вечером подруги пили чай с кренделями и французскими булками и ели рыбное лакомство.

Танюша часто покупала окорок, колбасы и сыр в лавке, возле дома или в Елисеевском. Ей хотелось накормить Глашу как можно вкуснее.

А на следующий день они снова шли в центр, на площади и бульвары.

Смотрели на санные упряжки богатых господ в сопровождении кавалергардов на лошадях. Знатные дамы кутались в дорогие шубки и смотрели на гуляющую публику с легким презрительным прищуром.

– У, отожрались барыни-барские, – ворчала Татьяна и толкала Глафиру в бочок.

Глафира в ответ лишь тихонько хихикала, притопывая ногами в теплых ботах.

Зимой оживлялась ледовая переправа через Неву. Для пешеходов и переездов на лошадях у берегов строились деревянные сходни и съезды на лед, засыпаемые снегом. От набережной Зимнего дворца, прямо по льду, бедный люд возил на коньках двухместные деревянные повозки. И девушки, заплатив пятак, с радостью катались по скользкой глади Невы. Тане нравилось чувствовать себя барыней в санях, а Глаше было жалко пыхтящих и тяжело дышащих двуногих гужевых, запряженных в веревочную упряжь. Глафира спешила покинуть места катания.

Потом подруги шли на перекрестки, греться у больших костров или заходили вместе в чайную. Пару раз девушки посетили и катки. Правда, сами они не катались, но с удовольствием смотрели на розовощеких барышень в теплых пышных юбках и их кавалеров, с легкостью фланирующих по скользкому льду. Катки на Фонтанке около Аничкова моста и на Мойке сооружались на днищах барок. Чтобы вокруг катка не собирались толпы зевак, хозяева ограждали каток забором из парусины, натянутой на высоких столбах. Но Глашу с Таней не гнали, приглашая покататься. Подруги смущались и убегали со смехом.

Один раз они даже посетили Мариинский театр, купив недорогие билеты на балкон. Татьяна была в театре впервые, а потому важничала и супилась, глядя на внутреннее убранство Мариинки. А вечером этого же дня плакала от умиления, дивясь тому, «какие в свете есть распрекрасные голоса, поющие аки херувимы небесные, и какая в театре лепота».

– Прямо как в храме, – вздыхала она, утирая слезы.

* * *

Они решили, что Глафира более не пойдет на службу к Горелову. Глаша упорно молчала о причине своего отказа работать в доме у Горелова, а Татьяна старалась не докучать Глафире досужими расспросами. Рыжая умница была итак на седьмом небе от счастья, только потому, что ее ненаглядная барынька стала целыми днями просиживать дома.

– Таня, ты не думай, я на следующей неделе пойду искать себе новую службу.

– Обожди чуток. Пусть морозы сойдут. Куда спешить? Деньги у нас есть пока, отдыхай.

– Тут морозы, а потом Рождество. А дальше весна. Нет, Танюша, я не могу спать в постели мягкой, пока ты рано утром в мастерские ходишь.

– Тю-юю, не может она. Да, по мне хоть весь век нежься в постели, лишь бы со мной была, – Таня пристально смотрела Глаше в глаза и от волнения не дышала в эти минуты.

Глаша же в смущении отводила взгляд.

* * *

Но недолго продолжалось Глашино dolce far niente.

Все эти дни она почти не вспоминала Горелова, а если он и приходил ей на память, то она в легком недоумении пожимала плечами и корила саму себя за беспечность и уступчивость. Александр Петрович же думал о ней постоянно. После своей пьяной выходки и долгого издевательства над Глашей, он отлично понимал, что теперь она ни за что не согласится вернуться к нему в дом. Однажды он собрался с мыслями и написал Глафире письмо, полное отчаяния и любовных признаний. Но письмо это перехватила бдительная Татьяна. И хоть она почти не умела читать, однако, догадалась по аромату табака, от кого это письмо и решила сжечь его от греха подальше.

Горелов не находил себе места. Больше всего его бесило то, что Глафира, не смотря на высокое жалование, с легкостью покинула его. И, похоже, это было безвозвратно. Навсегда. Вот это-то «навсегда» и приводило его в такое уныние и панику, что он позволял себе снова и снова напиваться и плакать от жестокой безысходности.

К Рождеству из Италии вернулась супруга Горелова, Татьяна Тарасовна.

– Как ты, дуся, тут жил без меня? Много ли актрисок соблазнил?

Горелов лишь морщился в ответ.

– Ну, ладно-ладно. Не кисни. Что-то я смотрю, видок у тебя безрадостный. Куришь целыми днями, пьешь, вон… Весь кабинет в пустых бутылках. Что, какая-нибудь дива разбила твое сердце?

– Прекратите, это невозможно слушать.

– И, кстати, где Матрена?

– Я ее в деревню отослал.

– С чего это?

– Она стала стара, грузна, неповоротлива.

– А мне докладывали уже, что ты себе новенькую взял. Молодую. Зови, хочу лично на нее посмотреть.

– Ваши сплетники хорошо вам служат. Только что же, не донесли они, что нет ее теперь в моем доме. Ушла.

– О, какое горе! Так вот, откуда твое минорное состояние?! – женщина рассмеялась. – Ну, дуся, ты теряешь форму. Стареешь, mon cher. Когда такое было, чтобы ты убивался по очередной юбке? И по кому?! По горничной. Хотела бы я посмотреть на эту особу. Жаль, что уже сбежала.

– Замолчите! Замолчите. Я умоляю.

– Эк, тебя разобрало! Я пойду разбирать вещи. Позови мне хоть Якова. Пусть поможет с чемоданами. Завтра же начну подбирать новую прислугу.

К вечеру это же дня Татьяна Тарасовна вошла в комнату супруга с красным от гнева лицом.

– Нам надобно обратиться в полицию, – заявила она.

– Что такое?

– Из моей комнаты украдены украшения – несколько колец, брошей и два ожерелья. Все это лежало в комоде, под замком, в малахитовой шкатулке. И вот шкатулка пуста.

– Этого не может быть! В доме не было посторонних.

– Не было посторонних??? Дуся, да ты тронулся умом. У тебя несколько месяцев работала чужая девка, гризетка с улицы. А сейчас где она? Она сбежала. Срочно иди в полицейский участок. Пусть ее объявят в розыск.

– Что ты такое говоришь! Она не могла. Она девушка порядочная! – возмутился Горелов.

Сама мысль о том, что его нежную любовницу, кроткую и пылкую красавицу Глашеньку, могут обвинять в таком гнуснейшем пороке, привела его в жуткое возмущение. В эти минуты он ненавидел свою супругу. Как она смеет возводить поклеп на его ангела?

Но вдруг он понял, что это событие может послужить некоей зацепкой, шансом вернуть Глафиру назад. Он дорого бы отдал за то, чтобы Глаша вернулась в его полное распоряжение.

– Ты уверена, что не перекладывала никуда свои драгоценности? – уже спокойнее спросил он.

– Конечно! Они исчезли. И, кстати, где спала эта мерзавка?

– В розовой комнате, – ответил Александр Петрович, изрядно смутившись.

– Отлично! Ты дал прислуге одну из лучших гостевых комнат! Не слишком ли жирно?

Татьяна Тарасовна выбежала в коридор.

– Яков! Яков! Берите свечу. Пойдемте смотреть розовую комнату. Нам надо найти следы кражи, хотя это и смешно – наверное, негодяйка давно все перенесла домой.

В бывшей комнате Глафиры Татьяна Тарасовна вывернула наружу ящички у комода, залезла в платяной шкаф, обошла уборную и хотела было уже уходить прочь, как слуга Яков подошел к кровати, на которой так недолго спала Глафира Сергеевна, и одним махом перевернул матрас. Под ним лежала маленькая золотая шпилька с жемчужной головкой на конце. Это была шпилька из шкатулки с украшениями!

– Ну вот! Что я говорила! – Татьяна Тарасовна вбежала в комнату к супругу, потрясая перед его носом злополучной шпилькой.

Пришло время удивляться Александру Петровичу.

«Неужели Глафира действительно обокрала мой дом? – с напряжением думал он. – Я ведь не жалел для нее ничего. Она ни разу не входила в комнату жены и даже не интересовалась ею. Нарочно? А может, она лицемерила? Мне все равно. Пусть она даже воровка. Лишь бы снова обнять ее».

* * *

Сразу после Рождественского Сочельника Глашу и Таню рано утром разбудил стук. Таня с ворчанием распахнула дверь. На пороге стояла обескураженная домовладелица в халате и чепце, а рядом с ней грузного вида околоточный надзиратель и еще два офицера.

– Рылова Глафира Сергеевна тут проживает?

– Да… – почти хором отвечали перепуганные насмерть подруги.

– Собирайтесь в участок. Вы арестованы.

– За что?! Что же это делается? – запричитала Татьяна.

– Собирайтесь девушка, не вынуждайте нас применять силу. Вас обвиняют в краже.

* * *

Лишь только в полицейском участке Глафире сообщили о том, что чиновник по особым поручениям при губернском архиве Горелов Александр Петрович и его супруга графиня Горелова Татьяна Тарасовна обвиняют Рылову Глафиру Сергеевну в краже фамильных драгоценностей на N-ю сумму прописью, в скобках – тысяч рублей.

Когда Глаша услышала сумму кражи, то чуть не свалилась в глубокий обморок.

– Чем быстрее вы вернете все назад, тем быстрее вас отправят в суд, Глафира Сергеевна, – втолковывал судебный следователь, убитой горем Глафире.

– Но я ничего не крала! – горячо возражала Глаша, глядя на следователя глазами, полными слез.

– Голубушка, я бы вам охотно поверил, но все улики, как раз, говорят об обратном. У вас в комнате, под матрасом, найдена шпилька из шкатулки.

– Но я не крала, честное слово, – не унималась Глаша. – Я совершенно не понимаю, как эта шпилька могла попасть в ту комнату, где я жила. Очевидно, мне ее подбросили. Я ведь там отсутствовала уже больше месяца.

– И все равно, я настоятельно прошу вас, Глафира Сергеевна, быть благоразумнее и во всем признаться.

– Да, как же мне признаваться в том, чего я не делала?

Глафиру взяли под стражу и отправили в тюремную камеру. Как только с отвратительным лязганьем за ней закрылась железная дверь большого полуподвального помещения, Глаша почувствовала невыносимую вонь и духоту. Едва глаза освоились в полумраке, Глаша увидела, что ее поместили в камеру, в которой находилось около пятнадцати женщин разных возрастов. Где-то в углу хныкал грудной ребенок, несколько женщин, закутавшись в грязные лохмотья, спали на жестких, плохо обструганных кроватях, напоминающих деревенские полати. Двое из них резались, словно мужики в карты, одна молодая женщина, на вид крестьянка, стирала в корыте белье. Всюду пахло сажей, папиросным дымом, грязными телами, мочой и протухшей едой. Глашу замутило.

– Ну, что встала, как истукан? Проходи в хату.

– Здравствуйте, – тихо ответила Глафира.

– И тебе не хворать, – отвечала ей невидимая собеседница, лежащая за холстинковой тряпицей в углу.

Глаша мялась на пороге.

– Ха, бабоньки, смотрите какую к нам кралю в камеру кинули! Иди сюда, лапуля.

Говорившая вышла из-за шторки. Это была высокая и полная женщина, лет сорока, одетая как мужчина – в штаны, сапоги и рубаху навыпуск.

– И за что ты сюда угодила?

– Ни за что, – со слезами в голосе ответила Глафира. – Оговорили меня.

– Ох, не мельтеши. Я вранье-то за версту чую. Здесь все такие невинные сидят. Чисто мадонны. А, Милка? – баба развязано засмеялась и толкнула локтем свою товарку, худую, бледнолицую женщину с огромными синяками под каждым глазом. – Милка, вон, тоже не виноватая. Ейный мужик сам себе топором башку-то оттяпал, – грузная мужичка, тряся сальными патлами, смачно затянулась папиросой. – Так что, ты тут, голуба, как на исповеди у попов, говори как на духу: мол, черт попутал, своровала я, тетя Маня.

Глафира поняла, что разбитную бабу, одетую по-мужицки, звали Маней.

– Нет, я не воровала.

– Упорствуешь, значит? Ну-ну. Твое дело. Я тебе не следователь. Только, если следствие докажет, что ты виновата, тетя Маня с тебя за враньё три шкуры сдерет и кунку наизнанку вывернет. Я хоть и не поп, а справедливость во всем люблю. За враньё я тебя хуже тюремщиков накажу, – она снова пыхнула папиросой, мутный взгляд желтоватых глаз скользнул по Глафириному лицу. – И кто ж на тебя донес?

– Не знаю, кто донес. Но обвиняет меня мой бывший хозяин. Я у него горничной служила. Месяц как ушла, а они говорят, что я у его жены драгоценности украла.

– Сожительствовала с ним? Правду говори!

– Да, – тихо отвечала Глаша.

– Громче.

– Да!

– О, вот, вижу, не врешь теперь. А говоришь, шо безгрешная. Блядствовала, значит? Так?

В камере повисла тишина.

– Ты ведь хорошенькая, любишь, верно, красиво одеться, вкусно поесть. Так? И подумала, дай украду. Вдруг, никто не хватится? Так?

– Нет, не так! Я никогда чужого не брала.

– Ну, ладно. Поживем-увидим. Сидеть тебе, дева, долго. Виновата ты, или нет – все одно на каторгу осудят. Видно, вместе по этапу пойдем. А мне жена хорошая нужна. Ты как раз сгодишься.

– Как так, жена? Вы же женщина.

– Ох, насмешила, дура. Мне на каторге десять лет срок мотать, так что же, я без ласки должна быть? Ты – бабенка чистенькая, ладная. Тихая. Я таких люблю. Видно, что и воспитана хорошо. А я и на воле только с бабами сожительствую. Разве не слыхала ты про таких? А?

– Слышала, – Глаша покраснела.

– С хозяином-то хорошо спать было? Хрен здоровый был? – Маня рассмеялась.

А вместе с ней засмеялись, заблажили все женщины в камере. Громче всех, со скулящим высоким дискантом, хихикала тощая старуха, которая вылезла из-под ветхого одеяла, чтобы поглазеть на новенькую. Хохотала и Милка с фингалом, и маленькая лопариха с плоским желтым лицом, обутая в оленьи чуни. И все другие женщины, чьи лица слились перед Глашей в одно, хохочущее нечистыми зубами, мерзкое и жалкое существо.

«Господи, за что мне все это? – с ужасом подумала Глафира. – Я лучше руки на себя наложу, чем стану ласкаться с этой сальной жабой».

Меж тем, «сальная жаба», по имени Маня, наклонилась над Глашей, колыхнув пудовой грудью сквозь ворот рубахи, и дыхнула на нее дымом и перегаром:

– Скажи, мужицкие уды в рот брала?

Глафира решительно мотнула головой.

– А что так? Не давали? – Маня снова принялась хохотать. – И снова ты мне врешь, – крепкая потная ладонь Мани схватила Глафиру за подбородок. – Смотри мне в глаза! Как пить дать, сосала. А теперь у меня будешь сосать. У меня секель большой, как у мужика хрен. Тебе понравится. А уж я-то тебя во все дыры вы*бу. Дрочить буду тебя по три раза на дню. Ты не работать будешь, а только в постели орать. Я баба горячая. Так то! Так что, тебе, красотуля, не каторга, а малина будет. Но! Только если покорная будешь и смышленая. Поняла? Я не слышу?!

Глаша зажмурила глаза и не отвечала. Широким горячим языком Маня облизала Глашино лицо.

– Ух, сладкая какая. Звать я тебя буду Леночкой.

– Меня Глафирой зовут.

– А мне это без разницы. Всех своих ковырялок я всегда Ленками кличу. Через два дня мы здесь свадебку сыграем. Все, как положено, со сватовством и венчанием. А на третий день ты ко мне в дом войдешь на правах жены.

– Вот потеха-то будет! – заблажила тощая старуха, раззявив беззубый рот и показывая грязным пальцем на Глашу.

– Цыть, Капитоновна! – одернула ее Маня. – Не посмотрю, что ты старая – на метлу посажу.

Бабка надсадно закашлялась, но ржать перестала.

– Манечка, я же шуткую. Чаю хочешь? Я мигом сварю.

– И все остальные, слухайте сюда. Готовтесь к свадьбе. Мотька, ты чтоб закуски и полугара достала у охраны. Денег я дам. А ты, Груня, простыни стирай. Да, шибче. Мы на белых простынях с женой миловаться хотим. Понятно?

Как только Маня отошла в сторону, Глаша украдкой отерла рукавом лицо – запахло кислой слюной и псиной.

«Видно, мое помешательство продолжается и дальше. Господи, сделай так, чтобы я немедленно умерла!» – обреченно думала Глафира.

Сокамерницы отделили Глафире отдельную кровать. Тонкий матрас был сплошь забит клопами. Серая парусина вонючего наматрасника была щедро испещрена бурыми пятнами застарелой крови и раздавленными насекомыми. В углах, где хранились припасы и тряпье, шуршали тараканы. Тут же бегали жирные и наглые крысы, в которых Маня швыряла сапог.

Вечером, от избытка любовных чувств, Маня напоила Глафиру травяным чаем с кусками колотого сахара и поделилась с ней щедрой краюхой хлеба, копченой олениной и вяленой корюшкой. Маня ухаживала за Глашей, как ухаживает жених за своей будущей женой. Ходить «незамужней» в камере воровок и убийц Глаше оставалось лишь три дня.

* * *

Судебный следователь Иван Иванович Студнев, будучи нечистым на руку любителем взяток, слыл, однако, далеко неглупым чиновником. Он сразу понял, что в деле о краже драгоценностей не все чисто. Мотив супруги Горелова, упечь хорошенькую горничную на каторгу, был ему очень понятен. А вот каким был мотив самого Александра Петровича? Избавиться от любовницы? Но, для чего? Может, она в положении или просто надоела ему? Но обойтись со своей, хоть и бывшей любовницей, подобным, подлым образом – было бы очень уж… Хотя, за свою двадцатилетнюю практику Иван Иванович встречал и не такие случаи.

Он догадывался, что в этой краже замешан кто-то иной, и думал о том, что надо бы опросить всех остальных работников, служащих у господина Горелова. И даже намеревался ехать к Гореловым с визитом, если бы его секретарь не доложил о том, что сам господин Горелов прибыл к нему с разговором.

– А, проси, проси.

– Здравствуйте, Александр Петрович! Рад видеть вас. Как поживайте дражайшая графиня?

– Спасибо, вашими молитвами, – ответил Горелов, не скрывая озабоченного выражения лица.

За эти дни он заметно изменился – некогда холеное лицо его осунулось, под глазами нависли мешки, он давно не был у цирюльника, и от него пахло коньячным перегаром.

– Иван Иванович, я могу надеяться на то, что наш разговор останется конфиденциальным?

– Да, разумеется.

Горелов нервно кивнул и в напряжении присел на предложенный стул. Сначала он с минуту молчал, поигрывая желваками на скулах, потом откашлялся и начал:

– По-правде говоря, я совсем не знаю, кто украл у моей супруги драгоценности. Я буду с вами откровенен, Иван Иванович. Я уверен наверняка, что Глафира Сергеевна сию кражу не совершала. Я готов за нее поручиться. Более того, я готов вам, Иван Иванович, заплатить ту сумму, которую вы назовете, дабы вы передали мне эту женщину на поруки.

– Простите, Александр Петрович, но, похоже, вы совсем не представляете всю процедуру следственных действий и уголовного расследования. Есть заявление от вас и супруги, и я не имею права, не отреагировать на него.

– А если я откажусь от своих притязаний, напишу отказ?

– Хорошо, вы напишете, а Татьяна Тарасовна как?

– Вот же. С ней не все так просто. Но я как-нибудь улажу и этот вопрос. Мне главное увезти Глафиру в деревню и спрятать ее там. Вы должны мне помочь. Я дам вам приличные деньги.

– Во-первых, Александр Петрович, при всем уважении к вам, вы нарушаете закон, предлагая мне, государственному лицу, взятку.

Горелов покраснел:

– Простите, я же сразу сказал, что этот разговор останется между нами. Дело чести. Я откровенен с вами, и вы, как человек благородный, мужчина, должны меня понимать: я безумно люблю эту женщину, но между нами стоит моя супруга.

– Заметьте, законная супруга! – Студнев отодвинул стул, встал из-за стола и нервно заходил по кабинету. – И потом вы забываете о том, что факт кражи остается без изменений. Ну, хорошо, я договорюсь с вами, а разве вы можете дать мне гарантии, что ваша супруга не уличит меня позднее в должностном преступлении? Насколько я знаю, у нее полно связей в высшем свете. Вы даете отчет в том, насколько это будет для меня большим риском? Я рискую карьерой и своим честным именем.

– Назовите, пожалуйста, сумму, ради которой вы готовы были бы рискнуть, – настаивал обескураженный Александр Петрович. – Может, вы поспособствуете ее тайному побегу? И тогда Татьяна Тарасовна ничего не узнает. У нее не будет оснований, обвинять хоть в чем-то вас.

– Хорошо, сударь. Я подумаю до завтрашнего вечера и дам вам знать. В противном случае, я все-таки готов провести в вашем доме дознание и опросить всех свидетелей. Может, вы сами кого-то подозреваете?

– Я грешен, Иван Иванович. Но более всего мне бы хотелось, чтобы в этой краже была повинна сама Татьяна Тарасовна.

– Ах, шельмец! – следователь рассмеялся. – Ну, хорошо. Я обещаю, подумать. До свидания, Александр Петрович.

* * *

До «свадьбы» Глафиры с коблой Манькой оставалось два дня. Манька охаживала свою невесту, неуклюже ласкалась и одаривала ее местными дешевыми побрякушками – чьим-то снятым или краденым перстнем из серебра, на внутренней стороне которого шла сакраментальная надпись: «люби меня, как я тебя», янтарными бусами и атласными ленточками. Она даже угощала ее, переданными с неволи конфетками, леденцами Ландрин.

Глаша смотрела на сальные пряди волос, обрамляющие вечно лоснящееся от жира и пота лицо будущего «мужа», и раздумывала о том, как ловчее, расстаться с жизнью. Чтобы зарезаться, нужен был нож. Но единственный в камере нож, а вернее самодельная заточка, хранилась у Маньки под подушкой.

«Может, разбежаться и удариться головой об стену? – думала Глаша. – А если я не смогу убиться насмерть? Может, повеситься?»

Соседка по кровати, худосочная Милка, зарубившая своего мужа, бывшего при жизни горьким пьяницей и драчуном, будто угадав ее мысли, прошептала:

– Ты девка, лучше смирись. Тех, кто Маньке перечил, давно в мертвецкую унесли. Только она перед этим их изнасилилила дюже страшно, – Милка перешла на шепот: – На кол сажала.

– Какой кол? – в страхе отшатнулась Глафира.

– Есть у нее метла с острым концом. Она сама ее обстругала, – Милка перекрестилась. – Троих уже так порешила. А охране хоть бы что. Они даже дознаваться не стали, отчего те бабоньки померли. Из камеры ни звука. А Манька им в рот тряпья натолкает и того… на кол… Страсти такие! Она же всю жизнь по каторгам и острогам пробавляется. Человек тридцать загубила. Так что, лучше смирись. Глядишь, живой выйдешь. Авось, когда-нибудь.

Глаше казалось, что она поседеет за эти несколько дней.

* * *

Поздним вечером того же дня, возле здания полицейской управы, когда Иван Иванович Студнев возвращался пешком домой, закрываясь воротником от метели, его путь преградила высокая женщина, одетая опрятно, но без особого лоска. Так ходили горожанки мещанского сословия. Женщина буквально бросилась под ноги Ивану Ивановичу, умоляя выслушать ее.

– Встаньте, сударыня! Зачем на колени? Что вы себе позволяете?

– Я умоляю вас, выслушайте меня, пожалуйста, – сбивчиво просила незнакомка. – Это дело о жизни и смерти. И только вы, Иван Иванович, сможете мне помочь. Поверьте, я щедро вас отблагодарю. У меня есть деньги, – и в доказательство женщина достала из-за пазухи перевязанную лентами, внушительную пачку кредитных билетов. – Здесь две тысячи, – скороговоркой проговорила она.

– И что вам угодно? – уже мягче произнес Студнев.

– Пойдемте в чайную, здесь недалеко. Я хочу с вами поговорить. Мне очень нужно.

– Ну, хорошо-с. Пойдемте.

Они свернули за угол и оказались у входа в подвальное помещение, которое держал купец Ибрагимов. Чайная была обустроена на восточный манер. Здесь подавали несколько сортов чая и татарские сладости. Незнакомка выбрала столик в углу, Иван Иванович сел подле нее. К ним подбежал лысый приказчик:

– Что угодно господам?

– Принеси-ка нам, голубчик, для начала чайку. И баранок маковых.

– Есть пахлава, курабье, халва пяти сортов, – затараторил приказчик с татарским говором.

– Нет, просто баранок.

Худощавая женщина сняла с головы козью шаль. Иван Иванович узнал ее. Это женщина проживала в одной комнате вместе с арестованной Рыловой.

– Я вас узнал. Ваша фамилия, кажется, Плотникова?

– Да, меня зовут Татьяна Плотникова, – женщина опустила рыжеволосую голову и шмыгнула носом. – Я ближайшая подруга Глафиры Сергеевны Рыловой. Да, что там, я ей почти родственница.