Текст книги "Записки на оконном стекле. рассказы"

Записки на оконном стекле
рассказы
Лариса Логинова

© Лариса Логинова, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Синяя ветка

В тот день шеф задержал нас для еженедельной промывки мозгов, именуемой «собранием трудового коллектива», а потому в метро я спустилась позже обычного. Без десяти минут двенадцать, время, когда все смотрят на часы и прикидывают – открыты ли еще переходы между станциями. У меня прямая. Синяя.

Я плюхнулась на первое попавшееся сиденье, блаженно откинулась на спинку и закрыла глаза. Лепота. Еще бы голова не раскалывалась так, словно в виски вколотили раскаленные гвозди – и был бы рай. Странно, погода сегодня хорошая, весна не по-питерски ранняя и солнечная, а голова болит уже который день. Так-с, где-то в сумке у меня был «Темпалгин»… Правда воды нет, придется это колесище насухую в глотку закатывать. Черт.

Хотя, стоп, вот же она – остатки минералки, купленной утром. Всего-то пара глотков плещется на самом донышке, но мне хватит. Ну вот, теперь должно полегчать. Наверное. Правда, вчера таблетки не помогли, и позавчера тоже. Я едва до дома доползла и рухнула на постель, впервые обрадовавшись тому, что живу одна, и не нужно кормить проголодавшихся дву– и четвероногих питомцев. С первыми не сложилось, на вторых – аллергия, а цветы я поливала позавчера, так что могу себе позволить проваляться на постели хоть до утра, надеясь на то, что боль пройдет.

На какой станции тот парень зашел в вагон, я не помнила. Моя – конечная, проехать нереально, обязательно объявят стандартную фразу: «Поезд прибыл на конечную станцию. Просьба освободить вагоны». Помню только: открыла глаза, осознав, что просто вырубаюсь, и увидела его, сидящего рядом со мной. Странно – вагон практически пустой, можно выбрать любое место, а он… Хм…

Полуприкрыв глаза, стала рассматривать соседа по сиденью. Ничего особенного: длинные темные волосы, серые глаза и самые обычные губы. Не заметишь в толпе, не обратишь внимания, просто пройдешь мимо. Опустив взгляд чуть ниже, увидела, что парень что-то пишет в блокноте, держа ручку в длинных пальцах. Черт. Если мне что и нравится в мужчинах по-настоящему – так это руки, когда пальцы такие же длинные, как у этого… писателя. Фетиш? Возможно.

Интересно, а что он пишет? Список покупок? Нет, обычно этим женщины занимаются; перечень дел на завтра или… Помню, когда мне было лет шестнадцать, я в таком же блокноте стишки о несчастной любви писала. Тогда мобильные годились только для звонков, а о планшетах никто и не слышал. Так может, парень тоже… поэт?

Впрочем, какое мне дело? Все равно больше я этого писателя не увижу и не узнаю, что именно он так старательно выводит на листе. Настолько старательно, что из носа закапала кровь прямо на бумагу. Капли падали часто, но парень словно не замечал этого. Настолько ушел в придуманный мир?

– Извините, молодой человек, – негромко сказала я, – у вас кровь.

– А, это? – так же негромко ответил он, проводя рукой по лицу, пачкая пальцы и удивленно глядя на них. – Надо же, а я и не заметил. Спасибо, – он вынул из кармана бумажный платочек и прижал к носу, а сам откинул голову на сиденье.

– Не за что, – буркнула я, видя, что он не горит желанием поддерживать беседу, и не собираясь навязываться.

– Есть за что, вы неравнодушны, – улыбнулся парень, продолжая так же сидеть, – это редкость в наше время. В любое время. Жаль, что о себе вы не заботитесь так же и глотаете таблетки вместо того, чтобы пойти к врачу.

– Откуда… – начала я и осеклась, вспомнив, что не знаю, когда он сел в вагон. Может, и видел, как вытаскивала «Темпалгин». – Некогда мне по врачам, – словно оправдываясь, сообщила парню.

– Врете, – он снова улыбнулся, и обыкновенное лицо странным образом изменилось, появилось в нем что-то… удивительно привлекательное. – Я тоже так врал, пока… – теперь осекся он, и произнес спустя минуту: – О, моя станция. А вы все же сходите к врачу.

И он вышел, забыв на сиденье заляпанный кровью блокнот. Подумав, что там может быть что-то важное, я положила блокнот в сумку, решив, что отдам хозяину, как только снова увижу. Почему-то в этот момент я была совершенно уверена, что новая встреча обязательно состоится, раз мы пользуемся одной веткой. Только он вышел на «Черной речке», а до моего «Парнаса» ещё доехать надо.

В этот раз таблетки все же подействовали, и когда я поднялась в квартиру, голова не болела совершенно. Мне только ужасно хотелось есть и еще… узнать, что же в блокноте. Ну да, некрасиво это, словно в замочную скважину заглядываешь, но я буду не я, если не узнаю. Я же спать спокойно не смогу – любопытство не даст сомкнуть глаз. Бороться с ним бессмысленно, не стоит и пытаться. Так зачем издеваться над собой, если можно просто…

Блокнота в сумке не было. Я перетряхнула ее всю, откопала в одном из кармашков старую помаду, в другом – тысячу рублей, о которых давным-давно забыла, но блокнота не нашла. Странно. Если бы меня обворовали, то вытащили бы кошелек или мобильный, но не самый обычный блокнот, еще и заляпанный кровью. Так куда же он делся?

Единственное разумное объяснение, пришедшее в голову, – я просто положила блокнот мимо сумки. Бывает такое – обычная рассеянность, от которой не застрахован никто. Жаль, конечно, что не смогу вернуть блокнот владельцу, но, если честно, шансы на еще одну встречу – минимальны.

***

Однако она состоялась – наша следующая встреча, даже скорее, чем я думала. Прошло около недели, и я снова возвращалась с работы поздно, с больной головой, на которую в этот раз таблетки уже не подействовали, и с сослуживицей, которой пообещала помочь разобраться с бумагами. Делать это я собиралась у себя дома – там мозги варили лучше, чем в офисе.

Мы вошли в вагон и молча сели, и так же молча – ехали. Лена вообще не была болтуньей, что особенно радовало сейчас, когда каждый звук раздавался в голове как набат. Я снова сидела, закрыв глаза и пытаясь абстрагироваться от боли, а потом ненадолго их приоткрыла и… опять увидела его – моего загадочного писателя. Он снова сидел и писал что-то в том самом блокноте, и я не удержалась:

– О, вы нашли его? Здравствуйте.

– Привет, – опять та же улыбка, меняющая его радикально, – кого нашел?

– Блокнот, – не смутилась я, – в прошлый раз вы оставили его здесь, в метро. Я хотела вернуть, но положила мимо сумки.

– Вот как? – высмеивать меня он не стал, чем приятно удивил. – Наверное, вам показалось. Когда болит голова, и не такое привидится, а вы ведь так и не сходили к врачу.

– Нет, – скривилась я.

– Вот что, – пальцы, те самые обалденно длинные пальцы легко коснулись моего плеча: – Вам нужно побольше бывать на воздухе. Давайте встретимся завтра и просто погуляем?

– Где? – вырвалось, прежде чем я вспомнила о приличиях и манерах.

– Мне все равно, называйте место, желательно – позеленее, – он не убирал руки и продолжал улыбаться.

– Тогда на Елагине?

– Да. Завтра в восемь буду ждать вас у центрального входа, – сказав это, парень поднялся и вышел из вагона, и только тогда я вспомнила, что понятия не имею, как зовут загадочного писателя.

Проводив его взглядом, я тронула Лену за плечо:

– И как он тебе?

– Кто? – сонно спросила сослуживица, открывая глаза.

– Ну, парень, вышел только что.

– Прости, Оль, я, кажется, уснуть успела, – виновато опустила голову Лена. – Мой мелкий полночи орал…

– Проехали, – махнула рукой я, уже решив для себя, что завтра обязательно пойду.

***

И я пошла. И, пожалуй, лучшего вечера у меня еще не было. Мы гуляли по полутемным аллеям и говорили обо всем на свете. Правда, больше говорил он, читал из того самого блокнота, а я слушала, потому что еще никогда поэт не дарил мне своих стихов, которые никто раньше не слышал. То, что когда-то писала я, не шло ни в какое сравнение. Я слушала, не зная, какими словами выразить восторг, а в итоге с губ сорвалось глупое и затасканное:

– Ты гений!

– Нет, – возразил он, а я обратила внимание на укоризненный взгляд, которым после восторженного возгласа смерила меня пожилая дама, выгуливающая не менее пожилую собачку неведомой породы. Мне стало неловко – веду себя, как школьница, куда это годится? И я заговорила тише:

– Не скромничай, тебе издаваться нужно!

– Нет, – покачал он головой, – не стоит, особенно сейчас.

– Ты о чем? – не поняла я.

– Неважно. Становится холодно, пойдем, провожу тебя домой…

– Зайдешь? – плюнув на то, что девушка не должна так себя вести, спросила я, когда мы стояли у двери.

– Да.

***

А потом это стало ритуалом. Он входил в наш третий от машиниста вагон, когда я возвращалась с работы, садился рядом и брал мою руку в свою, сплетая пальцы. И молчал. Но слова с недавних пор стали казаться мне лишними. Зачем они нужны, если все понятно и так? Если я знаю, что из вагона мы выйдем вместе, поднимемся ко мне, и очень скоро я забуду о постоянной головной боли. Моим лекарством стал он – поэт, имени которого я не знала, потому что:

– Имя – это всего лишь сочетание букв, которое ничего не говорит о тебе самом, – сказал он в самый первый вечер. – Сколько сейчас в этом парке Светлан, Игорей, Александров? Есть я и ты, а имена… они неважны.

И я согласилась. Сама не знаю – почему. Может, потому, что мне было слишком хорошо с ним? И постель тут играла далеко не самую важную роль – я знала много хороших любовников, но такой близости не было ни с кем. Я успела им заболеть и находилась в терминальной стадии, когда:

– Ты зря не послушала меня и не пошла к врачу, а теперь поздно.

– Ты о чем? – я уставилась на него, не понимая, к чему это сказано.

– Неважно. Важно то, что скоро мы сможем всегда быть вместе.

– Я не понимаю…

– Одевайся, я покажу.

***

Я переводила взгляд с него на надгробие и думала, что просто-напросто схожу с ума. Но на черном мраморе был изображен тот, кого еще час назад целовала, кому отдавалась, кто сейчас… смотрел на меня, ожидая, что я скажу.

– Это шутка? – нервно произнесла я, чувствуя, как стискивает голову боль.

– Я никогда не был шутником.

– Но это невозможно, ты же… мы… Так не бывает.

– Бывает и не так, – грустно улыбнулся он. – Просто поверь.

– Это… твой брат-близнец? – ухватилась за спасительно-разумную мысль.

– Я был единственным ребенком в семье. Можешь навести справки, только чтобы мать не знала. Она до сих пор оплакивает меня, хоть прошло уже…

– Два года, – автоматически подсчитала я. – Но почему?

– Я здесь, а не… – он бросил быстрый взгляд на небо, – или, – опустил глаза на землю. – Не знаю. Может потому, что так и не успел найти родную душу? А может, потому, что я – самоубийца. Слабак, который не стал бороться с болезнью, а трусливо сиганул под поезд. Да, в метро. Я не знаю, и так ли это важно?

– А что важно? – до сих пор не веря в то, что это не розыгрыш, спросила я.

– Останешься ли ты со мной теперь? И потом, после того, как… – он снова осекся и после паузы спросил: – Мне уйти?

– Нет, – выдохнув, я сжала голову руками, уже не надеясь унять боль. – Проводи меня домой… голова…

Последнее, что я помнила – это как в голове взорвалось что-то горячее и красное, боль стала запредельной, а потом все исчезло.

***

– Мне жаль, но если бы вы обратились раньше, – докторша смотрела на меня с плохо сыгранным сочувствием, но я не злилась. Если чужую боль переживать, как свою, сгоришь слишком быстро, и кто тогда будет лечить таких же, как я, опоздавших? И тех, для кого еще не поздно? Цинизм – не всегда плохо, иногда это единственный способ выжить.

– Сколько мне осталось? – спросила я спокойно. У меня нет родных, которым обычно сообщают такое, так что…

– Месяц, от силы – три. Ваша опухоль неоперабельна.

– Спасибо, – у меня даже получилось улыбнуться, а потом я попросилась домой. Зачем портить статистику?

Теперь я уже знала, что мой поэт – всего лишь галлюцинация, придуманная больным мозгом. Но расставаться с этой фантазией не хотелось: гораздо приятнее уходить, зная, что в вагоне метро тебя ждут. Ждут, быстро записывая в блокнот строчки, которые потом обязательно прочтут.

***

– Мам, мам, а что дядя пишет? – спросила маленькая девочка, дергая мать за рукав.

– Какой дядя? – в голосе молодой женщины слышалась усталость.

– Этот, – указала девочка на противоположную скамью полупустого вагона метро.

– Света, там нет никакого дяди, – растеряно произнесла мать, проследив взгляд дочери.

– Есть! – топнула ногой девочка. – Ну, вот же он сидит и тётя рядом, голову ему на плечо положила. Он пишет что-то в тетрадке, а тётя смотрит!

– Зайчик, а ты хорошо себя чувствуешь?

– Хорошо, только голова болит… немножко. Мам, так что он пишет?

– Не знаю, родная, – женщина прижала ребенка к себе, решив, что сегодня же запишет дочь на прием к врачу.

Последняя ампула

«Нужно любить чужих детей так же, как и своих»… Еще полгода назад я свято в это верила. Я спорила до хрипоты в реальной жизни и на форумах в интернете, доказывая, что именно так должен поступать настоящий человек. Особенно – женщина и мать!

Тех, кто думает иначе, я совершенно серьезно считала аморальными и незрелыми – в лучшем случае, нетерпимыми нацистами – в худшем. Я даже с одной из своих подруг в пух и прах разругалась, когда та сказала, что на самом деле каждый любит только себя и своих близких! Я назвала её эгоисткой и посоветовала заниматься самосовершенствованием.

Мы перестали общаться, и я долго не могла понять, как вообще разговаривала с таким человеком? С той, которая пропагандировала эвтаназию и повторяла, что люди недалеко ушли от животных. Она утверждала, что в критической ситуации весь налет цивилизованности и гуманизма мгновенно слетит, и за последнее на Земле пресное озеро люди будут, не колеблясь, убивать друг друга. Тогда я с негодованием разорвала все отношения с этой… Я даже слов цензурных подобрать не могла, чтобы ее назвать!

Я и сейчас не могу их отыскать – эти самые слова. Но для другой цели: признаться в том, что была неправа. Извиниться перед той, которая оказалась всего лишь… честной.

Я не сделаю этого никогда, как никогда больше не скажу, что «нужно любить чужих детей, как своих». Я не смогу, потому что полгода назад случилась она.

***

Эпидемия смертельно опасной детской болезни разразилась в нашем городе внезапно, и даже сейчас, спустя полгода, никто не знает, откуда она взялась. Выдвигалась гипотеза, что произошла утечка на одном из НПО, где, по слухам, производилось биологическое оружие, но доподлинно никто не знал, так это или нет, разбираться было некогда. Не до того нам тогда было. Нам – это педиатрам городской детской больницы, в которую начали один за другим поступать маленькие пациенты.

Болезнь чем-то напоминала коклюш, но в отличие от него, длилась не шесть недель, а шесть дней. Коклюш убивал редко, эта хворь – в ста процентах случаев. Усложняло своевременную постановку диагноза то, что первые два дня это был просто кашель, без температуры или каких-либо других необычных симптомов. Легкий кашель – ничего подозрительного и страшного. Ребенок продолжал ходить в школу или детский сад, заражая других малышей, потому что передавалась болезнь воздушно-капельным путем.

На третий день температура резко поднималась до сорока, больной начинал задыхаться. Приступы кашля следовали один за другим: до рвоты, до синевы, до… конца. Остановить их чем-либо было невозможно – все доступные нам лекарства оказались бессильны. Взрослые не болели, но являлись переносчиками инфекции, и поэтому мы все стали заложниками болезни. Всему медперсоналу было строжайше запрещено покидать территорию стационара. Тех, кто пытался, возвращали на место военные, оцепившие здание больницы, и не только его.

Город был полностью закрыт на карантин, объявлено чрезвычайное положение, никого не впускали и не выпускали, чтобы не допустить распространения инфекции. В это же самое время в лучших лабораториях страны шел лихорадочный поиск средства, способного спасти малышей и остановить эпидемию.

Своего шестилетнего сына Ванечку я не видела с того дня, как вышла на дежурство и оказалась запертой в больнице вместе с коллегами и всё прибывающими пациентами. Я разговаривала с ним и с мужем по телефону, и всё. Я даже не могла сказать, когда вернусь домой – этого не знал никто.

По закону подлости, решение оказалось гораздо ближе, чем его искали. Болезнь легко излечивалась вакциной против того же коклюша, введенной в тройной концентрации. И чем раньше делалась инъекция, тем больше шансов выжить было у малыша.

И всё бы хорошо, если бы не одно но. Вакцины против коклюша у нас в городе, да и целом по стране, почти не было. Её производство стало нерентабельным, и было практически свернуто. Мы сами давненько перестали ее заказывать, потому что родители начали массово отказываться от прививок. Это почему-то признавалось куда более опасным, чем риск заболеть.

Наши небольшие запасы стремительно таяли, а больные продолжали прибывать. Город охватила самая натуральная паника, и весь тонкий слой гуманизма и цивилизованности начал… слазить кусками, как кожа с линяющей змеи.

СМИ истерично вопили о врачах-убийцах, которые сами и создали этот вирус, в ходе каких-то бесчеловечных экспериментов. Шарлатаны всех мастей и размеров наперебой предлагали чудо-лекарства, способные исцелить больных детей. Откуда-то повылазили всевозможные экстрасенсы, знахари, потомственные колдуны обещающие излечить всех и от всего. Как грибы после дождя появились пророки, предвещающие близкий конец света. Эти господа авторитетно заявляли, что свалившаяся на город эпидемия и есть Та Самая Звезда Полынь! И если мы хотим выжить, то все должны немедленно покаяться в своих грехах, отречься от всех мирских благ в пользу Бога, и тогда мы будем спасены!

Появились случаи мародерства и разграбления квартир тех, кто дежурил возле больницы, ожидая известий о своих детях. Милиция не справлялась с резко подскочившим уровнем преступности. И если бы только это. С этим я еще могла бы смириться, в конце концов, подонков хватало всегда, и во времена лихолетья, вся эта гнусь неизменно всплывала. Но я была шокирована, когда в один из дней арестовали коллегу. Как выяснилось позже, он решил подзаработать на подпольной продаже вакцины. К счастью, об этом вовремя стало известно – родители ребенка, которым он предложил купить лекарство за огромную сумму, обратились к военным, и «врача» расстреляли прямо у стены больницы.

Молодой лейтенант, два дня назад лишившийся сына, сам привел приговор в исполнение. Сорвал с плеча автомат и, захлебываясь матами и слезами, изрешетил ублюдка в белом халате, когда-то дававшего клятву Гиппократа. Потом тело вывезли на скотомогильник и бросили там, среди разлагающихся туш животных. Семью «коллеги» от самосуда спас оказавшийся неподалеку милицейский патруль. Жена и дочь преступника были ни в чем не виноваты, но разве можно пояснить это осатаневшей и до смерти перепуганной толпе?

Это было страшно, напоминало какой-то кошмар, только не приснившийся душной ночью, а происходящий наяву. И в тот момент, когда во дворе стационара грохотала автоматная очередь, я впервые подумала, что далеко не каждая жизнь – священна. А смертная казнь – не такая уж и плохая штука.

***

А потом привезли их: моего Ванечку и Юльку – дочку соседки по лестничной площадке. Они были ровесниками и очень часто играли вместе. Вероятно, мужу понадобилось куда-то отлучиться, и он отвел сына к Анне, так звали соседку. Удержать себя в руках, глядя на заходящегося в кашле сына, было сложно. Но времени на слезы и истерики не оставалось – нужно было как можно скорее ввести детям вакцину.

Открыв холодильник, я потянулась к ампулам и… Она была одна. Последняя. Завтра должны были доставить еще, вот только если не сделать инъекцию сейчас, завтра ни для Ванечки, ни для Юльки не наступит. Я должна срочно сделать укол кому-то одному, потому что если разделить вакцину на двоих – толку не будет.

«Любить чужих детей, как своих»? Да кто вообще выдумал эту ханжескую чушь?! Я что, действительно в это верила? Да в своем ли уме я тогда была? Или просто… просто боялась признаться самой себе, что дороже Ванечки для меня нет никого? Что за него я готова не только умереть, но и… убить? Но сейчас я осознавала это так же ясно, как саму себя.

Мои руки даже не дрожали, когда набирала вакцину в шприц, протирала ручку сына спиртом и делала укол. И я невольно улыбалась, когда наблюдала, как у Ванечки стихает кашель, выравнивается дыхание и стремительно падает температура. Но радость вскоре показалась мне кощунственной, и я зачем-то прикрыла рот ладонью. Я не могла заставить себя повернуться к Юльке и посмотреть в ее глаза. Я слышала, как всё громче и надрывнее она кашляет, и мне хотелось по-детски зажать уши руками.

Она умерла через два часа. Я сама констатировала смерть, а потом заполняла все нужные документы, но видела в этот момент не Юльку. Я видела Ванечку, мирно спящего на больничной кроватке. Через пару дней муж сможет забрать его домой, наш сын будет жить, а я… Я буду еще долго помнить Юлькин кашель. Возможно, до самой своей смерти, но жить с этим я смогу. Как смогла сказать Анне, что спасти её дочь не удалось, слишком поздно ее привезли. Как утешала соседку потом, когда наконец-то вернулась домой.

Свежесинтезированную вакцину в нужном количестве доставили на следующий день. Эпидемию мы остановили, возобновили обязательную вакцинацию малышей. Жизнь потихоньку вошла в нормальное русло, только на городском кладбище стало очень много детских могил.

Анна ходит туда почти каждый день, а у меня постоянно находятся неотложные дела. Но рано или поздно, я все же схожу с соседкой на Юлькину могилку, я научусь с этим жить. Я сумею. А вот жить, зная, что убила своего ребенка, спасая чужого, я бы не смогла. И в этом я тоже абсолютно уверена.

***

Этот урок был таким же горьким, как водка, которую муж безуспешно пытался у меня отобрать в тот вечер, когда я наконец-то вернулась домой. Он – единственный, кто знает, какой ценой я заплатила за жизнь нашего сына.

Я надеюсь, что мне больше никогда не придется принимать таких решений, но… Если подобное случится еще раз, я поступлю так же.

И я это знаю.