Текст книги "Плач ветра"

Глава II
ГУЛАГ

В дороге

Товарный поезд с заключёнными держит путь на Север. Егор сидит, съёжившись от холода. Рубашка с коротким рукавом запачкана грязью. Состав снижает скорость и останавливается среди огромного пустыря. В щели врывается ветер. Он протяжно скулит, будто от боли, будто к помощи взывает. Но люди не слышат его, не понимают. От этого ветер приходит в ярость. Его дыхание становится всё холоднее и холоднее. Но Егор не злится на него, ведь не он холодит душу, не он заставляет стынуть кровь в жилах.

Поезд стоит недолго. Паровоз трогается, а вагоны, с грохотом сотрясаясь, следуют за ним.

Егор поднимает глаза. Только сейчас на потолке он замечает просвет между двух досок, через которые проглядываются чёрные клочья облаков. «Огурцы замёрзли», – думает Егор и пытается согреть руки между колен. Его бьёт дрожь, губы синие. Егор со всей силы сжимает челюсти, чтобы успокоить мерзкий стук зубов.

– На. Согреешься – вернёшь, – говорит знакомый голос.

Егор вскидывает голову и видит перед собой Лаврентия Артуровича. Он протягивает кожанку. На какие-то секунды от неожиданности он даже прекращает дрожать. Опомнившись, Егор отмахивается.

– Иди ты, – говорит он судорожным голосом.

– Надевай. Иначе не доедешь. Теперь мы с тобой оба враги народа, только с той разницей, что ты оказался прав и я тебя сдал, – спокойно отвечает Лаврентий. Он накидывает на плечи Егора плащ и садится рядом.

– Ты-то как здесь оказался? – всё ещё не может прийти в себя Егор.

– Огурцы твои замёрзли, а я по статье прошёл, как подрывник экономики, так сказать, вредитель, – Лаврентий откидывает голову назад и заливается дурным смехом.

Люди, лежащие в полудрёме, смотрят на Лаврентия.

– Заткни пасть свою, слышь, – звучит низкий мужской голос.

Лаврентий продолжает смеяться, а люди, широко раскрыв глаза, смотрят на него, как на обезумевшего. Дикий хохот переходит в истерический плач. Худые плечи Лаврентия вздрагивают. В поезде стоит тишина, и только рыдания и грохот колёс разрезают её.

Медвежья гора (Карелия)

Паровоз тормозит, останавливается. С улицы доносятся голоса, лай собак и топот ног. Заключённые стоят в напряжении. Они носами прилипают к стене вагона и пытаются через щели рассмотреть, что происходит снаружи. Один из осуждённых разглядывает вывеску на здании. Читает:

– Станция «Медвежья гора».

Наконец, с грохотом лязгают затворы. Открываются двери. Солнечный свет врывается в вагон и ослепляет людей. Они щурятся. Кто-то ладонью прикрывает глаза от яркого света.

– На выход по одному в шеренгу! – орёт охранник. – Руки за голову! Живо!

Мужчины по очереди спрыгивают на прихваченную морозом землю и бегут строиться. Служебные собаки злобно лают. Бежит Егор. Он мельком бросает взгляд на соседний вагон и успевает заметить Тёмку. Егор приостанавливается. Их взгляды встречаются и на секунду будто замирают.

– Не останавливаться! – орёт охранник и со всей силы бьёт палкой по спине Его

От резкой боли темнеет в глазах, но он удерживается на ногах и добегает до стоящих на перроне людей. За ним следом в ряд становится Лаврентий. Построение закончено. Охранник пересчитывает заключённых. Потом достаёт список и называет фамилии, в ответ со всех сторон будто эхом доносится: «Здесь, здесь, здесь…» Человек в форме с собакой проходит вдоль строя и останавливается около Егора, спрашивает:

– Где вещи?

– Нет, товарищ начальник, – стуча зубами, отвечает Егор.

– В две шеренги стройсь! – командует охранник. – Налево! Шагом марш!

Колонна покидает вокзал. Длинная вереница из заключённых тянется через весь посёлок. Замёрзшая земля вся в колдобинах и буграх. Она истоптана так, будто до этого здесь гнали скот по размокшей рыжей глине, а потом мороз сковал оставленные следы, словно для кого-то слепки пытался запечатлеть. Егор смотрит на чей-то чёткий отпечаток подошвы и думает: «Может быть, этого человека уже и нет, а это последний след, который ещё хранит земля?»

Лаврентий снимает кожанку и отдаёт Егору.

– Нет. Так мы оба замёрзнем. Пусть хоть кто-то из нас доберётся, – тихо говорит Егор.

– Разговоры в строю! – злобно кричит охранник и вновь ударяет Егора, только на этот раз не так сильно, скорее, для острастки.

Колонна идёт через центр посёлка. Жители стараются не смотреть в сторону заключённых и торопятся быстрее уйти, низко опустив голову, словно прячутся от кого. Только старушка с палкой останавливается и крестится. Она долго стоит, провожая взглядом этот нескончаемый поток людей. Потом крестит их вслед со словами:

– Пусть господь сбережёт вас, а ваши матери не переживут вас.

С горечью бабушка идёт дальше, еле переставляя ноги и вытирая слёзы, а колонну останавливают на площади и перестраивают в четыре шеренги.

 
                                        * * *
 

Солнце бросает весенние лучи на землю, немного согревая её. Даже ветер сжаливается над людьми, отступает. «Видимо, не буйствовал он, а, наоборот, разгонял тучи, чтобы освободить солнце от натиска их проклятого, – рассуждает Егор. – Спасибо тебе, ветер. Спасибо».

Егор идёт, закутанный в длинную кожанку, обняв себя руками. Греется. Лаврентий рядом. Его заметно издалека: высокий, худой, даже слегка сгорбившись от холода, он всё равно возвышается над остальными.

Колонна уже не держит строгие ряды. Она путается, но охранники не очень следят за этим. Для них главное, чтобы никто не вышел на обочину и не сбежал. Людям в форме даже не надо кричать, чтобы закрыть заключённым рты, потому что, измученные голодом и длительной ходьбой, люди не в состоянии переговариваться. Егор снимает плащ, отдаёт.

– Больше не возьму. Я уже старый стал, а ты, может, бог даст, поживёшь ещё, – говорит Егор.

Лаврентий, синюшный, как мертвец, запихивает трясущиеся руки в рукава и отвечает:

– Не. Я раньше помру. Жена твоя так сказала.

– Не слушай бабу, она в отчаянии сболтнула.

Егор вспоминает жену. Так и стоит пред глазами её лицо, когда она, обезумевшая от горя, бежала за машиной. Наворачиваются слёзы. «Надо б вытереть: заметит кто. Да только кому сейчас есть дело до моих слёз?» – думает Егор. В этот момент кто-то тихо его толкает в бок сзади и всовывает под мышку телогрейку.

– На вот, держи, – тихо доносится голос из-за спины. – Да не оборачивайся ты, дурень. Держи, говорю, потом сочтёмся.

Егор узнаёт Тёмкин голос. Лаврентий осторожно оборачивается. Увидев убийцу диакона, от неожиданности он спотыкается, вскидывает руки в стороны и летит, как пикирующий самолёт, на впереди идущего. Ослабленный человек падает, а Лаврентий сверху накрывает его своим костлявым телом.

– Вот идиоты, – тихо шепчет себе под нос Тёмка и потихоньку даёт задний ход к своему месту.

Неразбериха настораживает охранников. Они останавливают колонну, и, понимая, что голодные, измученные дорогой люди прошли много, дают время на отдых. Егор и Лаврентий начинают согреваться. В кармане телогрейки лежит кусочек хлеба. Егор нащупывает его и думает: «Вот пройдоха. Что же он потребует взамен? Не могу есть, когда вокруг все голодные. А начнёшь делиться, люди передавят друг друга», – думает Егор и бережно сжимает хлеб в кулаке.

Лагерь

Более двадцати километров остаются позади. Колонна медленно тянется через тюремные ворота, наверху которых написано: «Дадим рекордные планы!» На вышке стоит постовой. Он смотрит, как измученные люди еле переставляют ноги. Кого-то ведут под руки. Вереницу замыкают женщины.

Всех выстраивают в две шеренги напротив длинного барака и начинают перекличку. Пересчитывают. Начальник лагеря в военной форме громко зачитывает распорядок дня и правила поведения в исправительном учреждении. Егор пытается вникнуть в речь, но вместо этого его мозг улавливает лишь отдельные слова. Ноющая боль в спине после удара палкой отступает, а на смену ей приходит ощущение, будто железный штырь с шипами всадили ему в позвоночник и теперь прокручивают при малейшем движении руки или ноги. На секунду ему кажется, что это даже хорошо, потому что отвлекает от самых страшных мыслей – мыслей о голоде. Егор вспоминает, как в 1932-м голодные люди теряли рассудок, превращаясь в животных. «И на что только не способен голодный человек!» – думает Егор и засовывает руку в карман. Нащупывает хлеб.

– Выйти из строя, – доносится чей-то голос.

Егор не слышит. Он держит кусочек хлеба, и все мысли только о нём. Начальник лагеря подходит к Егору и останавливается перед ним.

– Вывернуть карманы, – строго говорит он.

Тёмка стоит неподалёку за спиной председателя. Наблюдает. Егор растерян. Он нерешительно вытаскивает руку и выворачивает карманы. На землю падает хлеб.

– Фамилия.

– Байков.

– Когда в строю – руки по швам! – орёт начальник. – Первое правило нарушено. Когда говорю выйти из строя – шаг вперёд. Второе правило нарушено. За нарушение идёт наказание. Сегодня лишаешься ужина. Все, кто попытается поделиться едой, будут наказаны!

Рядом с Егором стоит заключённый. Его голова высоко поднята, а глаза так и тянутся вниз. Он следит за блестящим сапогом начальника, который вот-вот наступит на хлеб. Молодой мужчина, затаив дыхание, медленно тянет ногу к хлебу. Мыском рваного башмака он отбрасывает кусочек. В этот момент начальник со всей силы наносит удар ему по ноге. Раздаётся хруст. Мужчина вскрикивает и падает, держась за сломанную ногу.

– Фамилия! – орёт начальник.

– Михайло Яшин, – сквозь стон отвечает мужчина.

– Я давал команду к действиям?

– Нет. Я боялся, вы наступите на хлеб, – отвечает Михайло с искривлённым от боли лицом.

Тёмка, услышав слово «хлеб», думает: «Вот идиот. Что не сожрал-то его?»

Начальник лагеря смотрит покалеченному в глаза и ставит каблук на бесценный продукт. Он крутит, крутит пяткой из стороны в сторону, вдавливая всё сильнее и сильнее его в землю.

– А это твой ужин. Жри, – обращается он к Михайло.

Мужчина соскребает с земли расплющенные хлебные крошки. Дрожащими руками он подносит их к трясущемуся рту и ест вместе с землёй. Стоит тишина.

Барак

Обессиленных людей обыскивают и размещают по мужским и женским баракам. Егор и Лаврентий помогают идти Михайле. Он держится за них, обхватив за плечи. Заключённые заходят в длинный барак. Тусклый свет едва пробивается через узкие горизонтальные прорези в стене, отдалённо напоминающие окна. Посередине стоит печка, которая разделяет помещение на две половины. Проход между печкой и стеной преграждает сколоченная из досок перегородка. В одной половине размещаются уголовники (убийцы, воры, насильники), они же по-лагерному урки. В другой – политические, по 58-й статье, они же контра или самостоятельные. Трёхъярусные нары в несколько рядов тянутся вдоль барака. Люди расходятся по местам.

На нарах разложена посуда. Егор берёт железную миску, переворачивает. На обратной стороне накарябано кривыми буквами: «Василий». Он ложится на спину с тарелкой в руках. Кружится голова. Тёмный потолок начинает вращаться перед глазами. «Это от голода», – думает Егор. Он закрывает глаза, но от этого становится ещё хуже. Кажется, что чёрная бездна подхватывает его тело и, как торнадо, закручивая в спираль, куда-то уносит. «С открытыми глазами легче», – думает Егор и снова устремляет взгляд в потолок. Но разум мутнеет, тянет в сон. Егор не в силах больше сопротивляться, засыпает. Из рук вываливается миска и с грохотом ударяется об пол. Но никто не реагирует на звук, все спят мёртвым сном. Тарелка катится по деревянному полу, наклоняется и крутится волчком, пока не останавливается.

Заключённых будит чей-то голос:

– Подъём! Ужин!

Бригадиры, из числа заключённых назначенные начальством, заносят в вёдрах горячую похлёбку из размолотых костей. Чёрный хлеб, нарезанный тонкими кусочками, лежит на противне. Люди бросаются к ним, сбивая друг друга с ног.

Егор старается не смотреть, как едят люди, но слышит, с какой скоростью ударяются железные ложки об миски, и понимает, как торопливо они едят. Он закрывает уши руками и старается не думать о еде, но запах сводит с ума. Слюна заполняет рот. Егор утыкается носом в телогрейку и ждёт окончания ужина.

В барак заходят два надсмотрщика. Они подходят к Михайле.

– В лазарет, – коротко говорит один из них.

Его берут под руки и выводят из барака. С этой минуты Михайло больше никто не увидит. Освободившееся место занимает тощий старик. Его зовут Гиго. Он замечает, что Егор не ест.

– Наказанный? – спрашивает старик.

Егор молча кивает.

Ужин заканчивается. Заключённые роются в своих узелках и прячут вещи, рассовывая под подушки, под одеяла и в щели между досок. Лагерь готовится ко сну. Егор лежит на спине. Лаврентий незаметно протягивает ему в кулаке кусочек чёрного хлеба.

– Нет. Не смей, – шепчет Гиго. – Заложат. Непременно заложат. Хочешь немного задержаться на этом свете – никому не доверяй. Даже самому себе.

Старик ложится на нары.

– Сколько вы здесь? – шёпотом спрашивает Егор.

– Год. И это очень много. Я почти старожил.

– А с остальными что? – спрашивает Лаврентий.

– По пятьдесят восьмой – все смертники. Одних расстреливают сразу после приговора, других отправляют сюда, на сухой расстрел.

– Это как?

– Завтра поработаешь – узнаешь, – отвечает Гиго. Он накрывается одеялом, переворачивается на другой бок и тут же засыпает.

 
                                        * * *
 

Глубокая ночь. Сообразительные урки разбирают перегородку. Они выходят из-за печки, из второй половины барака. Среди тёмных силуэтов – Артемий. Они крадучись разбредаются к местам, где спят самостоятельные, и ищут, что можно у них украсть. Руки у воров ловкие, как у иллюзионистов. Они бесшумно вытаскивают из-под подушек припрятанные вещи.

Тёмка подходит к спящему. Не имея таких навыков, как воры, он шарит под одеялом и что-то нащупывает. Тянет. Мужчина просыпается и изо всех сил орёт:

– Грабят! Мужики, нас грабят!

Через секунду весь барак уже на ногах. Завязывается драка. В темноте мелькают кулаки, падают люди, трещат доски, скрепят половицы. Всё смешивается в клубок. Уркаганы – народ покрепче, пошустрее, как говорится, бывалые. Справиться с тощей интеллигенцией, которой среди политических большинство, не составляет труда. Вот профессор летит в деревянную стойку нар. Его очки разбиваются и впиваются в лицо. Течёт кровь.

Егор вскакивает, но чья-то тяжёлая рука, как кувалда, бьёт его по больной спине и сбивает с ног. Он пытается встать, но боль в позвоночнике парализует всё тело. Егор прижимается к нарам. Перед глазами мельтешат силуэты, и, кто с кем дерётся, уже непонятно, в темноте не разобрать. Поди пойми тут, кто контра, а кто уркаганы? Но кое-что он всё-таки замечает. Гиго ползёт под низкие нары, где уместиться может либо ребёнок, либо очень худой человек. Егор смотрит на старика через мелькающие ноги дерущихся и видит, как тот что-то прячет под кроватью Лаврентия. «Что же он там в щели-то запихивает?» – думает Егор.

В барак влетает охранник. Он палит из ружья в воздух и орёт:

– А ну разойтись по местам, сволочи! Пристрелю, в вашу душу мать!

Заключённые быстро расходятся.

 
                                    * * *
 

Утро. После переклички люди торопятся в барак. Они выстраиваются гуськом за едой. Горячую кашу разливают по мискам. Егор торопливо вылавливает овсяные хлопья из мутной жидкости и с жадностью глотает. Жар, ломота в костях. Его знобит, руки трясутся так, что ложка об миску выдаёт барабанную дробь. Лаврентий с разбитым носом протягивает Егору хлеб.

– Твой, вчерашний. Сегодня имею право отдать, – говорит стахановец.

Он косо поглядывает на Гиго и жадно, с присвистом, тянет похлёбку через край тарелки. «Надо же, сберёг. Сам не съел», – удивляется Егор. Он отламывает половинку и возвращает Лаврентию.

Егор смотрит на Гиго и при дневном свете отмечает: «Да не старый он вовсе, как показался вчера. Он, поди, ещё и помоложе меня будет. Что же он спрятал? И почему под нарами Лаврентия? Надо выяснить. Не нравится он мне, глаза бегают. В норе, под досками, отлёживался, пока мужиков наших били. А может, я лагерной жизни не знаю? Может, он потому и выжил, что по-другому никак? Нельзя думать о человеке плохо. Нельзя, – ругает себя Егор. – Неизвестно, в каких скотов мы превратимся через год, если доживём». Мысли Егора прерывает надсмотрщик:

– На выход! На работу!

«Что ж делать-то? Нельзя уходить, не выяснив», – тревожно рассуждает Егор. Он встаёт. Резкая боль вступает в спину. Ноги подкашиваются, и он падает. К нему подбегает Гиго. Шепчет:

– Вставай быстрее. В лазарет заберут, не вернёшься. Давай, давай, – и помогает ему подняться.

«Зачем я так плохо думал о человеке? – бранит себя Егор, опираясь на Гиго. – Мало ли, что с полу подобрал. А почему к Лаврентию спрятал? Да где, видать, очутился в неразберихе, там и спрятал».

На делянке

Заключённых приводят на делянку. Кругом – невысокие пни от сосен и кое-где низкий кустарник. Их разделяют на бригады. Лаврентия уводят далеко от Егора. Друг к другу не подойти. Тёмки среди лагерных нет.

Им раздают поломанные топоры, кирки, лопаты, беззубые пилы.

– Тебе повезло, – тихо говорит Гиго, наклоняясь к уху Егора. – Сегодня охранник дежурит, мой земляк. Попробую с ним договориться.

Егору вновь становится стыдно, что плохо думал об этом человеке. Гиго сдерживает слово и договаривается с охранником облегчить работу одного заключённого.

Егор садится на землю и приступает к починке инструмента, а Лаврентия с мужчинами приводят на край делянки около леса.

– Здеся вы можете ходить! – громко говорит охранник. – А тама, где начинаются деревья, – черта. Зайти за которую означает побег! Не хочите пулю словить – к лесу не приближаться!

Мужчины обступают пень. Они широко обкапывают его, снимают тяжёлый грунт и добираются до растопыренных мощных корней. Они ломом и кирками разбивают сухую землю, чтобы оголить корни. Один из мужчин останавливается. Он смотрит на стёртые ладони.

– Не стой, – тихо предупреждает его заключённый. – Хлебного пайка лишишься. Лопату, что ль, сроду не держал, в кровь руки стёр?

– Нет. Я музыкант. Пианист, – отвечает он и продолжает киркой рыть траншею. – Зовут вас как?

– Пашка, – отвечает мускулистый мужчина лет тридцати семи.

Наконец, всё готово для выкорчёвки. Заключённые стоят, опираясь на черенки инструментов, тяжело дышат. Лаврентий смотрит на пень, который стоит словно на кривых ходулях, и, вытирая пот, говорит:

– Здоровый гад.

– Нет, брат, – отвечает Павел. – Ты здоровых не видал. Мы давеча с мужиками часа четыре одного выковыривали. План не сделали, хлеба лишились.

Охранник смотрит на отдыхающих людей и кроет их матом, призывая к работе.

– Пошли, мужики. Пора этой чёртовой коряге ноги рубить, – говорит Павел.

Заключённые берут топоры и размашисто вонзают их лезвия в корни. Щепки летят, сыпется мат. Музыкант снимает рубаху, отрывает рукав и раздирает его на полоски. Он перевязывает окровавленную руку.

– Что стоишь, ирод?! – орёт охранник.

– Я сейчас, сейчас, уважаемый. Вот только тряпицу намотаю, – отвечает пианист. Он продолжает стоять, судорожно перетягивая ладонь тряпкой.

Охранник закуривает, с прищуром смотрит на интеллигента и с ненавистью думает: «Юродивый, белоручка. Сколько вас здесь, лодырей из барских семей». Он откидывает папироску и идёт к заключённому. Поднимает его топор с земли и изо всей силы бросает его в лес.

Музыкант смотрит с недоумением на охранника. Он стоит, словно статуя, будто и не дышит. Заключённые настораживаются. Они перестают стучать топорами и начинают откидывать обрубленные корни, косо наблюдая за происходящим.

– За утерю инстрУмента неделю жрать не дадут и всю бригаду из-за тебя накажут. Иди, подбирай, – говорит охранник.

– Так туда ж нельзя. Сами говорили: там черта, – тихо, с волнением отвечает музыкант.

– Дело твоё.

Заключённые выпрямляются и уже открыто, с замиранием смотрят на охранника и молодого мужчину. Пианист разворачивается и идёт в сторону леса. Окровавленная тряпка длинной полоской свисает с руки.

– Не ходи! – вырываясь вперёд, орёт Павел. – Чёрт с ним, с топором этим! Не ходи!

Музыкант доходит до края леса, останавливается и крестится. Охранник скидывает ружьё с плеча и взводит курок. Наставляет на цель. Пашка срывается и бросается к человеку с оружием, сбивает его с ног. Охранник, падая, нажимает на курок. «Пу-ух…» – разносится по округе. Пуля летит в небо. Лают собаки.

– Беги! Беги! – изо всех сил орёт Павел.

Музыкант резко оборачивается. Он видит двух борющихся на земле людей. Наутёк бросается в лес. Охранники, дежурящие по периметру делянки, замечают убегающего человека, спускают собак и устремляются вслед за ними, скрываясь за деревьями. Лаврентий стоит растерянный. Он смотрит на катающихся по земле людей и лежащее рядом с ними ружьё, за которым тянется рука охранника. «Пу-ух…» – доносится выстрел со стороны леса. Лаврентий вздрагивает и резко переводит взгляд в направлении выстрела. «Пу-ух…» – повторяется снова. Лают собаки.

Павел отшвыривает охранника, вскакивает и хватает ружьё. Он бежит в лес. Охранники с противоположной стороны делянки обеспокоены шумом. Они тянут головы в сторону леса, но ничего не видят: далеко. Покинуть свой охраняемый сектор не могут: заключённые разбегутся.

Старший смены с собакой несётся во всю прыть на звуки залпов, пересекая делянку. Он замечает убегающего Павла, спускает овчарку и стреляет. «Па-у… па-у…» – свистят пули над головой. Собака проносится мимо Лаврентия. Она вот-вот настигнет бегущего человека. И вот она уже рядом с Павлом, но пёс не бросается на него, а летит в лес к своим четвероногим собратьям. «Вот дурак», – думает Павел, скрываясь за деревьями. Он берёт направление резко влево и становится первым беглым заключённым этого лагеря.

Звуки стрельбы прекращаются. Люди в форме выносят тело музыканта из леса и с собаками устремляются в погоню за Павлом.

Озверевший охранник не отходит от бригады. Он лишает людей обеда и не даёт ни минуты на отдых. Обессиленные люди расшатывают пень, постоянно подрубая корни. Наконец, лебёдкой заключённые вытягивают его из земли и переходят к следующему.

А Егор весь день точит топоры и с тревогой смотрит в сторону леса. Он не понимает, за что охранник бьёт несчастную собаку, от визга которой разрывается душа.

Темнеет. Заключённые складывают инвентарь и, волоча ноги, возвращаются под конвоем в лагерь. Лаврентий, поникший духом и телом, мучительно думает: «Насколько я труслив и жалок? В паре метров от меня лежало ружьё, но я струсил. Был шанс… но я не воспользовался! Павел не побоялся вступиться за музыканта. Сколько же должно быть смелости в этом человеке, чтобы кинуться на охранника с ружьём? Как же яростно он боролся! Боролся, не думая ни о каких последствиях. А потом побег – смелого и решительного человека. Интересно, где он сейчас? Да где бы ни был, он выживет, потому что духом силён».

Колонна приближается к лагерю. За ней тащится старая кобыла, запряжённая в телегу. В повозке лежит мёртвое тело музыканта Киркова. Люди идут, и никому невдомёк, что это один из самых одарённых молодых композиторов, который перед арестом получил заказ на сочинение музыки от московского театра Вахтангова.

Обыск

Егор заходит в барак. Глазами он ищет Лаврентия. Наконец, мужчинам удаётся встретиться.

– Надо поговорить, – шепчет Егор.

Стахановец кивает.

В этот момент заходит группа надсмотрщиков.

– Всем отойти от своих мест. Обыск! – командует старший.

Они стаскивают одеяла, перетряхивают подушки, прощупывают все щели и заглядывают под нары.

Надсмотрщик подходит к нарам Лаврентия. Он засовывает руку под кровать стахановца. Егор смотрит на него, замирает, а сердце всё сильнее и сильнее стучит. Надзиратель вытаскивает маленький свёрток и вытряхивает на пол самодельный нож, спички, сыплет крупа.

– Чьё это место? – спрашивает старший.

Лаврентий стоит окаменевший.

– Чьё это место?!

– Моё, – едва слышно отвечает ошеломлённый Лаврентий.

– Это запрещённое. Увести.

Два надзирателя заламывают руки стахановцу и ведут на выход.

– Всем на построение! – во всю глотку орёт охранник. – Живее!

На пустыре, где проводят перекличку, стоят заключённые, обращённые лицом к начальнику лагеря. За его спиной лежит длинное обтёсанное бревно. Лаврентия держат двое. Начальник идёт вдоль строя и громко оглашает:

– За запрещённые вещи идёт строгое наказание в виде 30 ударов плетями с солевым раствором. Приказ привести в исполнение немедля!

Надзиратели стаскивают с Лаврентия одежду. Раздевают догола.

У Егора от слов «с солевым раствором» перехватывает в горле. «До смерти парня ни за что забьют. Надо правду сказать. А кто поверит? А если и поверят, разбираться не будут, обоих накажут. Гиго – за хранение, а меня – за то, что не заложил, за пособничество. Господи! Что же делать? Что же я, старый дурак, сразу-то не размыслил?» – с горечью думает Егор.

– Это не моё! Не моё! – кричит Лаврентий.

Охранники тащат его к бревну, а он упирается тощими ногами в землю, орёт.

– Стойте! – выходя вперёд, кричит Егор. – Это моё, товарищ начальник.

– А-а, Байков. Любитель припрятывать. Ну, что ж, в этот раз хотя бы товарищу за тебя не достанется.

Охранники подлетают к Егору, стягивают с него бушлат.

– Не надо, братки. Я сам. Сам.

Егор снимает рубаху, штаны и идёт к бревну. Ложится. Его за руки и за ноги крепко привязывают к стволу. Глаза закрыты. Он читает молитву, но слышит, как со страшным звуком «уфи» взметаются вверх розги, а дальше… Х-х-х-хысь… х-х-х-хысь…

Егор молчит. Он так стискивает зубы, что, кажется, вот-вот сломает их. Х-х-х-хысь… Х-х-х-хысь… Кровавые следы толщиной в палец остаются после каждого удара, а Егор всё молчит и молчит.

«Крепкий. Ну, посмотрим, как ты сейчас запоёшь после солёной воды», – думает начальник и показывает охраннику на вёдра. Удары прекращаются. На спину Егору льют воду. Нерастворённые кристаллики соли заполняют раны. А дальше… Нет таких слов, чтобы можно было описать то жжение и ту боль, которую испытывает человек. Егор даже не успевает закричать. Он теряет сознание. А звук плетей – «х-х-х-хысь… х-х-х-хысь» – продолжают слушать заключённые, каждый раз вздрагивая. Стоит мёртвая тишина, и только призрачные стоны ветра протяжно завывают, глядя на бесчеловечность. Он нежно треплет волосы Егора и дует ему на раны, словно помочь хочет.

Егора в беспамятстве несут в лазарет.

Ночью

Лаврентий не спит. Он всё думает, как под его кроватью мог оказаться свёрток и какое отношение к этому имеет Егор. «Может, в телогрейке в той, что Тёмка передал? Да нет, он же карманы выворачивал. Гол он был, как сокол в одной рубахе. Это точно не его. Зачем же он вину тогда на себя взял? Меня пожалел? Я его сюда запихнул, а он шкуру мою спасал? Скорее всего, с пола подобрал и, не выяснив, что там, схоронить решил. Так почему мне не сказал? Почему у себя не спрятал? Видать, побоялся. А если он такой подлый, зачем из строя вышел? Нет. Подлый не выйдет. Здесь что-то другое», – долго размышляет Лаврентий и не замечает, как сон забирает его сознание.

Через кровать лежит Гиго. Он переворачивается с одного бока на другой и думает: «Когда я превратился в чудовище и стал доносчиком? Наверное, в тот момент, когда пороли. Нет. Тогда я ещё оставался человеком. Наверное, когда масло кипящее на брюхо капали. И тогда нет. Зимой. Да, зимой. Когда в тридцатиградусный мороз меня раздели догола и заставили заключённых мочиться на меня. Я стал покрываться вонючей ледяной коркой, тогда и сломали меня. Сломали моё человеческое достоинство. А потом вызвали, и я продался за дополнительную пайку хлеба и жизнь без издевательств. Я согласился стать доносчиком, но ещё хуже – подставлять невинных в те моменты, когда доносить было нечего, а начальство угрожало: „Плохо работаешь! Покрываешь контру! Отправим на лесоповал!“ Сколько людей я сгубил, лишь бы только остаться живым на этом проклятом безбожном свете».

Во второй половине барака – Тёмка. Он тоже не спит. Его мозг с детства работает на выживание.

Тёмка все эти дни не ел, ему хватало того, что втайне закидывал в рот, работая на кухне. В бараке он обменивал еду на деньги, зная, что именно они помогут в дальнейшем выжить. Умение знакомиться и налаживать связи с нужными людьми позволило ему в считанные дни втереться в доверие охранников. С одним из них Тёмка договаривается, чтобы тот свёл его с начальником тюрьмы, но для начала провёл его в лазарет к Егору.

Тёмка лежит на нарах. Ждёт, когда все заснут. Кажется, тихо. Он поднимается и направляется к выходу. Охранник открывает дверь. Тёмка суёт ему деньги в руку и идёт в сопровождении конвоира в лазарет. Заходит.

На кровати лицом вниз лежит Егор. Тёмка садится на корточках у изголовья больного и тихо шепчет ему в ухо:

– Слушай, председатель. У меня мало времени. Отсюда тебе без моей помощи не выбраться. А если чудом и выберешься, то быстро загнёшься на лесоповале. Но я и от него тебя спасу, только ты мне должен помочь. Если тебя начальник лагеря будет спрашивать, видел ли ты фигуру Сталина из глины во весь рост в моей мастерской, ответишь: «Да». Тебе терять нечего, а так шанс для нас обоих. Ты понял?

Ресницы Егора дёргаются, глаза с силой открываются.

– Если доживу, то скажу, – еле ворочая языком, отвечает Егор и закрывает глаза.

Тёмка быстро выходит. Охранник ведёт его в барак.

Приказ

Тёмка в кабинете у начальника лагеря.

– Что хотел? – спрашивает мужчина, застёгивая верхнюю пуговицу на кителе.

– Я, Олег Павлович, вот по какому делу. Я, так сказать, от работы не отказываюсь, но для пролетариата я был бы куда полезнее, нежели на кухне.

Начальник злобно смотрит на заключённого и говорит:

– Я знаю таких, как ты. Ишь ты! Для пролетариата. Твоё дело с особой пометкой не исключает того факта, что ты преступник. Ты и так вон на самом тёпленьком месте, морду можно отращивать. Вот отправлю тебя разок пни корчевать или лес валить – узнаешь разницу. Да и сидеть тебе совсем ничего.

– Я вчера руку на кухне обжёг, ещё и правую. Мне ж нельзя. Я художник. Я б вам портрет товарища Сталина нарисовал. У вас его нет, а вот приедет проверочка какая, а у вас прям на входе – портрет вождя.

Олег Павлович смотрит удивлённо и, живо проявляя интерес, говорит:

– У тебя в деле «краснодеревщик» только написано, ничего больше не говорится.

– Х… Я ещё и лепить могу. Я в деревне, знаете, какой памятник Сталину изготовил, прям во весь рост, как живой получился, только вот закончить не успел! – врёт на ходу Тёмка. – Матерьяла не было. Сначала рабочий макет из глины лепится, а уж потом из камня какого. Но здесь можно и бюст сделать из гипса, а если гранит привезёте (здесь его, в Карелии, как зимой снегу), то прям во весь рост сделаю. Такого здесь точно ни у кого нет.