Текст книги "Жила-была одна семья"

12

Целую неделю Самат жил ожиданием поездки. Не то чтобы он очень хотел поехать именно на этот семинар или прочитать именно этот доклад об использовании новых технологий в преподавании математических дисциплин. Он вовсе не планировал сбежать из-под контроля матери, чтобы не слышать ее настойчивых вопросов, когда же наконец он перезвонит по любезно оставленному гостями телефону, чтобы сходить куда-нибудь с прелестной Ильзирой. У него нашелся бы еще целый ворох отговорок, кроме уже ставших и ему, и ей привычных: «Завтра обязательно. Может быть, на той неделе. Сейчас не могу, у меня доклад (семинар, ученик, день рождения друга), нет времени, настроения и желания, наконец. Я могу следовать в личных вопросах своим желаниям?»

– Можешь, Саматик. Конечно, можешь!

И он тут же верил, что «он может».

И он мог. Именно поэтому и делал что хотел, и получал что хотел. Он мечтал уговорить ее, и ему это удалось. Она собиралась ехать с ним, и поэтому ни о чем другом он думать не мог. Когда такое было в последний раз: целых четыре дня вместе, только он и она, и больше никого вокруг?! Нет, на сей раз, пожалуй, все будет не так. Они будут не вдвоем, а втроем: он, она и Париж.

С тех пор как он впервые побывал в этом городе, он мечтал вернуться туда с Ириной, чтобы понять и прочувствовать Париж до конца. Этот город был создан для двоих. Одному там все скучно, все грустно, все не мило. Самат не мог избавиться от чувства собственной ущербности: не с кем разделить то великолепие, что его окружало, то душевное волнение, которое он испытывал, то щемящее чувство восторга, которое завладело им и грозило перелиться через край. Он тогда приехал и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Она слушала с легкой улыбкой, кивала, произносила уместные «Ух ты!», «Не может быть!» и «С ума сойти!», но глаза не горели, восторг не появлялся. А ему так хотелось увидеть тот огонек, который он хранил с момента их первой совместной поездки. Не те задорные искорки, что она рассыпала на всех в походе, а те ласковые лучики, что пронизывали только его одного, когда, сославшись на институтскую практику, они тайком от ее родителей на два дня сбежали в Питер. И через несколько часов после возвращения, и через несколько дней, недель, месяцев, и спустя двадцать лет – всегда, когда Самат думал об Ирине, в мыслях его возникал именно тот образ двадцатилетней беззаботной хохотушки, сидящей на парапете Невы и восторженно кричащей:

– Смотри, смотри: он поднимается!

– Я вижу, вижу. Ты держись только, а то свалишься, что тогда делать будем?

Ни тени кокетства, строгость и уверенность:

– Ты меня вытащишь!

– Вытащу, – и он крепче обхватил руками девушку.

– Завтра с другой стороны смотреть пойдем. Вдруг оттуда вид лучше. – Она не спрашивала. Утверждала.

– А обратно как?

– Обратно утром.

– А спать где?

– Спать?! Семка, я что-то тебя не понимаю.

Он уже и сам не понимал, как его угораздило даже не заговорить, а хотя бы подумать о сне. И больше не спрашивал, не сомневался, не колебался, а только шел, смотрел, подчинялся, любил. А еще – рассказывал. И тогда слушала она, и смотрела недоверчиво глубокими темными глазами, а он боялся запнуться, запутаться, утонуть, но все же плыл дальше по рекам истории, заставляя ее удивляться, восхищаться и убеждаться в правильности своего выбора. Они спускались в камеры Петропавловской крепости, и Ира выслушивала подробную историю княжны Таракановой, с лихвой дополненную исчерпывающими деталями и богатым воображением рассказчика. Гуляли по Летнему саду, и он доставал из каких-то ящиков памяти информацию о каждой встреченной скульптуре. Бродили по Петергофу, и он читал целую лекцию о празднествах и гуляниях, которые устраивались здесь в восемнадцатом веке.

Как-то стояли в Эрмитаже и рассматривали рыцарей на конях.

– Стой, Димочка! – громко закричала какая-то женщина.

Они обернулись. Чуть позади угрюмая дама (видимо, это она произвела секунду назад оглушительный визг) оттаскивала от трона под неодобрительным взглядом дежурной шмыгающего носом малыша.

– Разве так можно? – услышали они, когда малыша проволокли мимо. – Это же не стул какой-нибудь! Это трон. На нем царица сидела, Елизавета Петровна. Ты что удумал?! Куда залезть?! Хочешь, чтобы нас в милицию забрали?

– Это неправда, – тихонько шепнул Самат.

– Думаешь, не забрали бы? – живо отреагировала она. – Может, мне тогда тоже посидеть?

– Я о другом. Не сидела тут Елизавета Петровна. Трон сделан из мрамора итальянскими мастерами в начале девятнадцатого века. Конечно, на нем восседала царственная особа, только была она мужского пола и звалась Александром Первым.

– Ты и это знаешь? – проникновенно, завороженно.

Как хотелось кивнуть снисходительно, записать в свой актив еще несколько победных очков, но желание быть искренним победило:

– Ириш, я просто прочитал табличку. – «Рассердится – не рассердится?»

Улыбнулась, погрозила пальчиком, произнесла ехидно:

– Умник! – «Не рассердилась».

Он любил выражение восторга в ее глазах и любил его вызывать. Десять лет назад перед поездкой в Киев прочитал два толстых тома о памятниках города. А потом, когда они неожиданно сорвались в Краков, полночи сидел в Интернете, запоминая сведения из Википедии. А еще совершил виртуальную экскурсию по Национальной галерее Лондона, чтобы потом водить ее от картины к картине не хуже профессионального гида. Да-да, все это для того, чтобы она хвалила, для того, чтобы она слушала, для того, чтобы она восхищалась, для того, чтобы она любила. И она любила, и восхищалась, и слушала, и хвалила. Но давно уже не появлялось в ее глазах то озорное девчачье выражение, которое видел он в Питере. Но оно должно вернуться, обязано! И оно непременно вернется в Париже! Не может этот город не заставить забыть обо всем, не может не расшевелить, не приободрить, не разбудить уснувшее умение радоваться жизни.

Самат представлял, как они сядут в двухэтажный экскурсионный автобус и, уподобившись другим туристам, будут слушать через наушники экскурсию на своем языке и глазеть по сторонам. Потом Ира выдернет, поморщившись, один наушник, вздохнет: ушки маленькие – больно. А он скажет: «Вынимай второй» и подмигнет непременно. А потом начнет рассказывать все то, что кропотливо изучал целый месяц. Пожалуй, он мог бы сдать экзамен по истории Франции в целом и Парижа в частности. Он знал биографии узников Консьержери, помнил детали взятия Бастилии, будто сам принимал в этом непосредственное участие. Он ознакомился с подробностями строительства Эйфелевой башни, центра Помпиду, небоскреба Монпарнас и района Дефанс. Он мог рассказать не только о том, какие картины каких художников выставлены в музее Д’Орсе, но и о том, в каких направлениях курсировали поезда в те времена, когда музей был вокзалом. Самат освежил свои познания в готической архитектуре и теперь без труда нашел бы сходства и различия между многочисленными соборами Парижа. И дело не в том, что шпиль Сен-Жермен на несколько метров выше шпиля Сен-Сюльпис, а Нотр-Дам, конечно же, самый большой. Нет, он говорил бы о различиях в исполнении витражей и колонн, о разнице в проведении служб, о значении той или иной церкви для каждого конкретного округа Парижа. Он обязательно придумал бы, сюжет какой картины обсуждал Пикассо с приятелем за тем самым столиком в «La Coupole», за которым непременно накормит Ирину устрицами. Он поразил бы ее знаниями о том, как и где готовится сыр, от множества сортов которого ломятся частные лавочки Монмартра. Он непременно исполнил бы что-нибудь из Дассена во время романтической прогулки по Сене на знаменитых корабликах. Он бы купил для нее целую кучу разноцветных Эйфелевых башенок, что болтаются на брелоках у продавцов, которые своим количеством у подножия оригинала не уступают количеству туристов. Он бы столько всего для нее сделал. Он бы…

Карман завибрировал. Самат достал телефон. На работе он всегда выключал звук: приучал к порядку и себя, и студентов. Если лекцию прервет негромкое журчание его телефона, урон, возможно, будет и незначительный: он извинится, сбросит звонок и продолжит вести занятия. Совсем другое дело, когда учебный процесс прерывается мощным тембром леди Гага или голосами группы «Бандерас», напоминающей о том, что «Коламбия пикчерз не представляет». После такой встряски потребуется изрядное количество минут для того, чтобы утихомирить развеселившуюся молодежь. Так что посторонние звуки Самат в аудитории пресекал, частенько забывая после занятий снова впустить их в свою жизнь.

Он уже больше часа сидел в своем кабинете и пытался сосредоточиться на докладе. Когда пару месяцев назад пришло приглашение от французов, он не слишком надеялся на то, что академия выделит средства на эту поездку. Конечно, он мог бы и сам поехать. Ученые с его именем в нашей стране хоть и не живут шикарно, но, по крайней мере, не бедствуют. Но поехать за свой счет – негласно означало продемонстрировать, что академия тебе не нужна. А Самат хоть и предполагал, что академия все же нуждается в нем больше, чем он в ней, осложнять себе жизнь не хотел и обижать никого не собирался. Тем неожиданнее, тем полноценнее была охватившая его радость, когда он вдруг узнал, что едет. Это короткое, произнесенное с улыбкой директором «Вы едете» моментально преобразовалось в торжествующе-восклицательное «Мы едем!». Последний месяц они только и делали, что обсуждали, строили планы. Они жили ожиданием чуда, и чудо уже было не за горами. Каких-то два дня, и они в Париже. И все, что он намечтал сам себе, станет реальностью.

Пока же реальность предстала перед ним в виде дрожащего в руке телефона со знакомым номером на дисплее. Даже на расстоянии они чувствовали друг друга, и сейчас она хотела мечтать вместе с ним.

– Привет, – проговорил он радостно. – Знаешь, чем мы сейчас занимались?

– Чем?

– Угадай!

– Я не знаю, Сем. – Ира была какой-то растерянной и отстраненной, но он не замечал: слишком увлечен был своей игрой.

– Думаешь, разделывали омара в том самом ресторанчике, куда захаживал Шагал?

– Нет. Сем, я…

– Ага! Значит, считаешь, безуспешно стараемся разглядеть очертания Джоконды за японскими фотоаппаратами?

– Нет. Я хотела…

– А… Ты хотела бы просто пройтись по бульварам. Какой предпочитаешь: Инвалидов или Монпарнас? Хотя такой девушке больше всего подойдет Сен-Жермен или Осман, они, на мой взгляд, более достойны того, чтобы по ним прошлись твои ножки.

– Да нет же, нет! – Ира почти кричала.

– Ладно. Тогда я сдаюсь. Говори!

И она сказала. Отрубила резко, полоснула ножом без наркоза:

– Я не поеду, Самат..

– Как? Почему? Что случилось?

– Не могу.

– Ты из-за брата? Нет настроения? Ириш, я его подниму. Ты только представь: Лувр, Сена, Ботанический сад. Хочешь, я тебе расскажу, какие там цветы? Ты даже не представляешь, сколько там видов деревьев. А кустарники? Ты обязательно должна посмотреть на местный папоротник, он…

– Самат, ты не слышишь меня?

– А библиотека, Ир? Библиотека Франсуа Миттерана. Ты же говорила, что обязана там побывать. Ты же филолог, или я ошибаюсь?

– Я сама не знаю, кто я.

– Ты о чем?

«Она просто хандрит. Ей плохо. И даже Париж вместе со мной не радует». Но не беда. Ее он мог и просить, и уговаривать, и умолять. Тем более если она растеряна, если горюет. Он утешит, ободрит, подставит плечо. Ничего необычного. Для этого они есть друг у друга.

– Я о себе, Сем. Знаешь, я какая-то половинчатая. – И она повесила трубку, покончив одним махом и с Шагалом, и с французским сыром, и с песнями Дассена, и даже с поражающим воображение папоротником.

Самат еще долго сидел в кабинете и уже не в первый раз думал о том, что зачастую разум оказывается гораздо лучшим советчиком, нежели чувства. И в такой ситуации никогда не выходит ничего хорошего, если эти самые чувства все-таки берут верх. Тогда, в университете, Ира ему сразу понравилась, и он приложил максимум усилий, чтобы она попала в поход. Он хотел этого знакомства, хотел увлечения, хотел близости. У него, как у всех двадцатилетних парней, сработал природный рефлекс при виде симпатичной девушки. Он собирался покрутить хвостом, получить удовольствие и распрощаться. Не хотел обязательств и был уверен, что таким независимым, красивым и весьма кокетливым особам, как она, тоже не нужны в их возрасте никакие серьезные уверения в любви до конца дней.

Но, как известно, человек предполагает, а природа и обстоятельства частенько портят его планы. Ира оказалась не просто симпатичной. Она не была одной из. Самат никогда не страдал из-за отсутствия девичьего внимания: среди подруг были и умные, и красивые, и умные и красивые одновременно – всякие. Но почему, по каким таким одной химии известным причинам не какая-нибудь другая, а именно эта девушка, именно Ира из просто красивой, умной, обаятельной, милой, доброй и еще много какой вдруг стала особенной? Этого никто не знал. Не знал и он. Но сразу почувствовал и понял: покрутить хвостом и уйти не удастся. Здесь либо все, либо ничего. И тогда, лежа без сна в палатке у теплящегося костра, вспоминая ее смех, ее голос, уверенные гребки, темные волосы, собранные в хвост на затылке, Самат принял единственно правильное решение: ничего. Если бы только он был тем самым судом, решения которого не подлежат обжалованию. Он не просил Иру подавать апелляцию, это был ее выбор. Она забрасывала его прошениями и ходатайствами, и в конце концов суд был просто вынужден их удовлетворить. Уж слишком сильной и профессиональной была команда ее адвокатов: глаза, губы, улыбка, фигура, душа – все это были лишь подмастерья в команде мэтра, роль которого с блеском исполнило сердце Самата, которое начинало предательски трепетать и стучать быстрее обычного каждый раз при встрече с Ириной. Достучалось…

13

Человек улыбался. Когда у людей хорошее настроение, они с удовольствием делятся положительными эмоциями с окружающим миром. Он не был исключением. Он уже поделился им с женой: принес ей цветы без повода, что случалось отнюдь не часто, хотя жену он любил, просто не считал нужным напоминать о своей любви таким способом. Поделился приподнятым расположением духа и с сыном, сказал ему в телефонном разговоре, что девушка, которую он привез в прошлый раз на выходные, им с мамой очень понравилась, и даже не стал ругаться, когда узнал, что в следующий раз, возможно, им представят уже другую молодую особу. Он даже собаку наградил своим жизнелюбием: бросил резиновую сосиску в гостиную, и теперь двухлетний лабрадор довольно урчал, катаясь по ковру с любимой игрушкой.

– Иди есть, – донесся из кухни голос жены.

– Пять минут, – откликнулся он из кабинета.

Он хотел сделать свое хорошее настроение отличным. В конце концов, он по опыту знал, что дни, как правило, можно разделить на удачные и неудачные. Эту субботу вполне можно было отнести к первой категории. Нет, ничего особенного не случилось. Но не зря ведь в нынешнее беспокойное время говорят, что отсутствие новостей – это уже хорошие новости. А в его жизни, помимо того, что все по-прежнему и на работе и дома было хорошо и спокойно, сегодня случилось еще несколько неожиданных радостей. Во-первых, оба расстояния – от дома до работы и обратно – он преодолел всего за сорок пять минут, а не за час с лишним. Конечно, это было объяснимо. Все-таки у большинства людей выходной и они не спешат вылезать из-под одеял и куда-то направляться в промозглый осенний день. Но даже объяснимая радость не могла не доставить удовольствия. Экономия, в принципе, еще никому не вредила, а уж экономия времени и подавно. Вторым приятным моментом оказалась встреча с начальником. И хотя пока дело ограничилось лишь похлопыванием по плечу и громогласным одобрением его присутствия на работе во внеурочное время, но это все же давало повод надеяться, что, когда дело дойдет до обсуждения бонусов или, возможно, – маловероятно, конечно, но тем не менее возможно, – до отдельного обсуждения суммы контракта на будущий год, директор вспомнит о том, что этого сотрудника стоит поощрить.

Вообще-то, он не был меркантильным. Да и зарплата его устраивала. Просто приятно, когда тебя любят и ценят. И разве он виноват в том, что здесь ценность каждого сотрудника измеряется в денежном эквиваленте? Поднимают зарплату – растет твоя значимость для компании, повышается престиж, да и сам начинаешь ощущать себя по-другому, как будто действительно вытянулся на несколько сантиметров вверх и стал шире в плечах. В общем, встреча с начальником в субботний день была довольно многообещающей и не могла не оставить приятного следа.

Но самым приятным оказался третий повод для радости. Он притормозил у перекрестка, чтобы пропустить пешеходов. Дорогу переходила женщина-латиноамериканка с девочкой лет шести. Женщина коротко взглянула в его сторону и слегка кивнула головой – обычный знак вежливости. А девчушка, как повернула голову к лобовому стеклу его «Шевроле», так и шла, не сводя любопытного, непосредственного взгляда с лица Человека. И тогда он улыбнулся, а она помахала рукой. Мать тут же дернула ее за другую руку, сказала так громко, что он услышал сквозь приоткрытое окно:

– Эй, Лали! Разве можно махать незнакомым людям?!

– Мамочка, я же с тобой. – Детский английский был дрожащий и неуверенный. Человек догадался, что женщина специально говорит с дочкой на английском. Выбрав страну, где будут жить ее дети, она старалась сделать для них родным и язык этой страны. Не успел человек мысленно похвалить рвение матери, как снова услышал дрожащий голосок дочери:

– Y, pues, el parece ser bueno[4]4
  И потом, он кажется хорошим (исп.).


[Закрыть].

Они уже ступили на тротуар, но он уловил, как женщина строго сказала:

– Хороший не хороший, какая разница! Не следует махать незнакомцам, и точка!

Впрочем, как малышка справится с переводом, его уже не интересовало. Латиносов в окрестностях Майами было едва ли не больше, чем собственно американцев. Их громкий, быстрый язык звучал повсюду и волей-неволей проникал в сознание окружающих. Человек не был исключением: он тоже кое-что понимал. И эти немногие знания заставили его улыбаться и смотреть вслед удалявшимся пешеходам до тех пор, пока сзади не стали возмущаться, сигналить, что-то кричать, высовываясь из машинных окон и размахивая руками. Он включил скорость, поехал, и так и двигался, сохраняя на лице мечтательную полуулыбку. Маленькой девочке он показался хорошим, и это давало надежду, заставляло верить в себя. Дети – лучшие ясновидящие, их сложно обмануть, подкупить, ввести в заблуждение. Заслужить их одобрение дорогого стоит, а он его заслужил и теперь искренне радовался такой высокой оценке. Конечно, девочке просто понравилось его лицо. Естественно, она не могла знать, что он собой представляет на самом деле. Зато он это знал прекрасно. Знал, что никакой он не хороший, не добрый и не замечательный. То есть все его считали таковым. Он был обходительным, внимательным, беззлобным, воспитанным, образованным, обладал в свои неполные шестьдесят пять еще даже очень приятной наружностью и великолепным чувством юмора. Да, он действительно производил хорошее впечатление. На других. С окружающими людьми все было просто. Гораздо сложнее было с самим собой.

Себя он давно уже не мог назвать хорошим. И почему-то в тот момент, когда малышка назвала его хорошим, он почувствовал, что в его замершем, замерзшем лесу начали набухать почки. Он вдруг поверил, что она может быть права, что он на верном пути, что, возможно, все еще действительно будет хорошо.

А все и было неплохо: цветы стояли в вазе, довольная жена что-то напевала на кухне, сын наверняка разбирался с количеством своих невест, а лабрадор, наигравшись, теперь свернулся у ног хозяина и тихо похрапывал. В хорошем настроении Человек сидел за компьютером. В хорошем настроении открыл почту. Он не сомневался: удачный день еще не закончился, он должен был принести ему новое послание. Человек не ошибся: письмо пришло. В хорошем настроении он взглянул на экран:

Встреча не состоится.

Настроение мгновенно было испорчено крохотной частицей огромного значения.

– Так ты идешь? – Жена в нетерпении заглянула в кабинет. – Все остывает.

– Знаешь, что-то нет аппетита. Пойду прилягу, – вяло ответил он.

Женщина… Разве может она так легко отступиться? Разве может притормозить? Разве может остаться в стороне? Почему она считает, что разговор по душам должен непременно облегчить существование? Он не хотел этого, не любил. Он с удовольствием разделил с ней положительные эмоции, а отрицательные предпочел оставить при себе. Но она, все же не зря они женаты почти двадцать лет, всегда его чувствовала, всегда улавливала малейшую смену настроения и сразу начинала одолевать вопросами, хлопотала вокруг, кудахтала, как наседка. «Может, сейчас обошлось?» Но нет. Так не бывает:

– Что случилось? – Она уже стояла у стола, смотрела обеспокоенно. Хорошо, что на него, а не в компьютер, и Человек успел-таки закрыть почту.

– Ничего, право слово. Просто устал. Знаешь, как-то присел, и навалилось. Все-таки суббота, организм возражает против такого обращения, требует отдыха.

– Ты меня не обманываешь? – Она все еще смотрела подозрительно, но складка между бровями уже разгладилась. Он понял, что выиграл.

– Конечно нет! – и погладил ее по руке.

– Ну иди, полежи, – милостиво разрешила она.

И он пошел, и прилег, и лежал долго-долго, уже не вспоминая ни о встрече с начальником, ни о маленькой девочке, ни о хорошем настроении. Настроение было плохим.