Текст книги "Королева двора"

Незнакомец сосредоточенно кивнул и ответил:

– Именно это она и сказала. «У этой девочки большой потенциал, – сменил он свой густой баритон на скрипучий фальцет, взбил правой рукой воображаемый шиньон на уже лысеющей голове и фальцетом же заключил: – Помяни мое слово».

– Я танцевала в Большом, – призналась Дина, – главные партии.

Он не удивился, не переспросил, не выказал недоверия. Только протянул руку и представился:

– Марк.

– Дина.

Его рукопожатие было мягким, но в то же время решительным и деловым.

– Если через две недели ты согласишься выступить совершенно бесплатно в районном доме культуры, то когда-нибудь точно вернешься в Большой, я гарантирую.

И то ли от почти нахальной уверенности, прозвучавшей в этом заявлении, то ли оттого, что мужчина не проявил ни малейшего любопытства и не стал интересоваться причинами, перенесшими Дину со столичных подмостков в Новосибирск, а может быть, из-за теплого, панибратского «ты», нисколько ее не покоробившего, девушка снова протянула руку и, пожимая его теплую, большую ладонь, произнесла:

– Идет.

И дело действительно пошло, закрутилось, завертелось колесо Дининого успеха. Она очень быстро стала главным и самым ценным проектом начинающего продюсера. Мама Марка была известным в узких кругах преподавателем фортепиано, великолепно играла не только на этом инструменте, но и на гитаре и флейте, прекрасно разбиралась во всех видах музыкального искусства, и если чем и обидела ее судьба, так только тем, что наградила ее единственного сына полным отсутствием голоса и слуха. Музыкальный слух у Марка действительно совершенно отсутствовал, зато присутствовал нюх: нюх на таланты. Кроме того, обладал Марк интуитивным пониманием технологий создания шоу, к которому еще не приклеилось слово «бизнес», и владел, нигде не обучаясь, пониманием процесса, которому позже присвоят название «раскрутка». К моменту встречи с Диной Марк добился для нескольких дворовых талантов мест в самых шикарных ресторанах, что, возможно, не было пределом мечтаний для творческих людей, но хорошо оплачивалось, позволяло откладывать деньги на будущие записи и мечтать о развитии головокружительной карьеры от нескольких жующих столиков к битком набитому «Олимпийскому». Марк превосходно владел самым необходимым атрибутом для создания артиста: он знал, как сделать его узнаваемым, импресарио предлагал условия, остальное делали сами подопечные. Марк не работал с бесталанными, хотя прекрасно понимал, что способен и из дерьма вылепить конфетку, но руки марать не хотелось.

Дина была и талантлива, и интересна Марку не только с точки зрения получения прибыли. Ее искусство относилось к высоким, и, продвигая в массы такую балерину, он мог, наконец, получить признание матери, которой сложно было смириться с тем, что ее сын зарабатывает деньги не на Чайковском, а на «рокоте космодрома» и «поникших лютиках». Поначалу о деньгах, тем более о прибыли, речи даже не шло. Не было у Марка денег ни на аренду зала дома культуры, ни на оплату музыкантов, ни на достойную рекламу. Зато хорошо был подвешен язык. Имелась ватага друзей и обширные связи. Директору дома культуры выписали проходной билет в подвал мясного отдела лучшего городского универсама, жену дирижера устроили рожать к желанному профессору, а местные мальчишки за мороженое трубили на всех углах о потрясающем концерте, который состоится в субботу в доме культуры в 18.00. Совершенно бесплатно для всех желающих. Оставалось лишь одно, но самое трудное: необходимо было сделать так, чтобы большая часть откликнувшихся оказалась не просто падким на халяву неискушенным, малообразованным и ничего не смыслящим в балете зрителем, а зрителем вдумчивым, придирчивым, выбирающим и оценивающим, – таким, чье мнение всегда и везде будет значимым и весомым. И здесь Марк призвал на помощь маму. Она не только привела на концерт весь преподавательский состав музыкальной школы, но и разрекламировала мероприятие в других учебных заведениях, профессура которых ерзала в неудобных, жестких креслах дома культуры в нетерпеливом и недовольном ожидании, заранее негодуя на свою мягкотелость и неумение ответить отказом на вежливую просьбу. С началом выступлений их негодование и раздражение только усилилось. По задумке Марка выход Дины должен был стать не просто запоминающимся, а сенсационным. Нигде талант не светится так ярко, как в сравнении с бездарностью, поэтому свой «бриллиант» продюсер оставил на десерт, выпустив в основном меню ничем не примечательных актеров. И только после диалога Добчинского и Бобчинского, задуманного классиком как уморительный и превращенного горе-артистами в утомительный, нескольких рулад детского хора, похожих на завывание, девочки-жонглера, постоянно роняющей то кольца, то булавы, и двух клоунов с шутками скорее скабрезными, чем смешными, зрители достигли крайней степени раздражения и усталости от происходящего, а мама Марка сидела злая и красная и готова была провалиться от стыда если не сквозь землю, то уж сквозь ложу дома культуры точно, только тогда Марк выпустил Дину.

Она вышла, встала на пуанты и поплыла. И пока ее лебедь умирал под бессмертную музыку Сен-Санса, публика просыпалась и оживала. Дина не чувствовала затаенного дыхания зала. В тот день она танцевала только для двоих на всем белом свете. В первую очередь для себя, потому что снова на первом плане, потому что опять сольная партия, потому что после бесконечных двухнедельных репетиций в холодном мрачном подвале, куда Марк по договоренности с ЖЭКом привинтил станок, потому что она хотела, она заслужила, она могла… И еще она танцевала для него – для того, кто сидел в центре третьего ряда, на самом хорошем месте, откуда уже не требовалось задирать голову, а можно было наблюдать за каждым ее движением, каждым жестом. И он наблюдал, смотрел восхищенно, и она хоть и не способна была видеть этого восхищения из-за света рампы, ощущала его, и только ради него, ради этих влюбленных глаз, ради его умиления и восторга она умирала на сцене.

И были аплодисменты, и был триумф, и было счастье и от рукоплесканий, и от оваций, и, самое главное, от скромного букетика маленьких белых кустовых роз, который он купил вместо масла или сыра.

– Это только начало, – гордо заявил ей Марк за кулисами.

– Это только начало, – поддержал его даритель букета, крепко прижимая к себе жену.

– Я знаю, Мишенька, – откликнулась она, совершенно умиротворенная, утопая в его объятиях.

И ни он, ни она не подозревали тогда, что было это действительно началом. Началом конца.

– Ты закончишь когда-нибудь? – Марк кивнул на недожеванный бутерброд.

Дина сунула остатки булки в пакет, аппетит пропал без следа.

– Уже закончила.

– Будешь здесь?

Дина взглянула на себя в зеркало, оценила время, необходимое гримеру для полного удовлетворения ее запросов:

– Еще минут двадцать-тридцать.

– Ладно, я тогда рассадку сделаю и покажу тебе.

– Говорю же, не надо. Я никого, кроме своих, не приглашала.

Марк вышел из гримерной, плотно закрыл за собой дверь, задумчиво посмотрел в перечень контрамарок с незнакомыми фамилиями и чуть слышно пробормотал:

– Никого ли?

Дина осталась сидеть за трельяжем, напряженная и задумчивая. Она отстраненно разрывала остатки лежащего в пакете бутерброда на мелкие крошки. Мысли ее были далеки и от грима, и от Марка, и тем более от контрамарок. Ее интересовало только одно: окажется ли занятым место в центре первого яруса и почувствует ли она сегодня струящийся оттуда свет восхищенных глаз.

7

– Ты что, плакала? – Верочка сочувственно смотрела на подругу.

– Да ну, ерунда, что-то в глаз попало.

– А… А мы сейчас в подъезд входили, из него Мишка, как оглашенный, выскочил. Костика едва не зашиб. – Верочка погладила по голове трехлетнего племянника.

– Угу, – мрачно отреагировала Ксанка. Маленький крикливый балбес, с которым подруга носилась с самого момента его рождения, не вызывал в ней ничего кроме брезгливости и неприязни. Во-первых, он был совершенно бесполезным, во-вторых, абсолютно бестолковым. В общем, этаким клоном своей такой же никчемной мамаши, вздумавшей родить от заезжего иностранца и вместо хорошей должности в больнице и места в ординатуре получить сопливого младенца с последующей перспективой выхода из декрета в лучшем случае на ставку фельдшера, а вероятнее всего, на скромную зарплату медсестры в ближайшей к дому поликлинике. Конечно, сама Ксанка до этого не додумалась бы, подсказали дворовые сплетницы и охочая до разговоров с ними мамаша.

– Главное, здоровенький, – изрекала Верочка, качая коляску с запеленутым Костиком, ту бесспорную истину, которой как бы защищались в их семье от необдуманного и недостойного советской девушки поступка Надежды.

– Хорошо, что не черненький, – заявляла Ксанка то, что слышала от матери.

– А хоть бы и черненький, все одно наш, – беззлобно откликалась Верочка, не сводя с младенца влюбленных глаз.

Ксанку пеленки, соски и погремушки, на которых просто помешалась подруга, сначала просто не интересовали, но вскоре стали раздражать и даже бесить. Маленький, невзрачный, постоянно орущий и требующий непрестанного внимания, Костик прочно занял в Верочкиной жизни первое место, отодвинув без каких-либо усилий Ксанку на совсем не почетное второе. Вопреки болтовне и предположениям местных кумушек, Надежду из института не отчислили и места в больнице не лишили. Видно, хоть и «непутевая» она была, и «слабой на передок» оказалась, специалистом все же обещала стать хорошим. То же самое, только, безусловно, другими словами, объяснила Верочке и мама: «Надюшу осудить всякий может, а необходима в данной ситуации только помощь». Верочку же ни о чем и просить не требовалось, она счастлива была в этой своей полезности и незаменимости. Всю первую половину дня до школы (учились они с Ксанкой во вторую смену) была она Костику и мамой, и папой, и нянькой. Ласкала, агукала, давала бутылочки, меняла пеленки и, отправляясь в класс, с неохотой оставляла свое дитя на попечение старенькой бабушки.

Через год Костика отправили в ясли, и Верочка теперь неслась из школы туда, чтобы скорее забрать малыша, пока его «не уронили, не простудили, не запачкали» и еще миллион всяких других «не», появлением которых в жизни «драгоценного мальчика» она была заранее напугана. Даже ее влюбленность в Мишку на фоне новой всепоглощающей любви перестала быть такой яркой и мучительной, а тихонько тлела себе где-то в потаенном уголке души. Да и знакомое, не желающее отлипать от нее прозвище «Колобок» перестало казаться обидным и унизительным. Верочка уже не рассматривала себя в зеркале с тоской, она могла сама весело подмигнуть и этим поросячьим глазкам, и коротким ножкам, и толстенькому выпяченному животу, и крысиному хвостику, свисающему с макушки несколькими сосульками, и махнуть рукой, прокричав: «Привет, Колобок!»

– Я наконец-то кому-то нужна, понимаешь, Ксанка? – вдохновенно вопрошала она, стуча совком по ведерку для выпекания очередного песочного кулича.

– А то ты родителям не была нужна? – огрызалась Ксанка, которой до смерти надоело сидеть у песочницы и хотелось в кино, кафе и на танцы. Но без подруги было скучно, да и денег не было. Вот если бы Верочка собралась, то могла бы стрельнуть рублики и у родителей, и у вечно брюзжащей, но исправно получающей пенсию бабаньки, и у той же Надюшки, с паршивым отпрыском которой она мучилась совершенно бескорыстно. Однако подруге больше нравилось торчать среди совков и формочек, и Ксанка от нечего делать протирала узкими шортами висящие рядом качели и слушала Верочкино воркование:

– Родителям – это другое, Ксан. В этом же ничего волшебного, ничего магического. Родили меня и любят. Это закономерно, понимаешь?

Ксанка кивала механически, хотя на собственном опыте эта закономерная любовь ей казалась противоестественной.

– А это маленький человек, – Вера вдохновенно стучала лопаткой по ведру, – ничем тебе не обязанный, но полностью зависимый. И ты чувствуешь себя нужной, необходимой. И, знаешь, я когда вижу эти протянутые ручки, слышу его корявое «Веля», у меня просто все внутри переворачивается от умиления. Я ему нужна, представляешь?

– Мне ты тоже нужна, – нехотя признавалась Ксанка.

Верочка с сомнением качала головой:

– Тебе только так кажется. Ты от меня не зависишь.

Зависела Ксанка и правда исключительно от своих желаний. А хотела она тогда немногого: чтобы мама принадлежала только ей, а не деспоту с вкрадчивым голосом, периодически ласково приглашающим: «Пойдем домой, Ксаночка», хотела безраздельно владеть Верочкой, но та помешалась на племяннике и перестала смотреть подруге в рот и бежать туда, куда она скажет. А еще желала она владеть Мишкой, но и у того была уже счастливая обладательница.

– Значит, не знаешь, откуда Мишка так сиганул? – Верочка испытующе смотрела на подругу, не выпуская из рук ладошки трехлетнего Костика.

– Да я почем знаю? – окрысилась Ксанка, которая никак не ожидала от доверчивой Верочки и намека на проницательность. – Ты вон у Динки спроси, куда и откуда он бегает.

– Так они же поссорились.

– Поссорились – помирятся, – с болью процедила Ксанка.

– Точно, – улыбнулась Верочка, – милые бранятся, только…

– Тьфу на тебя, – раздраженно махнула рукой Ксанка, – тетеха! И как только можно быть такой…

– Какой? – Верочка улыбалась.

У Ксанки в голове вертелось «доброй», но сказала она, фыркнув, совсем другое:

– Дурищей. Ей парень нравится, а она и пальцем о палец не ударила, чтобы его заполучить, да и еще и умиляется его счастью с соперницей. Ну, не дурища ли?

– А ты бы ударила?

Теперь Ксанка, как ни старалась притвориться безучастной, залилась краской и отвела глаза, вспомнив и смятые простыни, и жаркое дыхание Мишки, и его неумелые руки на своем теле, и требовательные мужские движения внутри себя, и его поспешное бегство. Но Верочка отвлеклась на поиски платочка для чихнувшего Костика и не обратила внимания на замешательство подруги. А та, справившись с эмоциями, только буркнула в ответ:

– Не знаю.

Ксанка, конечно, лукавила. Она-то прекрасно знала, на что способна. Если и существовало на свете то, что могло сбить ее с пути достижения цели, то это что-то не имело никакого отношения к внезапному пробуждению стыда и совести. Если и сожалела она о своем поступке, то только лишь потому, что не получила желаемого результата. Она рассчитывала на то, что Мишка, охваченный плотскими желаниями юности, если и не воспылает к ней нежными чувствами, то хотя бы привяжется из-за необходимости эти желания удовлетворять. Но его замешательство, торопливое бегство, нежелание и даже страх хотя бы взглянуть на нее говорили лишь об одном: не испытывал он ни восторга, ни упоения, а только лишь разочарование и собой, и Ксанкой, и тем, что они натворили.

Ксанка тоже чувствовала разочарование. Она была полностью уверена в своих силах, ожидала только победы и никак не могла взять в толк, чем же эфемерные, почти воображаемые отношения с худышкой-балериной лучше настоящих, взрослых отношений с такой земной девушкой, нет, даже женщиной, как Ксанка. В том, что Дина Мишку близко не подпускает, она была почти уверена, и не ошиблась в предположениях. Парень по-прежнему был влюблен, и влюбленность эта явно шла ему на пользу, поскольку доказательствами чувств волевая, цельная Дина объявила не хождения по заборам и метание ножей, а хорошие отметки, помощь матери и занятия спортом. И он выправился. Начал ради нее, а потом втянулся, и теперь сам уже испытывал удовольствие и от похвал учителей, и от турниров по борьбе, в которой сразу же начал делать успехи, а главное – от теплой улыбки матери и ее мягкого, приветливого голоса, которым она произносила:

– Проходи, Диночка, проходи, красавица, – когда случалось девочке нагрянуть с очередной инспекцией: сделаны ли уроки, вымыта ли посуда, собирается ли Мишка на тренировку.

Он собирался, и они торопились вместе, один в спортзал, другая в танцкласс. Выбегали из подъезда такие юные, счастливые, беззаботные, что Ксанка, день за днем наблюдая за этой идиллией, понимала, что разрушить ее могут лишь крайние меры. Надо было только дождаться подходящего момента для их применения. И она не торопилась, чувствовала себя опытным охотником, для которого настоящим удовольствием является не поимка добычи, а ее выслеживание. Какой будет эта крайняя мера, девушка решила давно. Развитая не по годам, она впервые отдалась мужчине еще в тринадцать лет. До мужчины, конечно, мальчик из старшего отряда пионерлагеря никак не дотягивал, а вот старший вожатый, а потом и сосед по лестничной клетке – аспирант и маменькин сынок, решающий Ксанке задачи по математике, вполне соответствовали этому названию. Смекалистая девочка быстро поняла, что за пять-десять минут ее терпения мужчины способны многое отдать. Их сладострастные взгляды, потные тела, дрожащие руки и вопросы о том, когда она снова придет, заставили ее поверить, что любого представителя противоположного пола можно заманить в свои сети плотскими утехами.

Нет, сначала Ксана нисколько не сомневалась в успехе предприятия. Все складывалось как нельзя лучше. Мишка повздорил со своей балериной. И не так, как обычно: утром поругались, а вечером снова за ручку держатся, а по-настоящему: не разговаривали уже неделю, друг на друга не смотрели, а если и случалось идти в одном направлении, то шли они по противоположным сторонам улицы. «Сейчас или никогда», – решила Ксанка и привела давно задуманный и выстраданный план в действие. Чинить «сломанный» замок в ее комнате Мишка поплелся без особой охоты, но и без всякой задней мысли. Это девочку не угнетало. Ей необходимо было доставить кавалера в квартиру, а дальше… И она победила: Мишка не устоял и сделал то, что от него ожидали. Вот только победительницей Ксанка себя не чувствовала. Потому что прекрасно понимала, что вряд ли когда-нибудь по собственной воле посмотрит он на нее сладострастным взглядом и поинтересуется, когда они снова встретятся. Однако не таким она была человеком, чтобы думать о чьей-либо еще воле, кроме своей собственной. Ее планы потерпели фиаско, но не рухнули. Просто необходимо сделать выводы и внести коррективы. В конечном итоге она все равно добьется своего. Как? Она пока не знала, но Ксанка была терпеливым охотником.

– Ксан, может, в Серебряный Бор махнем? Жара-то какая. И Костик ножки помочит, – Верочка, наконец, обозначила цель визита.

– Давай. Я мигом. – Ксанка засуетилась, юркнула в комнату, отыскала в ворохе мятых вещей купальник, скинула сарафан, но не стала одеваться сразу: застыла в бесстыдной наготе перед зеркалом, любуясь своей ладной, налитой фигурой, прислушалась к собственным мыслям и с удовольствием, смакуя, повторила вслух одну, самую главную:

– Пожалеешь ты, Мишенька. Ох, пожалеешь.

8

Вера Петровна Сизова была человеком уважаемым – известным врачом и отличным профессионалом, поэтому к очередям в свой кабинет давно привыкла. Обычно, идя по коридору, она смотрела на череду угрюмых лиц и опущенных плеч и ощущала вовсе не сочувствие или жалость, а прилив сил и ни с чем несравнимое удовольствие от сознания собственной значимости. Она прекрасно знала, что после визита к ней плечи расправятся, лица разгладятся, а в потухших глазах вновь появятся искры надежды. Встречались среди больных, к счастью нечасто, и такие, при виде которых у самой Веры потухал взгляд и горбилась спина. Лица этих людей выражали самодовольство, а глаза – нахальные и презрительные, казалось, посылали вызов: «Ну-ну, врачиха! Так вот ты какая? Посмотрим, справишься или нет? Учти, я крепкий орешек». Она считывала все это и испытывала приступ вселенской тоски и раздражения. Ведь она приходила на работу спасать и помогать, а не раскалывать, искать подход, увещевать и доказывать. Врач с огромным опытом, Вера прекрасно знала, что помочь сможет только тем, кому уже не нужны никакие доказательства и увещевания, тем, кто сам давно все понял и принял решение, а тем, кого подгоняет любопытство, в ее кабинете делать было нечего. Но они записывались на прием, сидели в очереди, и отказать им хотя бы в разговоре она не имела права. Поэтому и огорчалась, и раздражалась, и расстраивалась: никчемные разговоры отнимали время и силы, и так жалко было растрачивать их впустую, в то время как за дверью ожидал еще десяток людей, которым действительно необходима помощь врача.

Сегодня был как раз такой случай. Вера заметила этого типа, несмотря на то что шла довольно быстро и на ходу выслушивала коллегу, зачитывавшую отрывки из своей будущей статьи. Верочка кивала и отпускала комментарии, не забывая, однако, присмотреться к контингенту, выстроившемуся у двери в ее кабинет. Того, кто пришел зря, она заметила сразу: молодой человек смотрел на нее не с надеждой, а с любопытством, а на соседей поглядывал с плохо скрываемым презрением, будто ощущал себя выше всей собравшейся в коридоре братии. «Хоть бы зашел ближе к концу приема, а то потеряю кучу времени, потом до ночи домой не попаду», – подумала Вера. Пятнадцати минут на прием ей никогда не хватало, а выйти из кабинета и объявить ожидающим решения своей судьбы людям, что прием окончен, совесть не позволяла. Доктор Сизова принимала всех, кто был записан, да и тех, кто просто понуро и терпеливо сидел без записи в самом конце, принимала тоже. А сегодня ей особенно не хотелось задерживаться. Был день рождения мужа, и Вера обещала вернуться домой пораньше. Хотя именно сегодня у нее были все основания предполагать, что это он задержится и вернется поздно. Да и вернется ли вообще? Лучше бы она просто выкинула конверт, который с утра доставил курьер. Так нет, проклятая порядочность не позволила. Лучше бы она не позволила Вере вскрыть послание. Меньше знаешь – крепче спишь. Так нет же! Вот она наивность и отсутствие дурных мыслей и подозрительности!

– Что там, Верунь? – прокричал из спальни муж.

Она тут же взяла себя в руки, ответила беззаботно:

– Наверное, дифирамбы в твой адрес. Посмотришь потом, я тут оставлю.

И она оставила на журнальном столике. Хотела было засунуть под газеты, так, чтобы забыл, не увидел, не прочел. Но вот рождаются же на свет такие вот кристально чистые простофили, положила-таки конверт на видное место. Но это не мешало Вере надеяться на то, что муж не обратит на послание никакого внимания. И она надеялась. И по дороге на работу, и во время консилиума, и сейчас, идя по коридору и слушая отрывки из научного трактата.

Вера повернула ключ в замке и, не забыв похвалить коллегу за отличную статью, не оборачиваясь, обратилась к ожидающим:

– Заходите!

Нахальный и любопытный, как назло, оказался первым. Влетел в кабинет и плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения.

– Садитесь, пожалуйста, – с нажимом произнесла Вера Петровна и поморщилась, не скрывая недовольства.

– Уже сижу, – весело гоготнул молодой человек и протянул ей какую-то корочку.

Она раскрыла удостоверение и прочитала, что Оршанский Валерий Львович является не кем иным, как корреспондентом журнала «Здоровье людям».

– Ну, слава богу! – Она всплеснула руками и заулыбалась радушно и весело.

– В каком смысле? – Корреспондент растерялся.

– В смысле вашего любопытства. Оно просто профессиональное. Так что вам угодно? – Вера выразительно посмотрела на часы. Время у больных не разрешалось отнимать никому: ни тем, кто пришел по собственной воле, ни тем, кто прибыл по заданию редакции.

– Интервью. Меня интересуют новые методы лечения алкоголизма.

– Ну, новых вам никто не назовет, а про старые уж где только не писали.

– И все же.

Вера задумалась: сколько времени уйдет на то, чтобы рассказать ему все, что она знает о капельницах, выведении токсинов, медикаментах, вшивании капсул? Пожалуй, не один час и даже не два. А если от медицины в чистом виде уйти в дебри психоанализа и завести речь о гипнотической терапии или групповых методах воздействия, то, наверное, не хватит и суток. Может, рассказать о двадцать пятом кадре? Хотя это лучше демонстрировать, а в кабинете ни проектора, ни магнитофона. Идти смотреть? Боже мой, сколько этих специально смонтированных документальных фильмов она пересмотрела! Сначала было интересно, сумеет ли сама заметить тот самый двадцать пятый кадр, призванный вызывать стойкое отвращение к выпивке, но, сколько ни старалась, глаза не улавливали каких-либо видимых изменений картинки. Потом какое-то время она сторонилась подобных просмотров: боялась, что неуловимая вспышка окажет влияние и на ее сознание. Вера, конечно, никакого пагубного пристрастия к алкоголю не испытывала, но отказываться от бокала хорошего вина в теплой дружеской компании тоже не собиралась. Теперь же доктор ходила на «киносеансы» с удовольствием. Это время походило на минуты грима у актеров, когда никуда не нужно спешить, нет необходимости торопиться, можно просто расслабиться и подумать о чем душе угодно. Правда, в последнее время она не думала ни о плохом, ни о хорошем – ни о чем. Уже через минуту после начала фильма засыпала в укромном уголке последнего ряда и открывала глаза, как по будильнику, на последних секундах демонстрации. Да уж, не хватало еще провалиться в сон рядом с акулой пера. Славную же статью он сварганит о знаменитом наркологе, клюющем носом на рабочем месте. Так, что же делать? Лясы точить некогда: полный коридор народа. Послала бы она, конечно, журналиста куда подальше, но вряд ли главврач останется доволен таким исходом дела. «С пишущей братией, а тем более со снимающей – держать востро и уши, и глаза», – нередко повторял он сотрудникам, и Вера была с ним полностью согласна. Репутацией наркологического центра, которую сотрудники создавали годами, она дорожила и прекрасно понимала, что потерять ее можно очень быстро и без всякого труда. Итак, избавиться от корреспондента было невозможно, а забыть о приеме не давала профессиональная этика. Что ж, придется пригласить Оршанского в собственные будни. Чем слушать пространные речи, пусть лучше понаблюдает. И если он не идиот, а ведь можно надеяться, что журнал «Здоровье людям» не держит в своем штате умственно отсталых, то выводы сделает правильные и статью напишет если не хвалебную, то хотя бы и не разгромную. Вера решительно поднялась, обратилась к молодому человеку:

– Вы очередь видели?

Журналист кивнул.

Она подошла к двери, выглянула в коридор, объявила мягко:

– Следующий, – и снова сухо, по-деловому – в кабинет: – Наблюдайте. Представлю вас студентом.

Впоследствии Оршанский не раз жалел, что не взял с собой ни камеры, ни хотя бы фотокора. Про прием и методы Веры Петровны Сизовой следовало не только читать, их надо было видеть. Материал подошел бы не только журналу, из него получился бы шикарный документальный фильм. Вереница судеб, охапка сюжетов.

– Ох, правы, доктор, правы кругом. Чего я только не делал?! И зашивался, и под гипнозом, и пластыри дурацкие клеил, и пилюли пил. Все коту под хвост, Вера Петровна. Мне вот капсулу показывают, а все мысли, когда ее, окаянную, вытащат.

– Так это ведь не она окаянная, – Вера мельком заглядывает в карту, – Пал Сергеич, а бутылка.

– И опять правда ваша. Как только распроститься мне с водкой, уже ума не приложу.

– Придумаем что-нибудь, Пал Сергеич.

– Точно? – Пациент вытирает мокрые глаза рукавом рубашки не первой свежести.

– А то. – И Вера весело подмигивает ему. – Следующий!

– Я, видите ли, сначала и не думал, что это проблема какая-то. Ну, выпил немного после работы, ну еще. Стресс-то надо снять. Работа ведь хирурга требует крепких нервов. – Перед Верой сидел довольно ухоженный, пожилой и очень расстроенный мужчина в костюме с иголочки и в элегантной бабочке вместо галстука. – Стальные нервы должны быть. – Тяжкий вздох, грустные глаза.

– И уверенные руки, – живо откликается нарколог.

– В корень зрите. Руки давно не те. Но за операционным-то столом я уж лет десять не стою. Меня в академию на научную работу переманили, и проблема рук как-то сама отпала. Но сейчас, верите, людям смотреть в глаза стыдно.

– Верю.

– Я же с такими грандами знаком. Я ведь и с Бокерией, и с Рошалем вот, как с вами, за одним столом. Стыдно, доктор, понимаете?

– Понимаю.

– Я теперь и о руках снова вспомнил. Мне же им руку пожимать, а как протянуть, если она ходуном ходит?

– Ну, руки – это физика. Это следствие, а убивать, как вы, коллега, конечно, знаете, необходимо причину.

– Знаю. А вы убьете, доктор?

– Я? Нет, конечно! Убьете вы.

– А как?

– А это я вам сейчас расскажу. – И подробные инструкции по сдаче анализов, прохождению обследований, использованию методов. И все в доверительном, а не в менторском тоне, словно лишний раз напоминая пациенту, что главный здесь – именно он, а вовсе не врач. А потом теплая улыбка, крепкое, но мягкое рукопожатие трясущейся руки и приветливое, громкое: «Следующий!»

– Знаете, как в знаменитом фильме. Ну, помните, там, где «Александра, Александра» та-да-ти-та та-да-ти-та. Сначала держался строго: режим, диета, форма. А потом из спорта ушел, но узнавать-то не перестали. Как говорится: от того, каким когда-то был, вот таким теперь и стал. Ведь народ, он как? Все по-панибратски, по-свойски. Кому откажешь – обидится, а кто и на рожон норовил. Ну, я с одним подрался, другому накостылял, а потом как-то думаю, убудет от меня, что ли? Вроде работа непыльная: рюмку пригубить, а человека уважу. Ну, и покатилось… А потом оглянулся: ни работы, ни жены, ни сына. Ведь все же было, все. И все пропил, ничего не осталось.

– Так уж и ничего? А что же оглянуться заставило?

– Надо же, доктор?! Не в бровь, а в глаз. Ладно, признаюсь честно: есть одна девушка…

– Красивая?

– Очень. Да и не в этом дело. Она – милая, понимаете, и добрая. Она с такими, как я, рядом и встать не встанет.

– Встанет, если любит.

– Нет, доктор. Тут знаете, как говорится: на Бога надейся, а сам-то тоже будь любезен. Я уж лучше наверняка. Чтоб уж навсегда в завязке, а уж потом ей расскажу, и уж пусть решает, казнить али миловать.

– Как скажете.

Справки, выписки, рецепты, направления и опять призывное: «Следующий!»

– Я ж как рыба об лед, доктор. У меня же кровинушек двое и мама старенькая парализованная лежит, а этот ирод все из квартиры тащит. Уже и мою зарплату из кошелька вытянуть норовит.

– Вы раньше куда-нибудь обращались?

– Так куда только ни обращались, голубушка. И серьгу прокалывали, и торпеду зашивали. Так он вытаскивает все, и опять за свое. А по Довженко, думаете, не кодировала его? Не действуют на ирода никакие гипнозы.

Ирод взирал на Веру испитыми, нахальными глазами, не забывая время от времени бросать на свою несчастную жену уничижительно-презрительные взгляды.