Текст книги "Королева двора"

– И чего же ему не хватает, доктор? Я же и готовлю, и убираю, и стираю ему, и обглаживаю, и на работе пашу больше ихнего, а ни помощи никакой, ни слова ласкового, одни вот такие вот благодарности у нас. – Женщина закатала рукава простенькой кофточки и продемонстрировала Вере свежие синяки и ссадины. – И как же мне быть, а?

Вера посмотрела на мужчину. Его нисколько ни смутила и не пристыдила демонстрация женой последствий его рукоприкладства. Он продолжал восседать в кресле, как царь и бог, и равнодушно наблюдал за происходящим.

– Бросьте его, – спокойно ответила Вера.

– Что? – опешила женщина.

– Что? – забеспокоился «царь и бог».

– Гоните этого урода в шею. Воспитывайте детей, лечите маму. Других рецептов у меня для вас нет.

– Но как же, доктор? – Женщина и растеряна, и возмущена. – Это же форменное безобразие. Мы же заплатили. Я на вас жаловаться буду.

– Как угодно.

– Пойдем, дорогая! – Ирод галантно протянул жене руку и вывел ее из кабинета, не забыв метнуть в Веру последний торжествующий взгляд.

– Думаете, она его выгонит? – не удержался журналист от вопроса.

– Нет, конечно. Скорее, он ее убьет.

– Но почему?

– А потому что бабы – дуры. И еще лошади. Впряглись в телегу и тащат, и надрываются, и думать не смеют, что часть поклажи можно и сбросить, как будто их кто-то понукает или заставляет этот воз тащить.

– А вдруг что-то все же подействовало бы, а? Ну, например, – Оршанский взглянул в свои записи, – групповая терапия или двадцать пятый кадр?

– Валерий, я ведь не спрашиваю вас, что вы там записываете, и не говорю, как из этого сделать статью-конфетку, потому что не сомневаюсь: в этом вы разбираетесь гораздо лучше меня. Ну, а вам лучше не лезть в наркологию. Это моя епархия. Мы с ней, можно сказать, срослись. Она у меня и на работе, и…

– И где еще?

«Ох, уж эти журналисты. Ты им палец, а они всю руку откусить норовят! Где еще? Еще… еще…»

– Еще подождите, говорю вам. Может, объявится? – Дежурный милиционер смотрел на Веру участливо, но делать ничего не делал.

– Как же так?! – возмущалась она уже не в первый раз. – Человек пропал, а вы ничего не предпринимаете.

– Женщина. – Милиционер устало вздохнул. – Пока нет заявления об исчезновении – и дела тоже нет.

– Так возьмите, я вас прошу, я же все написала.

– Заявления принимаем от близких родственников, а вы сами сказали, что не жена, не сестра и вообще никто. Да и с чего вы взяли-то, что он пропал? Вы вместе живете?

– Да не живем мы вместе. Я в Москве живу.

– Вы ненормальная, да? – В голосе молодого милиционера определенно прозвучала догадка, а Вера растерялась:

– Почему «ненормальная»?

– Вы давно из Москвы приехали?

– Третий день.

– А… А его дома нет, да? Приятеля вашего?

– Да! Вот видите, вы же все понимаете! Пропал он, искать надо!

– Он инвалид?

– Нет.

– Склерозом страдает?

– Нет.

– Слепой? Глухой?

– Да нет же!

– Женщина, идите отсюда, а! Подняли панику на пустом месте!

– Почему на пустом? У меня есть все основания…

– Да нет никаких оснований! – Милиционер скосил глаза в бумажку, которую Вера таки положила перед ним. – Мужчина, молодой, между прочим, несколько дней не ночует дома – это, я вам доложу, вполне нормально, гражданочка! Ненормально, когда наоборот. – И он хохотнул, сопроводив смешок скабрезной ухмылкой. – Закрутил шашни, пошел гулять. Ну, не доложил вам, так что с того? Вы же сами говорите: «Живу в другом городе, его знать не знаю».

– Я знаю, что ему плохо. И гулять он пойти не мог. – В Верином голосе появился металл. Нет, она совсем не злилась на милиционера. Наверное, со стороны ее утверждения о пропаже человека, которого не видела несколько лет и с которым даже не общалась, действительно кому угодно показались бы нелепыми, но она ведь не сразу в милицию побежала. Она и соседей опросила, и знакомых, и выводы сделала не на пустом месте, а исходя из профессионального опыта. И если теперь просительные интонации она сменила на требовательные, жесткие нотки, то только потому, что если бы продолжала умолять и клянчить, то просто не выдержала и разрыдалась бы при этом, в общем, вежливом, но непоколебимом представителе закона.

– Девушка, ну откуда вы это можете знать? Вы пять минут назад утверждали, что приехали пару дней назад.

– Я от своих слов не отказываюсь. Ни от каких, – с нажимом произнесла Вера. – Я повторяю: ему плохо, и его надо найти, потому что в этом состоянии больные… – Она осеклась.

– Так он все-таки болен? – тут же встрепенулся дежурный. Все же, наверное, он был неплохим милиционером, раз умел так быстро реагировать на получаемую информацию.

Вера замялась:

– Ну, не то чтобы болен, но и не совсем здоров.

– Так… Либо вы говорите все, как есть, и мы вместе думаем, чем ему можно помочь, либо вы больше не отнимаете моего времени.

– Извините. – Вера просто развернулась и вышла из отделения. Большая часть детской наивности все же проходит с годами, и уж никак не может остаться в человеке та ее часть, которая позволит хотя бы предположить, что лучшие силы Новосибирска могут быть брошены на поиски запойного алкоголика.

Когда она вернулась в квартиру, входная дверь была открыта, а из комнаты доносились странные звуки: то ли плач, то ли стон, то ли храп.

– Явился, – мрачно бросила Вере, проходя мимо, соседка, милостиво впустившая ее в чужие «хоромы» два дня назад.

– Спасибо, – шепнула Вера и ужом скользнула в сотрясаемую от непонятных звуков комнату.

Ее не испугало увиденное. Не могло испугать. Ей уже неоднократно приходилось видеть и опустившихся, и грязных, и вонючих, и самых разных непотребных личностей, которые на самом деле на личности никак не тянули. Ужасным было то, что тех, других, она иными не знала. Все они были в ее сознании несчастными оступившимися слабаками, нуждающимися в помощи. И она им ее оказывала, не утруждая себя раздумьями о причинах, доведших людей до такого состояния. Она не интересовалась прошлым, ее целью было светлое будущее. Прошлое же человека, лежащего на диване, закрывающего лицо руками и трубно воющего в эти сложенные руки, было ей отлично известно. И в нем он был личностью – личностью незаурядной, интересной и востребованной. И от этого внезапного осознания зыбкости той черты, за которой достойный человек может очень быстро превратиться в неприятное существо, о котором если и говорят, то в третьем лице и непременно нечто вроде давешнего брезгливого: «Явился», почувствовала Вера, что вернуть ему утерянное – это не просто ее профессиональный долг, а дело, которому, если будет нужно, она посвятит всю жизнь. И она тут же начала посвящать: отмыла, побрила, постирала, отутюжила, накормила, выходила.

– И откуда только ты столько рецептов-то знаешь? – через несколько дней поинтересовалась та же соседка, когда застала Веру готовящей на кухне очередной отвар.

– Из книг, – коротко улыбнулась Вера.

– И помогают?

– Помогут.

– Мне бы такие книги в твои годы…

– Зачем?

– А у меня и муж, и брат запойные были. Ох, я теперь алкашей этих на дух не перевариваю. А ты, смотрю, бойкая, подход к делу знаешь. Получится у тебя все: отогреешь его.

– Это не главное. – Вера печально вздохнула.

– А что же главное-то? – выпучила глаза соседка.

– Главное – удержать, – решилась произнести Вера вслух то, что мучило ее и не давало спать, и заставляло страдать и переживать, и сомневаться. Да, она была отличным врачом – специалистом своего дела. Она прекрасно знала, как нужно выхаживать и лечить. Она была хорошей хозяйкой, и ей не составляло никакого труда отлично справляться с домашней работой. А еще Вера была женщиной, но не мадонной и не дьяволицей. Она была Колобком, не смыслящим ничего в премудростях удержания мужчины. Ну, а в наркологии она разбиралась превосходно.

– На работе, – беззаботно улыбнулась она журналисту. – На работе у меня наркология. На работе, и снова на работе, и опять на работе. И работу, кстати, эту пока никто еще не отменял.

Она поднялась из-за стола и, выглянув в коридор, приветливо объявила:

– Следующий!

9

Пока Оксана пыталась бороться с курением, попутно разбираясь в дебрях своего подсознания, дождь, наконец, прекратился. Теперь, прыгая через лужи к машине, она не казалась себе глупой неуклюжей коровой, которая вырядилась в белое, не обратив никакого внимания на капризы погоды. Если в подъезде все сказанное экстрасенсом еще представлялось ей удивительно правильным и понятным, то при взгляде на лучи еще теплого солнца, пробившиеся сквозь серую толщу осеннего неба, все обвинения и разоблачения превратились в некую призрачную ерунду, не достойную внимания здравомыслящего человека. Едва Оксана захлопнула дверь машины, как мобильный в сумочке вновь напомнил о существовании безумного мира, в котором куча народа чего-то ждала и требовала от обладательницы новой Nokia, покрытой стразами Сваровски. На сей раз, однако, обошлось: никаких разгневанных клиентов или удрученных невозможностью выполнить поручение коллег. Звонила всего лишь знакомая, направившая Оксану к горе-ясновидящей и жаждущая теперь получить полный отчет о визите.

– Пока курю, – со смехом доложила Оксана.

– Нет!

– Да.

– Странно. Мне рекомендовали ее как специалиста высокого класса.

– Не бери в голову. Я просто слабовольная.

– Это она тебе сказала? – озадаченно спросила знакомая, которой никогда бы не пришло в голову отказать железной леди Оксане в присутствии силы духа.

– Нет. Вовсе нет.

Оксане наскучил беспредметный разговор. У нее не было никакого настроения обсуждать с кем бы то ни было особенности своего характера. Тем более само предположение о том, что она могла позволить кому-то назвать себя слабовольной, казалось ей оскорбительным. Такое когда-то давно было разрешено произносить лишь одному человеку, да и то нечасто.

– Ксан, пойдем, а? На тебе лица нет. – Верочкина ладошка участливо гладила подругу по спине, полные губы жарко дышали в холодное, красное Ксанкино ухо. – Ксан, ждут все.

– Подождут. – Верочка скорее догадалась о смысле слова, чем расслышала. Потрескавшиеся Ксанкины губы почти не разлеплялись, зубы стучали, буквы и слоги во рту перемешались и перепутались. Девушка стояла в тонком, не доходившем и до колен стареньком пальто, крепко обхватив деревянный, только что водруженный на могилу крест. На ногах были прохудившиеся ботиночки, промокшие еще по дороге в морг. Темный шерстяной бабушкин платок, который Верочка то и дело поправляла, снова сполз на плечи, отдавая холодному пронизывающему ветру худенькую, несчастную девушку.

– Ксан, ну, чего стоять-то? – Верочка снова прикрыла голову подруги. – Захочешь, завтра снова приедем. Я Костика с бабушкой оставлю, за тобой зайду и поедем. Хочешь, хоть каждый день ездить будем. Ксан, вот как захочешь, так все и будет. Только сейчас пойдем, пожалуйста. Холодно очень: заболеешь ты и будешь дома сидеть.

Ксанка не двигалась с места. Ее не пугали ни болезни, ни сидение дома, ни холод, которого она не замечала и не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала. Она просто знала, что то, чего она действительно хотела, уже не будет. Потому что после смерти существует только одно слово. И это слово – «никогда». Ксанке незачем возвращаться домой, потому что в нем никогда больше не будет мамы. Грубоватая от природы и в силу воспитания, Ксанка не испытывала особой нужды в нежности и ласке, привыкла получать все это от матери крошечными порциями. Признаками любви и заботы были скорее пинки, затрещины и отповеди, которые сыпались на ее плечи без всякого дозиметра. И если еще несколько дней назад Ксанка затыкала уши, чтобы не слышать криков и нотаций матери, огрызалась в ответ и про себя искренне желала орущей на нее женщине провалиться сквозь землю, то теперь отдала бы все и даже больше ради того, чтобы снова все это услышать.

Но судьба распорядилась так, что с той поры это возвращалось лишь в памяти.

В тот вечер на прошлой неделе Ксанка возвращалась домой за полночь и старалась поворачивать ключ как можно тише, чтобы не разбудить отца и не услышать холодно-вежливое и зловещее: «Пойдем, расскажешь, где была, Ксаночка». Правда, ей хотелось, чтобы мать не спала. Она собиралась выпросить новые босоножки, и ввиду приближающегося дня рождения теплилась надежда, что ей не откажут. Ксанка знала, что мать пугают ее поздние возвращения. И на радостях, что «паршивка Ксанка» жива и здорова, она вполне могла согласиться на покупку обновки. Ксанка юркнула в темную прихожую и тут же врезалась в холодный взгляд отца. Внутренне съежилась и мысленно надела защитную броню, приготовившись к худшему. Однако экзекуции не последовало.

– Ты одна? – отчего-то растерянно спросил он, заглядывая дочери за спину, будто не веря собственным глазам.

– Одна, – осторожно ответила Ксанка, забыв огрызнуться и заявить: «А с кем мне быть?», или «А вы кого-то еще ожидаете?», или «Королева английская просила передать, что прибудет к пятнице».

– Мать тебя пошла искать.

– Давно? – сразу забеспокоилась девушка. Матери и раньше случалось дожидаться непутевую дочь на улице, но далеко от подъезда она не отходила, и Ксанка всегда замечала ее статную подбоченившуюся фигуру, освященную фонарем. Женщина скорее выходила просто подышать воздухом и насладиться тишиной уснувшего двора, а не разыскивать дочь, которая «явится, никуда не денется».

– Второй час пошел.

– Как же это? – охнула Ксанка. Она привыкла вместо приветствия бросать матери дежурное «Давно ждешь?» и слышать в ответ «Минут десять» или пятнадцать, или, в крайнем случае двадцать, но так, чтобы второй час где-то гулять, да еще в непогоду, когда холодно и сыро, – причины такого поступка не укладывались в голове. Она разволновалась, засуетилась, накинула снятое было пальтишко, сунула ноги в боты:

– Пойду гляну.

– Сходи, – мрачно кивнул отец, и Ксанка поспешила от греха подальше выбежать из квартиры.

Отсутствовала она недолго. Пришла, пошатываясь и трясясь, юркнула в постель и мгновенно уснула. Она-то думала, что будет продолжать блевать, плакать и кричать так же, как на пустыре за гаражами, где обнаружила искромсанное тело матери. Думала, что сейчас же растормошит отца, разбудит своими воплями и стенаниями. А она рухнула в кровать и спала, словно потеряла на том пустыре не только мать, но и себя саму. Будто осталась от прежней Ксанки одна телесная оболочка, лишенная чувств, эмоций и рассудка. Так и провалялась в забытьи, пока не уловило спутанное сознание сдавленный крик отца. Девушка подскочила и выпрыгнула в коридор расхристанная и неодетая, и увидела разом и соседей, и участкового, и еще трех или четырех незнакомцев со скорбными лицами, и тяжело привалившегося к стене отца, и сразу вспомнила, и заголосила, забыв спросить, что случилось. А потом стучала зубами о стакан, дрожала, кутаясь в сальный плед, и все повторяла и одним, и другим, и третьим: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю».

– Я ничего, ничего не знаю, – пролепетала Ксанка, вжавшись в деревянный крест, и постаралась сбросить со своих плеч заботливые руки Верочки.

– Ксаночка, пойдем, милая! Я-то точно знаю, что ты заболеешь, если будешь вот так стоять на ветру. Тетя Аня, если нас сверху видит, переживает, наверное.

Как ни тошно было Ксанке, а речи, с ее точки зрения глупые, она мимо ушей не пропускала:

– Душа, Верка, на девятый день отлетает. Так что не видит она ничего сверху, не мели чепухи.

– Так тем более. Значит, она здесь, где-то рядом притаилась, а ты ей покоя не даешь, нервничать заставляешь.

Ксанка поморщилась:

– Верунь, тебя в медицинский не примут. Ты про какой-то орган толкуешь, которого в природе не существует.

– Про какой орган?

– Так про душу. – Ксанка, наконец, разомкнула руки, отодвинулась от деревяшки, взглянула на подругу исподлобья: – Ну, что ты лыбишься?

Верочка, как ни странно и нелепо это выглядело, действительно улыбалась. Она успокоилась: Ксанка ерничала и даже пыталась шутить, значит, выздоравливала, значит, как ни кощунственно это звучит, все наладится, переживется, и подруга снова начнет зубоскалить, ехидничать и смеяться.

– Ну, пойдем, пойдем, Ксан. Вон смотри: папа ждет.

– Пусть ждет, – огрызнулась Ксанка, но все же двинулась с места, поплелась на ватных ногах. А Верочка обнимала ее за плечи, поддерживала, вела рядом, как собачку на поводке, и все тараторила без умолка, увещевала:

– Ксан, вы сейчас с ним друг за дружку держитесь. Вы ведь теперь друг для друга самые дорогие, самые близкие. Вдвоем всегда легче горе переживать, слышишь меня? Поплачете вместе, пожалеете друг друга, и все не так тошно станет.

Ксанка слышала, но не слушала. Во-первых, Верочка со своими причитаниями ее порядком утомила, а во-вторых, она, как никто другой, знала, что отцу горе переживать будет легче, срывая всю злость и боль на дочери. Хотя особой уверенности в том, что он искренне скорбел и переживал утрату, у Ксанки не было. Бил он ее в последнее время без остервенения, но с плохо скрываемым удовольствием от происходящего. Взгляд его становился масляным, щеки красными, ноздри раздувались, и весь он пыхтел, будто чайник, готовый взорваться от натуги. Но стоило Ксанке тихонько взвизгнуть или чуть слышно простонать после особо сильного удара, как он сразу сдувался, становился каким-то маленьким, обмякшим и тихим. В свои шестнадцать Ксанка уже была отлично осведомлена, какие такие загадочные процессы заставляют мужчину походить на сгусток рвущейся наружу энергии и откуда, собственно, эта энергия выплескивается. Догадка была тошнотворна и омерзительна. Но еще омерзительней был липкий страх того, что, теперь не ограниченный присутствием жены и матери, отец перейдет от лупцевания к гораздо более мерзким способам удовлетворения своих извращенных потребностей.

Страх этот был небеспочвенный. Он нашел свое подтверждение в тот же вечер. После поминок, как только захлопнулась дверь за последней шмыгающей носом соседкой, он лютым зверем накинулся на Ксанку. Дубасил особенно злобно и страстно, а она молчала, сцепив зубы, ни за что не желая доставлять ему ожидаемое удовольствие, и этим своим упрямым терпением раздражала своего мучителя еще больше, распаляла и злила.

– Ты ее убила, сука. Ты виновата, гнида малолетняя, – приговаривал он, оглаживая ремнем за несколько дней ставшую тощей Ксанкину задницу. – Это ж она тебя пошла искать, заразу. Дошлялась, дрянь такая. Дома ей не сиделось, а мать теперь в могиле гниет. Твоих рук дело, убийца проклятая! – Ксанка даже забылась на миг и на какую-то долю секунды подумала, что отец действительно верит в то, что произносит. На мгновение ей показалось, что он на самом деле наказывает ее за бесшабашность, что обвиняет без какой-либо фальши, но уже перед следующим ударом сквозь свист ремня и жаркое дыхание зверя сумела расслышать звук расстегиваемой ширинки, и рванулась, и скатилась с кровати, неловко двинув отца ногой в челюсть, и выбежала во двор, затаилась до утра за теми же злосчастными гаражами. А там ревела, дрожала, выла белугой, но вовсе не от обиды и не от страха, а от ужаса перед тем, что собиралась сделать. Но отступить она не могла, потому что, какими бы грязными и отвратительными ни казались ей собственные намерения, не могли они перевесить и заглушить в девушке тот азарт охотника, который чувствует, что загнал добычу и для окончательной победы осталось только спустить курок. И Ксанка, не оглядываясь и не печалясь, сняла свое ружье с предохранителя.

Утром, дождавшись, когда отец выйдет из подъезда и отправится на работу, она позвонила следователю, что так настырно расспрашивал, не видела ли Ксанка чего-то в ночь убийства, и оставил свой телефон на случай, если девочка что-нибудь вспомнит, и искусно дрожащим голосом попросила приехать. Через час с небольшим она с расширенными от ужаса глазами продемонстрировала находку, обнаруженную в ящике отцовского стола.

– Вот, я пыль протирала, нечаянно потянула – он и открылся, а там… – Ксанка всхлипнула, показывая на испачканный в крови нож. – Папа обычно ящики на ключ запирает, сегодня забыл, наверное. – То, что ключи от ящиков стола отец хранил за томиком Тургенева на нижней полке книжного шкафа, девочка обнаружила несколько лет назад. С той поры иногда любопытствовала содержимым, не находя ничего предосудительного, кроме нескольких понюшек табаку, наличие которого в доме никогда не одобряла мать. – А что это?

– Разберемся, – только и смог выдавить следователь, которому стало искренне жаль маленькую дурочку, которая вслед за матерью должна была потерять и отца.

Нож отправился в целлофановый пакет, следователь – восвояси, а чрезвычайно довольная собой Ксанка в гости к Верочке.

Когда, наболтавшись с подругой и наигравшись с Костиком, она собралась уходить, Верочкина бабушка, которая терпеть не могла подругу внучки, сердобольно протянула ей сверток и сказала:

– На вот, домашние тут с мясом, с капусткой. Поешь и отца угостишь, когда придет.

Ксанка уткнулась носом в горячий, пахнущий уютом и любовью кулек и оттуда чуть слышно пролепетала:

– Спасибо.

Хотя больше всего на свете ей хотелось прокричать на весь белый свет с жестоким и нескрываемым злорадством о том, что отец больше никогда не придет, а еще о том, что следователю надо было спрашивать не о том, видела ли Ксанка что-то или слышала, или знала, а о том, не находила ли она часом чего-то острого и холодного с запекшейся кровью, чего-то такого, чем на пустыре зарезали ее мать. А Ксанка нашла и, толком ничего не соображая, принесла страшную находку домой. Не было это ни злым умыслом, ни мгновенно сложившимся хитроумным планом. Если бы знала заранее, как воспользуется она этой вещью, то спрятала бы ее, явившись домой, без малейшего промедления. А она так и спала с холодным ножом под кофточкой и вспомнила о нем лишь тогда, когда звякнул он холодной сталью об пол, вывалившись из спутанных простыней через два дня после смерти матери. Вспомнила и уже не забывала ни до того, как подложила нож в отцовский стол, ни после. Не забывала ни на один день. И не потому, что мучилась угрызениями совести, и не от того, что настоящие, неведомые убийцы матери так и остались безнаказанными, а лишь потому, что страшную эту находку считала бесценным случайным кладом, ставшим отправной точкой в ее будущей замечательной жизни.

Ни сейчас, когда со стороны многие на самом деле могли бы позавидовать ее стабильной обеспеченной жизни, ни тогда, оставшись без копейки денег и без какого-либо четкого представления о грядущем, – никогда не сомневалась Ксанка в том, что грядущее это будет светлым, радостным и непременно счастливым.

– Ты меня, Веруня, не жалей. На жалости далеко не уедешь.

– Ладно, – Верочка скорбно хлюпнула носом, – ты права. Все образуется. – Она примолкла в нерешительности и, помолчав мгновение, добавила неуверенно: – Наверное.

– Да не «наверное», а точно. Помяни мое слово: все будет тип-топ.

– Ксан, – Верочка восторженно смотрела на подругу, – ты такая сильная, такая мужественная. Если бы меня в детдом, – она снова громко всхлипнула, – я бы… я бы…

– Ты что, Верка, белены объелась?! Какой детдом?! Ты чего гонишь?! Ничего я не сильная! Я слабая, поняла? И воли у меня нет никакой, поэтому в детдом твой ни в жизнь не пойду. – Ксанка не просто гневалась и бравировала, она нападала на Верочку, наседала на нее своей безапелляционной уверенностью, наскакивала сведенными бровями, сжатыми кулачками, громким голосом. Но Вера все же позволила себе усомниться:

– А куда же ты пойдешь, Ксаночка? Знаешь ведь, у нас Костик, и места теперь совсем нет.

– Нужно мне ваше место, своя хата пустует.

– Но ведь опека же. Мама говорит: «Приедут за ней, заберут». Слушай, а хочешь я попрошу своих, чтобы они опеку оформили, а будешь жить, как пожелаешь. Главное, что сама, а не за забором.

– Мысль, конечно, Верунь, офигенная. Спасибо тебе, подруга. – Ксанка искренне прижала к себе Верочку. – Только, боюсь, от попечителей вроде твоих предков я сдохну быстрее, чем в детдоме.

– Зачем ты так? – Глаза Верочки мгновенно затуманились.

– Так правда ведь. Они ж ответственные аж до жути. Уж если возьмутся кого опекать, так замучают своей любовью. Ты смотри, учти ошибки своих предков, а то уже: «Костик, надень варежки! Костик, не ходи по лужам! Костик, не бегай! Костик, не прыгай! Костик, не морщи носик, не три глазик, не дыши и не живи!»

– Так он ведь маленький.

– Вот именно! А я-то большая. И от бесконечных «Ксаночка, не то и, Ксаночка, не это» точно с ума сойду. Повторяю: сила воли у меня отсутствует, так что терпеть все это я не собираюсь и не пойду ни к вам, ни тем более в детдом.

– Ну, а куда, Ксан, куда тогда?

– Я, Верка, замуж пойду.

Верочка смотрела на уверенную в себе, гордую и смелую Ксанку и думала о том, что слабые, бесхарактерные люди не способны делать подобных заявлений. А сама Ксанка твердо знала, что, обладай она действительно силой духа, она бы нашла возможность отказаться от своих планов.

Оксана передумала трогаться с места: вышла из машины, зажгла сигарету, жадно затянулась, задумалась, побарабанила длинными, ухоженными ногтями по капоту и улыбнулась просто и грустно: кто знает, возможно, будь она немного сильнее, бедной секретарше не пришлось бы надрываться в поисках сирени. Но Оксана слишком уязвима, слишком ранима, слишком обидчива, чтобы позволить кому-то, кроме самой себя, наслаждаться триумфом.