Текст книги "Убийство по Шекспиру"

5

Клава была трезвая как стеклышко. Оттого сумрачная. Полдня убирала квартиру, чтобы хоть чуточку отвлечься от тягостных дум. Отвлечешься, как же! Не каждый день тебя потчуют водкой с ядом! То и дело веник или швабра застывали в руках, а Клава задумывалась о своей горькой доле.

Последнее время при знакомстве с людьми ей стыдно говорить, кем работает. «Актриса» для обывателя звучит… богато – как говорят местные жители. Он, обыватель, начитался мифов про западных звезд, потому думает, что и наши живут на широкую ногу. Нога-то широкая, да обуть ее не во что. Знакомится обыватель с Клавой и кого видит? Одета – хуже некуда, набор заболеваний без микроскопа заметен, в театре бардак, всему городу известный, но все интересуются подробностями. Перспектив никаких, разве что из обновок маячат белые тапочки, а из квартиры лежит путь на кладбище.

Вытирая зеркало в ванной комнате, Клава опять призадумалась, глядя на свое отражение, словно повстречалась с незнакомкой и теперь придирчиво оценивала ее.

– Вот так физия! – сказала отражению Клава. – Просто синяя слива.

Только сегодня заметила на носу мелкие лиловые прожилки. Такие же прожилки разрисовали и щеки. Ну, к мешкам под глазами привыкла, объяснение им находила – почки. И цвет лица… желтоватый. Нет, если нанести слой штукатурки на личико, вполне сойдет. Да зачем? Она уже никому не нужна. Четыре мужа имела, все четверо ее отставили. Пятого поздно заводить, да с такой пропитой рожей и не заведешь приличного человека. А так тоскливо одной, так муторно… рюмочкой и спасается. В общем, пить Клава не бросит, курить – и подавно. Единственной отрады лишиться? Что же тогда останется? Но вдруг по коже пробежал озноб, напомнивший о зигзагах судьбы. Впрочем, судьба здесь ни при чем, а завелась в театре подлая тварь.

– Какая же сука водку подсунула? – затрясло Клаву, горло перекрыл удушливый комок. – Меня хотели убить. Кому я помешала? За что?

Клаве расхотелось наводить порядок, собрала мусор в коридоре, полы сойдут и без влажной уборки. Нервная перегрузка потребовала разрядки. Клава принялась искать в загашниках спиртное. Заглянула в холодильник, на полках – как в магазинах советского времени – пустота. Достала потрепанный кошелек, пересчитала деньги вплоть до копеек. На бутылку самогона хватит, а на сигареты нет.

– Как мне надоело слово «нет», – чуть не плача, произнесла она. – Денег нет и не будет. Поесть нет. Выпить нет. Сигарет нет. Счастья и подавно нет. Почему так? Пойти ограбить кого, что ли? В тюрьме хоть не убьют.

Но, припомнив, что в тюрьме и выпить не дадут, Клава туда попадать передумала, а перевела тоскливо-мечтательный взгляд на пустые бутылки. Аромат, исходивший от них, пробудил сообразительность. Она налила в одну из бутылок немного водички, взболтала, аккуратно перелила в следующую, взболтала. Так делала несколько раз.

– Заодно помыла, – сказала вслух, отставляя бутылки. Сейчас подкрепится, пойдет и сдаст бутылки. Понюхав произведенный коктейль, осталась недовольна. – Помои.

Выпила. Эффекта, естественно, ноль. Один слабенький привкус. Клава надела пальто и побежала к самогонщице, надеясь выпросить взаймы, ведь еще надо купить еды.

Самогонщица отнеслась доверительно и с пониманием. Поскольку Клава является постоянным клиентом, дала пол-литровую бутылку под запись, заверив, что качество продукта высшей пробы. В наличии имелось двадцать четыре рубля с копейками. Клава купила в магазине хлеба, дешевых сигарет без фильтра две пачки и с голодной тоской проходила вдоль витрин, прицениваясь к дешевым продуктам. Где же они, дешевые продукты? И кто установил такие цены? Разве способен человек, получающий скромную зарплату, купить еду запредельной стоимости? «Вот уроды!» – думала про себя Клава, обливаясь слюной. Все же одно наименование обнаружила по сходной цене. Купила триста граммов дешевой ливерной колбасы, а у дома килограмм картошки. Целый пир закатить можно. На пике счастья возвращалась домой и столкнулась у парадного с Подсолнухом.

– Клавка! А я к тебе! – воскликнул Сеня.

Сто лет не появлялся, а тут вот он, с сияющей физиономией. С чего это? Клава не пришла в восторг от нежданного гостя, но сделала вид, будто обрадовалась. Странное дело, обычно она любит выпить в обществе, чтоб и поговорить, и расслабиться, и время убить. А сегодня никакого желания нет разделять скромную трапезу с кем бы то ни было. Не жадность тому причина, нет, Клава женщина компанейская, последним куском и ста граммами поделится. Просто сегодня каждый коллега рассматривался ею как потенциальный убийца. Кто знает, вдруг это Подсолнух, душка и обаяшка, подложил в сумку водку с ядом?

Подсолнуха она знала давным-давно, так давно, что иногда воспринимала его как брата, причем ненавистного брата, потому что Сенечка редкостная сволочь. Гадость так и норовит сделать. Завистливый, мелочный, подлость у него норма, за рубль продаст с потрохами маму родную. Начинали они в театре вместе, Клава раньше Сенечки получила звание, за что и претерпела от него немало. При любой возможности Подсолнух топил ее, а потом улыбался искренно, разыгрывая преданного товарища, мол, во имя ее блага старался, а то не ровен час сопьется Клавдия Овчаренко. Она, как дура, верила ему, пока Сеня не уморил свою жену. Это он, никто другой, довел ее. Все об этом знали, в кулуарах об этом толковали, однако ничего ему за это не было! Вот когда Клава по-настоящему стала бояться Подсолнуха. Не простак был Сеня, как о нем думали, предугадать его ход конем невозможно. Он сначала затаится, а потом как ударит… и наповал. Возникла мысль, что Сеня состоит из ненависти. Все правильно! Он ненавидел тех, кто талантливей и красивей его уродился, кого полюбила удача, кто лучше него. А ведь сам Подсолнух неплохо пристроился при Эре Лукьяновне, она платит ему за каждый спектакль! Подумать только! Раньше за то, что ты выходил на сцену, тебе и платили зарплату, а сегодня зарплата – это само собой, а сверх зарплаты еще идет плата за спектакли плюс надбавки. Только далеко не все находятся в таком привилегированном положении. Вот за что идет драчка в театре. Вот потому роли и стали предметом не только престижа, а и заработка. Чем больше выходишь на сцену, тем больше получаешь! Потому совесть – признак атавизма – многим мешала. Сеня первый избавился от нее. Потому Подсолнух и помогал Юлику расправляться с талантливыми артистами, чтобы самому играть много. А как выжить мужиков? Просто! Надо выжить их жен. У Клавы же ставка плюс надбавка за контракт – в размере месячной зарплаты. Она в лучшем положении, чем многие, а все равно не хватает! Кстати, Сенечка Подсолнух никогда рубашку не рвал на груди в защиту директора и Швеца в отличие от Клавы, а на лучшем счету у них. Так за что она продала душу дьяволу, или Эпохе с Юликом? За рак в груди? Несправедливо жизнь устроена!

Подсолнух, войдя на кухню, сразу поставил на стол бутылку дорогого коньяку, банку паштета и с полкило вареной колбасы. Расщедрился чего-то! Клава принялась чистить картошку для жарки. Сеня открыл паштет, намазывал его на ломти хлеба.

– Слушай, – сказал он, – ты что-нибудь понимаешь? Что творится?

– Не понимаю, – хмуро ответила она. У нее уже язык опух отвечать по телефону членам коллектива, что Галеев умер из-за ампулы в заднице. Но сама-то она знает, что почем.

– У меня телефон обрывается, – сказал Подсолнух, открывая бутылку коньяку. – Звонят и спрашивают, правда ли, что в театре неизвестный маньяк косит актеров. Не знаю, как и что отвечать. Я взял да и сбежал к тебе.

«Я тебе не любовница, чтоб сбегать ко мне», – подумала она. Впрочем, когда-то был такой факт. По молодости и по пьяни случилось на гастролях. Развития их отношения не получили, в дальнейшем ни словом не упоминали ту ночь, словно ее и не было. Своих мужчин Клава любила до самозабвения, жаль, не оценили они этого, а к Сене тогда даже симпатии не испытывала. После того случая решила больше не увлекаться спиртным, но, как говорится, свинья грязь найдет.

Подсолнух налил в рюмки коньяка, по кухне распространился терпкий аромат, ударил в ноздри, одурманивая. Сеня подал ей рюмку:

– Давай, Клавка, выпьем! Что-то сердце давит. Беспокоит меня что-то, а что – не пойму. Ну, поехали?

Клава задержала рюмку у рта, глядя в нее. Аромат обволакивал, словно туманом, кружил голову. Вкус коньяка она уже чувствовала на языке, в горле пересохло, рюмка все ближе приближалась ко рту… Но, бросив на Сеню рассеянный взгляд, Клава дрогнула, вернувшись из виртуального опьянения в реальность. Подсолнух не пил. Он держал рюмку и ждал, когда выпьет она. Его два мутно-голубых глаза гипнотизировали Клаву: пей, пей! Она, подчиняясь гипнозу Подсолнуха, поднесла рюмку к губам и вспомнила: ночь, курилка, Галеев, водка, труп. А Подсолнух все ждал, не спуская с нее рыбьих глаз… «Он пришел убить меня!!! – задохнулась Клава. – Это он подложил мне водку!..»

6

На поиски Марины Дмитриевны Степа потратил два часа. Звонил домой – никто не брал трубку, приехал в школу. Его посылали то на один этаж, то на другой, выяснилось, что она «только что ушла»! Опять принялся названивать домой, пока она не ответила.

– Вас беспокоят из милиции, можно к вам подъехать?

– А что я такого натворила? – раздался приятный низкий голос.

– Насколько нам известно, вы ничего не натворили. Нам нужно с вами поговорить.

– Вам больше не с кем поговорить? – посочувствовала в трубке Марина Дмитриевна. – Ну, тогда приезжайте.

– А она с юмором, – отметил Степа и назвал Толику ее адрес.

Ни за что Степа не назвал бы ее старухой. Она не укладывалась и в понятие «пожилая женщина», хотя ей шестьдесят пять или даже больше. Это просто женщина в возрасте, статная, с тонкими чертами лица, аристократичными руками в крупных перстнях, строгом платье и со строгой прической – зачесанными назад волосами, собранными на затылке в пучок. В комнате развешано множество ее портретов и тоже в гриме, как у Гурьевой в кабинете. Степа подумал, что скорее всего прошлое для этих людей – важная часть настоящей жизни, их гордость.

– Я постараюсь не мучить вас долгим разговором, – сказал он, садясь на диван напротив Марины Дмитриевны.

– Да не суетитесь, времени у меня вагон, – и села прямо, не согнув спины.

– Вы, наверное, уже прослышали о событиях в театре?

– Разумеется, – печально вздохнула Марина Дмитриевна. – Я потрясена, если не сказать больше. Счастье, что меня там нет.

– Скажите, из-за роли актер пойдет на убийство?

– На моей памяти такого не припомню, – пожала плечами она. – Склоки, сплетни, подхалимаж – этого сколько угодно, а вот убить… Погодите!.. Да! Был такой случай. Ходили слухи, что в оперном театре один певец подарил бутылку вина с ядом любовнице соперника. Они выпили и… вот дальнейшее не помню, давно было. А в драматическом театре, кажется, подобного не случалось. Время было другое.

– В чем же выражалось это «другое время»?

– Хм, – усмехнулась она и посмотрела на Степу с неким превосходством. – Молодой человек, вы же работаете в органах, должны знать, что переломные моменты в государстве всегда связаны с массовым помешательством. В мое время все жили практически одинаково. Кто-то чуть лучше, кто-то хуже, но стабильно, копья ломать было не из-за чего. Призвание расценивалось как дар небес, люди творческих профессий пользовались любовью и уважением. Будь сейчас то время, меня не выкинули бы из театра. Но наступили перемены, хлынул поток информации, из которого было нетрудно уяснить, что мы жили плохо. Появилось много такого, чего захотелось иметь, одновременно снизился жизненный уровень. Но и возможностей стало больше. А что касается конкретно театра, он стал не востребованным в провинции, актеры тоже. Западное кино просто вытеснило поначалу театр, мы играли для пяти-десяти человек, когда мест в зрительном зале пятьсот. По России закрывались театры. Это все породило страх остаться без работы.

– Но ведь вы сами сказали, что появились возможности, – позволил себе перебить Марину Дмитриевну Степа. – Почему бы и актеру не попробовать силы в другом деле?

– Понимаете, молодой человек, – снова усмехнулась она, – актерами рождаются. Это бог распорядился наделить кого-то талантом. Сколько у нас в городе жителей? Около трехсот тысяч? Вот. А актеров, включая пенсионеров, человек сорок с небольшим. Таких городов в России тьма, и театр есть далеко не в каждом.

– Угу, я понял, это люди избранные, так?

– Совершенно верно. Это их беда и счастье. Но среди актерской братии есть более талантливые, есть менее, как в любой другой профессии. Только здесь еще огромную роль играет тщеславие. Хорошо, если тщеславие зиждется на таланте, а вот когда оно голое, актер при определенных обстоятельствах превращается в монстра. Перемены в государстве плохо отразились на человеческом факторе, в нашем театре особенно.

– А точнее, в чем причина?

– В деньгах, – снисходительно улыбнулась она. Степа едва не подпрыгнул, все же не в ролях дело, а деньги тут замешаны, он так и думал. А Марина Дмитриевна добавила все с той же снисходительной улыбкой: – Еще в тщеславии, самолюбии, зависти. Видите, причины одни на все тысячелетия, разные только люди.

– И большие деньги? – поинтересовался Степа.

– Что вы, миленький! – рассмеялась она, всплеснув руками. – В том-то и убогость дележа, ведь делить все равно нечего. Или, скажем, так: мизер не стоил тех жертв, которые последовали. Сейчас объясню. Раньше платили в театре только ставку от ста до ста восьмидесяти рублей. Все. Мало – подрабатывай, что и делали актеры. Теперь придумали контракты. По контракту вам могут платить, сколько посчитает нужным директор. А чтобы внести в коллектив раздор, директор разработала с Юлианом Швецом сетку оплаты труда. Это прежде всего ставка, далее идут надбавки. То есть по контракту вы получаете определенную сумму, а за роли отдельно. К примеру, вы за месяц сыграли двадцать спектаклей, так вот, за пять вам не платят, это входит в ваши обязанности по контракту, а за остальные пятнадцать вы получите по разовой ставке. В итоге выходит еще один-два ваших оклада, у некоторых больше. А надбавки дают за верную службу… понятно?

– В общих чертах, – не совсем разобрался Степа. – А «плохой человеческий фактор» в чем выражается?

– В количестве ролей. Дабы часто выходить на сцену, нужно, чтобы вас занимали постоянно. Пошла нездоровая конкуренция. Юлику явилась идея, он ее преподнес директору, что слишком много актеров в труппе. Их по штату было сорок. Если уменьшить наполовину, ставки уволенных можно дополнительно поделить между собой.

– Я плохо разбираюсь в бухгалтерии, но ведь это, кажется, нарушение финансовой дисциплины.

– О чем вы! Директор столько нарушает, что ее давно следует посадить в тюрьму, однако не сажают. Так вот, принялись истреблять хороших актеров труппы, чтобы, не дай бог, если возникнут снова перемены в театре, крепких актеров и близко не было.

– Так как они станут играть вместо нынешних фаворитов? – уточнил Степа.

– Конечно.

– Что за человек Юлиан Швец?

– Дерьмо, – лаконично изрекла актриса.

– Ясно, – усмехнулся Степа. – А Подсолнух?

– Не хочется мне опускаться до уровня сплетницы… но отвечу: дерьмо.

– Прошлой зимой у него погибла жена, – напомнил Степа и вопросительно посмотрел на Марину Дмитриевну, надеясь услышать ее мнение и по этому поводу.

– Да, – нахмурилась она. – Сенечка по натуре садист, с черной душой и каменным сердцем. Он с женой с первого класса дружил, потом поженились. Очевидно, надоела она ему за столько-то лет. Детей не было. Сеня при людях порхал вокруг жены, а наедине измывался. Как-то она пыталась под поезд броситься. Жена Сенечки, бедная, не представляла, куда от него деться.

– А Башмакова Нонна и ее муж? Что они собой представляют?

– Ну так, ни рыба ни мясо. Когда начались все эти реформации, они тоже попали под снос. Боролись. Потом упали на коленки перед директором. Понимаете, всех погубил страх остаться без театра. Вместо того чтоб объединиться и остановить разгул негодяев, все постепенно сдавались в плен, а кто не сдался, того выпихнули. В конце концов, они все равно останутся без театра. Искусство не живет на гнили.

– И все-таки я не совсем понял, какую роль сыграла Эра Лукьяновна. Какие внесла перемены? А как было до нее в театре?

– Когда-то это был родной дом, куда стремились и в свободное от работы время, дом, без которого трудно было представить свое существование, – печально начала Марина Дмитриевна. – Актеры мечтали о грандиозных ролях. Мечты пошли прахом, ведь с такой малочисленной труппой не поставить ни один серьезный спектакль великого драматурга. Какие там Арбенины, Гамлеты, леди Макбет и Клеопатры! Народу не хватит. Было когда-то время и самостоятельных работ, которые потом брали в репертуар, и творческих открытий, и гастролей, и дружных банкетов в честь премьеры. Банкеты существуют и поныне, но технический персонал к ним не допускается, как более низкая каста. Таким образом, Эра разбила коллектив на два стана: технический и актерский. Далее два стана разделились на более мелкие группировки. Наверное, в такой атмосфере лучше быть кошкой, которая гуляет сама по себе, хотя и этот вариант неприемлем. В данном учреждении культуры необходимо принять определенную сторону. Да, да, недавно театру был дан именно такой статус – муниципальное учреждение культуры, сокращенно театр МУК.

– Жутко звучит, – вставил Степа.

– Название себя оправдывает. С назначением Эры атмосфера в театре накалялась с каждым годом. Но она рапортовала в администрацию и область о высоких показателях, важных мероприятиях, интересующих только бюрократов, привыкших иметь дело с отчетами на бумаге. Как будто мы производим трубы или выращиваем овощи! Показатели были высокие, а спектакли так себе, актеры потеряли кураж, пользовались штампами, выглядели замученными и затравленными. О творчестве давно нет речи, хотя многие уверяют, что Эра – переломная эпоха в жизни театра, вывела его из кризиса, внесла новую, живительную струю. Так родилась кличка – Эпоха. Ей шестьдесят восемь лет…

– Да что вы! Я бы дал ей все семьдесят, – откровенно подлизался Степа.

– А ходят слухи, – хитро прищурилась актриса, – что парочку годков она себе убавила. Зато ее энергии может позавидовать любой. Складывается впечатление, что Эре вживили вечный двигатель. Когда она приходит на работу, об этом узнают в самых отдаленных уголках – ее грозный голос слышен повсюду. Она не просто громко говорит, она орет. Орет на всех, кто попадается на пути. Причину покричать находит без труда, по ее мнению, работники театра бездельники и дармоеды. Она долго не могла разобраться в механизме театра, ее поначалу поражало многое. Актеры заняты далеко не всегда в репетициях, а остальное время почему им засчитывается? Кто играет в главных ролях, а кто играет в эпизодах, так почему и тем и этим заведующий труппой пишет восьмичасовой рабочий день? Так же обстояло дело и с техникой. Эре объясняли, что у работников театра ставки, что так распорядилось государство, что сегодня актер играет маленькую роль, а завтра Гамлета, на подготовку к Гамлету невозможно подсчитать затраченное время, ибо актер работает и во сне. А чем можно измерить слезы, нервы? А маленькая зарплата? А паршивые жилищные условия, а… Эру не убеждали доводы. И завела она журнал посещаемости: пришел – распишись, ушел – распишись, во сколько ушел. Потом потрясала перед труппой журналом: «Вы все недорабатываете, я установлю почасовую оплату!»

– И угрозы удалось осуществить? – подогревал ее Степа.

– Не удалось, – торжествующе произнесла Марина Дмитриевна. – Театр – это бюджетная сфера, зарплаты узаконены правительством, Эра не вправе платить меньше нормы. Тогда она с воодушевлением взялась за контракты и насильно заставляла их подписывать. Условия были зверские: актер не имеет права подрабатывать, самостоятельно выступать по телевидению, давать интервью, плохо отзываться о директоре, вступать в политические партии. Короче, контракт состоял из одних пунктов «не имеет права». Чтобы не слыть тираном, допустила маленькую сноску: на любой вид деятельности следует спрашивать разрешение у директора. Разумеется, на почве насилия возникли конфликты, ведь постоянные работники, подписав контракт, становились временными, да к тому же директор заключала контракты только на год. Эра попыталась избавиться от бузотеров.

– Как?

– Да сократить. Но сокращение дело хлопотное, враз его не осуществишь, нужно время, чтобы вывести актеров из репертуара. Под сокращение подвела базу – слишком большая труппа, аж сорок человек! Город, мол, не может содержать столько актеров, хватит и половины. Постепенно она снимала спектакли, даже приносившие доход, в новых пьесах бузотеров не занимали. А еще недавно ими восхищался город, жители покупали билеты на того или иного актера, чтобы посмотреть его в новой роли.

– Я слышал, что и сокращения потерпели фиаско.

– И актеры, – махнула рукой Марина Дмитриевна. – Актер должен учить роль! А мы тщательно учили трудовое законодательство. Потом, после скандалов и грязи, либо уходили по собственному желанию, плюнув на творчество, собственный дар и маленькую зарплату, либо оставались бесправными и униженными в храме, который превратился в своеобразную тюрьму.

– Возникает сам собой вопрос: а где режиссеры – наипервейшие люди в театре? Кажется, даже школьнику известно, что спектакли ставит режиссер, он и решает, кому играть или не играть.

– Приятно иметь дело с образованным милиционером, – бросила комплимент Степе Марина Дмитриевна. – В том-то и дело, когда Эра обосновалась в директорском кресле, она вдруг поняла, что является не совсем полноправной хозяйкой. Есть единицы в штатном расписании, которых актеры беспрекословно слушаются, иногда и боготворят, а она всего-то заведует печатью и финансами. Всего-то?! А с какой стати? Эра решила изменить установившийся порядок и, прежде чем начинать коренные изменения, упразднила режиссеров. Она создала им такие условия, при которых те попросту дунули прочь. Да и кому понравится ссориться из-за каждой тряпки, рейки, стула? Когда режиссер требовал выполнить в точности декорации и костюмы, она отвечала: нет денег. Ко всему прочему, беспардонно лезла в концепцию спектакля, указывала, как надо играть, как ставить, как кланяться перед зрителем, петь и танцевать. Театр оголился, а новых режиссеров на свободные вакансии она не брала, воспользовавшись правом работодателя. Приглашала на постановку со стороны, сосредоточив власть в своих руках. Разумеется, в труппе нашлись те, кто поддерживал в начинаниях директора, рассчитывая на выгоду – роли, повышение оклада, мало-мальские льготы. Эра ввела массу новых правил: хочешь посмотреть спектакль – купи билет (актеры не исключение); занят – не занят в репетиции – приди и распишись (многие живут далеко, и тратить деньги на бессмысленную поездку накладно); если не занят, то дальше вахты заходить в театр нельзя и тому подобное. В общем, сплошной идиотизм.

– И откуда такие берутся? – произнес Степа.

– Да все оттуда, – фыркнула она. – Где штампуют чиновников? В местном управленческом аппарате. Когда она работала в Белом доме, подчиненные так же ее ненавидели, как и в театре. Неудивительно, ненависть рождает ответное чувство. Возможно, она бывает доброй и щедрой, воспитанной, а не хамкой, но этого никто не видит. Место и делает из нее монстра, который только в страшном сне привидится, однако Эра не единичное явление в провинции.

– А теперь скажите, только честно, вы кого подозреваете?

Она думала долго, затем развела руками:

– Всех и никого.

Степа попрощался, вышел на улицу и остановился, всматриваясь в хмурое небо. Заметно похолодало. Не бесполезные беседы провел, выстроил модель театра, это очень важно. Теперь можно покопаться в частностях. На сегодня опросов довольно, осталось осуществить два плана: знакомство с родителями Янки и операцию «бомжик».

Первый план вызвал нервную дрожь. Ужин, мама, папа и все такое – жутко сложное дело. Как они воспримут мента за своим столом? Мама врач эндокринолог, папа стоматолог, к обоим очереди на прием, живут не бедно. А Степа дочь у них увел, поселил в общежитии, никак не доходят руки до женитьбы, в глаза родителей не видел. Честно признаться, желания видеть их не имеет.

– В секонд хенд, – бросил Толику, залезая в машину.

Толик привез его в магазин, где Степа долго рылся в самых паршивых шмотках. От скуки Толик помогал ему перебирать тряпье.

– Зачем тебе? – спросил он, когда надоело вдыхать специфический запах.

– Для маскарада. Костюм бомжа смастерить надо. Только здесь все чистое, хоть и вонючее, а мне нужно…

– Так бы сразу и сказал, елки-палки! – воскликнул Толик. – Ну-ка едем ко мне, у меня на чердаке такое барахло…

Степа и Толик вернулись в машину.