Текст книги "Александр Немтин. Жизнь и творчество"

От голодной смерти нас спасла бабушка Саня. Бабушка для меня – самый лучший, добрейший и любимейший человек на свете. Она стала поистине лучиком света, осветившим мое детство, так как в моей семье вся любовь была отдана Саше. Но я не сержусь за это. У меня была моя Бабушка. Я и на памятнике ей написала: «Моей любимой бабушке от любящей внучки».

А еще я помню Сашу в десять лет.

У мамы была подруга – Анна Николаевна Гуренко. Семья Гуренко была по тем временам очень зажиточной: муж Анны Николаевны, Сергей Петрович, работал главным энергетиком завода, на котором работал наш папа. Зажиточными Гуренко были в том смысле, что Сергей Петрович получал хороший ежемесячный паек и был прикреплен к «элитному», как сейчас говорят, магазину. Там были такие продукты, о которых простой люд, вроде нас, и не помышлял: сгущенка, икра и т. п. А мы были прикреплены по карточкам к простому магазину и иногда, когда давали масло или крупу, выстаивали по 5–6 часов в очереди, чтобы «отоварить» карточки. Почти всегда в очереди стояла я, зажав в руке карточки, как святыню. И никогда не потеряла ни одной карточки.

В семье Гуренко были два мальчика – Стасик и Валентин – и дочка Наташа. На лето Гуренко снимали дачу под Пермью, в Залесной, – красивейшее место на реке Сылва, где я ловила пескарей. Иногда могла весь день ловить мелкую рыбешку…

Однажды Саша ушел оттуда в Пермь пешком (а это около 60–70 км), чтобы поиграть концерт Гайдна, который ему подарила перед отъездом на дачу мама и который он не успел еще разобрать… Слава Богу, что по дороге Сашу подвезли на электровозе (электричек в то время еще не было). Поздно вечером он добрался до дома. Соседка ему открыла дверь, он только смог открыть крышку пианино и тут же уснул на клавиатуре от усталости. Мама вечером приехала домой и нашла его спящим за инструментом.

Саша очень увлекался театром. В оперный театр с 1945 г. по 1948 г. мы с Сашей ходили бесплатно, по контрамаркам – там работала главным администратором дальняя родственница мужа тети Гали Варвара Аполлоновна Демерт. Это были тяжелые и голодные годы, но мы очень часто ходили с Сашей в театр. Помню, что только на «Лебедином озере» мы были раз десять-двенадцать. Видели много и других опер и балетов.

А дома Саша устраивал театр под столом. Все занавешивал, рисовал декорации. Саша и электричество провел под стол – он все умел делать.

Он часами мог находиться под столом с соседской девочкой Вутей (Люсей), объясняя и рассказывая содержание балетов и опер, которые видел в театре. Что уж понимала Люся, сказать сложно, – она была гораздо младше Саши, но Люся была очень спокойной и хорошей девочкой и безропотно сидела с ним под столом. Она очень любила Сашу и называла его «мой мими кака» (мой милый Саша). Ей было тогда два года и четыре месяца…

Иногда мы ездили погостить к бабушке. Саша уже в день приезда начинал хныкать и проситься домой – он был домашним мальчиком. Бабушка жила в Дзержинском районе в двухэтажном доме с коридорной системой и занимала одну, довольно большую, комнату на втором этаже. Бабушка не работала, но почему-то ее всегда не было дома, все какие-то дела. Она любила торговать на рынке, ездила по деревням, меняла вещи на продукты или просто к знакомым. Она была неутомимой, умной, честной, глубоко верующей женщиной. Научила меня двум молитвам, которые мне и сейчас помогают. Мы ходили с ней в церковь, но она никогда не принуждала меня к постам.

Первым педагогом по музыке у Саши был Игорь Александрович Варфоломеев. Хороший человек, преданный музыке. После отъезда М.Э. Фейгина в Москву я тоже у него училась. Не помню, какое у него было музыкальное образование, но думаю, что не высшее. Но педагог он был отличный, сам сочинял пьесы, вальсы. Он очень серьезно относился к урокам, особенно много мы у него играли гаммы, которые я не любила. В музыкальном училище я тоже училась по общему фортепьяно у него же. И довольно хорошо играла, так как была хорошо подготовлена уже в музыкальной школе. Саша учился у него года четыре, не более, а потом – у Ирины Петровны Гладковой. Ирина Петровна приезжала к нам заниматься с Сашей в семь часов утра – до своей работы в училище. Иногда она приезжала с продуктами. Она знала, что мы нуждаемся, и подкармливала нас. Она все время кашляла, иногда даже приезжала с высокой температурой. Потом оказалось, что Ирина Петровна была больна туберкулезом в открытой форме. От нее инфицировался и Саша, он даже лежал в больнице. Мама ему носила по 10–15 котлет на передачу, так как врач обнаружил у него белковое голодание. После больницы мама запретила Саше заниматься с Ириной Петровной. А вскоре она умерла.

Но педагогом она была превосходным, Саша очень хорошо играл у нее (концерт Сен-Санса и другие вещи). Эта женщина была целиком поглощена музыкой, даже забывала о семье. У нее было двое детей, муж играл в оркестре оперного театра, а сейчас в этом же оркестре играет ее сын Петя…

К сожалению, мне не пришлось заниматься у Ирины Петровны. В то время, когда она занималась с Сашей у нас дома, я вообще музыке не училась. Мы очень нуждались, и нечем было платить за занятия (я тогда была в пятом классе музыкальной школы). Сашу, как отличника, стали учить бесплатно, а меня отчислили. Я все время тосковала по музыке, и в 1953 г. моя подружка Нэля Смолина, учившаяся в то время на дирижерско-хоровом отделении, уговорила меня поступать в училище. В этом же году я поступила на дирижерско-хоровое отделение училища, а в 1957 г. закончила его.

Учась на последнем курсе музучилища, Саша подрабатывал в каком-то клубе. Помню, что в магазинах продуктов было много, но мы не могли их купить – не было денег. Все четыре года обучения в училище я получала стипендию, очень старалась, поскольку ее давали только тем, кто учился без троек. Эти деньги тоже очень помогали нам. В училище я всегда ходила пешком (а это не близко) – не было трех копеек на трамвай! А со второго курса я начала подрабатывать.

Когда Саша закончил училище, стало ясно, что у него одна дорога – в консерваторию. Я хорошо помню, как Саша получил два приглашения – из Московской консерватории и из Ленинградской, но он выбрал Москву, так как там жила тетя Лида (сестра нашего папы), а в Ленинграде у нас не было родных.

Когда Саша учился в консерватории, за пропуски занятий по физкультуре его однажды лишили стипендии. Это было равносильно голодной смерти. Тогда я написала письмо ректору консерватории Алексею Васильевичу Свешникову, в котором рассказала, что мы очень нуждаемся и не можем помогать Саше, и просила его назначить стипендию. Саша так никогда об этом и не узнал, иначе бы очень ругал меня.

Летом я была в Москве и пришла в консерваторию поблагодарить Свешникова за то, что он выполнил мою просьбу. Мы с ним хорошо поговорили. Узнав, что я тоже хоровик и заканчиваю музыкальное училище, он пригласил меня поступать в Московскую консерваторию. Мне очень хотелось дерзнуть и попробовать поступить, но мама сказала, что я должна работать и кормить родителей. И мне не пришлось никуда ехать.

Родители всегда очень волновались за Сашу, безумно радовались его успехам. Когда в Перми под руководством Геннадия

Проваторова прозвучала Сашина симфония «Война и мир», мы все были на концерте. Симфония всем очень понравилась. Родителей поздравляли педагоги училища, также присутствовавшие на концерте. А «Предварительное действо» мама и папа слушали в Москве под управлением Кирилла Кондрашина. Они тоже были в восторге. До конца своих дней родители старались помочь Саше, ежемесячно посылая по 25 рублей.

Мама всегда была уверена, что Саша займет достойное место в музыкальной литературе. И она была права!

«На холмах Грузии…»

Выступление Августины Анатольевны Горбуновой, педагога Академии хорового искусства г. Москвы, на концерте памяти А.П. Немтина 3 декабря 1999 г. в Доме-музее А.Н. Скрябина

Я постараюсь рассказать сегодня о том, что осталось несколько в тени. О первых годах сашиного обучения я не знаю, но Сашу – мальчика-подростка – застенчивого, худенького, выросшего из своего пиджачка, я помню очень хорошо.

Я хочу начать с того, что мы выросли в одном городе – Перми. Послевоенная Пермь. 1948–1949 годы. Морозные зимы. Дальняя окраина Перми, так называемая Мотовилиха. Саша жил там, в Мотовилихе, так же, как и другой мальчик – Женя Крылосов, который сейчас тоже достаточно известен в музыкальном мире (композитор Евгений Крылатов).

Этих двух мальчиков – Женю Крылосова и Сашу Немтина – каким-то чудесным образом нашла наш общий педагог Ирина Петровна Гладкова. Для меня до сих пор остается загадкой, каким образом Ирина Петровна разыскала этих двух ребят в промерзлой Перми и как она сумела отгадать в них такой масштаб дарования.

Сама она приехала – так сложилась судьба – с двумя детьми, мужем и свекровью в послевоенную Пермь из Казани. Она училась в Одесской консерватории. Закончила ее как композитор и пианист. Человек совершенно незаурядный.

Первое, что всплывает в памяти, когда вспоминаешь эти послевоенные годы, – ее совершенно неуральский вид. Легкие галошки на ногах – это в страшную-то уральскую зиму, легкое пальто – одесское – и… руки без перчаток. У нее были изумительной красоты руки, хотя сама она не была красивой. Но только она начинала говорить – гипнотизировала абсолютно всех. Вот эти руки пианистки без перчаток в обшлагах рукавов с мерлушкой так и всплывают в памяти, когда я произношу ее имя. Я вспоминаю ее, как подарок судьбы, которая забросила ее к нам в Пермь…

Ирина Петровна исполняла очень интересную роль в оркестре. Оркестр Пермского театра оперы и балета по понедельникам давал и симфонические концерты. Надо сказать, что Пермь – город с чрезвычайно древней музыкальной культурой. Когда война забросила туда Кировский театр (кстати, там были и Уланова, и Сергеев), то очень многие музыканты остались в Перми и составили основу этого оркестра. Ирина Петровна могла играть и на ударных инструментах, и на тарелках, и на тромбоне. Это был удивительный человек.

Почему я говорю о ней на этом вечере? Потому что считаю, что у каждого из нас было начало – начало начал, и мы обязаны о нем помнить.

Темными морозными утрами в заиндевевшем трамвае, дребезжащем всеми своими частями, внутри которого вырастала «шуба» изо льда и изморози, Ирина Петровна ехала из центра, где она жила в полуподвальном помещении, в Мотовилиху на бесплатные занятия к Саше и Жене. Вот такая жертва. Мы, ученики постарше, удивленно переглядывались, спрашивая друг у друга: «Почему?» А потому, что сумела разгадать этот необыкновенный дар одного и другого.

Я считаю, что мы очень многим обязаны Ирине Петровне, потому что она сумела зажечь в нас такой огонек любви к этому искусству. Потому что семьи наши были немузыкантские, и только сама атмосфера города способствовала этому росту.

Была очень хорошая традиция в Перми, когда директором театра был бывший скрипач Мариинского театра Николай Александрович Митрополов. Он очень хорошо поставил дело воспитания молодых музыкантов в Пермском училище. Большим стимулом для ребят было сыграть с филармоническим оркестром. Раз или два в году устраивались подобные концерты, и на них исполнялись достаточно сложные произведения, требующие большого мастерства. Руководили оркестром и театром очень хорошие дирижеры, например, Людмилин.

В такой вот обстановке было исполнено одно из первых сочинений Александра Немтина – романс «На холмах Грузии» на стихи А.С. Пушкина. Пела его артистка Пермского театра Лазовская, которая как-то очень нежно отнеслась к Саше. У меня есть любительская фотография, на которой Саша стоит лицом к публике в оркестре и пытается сделать поклон. Такой худенький мальчик, трогательный необыкновенно. От смущения поклониться не может, и Лазовская пытается помочь ему сделать поклон.

Это впечатление очень характерное, потому что Саша, насколько я его знаю по последним годам, остался человеком очень скромным, в быту необыкновенно непритязательным, полностью погруженным в свое дело. Благодаря такой отрешенности от мирских забот он совершил очень многое, и сегодня мы можем послушать этот концерт и порадоваться, что среди нас жил такой человек.

Когда вышла первая пластинка с записью Первой части «Предварительного действа», я, конечно, сразу позвонила Саше и предложила организовать встречу с музыкантами (я живу в доме, где живет много музыкантов из разных оркестров, из консерватории). Он очень легко согласился.

Собралось нас несколько человек. Пришел Саша и еще один человек – немец, который нашел Сашу, зная по-русски слов десять, не больше. Но пришли они вдвоем. Чтобы встреча была понятнее, я пригласила приятеля своего сына, который хорошо знал немецкий.

Саша рассказывал о своих предварительных изысканиях. Мы, конечно, слушали с широко раскрытыми глазами. Ощущение было такое, что стены квартиры исчезли, – такое это было грандиозное чувство. Оркестровка, использование электромузыкальных инструментов, органа, хора произвели на всех ошеломляющее впечатление. Было ощущение, как будто мы действительно вышли в открытый космос.

И при этом Саша вел себя настолько просто, открыто, душевно, что мы были потрясены масштабом того, что он сделал, его сознанием своей незначительности.

Когда он уходил, я обратила внимание, что у него в руках была шапка, знакомая мне со студенческих лет – серая кроличья, с белыми залысинами.

Я говорю: «Саша! Когда ты себе новую шапку купишь?» А он мне отвечает: «Да все как-то времени нет».

В другой раз его встречаю, это был 1989 год.

– Саша, ну, ты купил себе шапку?

– Нет.

– Но тебе заплатили что-нибудь?

– Да какие-то доллары. Да я не знаю, где их обменять и где эту шапку купить.

Так он и остался у меня в памяти с этой шапкой в руках.

Была еще одна встреча, которая меня очень порадовала именно в плане его человеческих качеств. Мы были на концерте Альфреда Шнитке, где исполнялся его концерт для смешанного хора на слова Григора Нарекаци «Стихи покаянные». Сидели рядом, совершенно замерев. Когда держишь в руках текст, впечатление сильнейшее. Саша мне сказал: «Мы очень близки по духу». И я увидела на его лице тихую радость и удовлетворение. Когда концерт закончился, Саша стремглав побежал за кулисы – поздравить автора.

Вот такие встречи у меня были с ним – редкие, но очень запоминающиеся.

«Автора!»

Воспоминания Маргариты Сергеевны Антроповой, педагога Пермского музыкального училища

Саша ко мне попал на втором курсе. Когда в середине года у его педагога, Ирины Петровны Гладковой, обнаружили туберкулез, всех своих учеников она перевела в мой класс. Но Саша оставшиеся полгода уже не мог заниматься – он был болен. У него были какие-то проблемы то ли с легкими, то ли с бронхами. Поэтому в сентябре 1951 года он снова пришел на второй курс. Конечно, он был очень способным мальчиком. Я сразу обратила внимание, какой у него великолепный слух, как быстро он все выучивает. Если другим ученикам подсказываешь, что нужно сделать, чтобы выучить произведение быстрее, то Саше никаких подсказок не было нужно. Он все сам соображал, сам все слышал, все понимал. Гармонический язык, мелодический не представляли для него никаких сложностей…

Сашу всегда интересовала настоящая, высокая музыка. Он всегда принимал активное участие в выборе программы. На втором курсе он у меня сыграл соль-минорный концерт Сен-Санса для фортепьяно с оркестром (оркестр Оперного театра). На третьем курсе он играл очень трудные произведения, например, ля-бемоль-мажорный полонез Шопена. И, как я сейчас вспоминаю, это было очень хорошее, достойное исполнение.

Когда Саша был студентом третьего, а Женя Крылосов (теперь композитор Е. Крылатов) – четвертого курса, Московская консерватория проводила смотр композиторских факультетов консерваторий. Бывший директор нашего училища Николай Александрович Митрополов работал уже в Управлении культуры. Он узнал о готовящемся смотре и, прекрасно зная этих двух мальчишек, вышел на ректора Московской консерватории и договорился, чтобы их подключили к смотру.

Хотя к композиторской деятельности этих ребят я не имела никакого отношения, я ездила с ними, потому что аккомпанировала Саше в его концерте.

Подтолкнул Сашу и Женю к сочинению музыки еще в музыкальной школе их педагог Игорь Александрович Варфоломеев. Я помню, как Женя Крылосов мне об этом рассказывал. У Жени еще в музыкальной школе по заданию Варфоломеева появились такие сочинения, как, например, «Кузнечик» и какие-то другие детские пьесы. В старших классах музыкальной школы они стали заниматься у Ирины Петровны Гладковой, окончившей композиторский факультет Одесской консерватории. Каким образом проходили эти занятия, я не знаю, поскольку меня в это время в училище еще не было, а когда я начала там работать, Ирина Петровна через непродолжительное время ушла из училища и вскоре умерла…

Но вернемся к смотру. Саша играл свой Первый концерт для фортепьяно с оркестром, написанный им, очевидно, под впечатлением от концерта Сен-Санса. Он так любил это произведение, что это отразилось и на его собственном концерте. Женя показывал свои романсы на стихи Пушкина и Тютчева. Комиссия сразу обратила внимание на ребят, и им было предложено поступать в Московскую консерваторию.

Женя поступил в Московскую консерваторию в том же году, потому что он уже заканчивал училище, а Саша – через год, по окончании училища. Оба они занимались в консерватории в классе М.И. Чулаки.

У меня всегда сохраняются самые теплые отношения со всеми моими учениками. Приезжая в свой родной город, они обязательно бывают и у меня.

Так же и с Сашенькой… Я уже знала от его сестры Галины Павловны Меркушевой (урожд. Немтиной), что Саша пишет «Предварительное действо». По окончании Первой части он приехал в Пермь и, конечно, зашел и ко мне… Мы очень долго разговаривали, наверное, часов до трех утра… Саша все время повторял: «Мне бы только успеть дописать «Действо»… Я все время пишу в наклон, у меня всю грудь сдавило… Я чувствую, что у меня плохо с сердцем. Мне тяжело дышать… Но я должен дописать «Предварительное действо»…»

Работа над «Предварительным действом» шла нелегко еще и потому, что катастрофически не хватало музыкального материала в эскизах, оставленных Скрябиным. Саша рассказывал, что у него бывали партитурные страницы, на которых скрябинского материала было всего по два такта. Но куда их вставить? Ведь каждый инструмент необходимо к ним подвести. А скрябинский партитурный лист – это, фактически, два склеенных обычных партитурных листа. По-моему, это еще труднее, чем просто сочинять…

Саша говорил: «Иногда я знаю, как писать. Но ведь это я, Немтин. А я должен написать, как Скрябин…» И он начинал вновь и вновь анализировать скрябинские произведения…

Саша рассказал мне и о том, как получилось, что он стал работать над «Предварительным действом». Саша всегда любил произведения Скрябина. Однажды он пришел в музей А.Н. Скрябина и сказал: «Вот тут у вас есть что-то по «Предварительному действу». «Да, есть 53 листа музыкальных эскизов». «А можно посмотреть?»

Он целый день просидел в музее за изучением этих эскизов, а потом подошел к работникам музея и сказал: «А ведь это можно написать». Они изумились: «Как?». Он ответил: «Вот так: изучить произведения Скрябина и использовать этот материал. Конечно, это трудно, но возможно». Они его спрашивают: «А ты бы за это взялся?» Он ответил: «Да, взялся. А Вы можете дать мне эти эскизы?» Конечно, работники музея эскизы ему дать не могли, но для него были сделаны ксерокопии, и Саша принялся за работу.

Саша рассказывал мне, что, когда уже было написано больше половины Первой части «Предварительного действа» и уже шла оркестровка, у него опять застопорилось: «Вот не могу я выйти из этого положения – и все! И, ложась спать, я решил: ладно, завтра утром пойду на могилу Скрябина. И вдруг во сне ко мне приходит Скрябин в своем костюме-тройке. Мы с ним о музыке вообще не разговаривали. О чем разговаривали, не помню. Помню только, что мы с ним оба страшно смеялись», – а Саша любил посмеяться – искренне, заразительно. «И вдруг утром проснулся – и знаю, как писать…»

Саша рассказал мне и о том, как по окончании Первой части он искал возможности исполнить «Предварительное действо»: «Когда все было уже написано, я подумал: «А как сделать, чтобы это исполнили?». Я не могу «проталкивать» свои произведения – вообще не умею это делать. Но тут – Скрябин. И я осмелился и пошел к Щедрину. Попросил Щедрина меня принять, показал ему партитуру, рассказал. Он смотрел на меня круглыми глазами, очень удивлялся, потом сказал: «Ну, хорошо. Нужен дирижер, но не просто дирижер, а хороший человек. Потому что за такую большую работу возьмется только хороший человек. А хороший человек – Кондрашин». И он тут же, при мне, вышел по телефону на Кондрашина и договорился о нашей с ним о встрече.

Когда я пришел к Кондрашину в своем стареньком пальтишке, он посмотрел на меня и, по-моему, принял за очередного смурняка, который еще и на Скрябина покусился. Потом начал смотреть партитуру, потом внимательно посмотрел на меня удивленными глазами, потом опять в партитуру, дальше, дальше… вернулся назад, потом опять посмотрел на меня… Просмотрев всю партитуру, он спросил: «Как же Вы пишете? На что Вы живете?» «Да вот так и живу…»

Кондрашин посмотрел свой план на предстоящий год и сказал, что в марте (1973 г.) будет исполнять, но нужно что-то делать: «Вам же надо как-то жить». И он пошел в Министерство, показал там «Предварительное действо», все рассказал, заверил, что скоро будет исполнять. Ему было предложено самому оценить это сочинение, и мне выплатили 3000 руб. Но когда я раздал долги, опять почти ничего не осталось…»

К сожалению, на премьеру первой части «Предварительного действа» я приехать не могла: было очень много работы в училище. Сашина мама, Валентина Николаевна Немтина, присутствовала на премьере. Позже она рассказывала мне, что, когда Саша шел на сцену, все к нему протягивали руки и кричали: «Ав-то-ра! Ав-то-ра!», – все его поздравляли – успех был очень большой… Много рассказывать о премьере не имеет смысла – все это нашло отражение в рецензиях…

Исполнение в Москве по техническим причинам состоялось без световой партии, а в Америке – уже и со светом – и снова с большим успехом. Но, по свидетельству Саши, Америка сделала ему медвежью услугу. После исполнения появилась рецензия, в которой было написано: «Наконец-то в Советском Союзе появился достойный композитор». Этого было достаточно. Саша с горечью признавался мне: «И все… Я пишу дальше, и ничего…»

Сашеньке и его семье жилось очень трудно во всех отношениях. К счастью, вскоре к Саше обратился один американский скрябинист, Фобион Бауэрс, который слышал «Предварительное действо» в Америке, с предложением составить балетную композицию на основе скрябинских фортепьянных произведений. Саша принял это предложение. Так появился балет «Нюансы», который был куплен американской фирмой (SCM), но по условиям договора в течение 15 лет Саша не мог распоряжаться этим произведением.

Когда Саша, где-то в 1990 г., приехал в Пермь, 15 лет уже прошли. Зная, что у нас в Перми очень сильный балет, он просил меня устроить встречу с каким-нибудь пермским балетмейстером для постановки «Нюансов». А как раз в это время к нам в Пермь приехал новый балетмейстер Салимбаев. Я с ним связалась по телефону, и он с удовольствием согласился встретиться с Сашей.

И вот, перед самой встречей с Салимбаевым, Саша приходит ко мне в училище и просит: «Маргарита Сергеевна, пойдемте со мной…» Он всегда был очень незащищенным человеком. Я ему отвечаю: «Сашенька, но ведь ты же взрослый человек!» А ведь ему тогда уже было за пятьдесят. Но он на меня так смотрел, что я сказала: «Хорошо, Сашенька, пойдем».

Мы с ним подходим к Оперному театру, у него с собой магнитола, пленка с записью музыки балета, партитура. Я беру его за руку: «Ну, дитя мое, давай свою руку, я тебя поведу к балетмейстеру Салимбаеву…» Мы так смеялись… Так за руку и привела.

Салимбаев слушал пленку, следя по партитуре. Он – балетмейстер мыслящий и понимающий. По прослушивании сказал: «Вы знаете, меня это очень заинтересовало. Но дело в том, что наша труппа к такой тонкой музыке еще не готова. Поэтому здесь я поставить не смогу. Но оставьте мне пленку и партитуру. Я постараюсь поставить или в Якобсоновском ансамбле или в московском недавно организованном коллективе – «Московский классический балет»». Они обменялись с Сашей телефонами. Чем закончилась эта история, я не знаю. Знаю только, что над Сашей все время висел какой-то рок. В скором времени, буквально через год-два после этой встречи, Салимбаева парализовало. Ему было всего 30–35 лет…

Когда в 1983 г. Саша приезжал в Пермь, у нас в новом драм-театре было открытие симфонического сезона, на котором исполняли сашину Вторую симфонию «Война и мир». Конечно, это была музыка Немтина, у него есть свое четкое музыкальное «я». Это не Рахманинов, не Скрябин, не Шостакович, не Прокофьев. Это именно Немтин. Но все равно, если разделить композиторов на классиков, романтиков и т. д., то Скрябин стоит особняком и являет собой особую эпоху. И хотя симфония «Война и мир» – это именно музыка Немтина, она содержит в себе дух скрябинской эпохи…

Саша мне подарил пластинку с Первой частью «Предварительного действа», а Вторую и Третью части я услышала только недавно по «Орфею». И, если от Первой части я была в восторге, то Третья меня просто потрясла. Это неземная, космическая музыка: действительно, «мирами дышит бесконечность…» В звуках этой музыки я реально ощутила эти бесконечные миры, всю Вселенную…

Жаль Сашу, очень жаль: такой талантливый человек – и такая трудная жизнь… А, может быть, не живи он так трудно, у него не родилась бы такая музыка – умная и очень искренняя…