Текст книги "Александр Немтин. Жизнь и творчество"

«Это хороший знак»

Выступление композитора Эдуарда Николаевича Артемьева на вечере памяти А.П. Немтина в Малом зале Всероссийского Дома композиторов 16 октября 1999 г.

С Александром я познакомился на приемных экзаменах в консерваторию. Это было Бог знает когда – в 1955 году. Я помню этот день замечательно. Третий этаж консерватории, 21-й класс, ждали первого экзамена – писали диктант, по-моему, и сидел человек, курил и с удивлением рассматривал портсигар. Портсигар с Чайковским у памятника Чайковскому перед консерваторией. Саша сказал: «Это хороший знак. Явно сдадим».

Так мы познакомились. Действительно, мы сдали, и с тех пор у нас возникла какая-то взаимная симпатия. Тем более что у нас оказались очень близкие музыкальные ощущения. Я тоже был воспитан на Скрябине. И еще была страсть, которую мы скрывали, стеснялись: мы очень любили музыку Пуччини. Тогда в этом было даже стыдно признаться, но это было так. Я до сих пор считаю его выдающимся композитором, а как мелодист – для меня выше ничего не существует.

Наша симпатия переросла в большую дружбу, и мы практически не расставались. После занятий я шел к ним в общежитие. Там мы сидели, частенько выпивали, обсуждали…

Помню, что у Саши была замечательная манера играть. Он, кстати сказать, был очень сильным пианистом с потрясающе сильными руками. Я знаю, что он несколько раз ломал рояль. Удар – и клавиши летели пополам. Совершенно необычайный концентрированный удар был.

Я помню: в зубах папироса «Беломорканал», пепел сыпется, он играет – фантастическое ощущение. И вот что меня поразило: уже на первом курсе мне казалось, что ему нечему учиться. Он был абсолютно готовым композитором. То, что он делал дальше, – технически он все это делал с первого курса. Каким-то образом он все это уже умел. Как бывает природная постановка голоса и рук, так у него был природный композиторский дар. Такое было только у Вячеслава Овчинникова (он тоже на нашем курсе учился). У него тоже все было от природы. Он как-то сразу все умел, то есть ему нужно было только набираться знаний.

Но композиторски, мне кажется, Немтин не развивался – у него уже сразу был потолок. Возьмем, к примеру, его последнее «Предварительное действо» и Концерт для фортепьяно с оркестром, который он написал в юношеские годы и который был утерян. Я смотрю – та же инструментовка, та же техника. Как это возможно – один Бог знает.

Кроме того, он одна из самых самобытных личностей, которых я знал. Может быть, даже самая самобытная. Это был человек, отдельный абсолютно от всего. Он жил отдельно от всего мира, и даже музыкальные течения (он их знал, наверное, даже изучал) его абсолютно никак не касались. Он сразу сложился таким, как он есть, как мы слышали его. Таким он был всегда. И я совершенно согласен с Александром Кузьмичом Вустиным, что его время придет. В этом нет никакого сомнения. Это фигура уникальная в русской музыке. Есть еще один композитор – Николай Сидельников, эти две фигуры я считаю выдающимися в русской музыке. Не пришло еще время понять всю полноту их мощи.

Интересы его были неограниченными. Он занимался математикой, писал стихи. Причем одно время так увлеченно, что все бросил. Он снимал убогий домик в Перловке, в Подмосковье, и там в одиночестве проводил время. Я к нему заезжал, раз в неделю бывал у него. Это было уже после консерватории. И вот я как-то спрашиваю его: «Чем занимаешься?» «Пишу стихи». Музыка была отложена в сторону. Там было написано огромное количество сочинений. Причем, как всегда, он делал это с каким-то немецким умом. Он создал систему написания стихов, систему рифм. И все это делал с колоссальным увлечением и жаром. Потом занялся фотографией. Свою избушку он хотел обклеить портретами великих музыкантов. Часть фотографий у меня осталась.

У него было много друзей – ученых, художников, музыкантов, но все-таки он был одинок. К нему очень подходит высказывание Джойса: «Что такое великий художник? Это одиночество, изгнание, забвение». А потом все это обязательно вернется.

Вот и с Александром Немтиным происходит то же самое. Одиночество. Его никто не знал, он абсолютно никуда не стремился. Но однажды кто-то послушал его музыку и рассказал об этом другому, и вот она сама собой выросла. Это тоже удивительное явление. И никаких усилий к распространению своей музыки он никогда не прилагал – это тоже известно. Он писал как бы сам для себя. Это тоже, видимо, качество настоящего художника. Хотя человек не может не зависеть ни от чего, но внутренне он был свободен. И эта внутренняя свобода позволяла ему жить свободно и, как полагаю, счастливо. Светлая ему память, и дай Бог, чтобы мы почаще встречались с его музыкой.

«Он опередил свое время»

Фрагмент выступления музыкального журналиста Арнольда Волынцева на концерте памяти А.П. Немтина в Доме-музее А.Н. Скрябина 3 декабря 1999 г.

Все мы, люди, которые хорошо знали Александра Павловича, давно пришли к мысли, что он благодаря глубине и необычности своего музыкального мышления явно опередил время, когда музыкальная общественность по достоинству оценит талант этого действительно замечательного музыканта и удивительного человека.

Но, в то же время, Александр Павлович был и дитя своего времени – удивительного времени шестидесятых.

В архитектуре есть понятие золотого сечения, когда отрезок делится на такие две части, что меньшая сторона так относится к большей, как большая – к целому. Если это понятие перенести на столетие, то золотое сечение как раз приходится на начало шестидесятых годов. Наверное, поэтому в шестидесятые годы было так много всего замечательного. Именно в это время творил и Александр Павлович.

Одной из характерных черт того времени было сближение художественного и научного мышления. Люди науки очень интересовались искусством, люди искусства – наукой, и конференц-залы НИИ и «почтовых ящиков» часто служили лабораториями, где «испытывались» интереснейшие явления искусства. Своего рода лабораторией был и музей А.Н. Скрябина. Здесь, вот за этой дверью, стоял синтезатор АНС, и в начале 60-х годов вокруг него сгруппировались пионеры советской электронной музыки.

С.А. Крейчи, сидящий в этом зале, тогда был студентом института связи, я – студентом инженерно-физического факультета теоретической физики, а глава нашего дела – Е.А. Мурзин – был просто выдающимся ученым. Когда в 60-х годах летчик Пауэрс, пересекший на огромной высоте нашу границу, был сбит, это было сделано с помощью приборов, изобретенных Евгением Александровичем.

Кроме нас были композиторы – Эдуард Артемьев, Александр Немтин, Олег Блошкин, замечательный пианист и теоретик Петр Мещанинов, который ныне живет в Париже и является мужем Софьи Губайдулиной. Мы не только экспериментировали с АНСом, но и постоянно что-то обсуждали, спорили, причем неизвестно, о чем больше – о науке или об искусстве.

Александр Павлович Немтин очень интересовался алгебраическими множествами: полями, группами, кольцами. Интуиция его не подвела. Действительно, определенные законы гармонии, полифонии, оркестровки вполне могут быть выражены в виде алгебраических уравнений. Это ему помогло создать свой алгоритм – свою теорию, которая является аналогом знаменитой теории скоростной композиции Йозефа Шидингера. Шидингера принято считать выдающимся американским педагогом и теоретиком. В конце 1920-х гг. он уехал в Америку, где обучил композиции многих композиторов, причем самого разного жанра.

Кстати, у него учился знаменитый джазовый тромбонист Гленн Миллер.

Отталкиваясь от теории групп, которую я ему в свое время рассказал, Александр Павлович создал свою систему скоростной композиции, которая ему, безусловно, помогла в его собственных сочинениях и, особенно, в реконструкции сочинений А.Н. Скрябина, потому что реконструкция Скрябина – это такая гигантская работа, которую без алгоритмического мышления выполнить просто невозможно.

Как я уже сказал, Александр Павлович Немтин явился одним из пионеров нашей электронной музыки. Композиция «Слезы», которую мы сегодня услышим, была вначале задумана для симфонического оркестра и мыслилась им как дипломная работа в Московской консерватории. Но, начав работать с АНСом, он понял, что АНС больше подходит к содержанию и фонетике стихов Уолта Уитмена…

«Я имел счастье знать такого человека»

Выступление композитора Александра Кузьмича Вустина на вечере памяти А.П. Немтина во Всероссийском Доме композиторов 16 октября 1999 г.

Я имел счастье знать такого святого человека, как Саша. Я всегда называл его Александром Павловичем, а сейчас впервые назвал Сашей. Мне довелось знать его со второй половины 80-х гг., когда он неожиданно возник в издательстве «Советская музыка» по поводу издания его Первой сонаты, которую мы слушали в первом отделении. Ее издавал мой коллега, Иозас Ионович Челкаускас, которого я тоже звал на этот вечер, но его, увы, сейчас нет в Москве.

Хотя в 1973 г. я был на премьере «Предварительного действа», видимо, тогда я еще не был внутренне готов к его восприятию.

Как и сейчас мы все еще не готовы к пониманию того, с кем мы жили.

Но в 1985 г. произошел перелом. Как только вошел в комнату этот человек совершенно некомпозиторского вида, больше похожий на рабочего, или, лучше сказать, на русского самородка из какой-то совершенно не знакомой мне среды. Человек, вроде бы, моложавый, но, вместе с тем, седой, со смеющимися глазами и бездной обаяния, которое вошло вместе с ним. И я почувствовал какой-то магнетизм и моментально вспомнил тот концерт. И после того, как Александр Павлович закончил все дела по поводу редактирования или корректирования своей сонаты, мы с ним разговорились. И с этого момента началась наша дружба, которая продолжалась до последних его дней, хотя мы встречались не так уж часто.

Я побывал у него дома, тогда еще на ул. Подбельского. Он жил в простой небольшой московской квартире, в комнате, которая напоминала келью. Он жил с родными и, вместе с тем, как бы отдельно от остального мира. Комната была густо заставлена нотами, кассетами, какими-то инструментами. Запомнился коричневый портрет Скрябина.

Александр Павлович был человеком необычайным. Он был чистым человеком и чистым музыкантом. Он не умел говорить красивых слов о музыке, но все, что он говорил о музыке, было чрезвычайно точно. И, вместе с тем, он как бы подсмеивался над своими словами, сознательно снижая эффект сказанного. Я уже упоминал о его смеющихся глазах. Они придавали обаяние всей его личности.

Он показывал свои электронные вещи, какой-то невероятный капустник, который у него сохранился. Он познакомил меня с кругом своих друзей, учеников и последователей из Перми – очень необычного места России. Он был полон невероятных идей, причем не только музыкальных, но и связанных с математикой, религией, философией. Все это у него было очень цельно – объединено необычайной цельностью его личности.

Я был потрясен видом его партитур – гигантских ватманских листов, которые он сам разлиновывал. И, действительно, никакой бумаги не хватило бы для его невероятных оркестровых составов. Возьмем, к примеру, его симфонию «Война и мир», не говоря уже о «Предварительном действе».

О самых сложных вещах он говорил очень просто. И о нем самом можно говорить просто, но сказать все равно, как мне кажется, невозможно, поскольку он – человек будущего. И его музыка – это музыка будущего. Она нас учит тому, что художник – вне групп, он сам отвечает за себя. Вместе с тем, Александр Павлович был представителем именно русской музыки, и, я уверен, придет время, когда в России поймут, чем он являлся для русской музыки.

«Вечный долг наш перед ним…»

Воспоминания пианистки Людмилы Дмитриевой

Мы познакомились с Александром Павловичем Немтиным в музее А.Н. Скрябина на конференции, где он рассказывал о своей работе над «Предварительным действом». Позже он предложил мне подготовить несколько его фортепьянных произведений к ежегодному фестивалю «Московская осень» в ноябре 1989 г. Больше двух месяцев, начиная с сентября, я каждую субботу ездила к нему в подмосковную Малаховку. Это был период нашего наиболее тесного и незабываемого общения. И сейчас я очень ярко помню весь его облик, голос, интонации, мимику. Каждый раз я несколько дней находилась под впечатлением встречи с Александром Павловичем. Но какая боль и безысходное отчаяние – я тогда ничего не записывала, хотя и понимала, что жизнь дарит мне часы общения с великим музыкантом. А теперь оказалось, что моя память сохранила далеко не все. Я совершенно не помню дат, в отличие от Александра Павловича, у которого память была превосходной. Поэтому я расскажу лишь то, в чем абсолютно уверена.

На протяжении нескольких лет по окончании летнего сезона Александр Павлович жил на даче у своего друга в Малаховке, в полном уединении, если не считать двух собак хозяина, которых он кормил. На выходные приезжала жена Александра Павловича Лариса Владимировна – прекрасный музыкант широчайшей эрудиции. Она знала наизусть все произведения Немтина, в том числе и его сложнейшие партитуры. Всю свою жизнь Лариса Владимировна посвятила Александру Павловичу и делала все возможное, чтобы он мог спокойно работать, ни в чем не нуждаясь, а времена тогда были жестокие.

Я очень хорошо помню свое первое посещение Александра Павловича. В маленькой комнатке его любимый огромный письменный стол и кровать, в кухоньке – плита и пианино, привезенное сюда так же, как и стол, для Александра Павловича. Во всем спартанский порядок и чистота, быт сведен до самого необходимого. На пианино лежали ноты Английских сюит Баха. День Александра Павловича начинался в разное время, но всегда Бахом. В ту первую нашу встречу Александр Павлович сыграл «Вторую английскую сюиту» и затем «Этюд» Скрябина до диез минор, опус 42, № 5 – легко, виртуозно, вдохновенно. Сейчас я думаю, случаен ли был выбор именно этих произведений? Вероятно, это у него получилось спонтанно, но само сопоставление композиторов, безусловно, не случайно. Немтин был замечательным пианистом, его еще в консерватории уговаривали учиться на двух факультетах – фортепьянном и композиторском, но он отказался, чтобы целиком посвятить себя сочинению. Естественно, я тут же спросила, почему бы ему самому не исполнять свои произведения, – что может быть совершеннее? Ведь у нас сейчас нет ни одного композитора и одновременно исполнителя-художника. Александр Павлович ответил, что времени заниматься нет, да и «мотор» (сердце) может подвести. И действительно, когда он начал играть свои поэмы, стало понятно, что они не открывались со дня сочинения. Он даже не пытался создавать музыкальные образы, а, видимо, лишь тщательно проверял текст, каждый раз педантично останавливаясь и исправляясь, если хватал не ту ноту.

Первоначально в цикле памяти А.Н. Скрябина было две поэмы. Сыграв их, Александр Павлович сказал, что решил добавить еще одну и что скоро все будет готово. После поэмы «Сон» посмеялся, здесь, мол, все ясно – глубокий и здоровый сон. Тут же стал сосредоточенным и проговорил, что однажды долго смотрел на две фотографии Рахманинова: одну в цветущем, другую в преклонном возрасте, и в итоге получилась «Поэма памяти С.В. Рахманинова». Исполняя это развернутое произведение, Александр Павлович попутно указывал ее строение – сонатная форма с эпизодом вместо разработки и кода. В теме этой поэмы есть характерный рахманиновский оборот доминанты с секстой. В нескольких местах, играя его, Александр Павлович улыбался и шутил: «Здравствуйте, Сергей Васильевич!» По окончании сказал, что в этой поэме главное – кода, в ней надо «положить плиту». Я не поняла и ответила, что в коде, скорее, звучащая Вселенная. Александр Павлович засмеялся: «И не одна: сбежались – проникли – разбежались». (Фактурные пласты, начинаясь в крайних регистрах, очень интересно меняются местами.) Но потом перед концертом в Малом зале консерватории еще несколько раз сказал: «Ты, главное, положи плиту».

Через неделю была готова «Третья поэма памяти А.Н. Скрябина». По словам Александра Павловича, в ней предельная зыбкость, текучесть трансформируются в предельную твердость. Вот так, коротко и абстрактно. После этого я еще несколько раз приезжала в Малаховку, играла поэмы, но, к сожалению, как я ни просила Александра Павловича позаниматься со мной, он так и не дал мне ни одного указания, всякий раз только посмеивался: «Уже лучше». Лишь однажды за традиционным крепчайшим чаем вдруг разговорился о «Второй поэме» цикла памяти А.Н. Скрябина и рассказал, что как-то давно слышал передачу о Крайнем Севере. Оказывается, мыс Канин Нос оканчивается огромной отвесной скалой. На ней стоит маяк, там живет один человек, смотритель маяка. Вечно и безустанно бьются волны о скалу, и когда-нибудь – не скоро! – она обрушится в море, через тысячи лет, или через десятки тысяч, или через миллионы, но пока стоит, стоит, стоит пока. (Я пытаюсь передать его речь: он любил повторять какие-то слова с разной интонацией.) О скале Александр Павлович говорил задумчиво, медленно, кивая головой, а дальше уже шутливо: размер поэмы – пять восьмых, ведь дыхание моря неравномерное, и вал, опять же, обычно бывает девятый, но периоды поэмы при этом вполне квадратные, тут все строго. Заодно и с нонами хорошенько поработал. (Мелодика поэмы основана на интонации ноны, и, возможно, ее замысел возник в ходе работы над «Предварительным действом».)

А вообще, Александр Павлович никогда не говорил со мной о своем творчестве. На все мои восторги по поводу «Предварительного действа» отвечал: «Да, круто замешано» (разумеется, «круто» в исконном значении этого слова, а не в современном вульгарном).

Летом (мне ужасно стыдно, но я не помню, какого года – 1993 или 1994) Александр Павлович попросил меня приехать помочь. Задание оказалось неожиданным и трудным: нужно было записать на магнитофон стихотворный текст «Предварительного действа», чтобы ему удобнее было работать. Благо, я многие куски знала наизусть, но все равно мы промучились весь вечер, переписывая снова и снова, если у меня заплетался язык или что-то в моем прочтении ему не нравилось. Когда при встречах я спрашивала Александра Павловича, как продвигается работа над «Действом», он лишь показывал на лоб: «Здесь все готово». Но летом 1996 г. началась неимоверная гонка. Чтобы предоставить партитуру в срок, он работал по двадцать часов в день, рука отказывалась писать. Титаническое вдохновение завершилось таким же титаническим трудом. Не понимаю, как это возможно, но знаю, что так и было и что он смог.

Проводя экскурсии по музею А.Н. Скрябина, я, естественно, рассказывала о последнем замысле Скрябина и о работе над ним Немтина. Как правило, большинство посетителей недоумевали – зачем это нужно, ведь это уже не Скрябин? И я бесконечно благодарна одной пожилой посетительнице, которая на этот дежурный вопрос ответила очень просто: «Ну что вы, как же можно оставить невоплощенным такой грандиозный замысел?» Но самое досадное, что музыканты-профессионалы, слышавшие Первую часть «Предварительного действа», которая была исполнена в 1973 г. оркестром под управлением дирижера К. Кондрашина, восхищаясь талантом Немтина, высказывались так же – зачем он взялся за Скрябина, писал бы свое. В том– то и дело, что Немтин написал свое. Скрябин полностью закончил лишь стихотворный текст, который стал основой произведения, а музыки ведь Скрябин не оставил! В его эскизах нет ни одного сколько-нибудь оформленного фрагмента, есть лишь отдельные интонации, аккорды, да и те без обозначения ключа. «Предварительное действо» – уникальное произведение в истории музыки. Возможно, я не права, но мне хочется выразить свое мнение, которое я не посмела высказать Александру Павловичу. Озаглавив «Предварительное действо» Скрябин-Немтин, он переделикатничал, может быть, стоило придумать что-то вроде «По прочтении Скрябина». Тогда бы слушатели, не знакомые с автографами Скрябина, а таких, конечно, большинство даже среди музыкантов, воспринимали бы это произведение по-другому.

Почему Немтин взялся за этот титанический труд, не мне судить. Понять мотивы творчества художника может лишь равновеликий ему, да и то далеко не полностью. Ни один творец ни в одну эпоху не может создавать только свое. Даже когда мы говорим, что такой-то выработал свой стиль, то он все равно входит в контекст его времени. Любое, пусть даже самое заурядное, произведение есть порождение своего века, своей культуры. А великие творения искусства создаются еще и потому, что человечество в определенный момент в них остро нуждается, несмотря на то что подавляющему большинству людей они совершенно не нужны. Где находится источник гениальных откровений, существует ли общепланетарный разум и прочая метафизика – Бог весть, мы этого все же не знаем. Но в ХХ в. создано гигантское музыкально-философское направление, написана музыкальная история нашего мира. Постараемся ее постичь.

Я ничего не могу сказать определенно о его философских взглядах. Как-то после конференции в музее А.Н. Скрябина к нему подошел молодой студент, видимо, музыкального училища, и стал спрашивать об эзотерическом содержании «Предварительного действа» и музыки вообще. Александр Павлович внимательно его выслушал и ответил: «Когда Вы поучитесь еще несколько лет, то поймете, что в музыке нет того, что Вы сейчас в ней ищете».

Наше общение с Александром Павловичем совпало с годами перестройки, и я вначале попутно делала какие-то замечания о событиях в стране. Он на них не реагировал, по-видимому, совсем не интересуясь политикой. Лишь однажды, когда цены стали расти не по дням, а по часам, пренебрежительно махнул рукой: «Уж делали бы все по 100 рублей, чтобы не считать, не мучиться».

А вот об астрономии говорил несколько раз, подолгу и очень обстоятельно. Мои познания в этом предмете находятся на уровне научно– самой что ни есть популярной литературы. Насколько я могу судить, никаких своих гипотез Александр Павлович не выдвигал, рассуждая с позиции теории Большого взрыва. Его блестящая память хранила огромное количество чисел: он постоянно называл размеры, расстояния, плотности и т. п. Интересно, что при этом тон у него был какой-то деловитодомашний, будто он прикидывал, как лучше мебель по квартире расставить. Кстати, упомянул и о «Предварительном действе», которое Скрябин, по воспоминаниям современников, якобы играл им в законченном виде, и пошутил, что те звуковые волны еще летят где-то, а может, их уже где-нибудь поймали.

Мое восприятие личности Немтина складывается в три основных слова: дух, интеллект, энергия. Почему-то к его облику не подходят прилагательные, даже как-то мельчат его. Да и как может быть высоким или сильным дух у того, кто воплощает саму изначальную сущность этого понятия. А в общении у него преобладали два качества: сосредоточенность и веселость. На обыденные темы говорил, постоянно смеясь и шутя. И внезапно становился очень серьезным, смотрел несколько вбок, внимательно, испытующе, и тогда проявлялись эти три его основные сущности. Речь Александра Павловича была правильной, логичной, без слов-паразитов; он говорил длинными завершенными фразами и обычно подводил итог сказанному, употребляя чаще других выражение «в сущности». Таковы и его рукописи – чудо каллиграфии – ясные, наглядные, без помарок, а ведь писал он по старинке тушью и металлическими перьями, протирая их тряпочкой до блеска. Я никогда не видела его усталым, грустным или озабоченным. В его присутствии невозможно было говорить о житейских неурядицах. От него исходила жизненная сила, спокойная, ровная и мудрая. Но два раза я наблюдала его в состоянии сильного эмоционального напряжения.

В один из приездов в Малаховку Александр Павлович спросил меня, какую композиторскую школу я предпочитаю: петербургскую или московскую и с чуть снисходительной интонацией добавил: ну, не считая Чайковского. Я запальчиво ответила, что очень люблю Чайковского. Добившись моего ответа о школах, довольно долго поговорив о них (т. е. он говорил, а я слушала) и выяснив нашу общую приверженность к московской, он, несколько замявшись, сказал, что тоже очень любит Чайковского, хотя учиться у него нечему. В этот вечер Александр Павлович включил радио, где вскоре стали передавать «Ромео и Джульетту» Чайковского (совпадение или заранее хотел послушать?) Александр Павлович проживал это произведение открытоэмоционально, артистично, жестикулировал и дирижировал, «дышал» в этой музыке. Мне кажется, что я помню все выражения его лица, только как это описать? Сказать, что я увидела моноспектакль? Но в этом не было ни капли театральности, а живое всечеловеческое чувство, доступное лишь великим художникам.

Спустя где-то полгода, уже на его квартире на улице Подбельского, Александр Павлович поставил запись своего вокального цикла на стихи Ш. Петефи «Падают с небес на землю звезды», сделанную им с солистом ГАБТа В.В. Нартовым. Запись рабочая, этот цикл они так нигде и не исполнили. Александр Павлович ходил по комнате внешне сдержанный, с сосредоточенно-взволнованным выражением лица, я сидела, слушала, смотрела в ноты, но краем глаза наблюдала, как он переживает каждую интонацию и еще многое, ведомое только ему. Но лишь отзвучал последний трагический романс, Александр Павлович тут же подсел ко мне, ласково заулыбался, как ни в чем не бывало. Мне цикл понравился необыкновенно (эта музыка не может не понравиться, она пленяет сразу, со временем пленяя все больше и больше). Но бывает же такое, не знаю, как, я тогда ляпнула что-то об избитости рифмы розы-слезы. Александр Павлович ничего не ответил, но спустя какое-то время, как бы между прочим, сказал, что, по его мнению, лирика Петефи мирового уровня. Деликатнейший, великодушный, всепонимающий человек! Но в то же время характер у него был непреклонный, независимый, гордый. Мне не приходилось видеть Александра Павловича в трудных ситуациях, но я думаю, что вся его жизнь – тому подтверждение.

Александр Павлович часто говорил, что музыка должна быть музыкой. По этому поводу хочется привести одно его характерное высказывание. В начале 60-х годов в музее А.Н. Скрябина был установлен фотоэлектронный синтезатор АНС, изобретенный Е. Мурзиным. Вместе с группой молодых тогда композиторов – Э. Артемьевым, А. Шнитке, Э. Денисовым, С. Губайдулиной, А. Волконским, С. Крейчи – Немтин с энтузиазмом стал работать в этой новой, манящей, как четвертое измерение, области. АНС был расписан по часам днем и ночью. И действительно, дух захватывало от необъятности открывающихся перспектив. Октава, состоящая из 72 элементов, практически бесконечное количество тембров и их сочетаний, любая динамика от шороха до рева взлетающего самолета, разные спецэффекты и главное – не надо полжизни ждать, пока какой-нибудь оркестр исполнит твое произведение. «Есть все. Нет только одного, того, что один еврей делает одним пальцем на одной струне: нет напряжения. А значит, нет и музыки». (Цитирую точно, так как он часто повторял эти слова). Поэтому Александр Павлович довольно быстро разочаровался и перестал интересоваться электронной музыкой.

Отдельная тема, но вне моей компетенции, – математические труды Немтина. Мне же Александр Павлович рассказывал следующее. Готовясь к поступлению в Московскую консерваторию, он совсем забросил общеобразовательные предметы и на экзамен по математике шел «на авось». Но экзамен все-таки сдал, сдал и забыл. А через много лет, уже в зрелом возрасте, ему стал сниться сон, что он проваливается на экзамене по математике. В конце концов, это его так разозлило, что он решил сам перед собой отстоять свое человеческое достоинство и взялся за учебник десятого класса. И увлекся, да так, что математика временами стала вытеснять музыку. Он продемонстрировал мне в действии допотопный арифмометр, похожий на смесь кассового аппарата со швейной машинкой. На нем Александр Павлович сделал ряд вычислений, которые, насколько ему было известно, в то время еще нигде не приводились. Он показал мне огромное количество таблиц и с гордостью сказал, что, не совсем доверяя своему «динозавру», проверил все карандашиком на бумаге, но «динозавр» не подвел. Само собой, о том, что надо опубликовать и запатентовать свою работу, он и не думал. На мои причитания только рукой отмахнулся. Так же Александр Павлович относился и к своим сочинениям. Конечно, ему хотелось, чтобы его произведения исполнялись, звучали, но сам он ничего для этого не делал. Была у него этакая независимо-равнодушная фразочка: «Ну, значит, не понадобилось». Я частенько ее слышала. Первое исполнение всех трех частей «Предварительного действа» состоялось в Финляндии в 1997 году. Но у нас не Финляндия. В России гениев в ХХ веке вон сколько народилось. У нас все еще «не понадобилось».

Третья часть «Предварительного действа» была исполнена в Берлине через три недели после ее завершения. Отдельные части «Действа» прозвучали в Амстердаме, Сан-Франциско, Варшаве. До двух последних исполнений Александр Павлович не дожил. Всецело поглощенный творчеством, он совсем не следил за своим здоровьем, несмотря на то что сердце у него часто болело. Он даже не мог прийти на первое исполнение своей поэмы «Из Средних веков». Александр Павлович очень любил свою жену

Ларису Владимировну, которой посвятил «Предварительное действо», всегда с гордостью говорил о дочерях, унаследовавших от него склонность к музыке и математике, но никто не мог заставить его сделать что-либо помимо воли. Наконец, благодаря неимоверным усилиям родных, он сдался на уговоры и пошел к врачу. Не знаю, был ли этот визит первым в его жизни, но он точно был последним. Сдавать анализы, делать кардиограммы и прочее Александр Павлович уже не пожелал. Это ужасно, но материя жестоко отомстила духу за пренебрежительное отношение к себе.

В семье Немтиных очень любили животных. Однажды Александр Павлович принес бездомного котенка, всего краснозеленого от марганцовки и зеленки. А у меня как раз недавно окотилась моя любимая кошка. Ну, я в шутку и попеняла: где ж Вы этакое чудо-юдо отыскали, я бы Вам предоставила наилучшего котенка, воспитанного, да с гарантией. Я рассказываю эти пустяки потому, что, как потом оказалось, Александр Павлович тогда сочинял поэму под условным названием «Кошачий вальс». Условным потому, что, кроме поэм «Памяти Скрябина» и «Памяти Рахманинова», Немтин не озаглавливал своих поэм, а ставил название в конце произведения, как Дебюсси в «Прелюдиях», чтобы не навязывать исполнителям и слушателям какой-то конкретный музыкальный образ. Александр Павлович любил пошутить, посмеяться, и в этой пьесе он дал себе возможность расслабиться и повеселиться. После ее окончания он написал: «Существует общеизвестный «Собачий вальс», но нет кошачьего! Год назад я решил исправить эту глубочайшую историческую несправедливость. Теперь «Кошачий вальс» существует, несправедливость устранена, и автор очень надеется на понимание и поддержку кошачьей общественности. Что-то скажет остальная общественность?»