Текст книги "Мера любви. Избранное"

Колокольчик судьбы

 
Отмечаю печальную дату —
Мой день рождения и юбилей.
Вспоминаю, что было когда-то,
Принимаю любимых друзей.
Мои гости хмельны и сыты,
Веселится и шутит народ,
А с экрана певец знаменитый
Гурилевскую песню поет…
Ямщику одиноко и скучно,
Мучат бедность, обиды, тоска…
«Колокольчик гремит однозвучно,
И дорога пылится слегка…»
Строки те я твержу до рассвета,
От волненья почти не дыша,
И на песню старинную эту
Отзывается болью душа.
И опять растревоженной ночью
Я кричу и куда-то бегу,
Снова песня мне беды пророчит,
И набатом звенит и грохочет
Колокольчик в бессонном мозгу.
Хорошо, что родные уснули,
Что не все им поведала я:
Словно пчел растревоженный улей —
Беспощадная память моя.
 
 
Мы в теплушке. Весь мир словно вымер.
В духоте, в тесноте, как в гробу,
По этапу везли во Владимир
Мы тюремную кашу – судьбу.
И в бомбежках военного года
Мы о страхе забыли давно:
Если отняты честь и свобода,
Если кличка дана – «враг народа», —
То теперь уж не все ли равно…
Вновь сирена пронзительно воет,
Открывается с лязгом вагон,
Слышны вопли и брань…
Под конвоем
Нас выводят на грязный перрон.
На расстрел? Вновь в тюрьму?
Или – роздых?
Нет, о будущем думать невмочь.
Как пьянит неожиданный воздух!
Как шатает морозная ночь!
На вокзале привычно и ловко
Изможденных, стоявших едва,
Словно вещи, заткнув в упаковку,
Как нас втиснули в эту кладовку
Общей площадью метр или два?!
Что ей наша тоска и усталость!
Насмерть сдвинула наши тела,
Безразмерной кладовка казалась,
Девять женщин в себя приняла…
Нерушимое воспоминанье —
Как стоим уплотненной гурьбой:
Падать некуда в общестоянье…
И невольно, теряя сознанье,
Подпираем друг дружку собой.
 
 
Старушка-профессор, страдая падучей,
Почти умирала, лишаясь сил,
Стоять среди нас – было самое лучшее:
Падением обморок ей не грозил.
Как жаждали хлеба пустые желудки,
Иссохшие губы молили: «Воды!»
Вот так простояли мы
чуть ли не сутки
В немом ожидании новой беды.
Формально же – не было истязанья,
Противозаконных его примет;
А если пытка была без названья,
Считалось, ее действительно нет.
Контрастом к бывшим словам привета
«Доброе утро!» – звучало для нас:
«Вы не в санатории!»
Фразу эту
Нам повторяли тысячи раз.
Чикаться, что ли, с «врагами народа»?
Изменников Родины – расстрелять!
У них отобрали только свободу,
А надо было и жизнь отнять!
Вдруг чашкой разбитой печаль раскололась,
И средь несчастных измученных тел
Девушки юной вырвался голос
И гурилевскую песню запел.
Вот в Таганке нам петь запрещали,
Но сейчас за массивной стеной
Надзиратели враз замолчали,
Не бранились уже, не кричали,
Не стучал сапогами конвой…
Пела девушка – ангел Господень,
Арестантка – такая ж, как мы.
А была незаметною вроде,
Но, стесняясь слегка при народе,
Поняла вдруг, что голос – свободен,
Неподвластен режиму тюрьмы.
Словно выйдя из адова круга,
Мы старались тоску превозмочь
И, с трудом обнимая друг друга,
Уже верили: кончится ночь!
Молодели душою и телом
И шептали:
«Мужайся! Держись!»
Улыбались…
А девушка пела,
И волшебные звуки неслись…
Ну а время текло своим ходом,
И маячили где-то вдали
Воля, солнце и синь небосвода,
Но, как символ былой несвободы,
Те минувшие тяжкие годы
Эту песню для нас сберегли.
Они молодость нашу промчали,
Ну а старость – совсем не легка.
И бессмертный ямщик, как вначале,
Все поет и поет о печали,
И дорога пылится слегка…
В его пенье мне чудится снова
Звон далекий в бессонном мозгу,
Но спадают былые оковы…
«Колокольчик» люблю Гурилева,
Только слышать без слез не могу…
 

Моим друзьям – репрессированным

 
Я в ожиданье всю ночь не уснула,
Вся в мыслях о прошлом, былом,
Вот и еще опустели два стула
За нашим печальным столом.
Стареем, уходим – подчас неприметно,
И к нам беспощадны года.
Как люди – мы все, разумеется, смертны,
Бессмертна лишь наша беда.
И пусть мы грустим в долгожданный наш вечер,
Но дружбы у нас не отнять.
И тихо сияют зажженные свечи,
И светятся лица от радости встречи,
И мы молодеем опять.
Нет, доброта у нас – не с кулаками,
Коль надо – поможет любой.
До вздоха последнего – мы могикане,
Сплоченные общей судьбой.
Нас всех согревает тепло и участье,
Сознанье, что все мы друзья.
Сильнее, чем горе, – великое счастье,
Единая наша семья.
На трудном пути пусть всегда вам поможет,
Кто не однажды любому помог,
С кем были мы нашей судьбою похожи,
Кто был, как и мы, репрессирован тоже.
Вторично воскресший и праведный Бог!
Да, наши ряды с каждым днем все редеют,
Но дружба у нас – до последнего дня…
Когда ж за столом и мой стул опустеет —
Добром помяните меня…
 

Минута молчания

Мы уходим

Посвящается военному поколению моих ровесников

 
Отряд защитников страны
Так неуклонно убывает…
Осколки умершей войны
Их постепенно убивают.
Прошли вы бури и бои,
Вы шли на подвиг, смерть и муку.
Я вам, ровесники мои,
Сейчас протягиваю руку.
Да, сердце чувствует вину,
Что не сражалась с вами рядом.
Не уходила на войну —
Она пришла, с доставкой на дом.
Фронт сам пришел. На то война.
Я в час жестокий и суровый,
Как вы, была опалена
Огнем боев сорок второго.
Сражаться вам пришлось, а мне
Не довелось – не воевала.
Я не стреляла на войне,
Я ваши раны бинтовала
И, старая, на старых вас
Смотрю с тревогой и любовью,
Все было общее у нас —
Сроднились возрастом и кровью.
Нам всем навеки суждена —
Хоть долго жить или недолго —
Сидит, проклятая, война
В сердцах зазубренным осколком.
Теперь – уходим. Потому,
Что так положено в природе.
Уходим мы по одному —
И вместе все-таки уходим.
Но мы уйдем не без следа,
И будет то уже неплохо,
Что вместе с нами навсегда
Уйдет военная эпоха.
И рады мы землею стать,
Чтоб, бед не ведая на свете,
На той земле смогли играть
Спокойно маленькие дети…
 

Минута молчания

 
Нет, воскресение из мертвых – не легенда,
А истина великая войны,
Как мост соединяющая годы,
Вселяющая веру и надежду.
Да, молодые, пали вы геройской смертью,
Чтобы воскреснуть жизнями живых.
Все продолжается, все движется и дышит;
И несколько десятков урожаев
Дала многострадальная, святая,
Напоенная кровью и слезами,
Взрыхленная снарядами земля.
Для нас, ровесников, вы – близкие, родные,
От плоти плоть, от крови нашей кровь.
Но поколенья, выросшие позже,
В естественном для юных эгоизме,
Бывает, слишком заняты собою,
Работой, отдыхом, делами и любовью,
Чтоб сердцем чувствовать, понять и оценить
Ваш подвиг так, как матери и жены,
Что пережили вас – и все еще живут.
На юных не рассердитесь.
За эту их беспечность
На фронте пали вы.
Но словно сгусток
Энергии, что с небывалой мощью
Пружиною спрессован в атомном ядре,
Так Вечность силой слез, беды и скорби,
Сжимаясь, превращается в минуту,
Ей равную по боли и значенью,
Ту самую, важнейшую в году,
Когда стихают люди и машины,
И стар и млад одной объяты болью
В отсветах скорбных Вечного огня,
Когда, в тоске заламывая руки,
Рыдает овдовевшая планета
И обнажают головы потомки…
Минута молчания…
 

Мамаев курган

 
Для меня война – не легенда,
Давней ставшая стариной.
Не по книгам и кинолентам
Познакомилась я с войной.
Для меня она – боль утраты,
Кровью политая стезя.
Это – оба погибших брата,
Невернувшиеся друзья.
Снег покрывшая черная копоть,
Наших раненых скорбный вид,
И изорванный в клочья локоть,
Что на жилке одной висит.
Потому пришла не туристкой
В город подвигов и наград,
Где мне дорого все и близко,
В героический Волгоград!
Здесь когда-то, совсем обессилев,
Утопая в крови от ран,
Защищали, как всю Россию,
Сталинградцы Мамаев курган.
Погибали во имя долга,
Чтобы, Родина, ты жила.
Покрывала красная Волга
Красным знаменем их тела.
Подвиг их не прошел бесследно,
Откатилась вражья волна.
Историческая победа
На Мамаевом рождена.
Плиты мраморные по кручам
Возвещают нам о былом.
Стал сильней курган и могучей
От героев, зарытых в нем.
А имен здесь – такое множество…
Плачет сердце, лишь словом тронь.
Породнившись своей похожестью,
Мы обходим Вечный огонь.
Пусть идут сюда не молиться —
На колени хочется стать…
И с мечом в поднятой деснице
Охраняет покой гробницы
Дни и ночи Родина-мать.
 

Нашим воинам, моим ровесникам…

 
Нам всем давно уже за шестьдесят.
С годами шире временная площадь.
«То было двадцать, тридцать лет назад» —
Для нас сказать становится все проще.
Жить довелось мне в те же времена.
Хоть рядовая я, не с пьедестала,
Но щупальцами спрутьими меня
Война, как вас, в моем дому достала.
Фронт налетел и был со всех сторон
Вокруг избы – частички всей Отчизны.
Двух похоронных похоронный звон
Пришел визитной карточкой фашизма.
Я не солдат. Но каждый обелиск
Вчеканен в сердце – крепко и надолго.
Ведь не снаряды с воем взорвались —
То детство разлетелось на осколки.
А женщины, нарушив естество,
Свершая над природою насилье,
Под сердцем не ребенка своего —
Куски железа рваного носили.
Войны солдаты!
Я еще тружусь
И помню ваши подвиги всечасно.
И я уж тем, любимые, горжусь,
Что к вам была по времени причастна.
Горжусь своей причастностью, поверьте,
К тем временам, где был и меч и стих,
Где каждый вздох, и помысел, и миг
Дышал геройским подвигом и смертью.
Конечно, жаль, что я не молода,
Но не хотела бы начать все снова,
И никому на свете не отдам
Той памяти о юности суровой…
Но жду, чтоб наступили времена,
Когда не будут воевать солдаты
И будут знать потомки, что война —
На мраморе погибших имена
Да вы, друзья, – живые экспонаты.
Все меньше вас, но каждый – великан
И мир от войн собою заслоняет.
Примите благодарность на века!
Пред каждым из последних могикан
Мы низко-низко голову склоняем…
 

Сосна

 
Этот холм и сосна.
Мы встречаемся снова,
Как это бывало лет сорок назад.
Под холмиком этим, под этой сосною
Зарыт неизвестный советский солдат.
Три дня и три ночи недвижно лежал он
На рваном от пуль черно-красном снегу.
Я, помню, девчонкой его увидала
И никогда позабыть не смогу.
Шел бой девять дней. Грохотали разрывы,
И пули визжали… Строчил автомат…
Как плакали все мы, встречая родимых,
Своих, долгожданных, любимых солдат!
И каждая баба смеялась и выла,
И счастье и горе у всех на селе…
И часто, бойца опуская в могилу
На им отвоеванной нашей земле,
Мы так и не знали, кто был этот воин…
В карманах шинели – как есть ничего.
Роняла сосна опаленную хвою
На неподвижное тело его.
На братских могилах стоят обелиски,
Куда мы цветы отнесем по весне.
Могиле родной мы поклонимся низко
И «Здравствуй!» приветливо скажем сосне.
На холмик глядит она с прежней любовью.
Пусть дождь заливает и солнышко жжет,
Но, руки ветвей заломивши по-вдовьи,
Могилу солдата она бережет.
Скорежился ствол ее, в горести замер,
Но ей ли забыть о минувшей поре?
…Все плачет сосна золотыми слезами,
Что каплями стынут на темной коре…
 

В Петергофе

 
Четыре года воевала
Войн не желавшая страна.
И лет с тех пор прошло немало…
Для многих все далеким стало:
«Тыл», «фронт», «бомбежки»
и «война»,
«Фашизм»,
«сожженные деревни»…
Но жив тех дней немой укор:
Под Ленинградом, в парке древнем,
В бомбежках ранены,
деревья
Стоят в повязках до сих пор.
Пестрят бессчетные заплаты —
Длинны, овальны и круглы…
И словно требуют расплаты
Петра видавшие когда-то
Многострадальные стволы.
Когда дневные стихнут звуки,
Скрипят и стонут в тишине
Они, познав людские муки,
Воздев израненные руки
С немым проклятием войне.
 

Памятник эпохи

Евгению – участнику и инвалиду Великой Отечественной войны

 
Добры все, слишком веселы,
При встрече с ним не хмурятся,
Ему почет и пенсия,
И помощь от тимуровцев,
И в жизни многоликой
Он с нами – каждым чувством,
Приученный не хныкать —
Как высшему искусству.
И вроде всем доволен,
В делах видна сноровка…
Судьбу своею волей
Скрутил он, как веревку.
Но и ребята круты,
Хоть помогают много:
Ведь путь до института —
Не торная дорога.
Промолвят среди прочего:
– Поете замечательно!
Потом – «Спокойной ночи вам!» —
И щелкнут выключателем.
И он один останется,
Вторичной тьмой окутан,
И на часы оглянется,
И слушает минуты,
И тяжко, как с веригами,
Возьмет стихи поэта —
Нечитаную книгу,
Как песню, что не спета,
Что яркой, алой, чистой
Забрызгана капелью…
Нашли ее танкисты
У сердца под шинелью.
Теперь – вся в пятнах, ржавая…
Писателю не снилось,
Что книги содержание
Еще обогатилось,
Что образами, мыслями
На кровь она испытана,
Была она дописана —
Осталась недочитанной…
Не довелось ей выстоять,
Был путь ее недолог…
В глаза и книгу искрами
Рассыпался осколок…
А может, лучше в сердце бы
Попасть ему, зубчатому?
Эх, знать бы, насмотреться бы
На зори и закаты,
На чьи-то очи ясные…
Но где-то на сетчатке
Лишь танки паукастые
Последними впечатаны.
Очками скрыты раны.
Не стала жизнь меняться.
Ему под той охраной,
Как прежде, восемнадцать.
Под тенью стекол черных
Нельзя ему согреться.
Но как стучит упорно
Его живое сердце!
И своего добьется —
Большого, настоящего!
Оно не ошибется,
Оно ведь, сердце, – зрячее!
Шепнет: «Уйми печаль ты!
Свою тревогу брось ты!»
Незрячий по асфальту
Постукивает тростью.
Проходит незаметно,
Не любит охи-вздохи…
Простой шагает смертный —
И памятник эпохи.
 

Память войны

Перечитывая старые воспоминания и письма из бабушкиной шкатулки

 
Отвоевал положенный срок.
Не себя – Отчизну берег.
Внутрь себя направленный взгляд,
До сих пор обрубки болят.
Костыли в углу у стены —
Память той далекой войны,
А еще напомнит о ней
Пара снимков суровых дней,
И руки перебитая кость,
И осколков снарядных горсть.
Ордена, что ему вручены, —
Это тоже память войны.
 

 
Был у женщины взрослый сын,
Словно свет в окошке – один.
За всю жизнь, что она прожила,
Только ночка счастья была.
Но другим и понять невмочь,
Сколько значила эта ночь!
Став единственной в их судьбе,
Сотню лет спрессовав в себе…
 
 
Был коротким любовный век.
Умирать ушел человек.
Он погиб в то утро в бою,
Ей любовь оставив свою.
У могилы, скорби полна,
Все ж надеялась, плача, она:
Жизнь проснулась, не умерла,
У нее под сердцем взошла.
И живут уже не сыны,
А праправнуки – память войны…
 

 
А у этой за много лет
Ни осколков, ни фото нет,
Не знавала слова «беда»,
Горя не было никогда,
Путь прямой и спокойный дан:
Ни болезней, ни встреч, ни ран,
Ни сплетенных в объятье рук,
Ни тоскливой боли разлук,
Ни в шкатулке – заветной той —
Писем с почтою полевой,
Не висит шинель у дверей,
Нет ни сына, ни дочерей,
Голоса внучат не слышны,
Дни не веселы, не грустны…
Но остался трагичный след:
Что ни спросишь – ответит: «Нет».
Но спросите, есть ли беда, —
Сразу «нет» превратится в «да».
Все вокруг полно тишины —
Это тоже память войны…
 

Карточки

Светлой памяти Веры Сергеевны Герасимовой

 
Язык ее не слушался совсем,
Как будто глыбы многопудные ворочал:
– Простите… Потеряла… Сразу все…
Три иждивенческих и две рабочих…
Окаменев, недвижно сын стоял,
Боясь, наверно, быть чрезмерно резким,
И, словом убивая наповал,
– Великолепно! – молвила невестка.
Две девочки прижались у стены…
Им, несмышленым, были так знакомы
Те карточки, значения полны,
Те фото невесомые войны,
Что становились пайкою весомой.
И в ожиданье Страшного суда
Виновница сжимала скрюченные руки…
Но тем троим, кого настиг удар,
Не слышен был безмолвный крик старухи.
Наверно, легче было бы сейчас,
Когда бы на нее с дивана и со стула
Глядели не четыре пары глаз,
А черные винтовочные дула.
Вновь шарила дрожащая рука
В кармане, теребила полушалок…
И темный рот пустого кошелька
Был, как сама, беспомощен и жалок.
От ужаса лицо ее свело…
– Я дура старая… Убить такую надо…
Сегодня только первое число —
Начался месяц… Первая декада…
Вдруг замолчала. Сразу – тишина.
Упала на пол – и уже не встала.
Параличом разбитая, она
Еще два года целых пролежала.
…Все убирая после похорон,
Сноха – и та заплакала украдкой,
Найдя бумажный крохотный рулон
В кармане у свекрови – под подкладкой…
Он нес не жизнь, а смерть. То был снаряд,
Принесший горе – просто, между прочим.
…В семье поныне карточки хранят —
Три иждивенческих и две рабочих…
 

«Неожиданно, как-то странно…»

 
Неожиданно, как-то странно
Я столкнулась с Афганистаном.
В магазине вдруг услыхала я,
Что война эта, дескать, малая,
Даже сравнивать вроде дико
С той – Отечественной, Великой,
Что не всех же коснулось это,
Что воюют далеко где-то…
Льготы семьям – зачем их дали?
В сорок третьем не так страдали…
Видно, женщина та считала,
Что забот без того хватало,
Что стреляют совсем немножко,
Словно вроде бы понарошку,
И что многие не заметили
То, что гибнут двадцатилетние…
Только если убили сына,
То для матери все едино:
Знаменита война ли, нет ли —
Когда впору самой бы в петлю
Или так, в одночасье, чтобы
Умереть у родного гроба,
Холод цинка рукой обнимая,
Орден сына другой сжимая…
В сердце матери – весть ударом:
Сбит сыночек над Кандагаром,
Деда воинский путь свершивший,
Через сорок лет повторивший
И, как очень многие деды,
Не доживший до Дня Победы…
Люди сел, городов, столицы!
Милосердней вглядитесь в лица!
В чьем усталом, потухшем взоре
Неизбывное чье-то горе?
Ведь оно не кричит, не стонет,
Боль свою, как детей, хоронит
Или, нам не подавши вида,
Нянчит юного инвалида…
А в квартире горит светильник,
Монотонно стучит будильник.
Смотрят женщины на портреты,
Что навек в черный креп одеты.
Два ровесника. Как похожи!
Каждый двадцать на свете прожил.
И с улыбкой глядит на деда
Внук, не видевший Дня Победы…
Люди, будьте людей достойны!
Проклинаю любые войны!
 

«Он природы лучший образец…»

Родителям, чьи дети были искалечены или погибли в «горячих точках» Афганистана и Чечни

 
Он природы лучший образец —
Будь то Пушкин, Моцарт иль Сенека,
Будь пастух, рабочий иль кузнец, —
Каждый – царь природы наконец, —
Тот, кто носит званье Человека.
Своего величия в плену,
Создал он великие творенья —
Живопись, искусство, песнопенье,
Рисовал, писал стихотворенья,
Породил науку не одну,
А еще придумал он войну,
Главное свое изобретенье.
Что случилось – не понять ему:
Враз – нет рук, нет ног… В глазах затмение…
Мины взрыв – удачен, без сомнения,
Враг ликует – видно по всему,
Но недолго: снайпер по нему,
Оба – в лужах крови при падении.
Грохот, ругань, гул, смятение,
Дым, пожар, живых людей горение,
Умирает – видно по всему…
…Сын его о гибели Муму
В школьном классе пишет сочинение…
 

Рука устала тосковать

 
Признаюсь: незачем скрывать
Знакомство с истиной одною.
Рука устала тосковать
По не написанному мною.
– Трудись! – велит суровый долг.
– Не позволяй душе лениться!
Но изможденный бедный мозг
Не в силах в строки воплотиться.
Избыток чувств, а не ума
Порой во вред – уж мне поверьте.
В конце концов, и жизнь сама —
Синоним неизбежной смерти.
Знать, непрощаемы грехи
У блудных пасынков России,
Коль тонут легкие стихи
В разбушевавшейся стихии.
Безмолвно матери кричат:
– Сынок… Кровиночку… Не троньте!
Не слышат их ни стар, ни млад:
Встает один, другой солдат
За смертью в очередь на фронте.
Как символ боли и беды —
Вопрос: – Кто крайний? Я за вами…
Я завершил свои труды,
И для меня – конец страды…
А изувеченных ряды
Все смотрят скорбными глазами.
Изранен, падает солдат,
Не в силах вымолвить упрека,
С покорностью… Уже он рад,
Что нет пути на фронт, назад…
Господь, прими Своих ребят,
Землей засыпанных до срока!
Уже не будет тех солдат,
Сойдут они с пути земного,
Цветуще-доброго, живого,
Оставив слезы, память, слово,
Молитвы мамы за родного,
Молитвы за других ребят…
Вновь мальчики – за рядом ряд —
Окровавленные стоят,
Как пред Борисом Годуновым…
 

9 мая 1986 года

 
Не многим в жизни так везет,
Как тем, кто, горести изведав,
Пройдя живыми цепь невзгод,
Встречал и сорок первый год,
И сорок первый День Победы.
Да, постарел военный люд,
И ноют старческие раны,
Но все ж на кладбище идут
К могиле братской ветераны.
Она в венках, она в цветах…
Глаза пришедших потеплели.
Про день, что «порохом пропах»,
Они вполголоса запели.
Весь в орденах седой солдат,
Стоявший с маленьким букетом,
Воскликнул вдруг: «Здорово, брат!
Андрюша, друг мой! Ты ли это?!
А молодцом! Красив, румян…
Дай обниму тебя покрепче!»
Андрей в ответ: «Здоров, Иван.
А мне тебя обнять-то нечем…
Ванюша, милый мой Вано,
Как звал тебя наш Лев Доронин,
Ведь ты же знаешь, я давно
Частично где-то похоронен,
Хоть, слава Богу, жив пока,
Но в братской, может быть, могиле
Под Курском – руки… А нога —
Когда наш госпиталь бомбили.
Мои обманны рукава,
Протезы в них висят как плети…»
Тут, разговор друзей прервав,
К ним подошли с цветами дети.
И пионерчик – всех бойчей,
Нарядный, розовый и чистый,
Из всех заученных речей
Сказал одну – других речистей.
В ней, что положено, все есть:
«Геройство… Мужество… Награды…
Мы поздравляем… Слава… Честь…»
Тюльпаны отдал, отдал честь —
И убежал к другим с отрядом.
Иван, приняв дары ребят
И друга приобняв за плечи,
Сказал: «Поздравили тебя».
Тот усмехнулся: «Вроде – не с чем».
И тяжко к дереву приник,
Протезом зацепясь за ветку,
Но удержал невольный крик
И усмехнулся: «Вот, старик…
Я – половина человека.
Те дни боев уж далеко,
Но почему-то мне обидно,
Когда так бодро и легко
Нас поздравляют – инвалидов.
Я столько в жизни получил
И поздравлений и улыбок…
Но горько мне, что не слыхал
Простого, честного «спасибо».
А мне – важней, нужней оно,
Чем поздравленья и награды,
Чем эти все – поверь, Вано, —
Цветы, открытки и награды».
В тот сорок первый год Победы
Я двух друзей-однополчан
Невольно слышала беседу,
Они прошли мимо меня.
Андрей хромал, идя неспешно,
А к ним, колесами гремя,
Навстречу ехала тележка.
На ней безногий восседал,
Вовсю работая руками,
Дорожку быстро отгребал.
Как будто веслами играл,
Скрипя железками о камни.
И он не скрылся от ребят:
Тут, устремясь к нему навстречу,
Все тот же маленький отряд
Шел с поздравительною речью.
У инвалида взгляд угас,
И весь он был сплошною болью,
Как будто ранен лишь сейчас,
Как будто только что из боя.
Рукою серою, в пыли,
Он взял цветы… И слишком поздно
Слова Андреевы вошли
Мне в сердце острою занозой.
Мысль виноватая опять
Листает памяти страницы.
Так, может, впрямь – не поздравлять,
А просто – земно поклониться?