Текст книги "Мера любви. Избранное"

Я – уцелевшая ромашка на чисто скошенном лугу

На сороковинах и в годовщину памяти Ларисы Захаровой для многочисленных друзей и почитателей ее творчества было зачитано ее письмо, которое можно считать духовным завещанием. К тексту, написанному в 1993 году, Лариса Никифоровна возвращалась позже.

«Милые мои дорогие родичи и славные, верные, добрые, испытанные в несчастьях друзья! Хорошие мои знакомые и соседи!

От всей души благодарю вас всех за ваши преданные сердца, за постоянную помощь в самые трудные и тяжкие минуты. Желаю вам мира, здоровья и всякого благополучия, земно кланяюсь вам – уже с того света.

Извините, что не называю вас по именам (боюсь случайно кого-то пропустить и тем обидеть), – вы все у меня в душе и сердце. Не знаю, как бы я жила, что делала бы без вашей заботы, доброты и ласки. Пусть судьба вознаградит вас, ваших близких, детей и внуков. У меня их – собственных детей и внуков, к великому сожалению, не было, но я прожила счастливый остаток жизни с моими родными и любимыми мамочкой, Аленушкой, Костей… Да, нам – ему и мне – не раз бывало трудно друг с другом: мы поженились поздно, очень пожилыми, не всегда понимали один другого, оба с трудными, устоявшимися характерами, но любили друг друга – по-настоящему, глубоко и искренно. Помяните и его добрым словом, и мамочку с Аленушкой, и Танечку с Андрюшей, а теперь и Верочку, как и я ежедневно поминала в своих молитвах вас, мои дорогие, и ваших близких – как живых, так и ушедших от нас.

Дорогие друзья! Если не все вы и не все обо мне знаете (просто до кого-то «очередь не дошла»), при желании – порознь или вместе – прочитайте мою автобиографическую поэму «Сорокалетие».

А сейчас, когда вы, мои дорогие, сидите уже без меня за поминальным столом, прошу вас исполнить песню, которая мне и мамочке была очень дорога: «Я люблю тебя, Жизнь!»

Пусть Жизнь торжествует… Целую и обнимаю вас. Еще раз прошу простить мне все мои невольные («вольных», преднамеренных – не было) прегрешения и обиды. Привет и самые добрые пожелания всем вам. Вспоминайте меня добром.

 
Ну а я? В кипучей круговерти
Жизнь моя – в пределах кратких дней.
Мне не уготовано бессмертье,
Но желанье есть в душе моей:
Чтоб случайно в новом поколенье
Среди книг, что не моим чета,
Кто-то с добрым искренним волненьем
И мои бы строки прочитал…
Чтобы хоть на миг я получала
С миром связь, далеким и живым,
Чтоб другое сердце застучало
В ритме с сердцем любящим моим».
 

Грамматика боли

«Жила. Работала. Страдала…»

 
Жила. Работала. Страдала.
Была счастливой. Не была.
Пора укладки чемоданов
Уже, наверное, пришла.
Мой груз – лишь внешне невесомый,
Хоть он – не мебель, не тряпье.
Он тяжелей. Он весь – особый.
В нем – Уходящее мое.
В нем слезы горьких расставаний
И скорбь последнего «прости».
И близость дальних расстояний.
И дальность близкого пути.
Война миров и мир сражений.
Успех. Потери. «Нет» и «да».
Часы побед и поражений.
Довольства миг. И дни стыда.
В нем боль вопросов нерешенных.
В нем грусть и радость, лень и труд.
В нем версты дел незавершенных,
Века загубленных минут.
Мой труд учительский любовный.
Стихи. И мысли. И дела.
Багаж – душевный и духовный.
Не что хотела – что смогла.
Так что нужней всего в дороге?
Важней всего в моей судьбе?
Что оставляю я в итоге,
Какую память о себе?
Кого заглазно очернила,
Кому дала стакан воды,
Кому я горе причинила,
Кого спасала от беды?
Кого уход мой тяжко ранит?
Кто засмеется, кто вздохнет?
И кто добром меня помянет,
И кто навеки проклянет?
Мы все хотим добро прославить,
Хотим и верить и любить,
Но в чем ошиблись – не исправить,
И невозможно изменить.
Себя корим, крушим, ломаем
Мы в роли грозного судьи,
Но слишком поздно понимаем
Все прегрешения свои.
И лишь тогда, забеспокоясь,
Очнемся в миг единый – тот,
Как на глазах ушедший поезд
По рельсам гулко громыхнет.
Живем, забыв или не веря,
Что уяснить бы надо всем:
Что мы рождаемся на время,
А умираем насовсем…
 

Последняя строка

 
От рожденья к смерти – путь немалый,
И, беря его за образец,
Знаем мы, что если есть начало,
То в конце предвидится конец.
Все привычно в этом распорядке,
Только путь в поэзии – другой.
Если я спешу к своей тетрадке —
Значит, стих, что был еще в зачатке,
Поразил последнею строкой.
Он, что не успел еще родиться, —
Лишь птенец в насиженном яйце,
Ну а мысль – живою взрослой птицей
Воспаряет сразу же в конце.
И строка, что в сердце зазвучала,
Вдруг затронет новые сердца…
Так стихи мы пишем – не сначала,
А идем к началу от конца,
И, любя, страдая, ненавидя,
Лишь с бумагой чистою вдвоем,
Прошлое-грядущее провидим
Мы своим таинственным чутьем.
Но печальны наши размышленья,
Словно беспросветной ночи мгла.
Зло. Жестокость. Войны. Преступленья.
Низкие и подлые дела…
Даже голос совести не слышен,
И, не зная, наш удел каков,
Мы творим, творим четверостишья
Наших бед, ошибок и грехов.
А насколько праведнее, краше,
Чище жили б на своем веку,
Если бы в поэме жизни нашей
Знали мы последнюю строку!
 

Моя судьба

 
Как много было, сколько сталось!
И ничего не утаю
Я из того, что мне досталось:
Ни преждевременную старость,
Ни юность позднюю мою,
Ни встречу с низостью людскою,
Что будет в памяти всегда,
Сердец величие святое,
Ни чувство близкого покоя
В часы затишья перед боем,
Ни войны тихого труда,
Ни скорби той – мечты о сыне,
Что всех больнее и трудней,
О сердца мертвой половине,
Что не воскресла и поныне,
Когда судьба, придя с повинной,
В класс привела чужих детей…
В любви к контрастам с нею споря,
Я благодарна ей до слез,
Что мой кораблик в общем море
Трепали бури на просторе,
Что счастье, радости и горе
Узнать мне в жизни довелось,
Что путь мой был суров и труден,
Что знала боль, нужду, борьбу,
Дыша с людьми единой грудью,
Что жили мы не как-нибудь бы,
А наши крошечные судьбы
Вплетали в общую судьбу!
 

Родине

 
По-разному людям дано понимать
И слово, и дело, и счастье свое.
У каждого в сердце – родимая мать,
Но все по-особому видим ее.
С такою улыбкой в глазах дорогих
Лишь мать на ребенка глядит своего.
Хорошая женщина? Да, для других.
И неповторимая – для одного.
Мы Родину матерью нашей зовем,
Но видим по-разному ширь и красу.
Один вспоминает о доме родном,
Другой – о знакомой поляне в лесу,
Для третьего Родина – города гул,
И запах ступеней – старинный, родной,
И с детства знакомый киоск на углу,
И парка культуры каток ледяной.
А я? Помню: вся от волненья горю,
Ступив педагогом на школьный порог.
О Родине детям и я говорю,
Давая свой первый в жизни урок.
Прошло тридцать лет… До последнего дня
С таким же волненьем, как в первый раз,
Я в класс прихожу, то же чувство храня,
И Родина нежно глядит на меня
Десятками юных чудесных глаз.
 

 
Не страной с бескрайними полями —
Ты вначале комнатой была,
Где впервые я от стула к маме
Без поддержки по полу прошла.
Раздвигались комнатные стены…
Нас, детей, заботливо храня,
Ты росла со мной одновременно,
Но все так же нянчила меня,
Чтоб потом,
твои невзгоды встретив,
Я, как все, делила их с тобой:
Для детей больней всего на свете,
Если больно матери самой.
Потому тебе, моя Россия,
Ныне исповедаться хочу:
Как пишу стихи свои простые,
Ребятишек грамоте учу,
Как прошло большое что-то мимо,
Как жила для школы, для ребят,
Как, любя, я не была любимой,
Как была любимой, не любя.
Как дано мне было очень много —
Все сердца, что бились в лад с моим:
Ведь дается только педагогу
Счастье, недоступное другим.
Знаю я: ты мне, как всем, поможешь
Жить и волю выполнить твою,
И своих воспитанников тоже,
Как стихи, тебе я отдаю,
Потому что – вольно и невольно,
Счастьем, горем, всей своей судьбой,
Всем, что сердцу радостно и больно,
Я навеки связана с тобой.
 

 
Чем больше любим – тем к себе мы строже,
И не по той ли – главной из причин —
О Родине, что нам всего дороже,
Мы чаще целомудренно молчим?
Перед ее величественной былью
Слова – и легковесней, и скудней.
Так меркнут драгоценности любые
Пред полновесным колосом полей.
И воины, что подвиг сотворили,
За Родину, вставая под ружье,
Красивых слов о ней не говорили,
А просто умирали за нее.
Последнее сыновнее объятье
Они дарили ей – и только ей.
И кровью двух на фронте наших братьев
Я причастилась Родине своей…
Как надо нам трудиться, жить и верить,
Чтоб, силы все отдав родной стране,
Любовь и жизнь такой же мерой мерить,
С погибшими вставая наравне?
Гордиться тем, что здесь родился Ленин,
Что им для нас проложена стезя,
Что ласково, не ведая сомненья,
Доверчиво глядят на поколенья
Отчизны родниковые глаза…
 

Отцу моему

 
Видела болезни и усталость,
А не круг трагических вопросов.
И нередко мною забывалось,
Что отец – писатель и философ.
Я одно девчонкой понимала:
В справедливом гневе был неистов,
И казалось – это очень мало,
Что в двадцатом был он коммунистом.
То, что врач он, – с детства было ясно,
Что в войну больницу спас от белых
И за то, что стал лечить он красных,
Только чудом спасся от расстрела.
Мой отец!
Порой я обижалась
На твои «придирки» и «капризы»,
И казалось – это очень мало,
То, что не терпел ты компромиссов.
Старенький, седой, бородка клином…
Скорбный взгляд и боль могла постичь я.
За страданьем, тягостным и длинным,
Твоего не видела величья.
Сколько было воздуха степного!
А тебе для вздоха не хватало…
Мой отец!
Увидела иного
Лишь теперь, когда тебя не стало.
Слезы, запоздалые упреки,
Сожаленья – все теперь напрасно…
Так приходит свет от звезд далеких
Лишь тогда, когда они угаснут.
 

Сорок лет с сорокового года…

 
Нам счастье все тогда пророчили
И не предсказывали бед.
В сороковом мы школу кончили,
С тех пор минуло сорок лет…
Мы были нестерпимо молоды,
Глупы, доверчивы, добры,
Ничем дурным еще не тронуты…
Мы ждали радостной поры,
Умея без обид и зависти
В года грядущие смотреть.
Любовь была подобна завязи,
Не успевающей созреть,
Едва лишь только обозначенной:
«Успеем! Будем влюблены!»
А через год шагнули мальчики
В пожар неслыханной войны.
Да, сколько все тогда утратили!
Теперь – прабабушки давно…
Иным, минуя званье матери,
Названье грустное дано:
Рыдали тайно, темной ночкою,
Себе твердили: «Что ж, держись!»
И оставались одиночками
На всю оставшуюся жизнь…
Нам все досталось полной мерою:
Разлука, слезы, смерть и бой…
Бойцы, в победу нашу веруя,
Закрыли Родину собой.
Осталось – вечное ранение
Тех дней, простреленных насквозь,
Когда и новым поколениям
Узнать подобное пришлось.
И сколько холмиков на кладбище,
Родных для каждого из нас!
Но уцелевшие товарищи
Собрались вместе в этот час!
Любимых тень за нами следует,
Когда, всем горестям назло,
Мы могиканами последними
Сидим за праздничным столом.
Живой водой на время сбрызнуты,
Вернув былое естество,
Уже не призраки, а признаки
Мы видим детства своего.
И, глядя в лица, поздравляем мы
И ждем, стесняясь слова «ты»,
Что, как на пленке проявляемой,
Проступят прежние черты.
Совсем забыв об увядании
И снеге, легшем на виски,
Мы снова счастливы свиданием,
Мы вновь по-прежнему близки.
Хотим опять детьми представиться
Учителям, навек родным,
Почтим ушедших доброй памятью,
Земной поклон им отдадим.
Мы верим, что за нас спокойны вы,
По праву вы горды сейчас:
Мы быть старались вас достойными,
Краснеть не будете за нас.
Земная жизнь, увы, не вечная,
Но кто останется живой
И будет счастлив новой встречею,
Как этой, полувековой,
Тот пусть расскажет – детям, внукам ли
О нас, умерших и живых,
О том, какой ценой и муками
Оплачен мир беспечный их.
 

Цыганка

 
Вот, семечки щелкая, быстро идет
Она по вагону, в толпе пропадая,
В оборках и бусах… Болтает, поет,
Ко всем пассажирам подряд пристает,
А женщинам – карты настырно сует:
«Красавица, дай погадаю!»
Припев тот ко всем шелухою летит,
И я не смущаюсь нимало,
Что, встретясь с цыганкой, и я по пути
В красавицы тоже попала.
Не надо, цыганка. Напомнишь. Не тронь
Тех дней предвоенного года.
Как бабочка, юность влетела в огонь
И взрослою сделалась с ходу.
Еще не гадали девчонки тех дней
(То время позднее настало),
И так было много хороших друзей;
Для них королей не хватало.
Я помню прощанье. Кипящий перрон,
Смех, слезы и шутка простая…
И вот треугольные письма на фронт
Летят голубиною стаей.
Как много вопросов летело туда,
Как мало ответов – обратно…
И вот он, тот памятный вечер, когда
Случайно взялась я за карты.
Старушка-соседка неслышно вошла:
– Раскинь-ка на Васю… Утешь ты.
Я карты забытые где-то нашла
И ей начала сочинять, что могла,
Гаданьем вселяя надежду.
Соседке – о сыне. О друге – себе.
Утеху друг другу несли мы
И часто подолгу в примолкшей избе
Гадали о наших любимых.
И лгали, скрывая улыбками боль,
Когда выходили упрямо
У самого сердца – бубновый король
И с черною пикою дама.
Но, не подчиняясь движениям рук,
В своем постоянстве велики,
Нам карты не лгали – и щедро вокруг
Швыряли зловещие пики.
Одна за другой похоронные шли,
Как ночи за днями приходят.
Тревожно смотрели на нас короли,
Что лишними стали в колоде.
Но, даже суровую правду любя,
С людьми я надежду делила.
То не суеверье, a вера в тебя,
Родная страна, говорила.
Была я одной из твоих дочерей,
Песчинкою малой… И все же
В любви, и в заботе, и скорби твоей
Ты, Родина, женщина тоже.
Вот видишь, цыганка… Все знаю. Молчи.
Иди-ка работай: ведь ты молодая.
Но снова настойчивый голос звучит:
«Красавица, дай погадаю!»
 

Разум

 
Похвально продвижение вперед:
Идти не отставая, не споткнуться…
Но жаль, когда ума недостает
На пройденное все же оглянуться.
Нет, в спешке не следим мы за собой
И с прошлым вновь не ожидаем встречи.
Так армия, бывает, примет бой,
Надежный тыл себе не обеспечив.
Ах, если бы умерить нашу прыть,
Грехов, ошибок снизить счет немалый,
Когда по-волчьи хочется завыть
В раскаянье преступно-запоздалом:
Как многим руку помощи не дал!
Как многих незаслуженно обидел!
Как много в жизни всякого видал
И как необходимого не видел!
Всей истины простая суть:
Что миг минувший больше не настанет,
Его нам не поправить, не вернуть,
Когда прошедшим будущее станет.
 

Возвращение с курорта

 
Заботы, тревоги – все послано к черту.
Был месяц свободы – как счастья задаток…
Три женщины едут на север с курорта,
Используя отпуска жалкий остаток.
Они вспоминают, болтая друг с другом,
Как временно быт перестроили круто,
Насытились всем, что подарено югом, —
От вин до загара, от флирта до фруктов.
Гордячкой четвертую враз окрестили,
Она чужеродной в купе оказалась:
Недавно вошла.
И поскольку все пили,
То как человека ее пригласили,
Она ж «пузырек раздавить» отказалась.
– Простите, не нужно… Спасибо, не надо…
И вышла за дверь – тихо, словно украдкой,
Какая-то серая с первого взгляда,
Совсем незаметная, как куропатка.
Когда же, в поношенном стареньком платье,
Вернулась она и присела устало,
Обиженно женщины дали понять ей,
Что зря о себе она воображала,
Что, в общем, вести себя так не годится —
В компании портить другим настроенье,
Тем более – нечем пред ними гордиться,
Ее пригласили со всем уваженьем.
Вошедшая в поисках нужного слова
Смущенно-неловко оправила платье.
– Простите меня… Я из морга в Ростове —
Сыночка Сережу должна опознать я…
Но тел почти нету – одни только раны,
Кого-то найти – безнадежно и глупо…
А я все искала и перебирала
Останки чужих изувеченных трупов…
И все мне мерещатся эти завалы —
Во сне, наяву и бессонною ночью.
Чеченцев и русских война уравняла,
Куски сыновей я чужих повидала —
Средь них опознать не сумела сыночка.
И протрезвели курортницы сразу,
На спутницу глядя с немым состраданьем.
Она ж, подавившись последнею фразой,
Вдруг вся затряслась в безудержном рыданье.
Чеченская бойня троим не грозила,
Сынов не ждала ненасытная пропасть,
Но тщетно пыталась бессильная сила
Помочь им уйти от войны в беззаботность.
Невольно щадили те трое друг друга
И не были вовсе жестоки и черствы,
Но просто веселье, родившись в потугах,
На отдыхе было невольным притворством.
Ходили на танцы, и пили и ели,
Читали, гуляли – в невольной попытке
Все горе людское в четыре недели
Пересидеть, как в ракушках улитки.
И, развлекаться решив изначально,
Шутили, влюблялись, не зная предела,
Все – как в лихорадке…
И только случайно
Их лично чеченская скорбь не задела.
Я бросить упрек не решаюсь кому-то,
Господь, упаси…
Только все это было.
В веселом купе, ставшем вдруг неуютным,
Немое безмолвие вдруг наступило.
Недвижно сидели. Неловко молчали.
Оса залетевшая нудно жужжала.
Размеренно-сонно колеса стучали,
Да в такт им бутылка слегка дребезжала.
 

Два горя

 
Небо над ним так сине,
Как только бывает летом.
Хоронит женщина сына
На тихом кладбище этом.
Ей, до сих пор не понявшей,
Как пуля в сердце – навылет.
В глазах, от засухи впавших,
Скорбь вековая стынет.
Растрепались пряди седые,
Губы дрожащие что-то шепчут…
Рядом друзья стоят и родные,
Держат под руки, за плечи.
Пахнет сырою глиной.
Кто-то надрывно стонет.
Хоронит женщина сына —
Сердце свое хоронит.
Еще одна у ограды
Встала, изнемогая.
Горе другое рядом.
Рядом – тоска другая.
Обычней – эта картина,
Горе поменьше ростом.
Просто не было сына.
И мужа не было просто.
Так и осталась одною,
Как деревце у погоста.
Жизнь прошла стороною.
Жизни не было просто.
Но боль-то ее слабее,
И к ней сочувствия нету.
Да разве сравнишь обеих
В скорби – и ту и эту?!
Той, одинокой, проще:
Теряет, чего не имела.
Зря она плачет и ропщет,
Если жить не сумела.
Тоску ее и угрюмость
Горем и звать-то стыдно.
А все же, если подумать…
Нам ведь его не видно…
 

Я

 
Скорбь, и боль, и радость, и утеха —
В том, что называю словом «я»:
Центра центр, росток в ядре ореха,
Сердцевина, суть и истинность моя.
То, что главным будет, есть и было
(Скажем, против правды не греша).
Что же это? Жизненная сила?
Сердце? Мысль? А может быть, душа?
Но, лучами так меня заполнив,
Что себя не мыслю без него,
Светит «я», как маленькое солнце
Во вселенной тела моего.
Ну а вдруг бы, просто не заметив,
«Я» другое втиснули в меня?
«Да» и «нет» смогла бы я в анкете,
Да и в жизни тоже поменять.
Пробудив неведомые силы,
Все пути иначе бы прошла.
Может, даже стала бы красивой?
Может быть, удачливой была б?
Но при всем желании поправок
За свое мучительно стою:
Горькое до боли, как отрава,
Это «я» одно имеет право
На любовь и ненависть мою.
Этим «я» с другими я общаюсь.
Сколько их! Будь злы или добры,
Каждое галактику вмещает.
И, как я вокруг миров вращаюсь,
Вкруг меня вращаются миры…
 

Обида

 
Беседы острый поворот —
И все погибло. Я убита.
И спать ночами не дает
Мне нанесенная обида.
Ведь знаю: я была права.
Хлестнули зло, несправедливость,
И в сердце резкие слова
Шипами кактуса вонзились.
Лишь мысль, сознанье теребя,
Совет дает: «Утешься! Что ты!
Пускай обидели тебя,
Не ты обидела кого-то!»
Да, это легче.
Только зло
Заставит вспомнить даже малость,
Не только что произошло,
Но что и подразумевалось.
А мой ответ совсем не тот,
Я не была готова к бою…
И чувство горечи растет
И заслоняет мир собою.
И беспрерывно с этих пор
Свою обиду, хоть и прячу,
То разжигаю, как костер,
То, как культю больную, нянчу,
Как будто я должна растить
То, от чего мне так тревожно.
Но если трудно все простить —
Забыть и вовсе невозможно.
Себя жалея и любя,
Я и сама могу споткнуться,
Но отчего-то на себя
Все забываю оглянуться.
Характер свой не изменя
И сложный нрав не укрощая,
Я забываю, что меня
Все время кто-нибудь прощает…
 

На Старом Арбате

 
Да, всем торговали на Старом Арбате:
От туфель до штор, от икон и до платьев,
С улыбкой лукавой глядели матрешки,
А дед продавал деревянные ложки…
И был он какой-то и жалкий, и ветхий,
Глаза покраснели, слезились от ветра,
И в них безнадежная грусть и печаль,
А на груди – «За отвагу» медаль
Напоминаньем о прошлом далеком
Глядела на мир, как единственным оком.
И вот старика свысока, словно барин,
Небрежно окликнул раскормленный парень:
«Послушай, отец, мне не ложки, а дай-ка
Вот эту свою боевую медальку.
Теперь уж носить ее долго не сможешь,
В могилу с собой не возьмешь, не положишь.
Я мог бы купить и другую любую:
Ты видишь, наградами всюду торгуют,
Но мне по-людски тебя искренно жаль.
Так сколько ты хочешь за эту медаль?»
Окинул старик покупателя взором,
Исполненным горьким и гордым укором,
И тихо ответил: «Других не корю я,
Но этой медалью своей не торгую.
Была в моей жизни она лишь одна,
Но цену ее оплатил я сполна.
Ты знаешь, сынок, если только всмотреться —
Осколок под ней у меня возле сердца.
Сроднились все трое за сорок пять лет.
И мне, голубок, разлучать нас не след…»
И грустно шепнул, опираясь на палку:
«А мне тебя по-человечески жалко…»
 

Своя беда

 
Два сына и муж у нее похоронены,
Пьет горькую зять, а внучонок в больнице…
Идет отрешенная, потусторонняя,
И слезы дрожат у нее на ресницах.
Но вот машинально она протянула
Руку слепому, идя через улицу,
И снова глубоко и тяжко вздохнула,
И горе заставило плечи ссутулиться.
Свои огорченья ее обступили,
И нету с тяжелыми мыслями сладу.
Барьером чужую беду заслонили —
Судьбу человека, идущего рядом.
Но, черную зависть душой ненавидя
И спутницы ветхой сжимая запястье,
Все ж думает он:
«Эта женщина видит.
Есть ли на свете большее счастье?»
 

Странный человек

 
Всех критикует дядя Авдей,
Послушать его – похоже,
Что он не любит всех людей,
Что он терпеть их не может.
Геройски сражался он на войне,
И в заслоненной годами дали
Хранятся подспудно, на самом дне
В сундучке ордена и медали.
Мальчишке, что вечно в футбол гонял,
Грозит для острастки палкой.
Он вынес когда-то его из огня,
А сам пострадал от упавшей балки.
Отдаст последнее:
– На, возьми!
Таков уж характер его особый:
Живет, не умея ладить с людьми,
И только на подвиг для них способен.