Текст книги "Дочь часовщика. Как видеть свет в кромешной тьме"

Глава 4
«Рацциас»

В 1942 году в Гааге также успешно злодействовал хитрый офицер контрразведки Абвера майор Герман Гискес. Один из его агентов – человек по имени Риддерхоф – управлял транспортной службой, которая могла предоставить грузовики для доставки грузов, заказанных Лондоном. Совершенно случайно Риддерхоф познакомился с Таконисом и через него узнал о Лауверсе и его радиооборудовании, а также об их совместных планах. Вся эта информация поступила непосредственно к Гискесу, который незамедлительно начал операцию под названием «Северный полюс».

6 марта, во время подключения Лауверса к лондонскому офису, хозяин дома сообщил ему, что снаружи стоят четыре черные машины. Лауверс немедленно попытался скрыться с тремя зашифрованными, но не отправленными сообщениями в кармане. Люди Гискеса арестовали его прямо на улице, а улики в кармане не оставили ему шансов на алиби. Немцы также арестовали владельца дома, в котором Лауверс снимал комнату, и его жену, конфисковали радиооборудование. Как правило, захваченным во время Второй мировой войны шпионам предоставлялся выбор: работа на врага или казнь[16]16
  Британцы упростили выбор немецким шпионам, захваченным в Англии: они предлагали им либо работать на МИ-5 (которая курировала двойных агентов), либо заключение в Лондонском Тауэре.


[Закрыть].

Если агент выбирал первое, похитители «обыгрывали» или «включали» его радио, как это называлось. Это означало, что агент соглашается отправлять сообщения в Лондон (или, наоборот, в Берлин в случае захваченных немецких шпионов), продиктованные его похитителями, не раскрывая, что он был захвачен врагом. На такой случай УСО предусмотрело специальные процедуры: у каждого радиста имелся набор заранее спланированных многоуровневых проверок безопасности.

Они помогали убедиться, что агент не был скомпрометирован; если специальные кодовые слова отсутствовали при передаче сообщений, Министерство внутренних дел понимало, что агент был арестован и радио теперь работает на врага.

Лауверс честно следовал протоколу УСО и пропустил в своих сообщениях, надиктованных Гискесом, все необходимые коды безопасности. Лондон, к несчастью, проигнорировал предупреждение, предположив, что Лауверс проявил небрежность или поспешил. С этого момента голландский отдел УСО начал систематически высылать Гискесу спецагентов, каждый из которых прыгал с парашютом прямиком в объятия ожидающих немецких солдат[17]17
  До окончания войны УСО направило в Голландию пятьдесят шесть агентов. Из них сорок три, прыгнув с парашютом, попали в немецкий плен. Тридцать шесть агентов были казнены.


[Закрыть].

Нацистские тиски начали сжиматься и в Харлеме вокруг семьи тен Бумов. В воскресенье Корри, Бетси и Опа отправились на службу в Голландскую реформатскую церковь в Вельсене, где восемнадцатилетний сын Нолли, Петер, играл на органе. Орган Вельсена был одним из лучших в Голландии, и Петер удостоился этой чести, конкурируя с сорока более опытными музыкантами и победив. Церковь была заполнена до отказа, и тен Бумы втиснулись на одну из последних свободных скамей. Внимая звукам своего инструмента, Петер погрузился в печальные мысли. На этот самый день, 10 мая, пришлась двухлетняя годовщина оккупации. «В тот момент во мне восстал патриотический дух, – вспоминал он, – и я решил, что именно в это воскресное утро просто необходимо что-то сделать, чтобы продемонстрировать, что в душе мы все еще настоящие голландцы, сделать что-то, чтобы выразить нашу надежду на победу, веру в то, что придет день, когда мы снова станем свободным народом».

Восемнадцатилетний Петер ван Верден за органом. На стене справа от него изображение Иоганна Себастьяна Баха, набожного христианина, который часто подписывал свои ноты “S.D.G.” – Soli Deo Gloria (“Единому Богу Слава”).

Когда служба закончилась, вместо того чтобы сыграть традиционный церковный гимн, он настроил инструмент на полную громкость и начал играть «Вильгельмус», национальный гимн Нидерландов.

Собравшаяся паства зашумела. Все в церкви знали, что недавний указ Зейсс-Инкварта объявлял исполнение или пение «Вильгельмуса» преступлением. Опа, которому на тот момент было восемьдесят два года, первым поднялся на ноги. За ним последовали другие. Внезапно откуда-то позади раздался голос, начавший петь слова. Потом еще один. И еще один. Через несколько секунд вся церковная паства стояла, гордо и вызывающе распевая запрещенный гимн.

Многие плакали.

Корри запомнила и впоследствии живо описала этот момент: «Мы пели не таясь, воспевали наше единство, нашу надежду, нашу любовь к королеве и стране. В эту годовщину поражения на мгновение почти показалось, что мы победили».

Тен Бумам пришлось дожидаться Петера после службы возле боковой двери церкви; казалось, добрая половина прихожан хотела лично обнять его, пожать руку или похлопать по спине. По мере того, как Корри обдумывала сложившуюся ситуацию, она все больше впадала в уныние. Гестапо скоро услышит о произошедшем, и что тогда? Петера наверняка арестуют, возможно, накажут и всех остальных, кто спел гимн.

Корри и не подозревала, что недавно назначенный нацистами мэр Вельсена лично присутствовал на службе, решив проверить, соблюдает ли церковь новый закон.

На следующее утро Петер проснулся от того, что кто-то трясет его. «Петер! Проснись, – кричала Коки, его младшая сестра. – Пожалуйста, Петер, проснись!»

Петер открыл глаза. «Э-э? В чем дело?… О, это ты. Ну же, я еще немного посплю, ладно?»

Коки снова встряхнул его. «Послушай меня. Ты должен встать – сию же минуту. Полиция приехала! Они внизу. Петер! Ты меня слышишь? Внизу полиция, и они говорят, что забирают тебя в тюрьму!»

Петер спустился с ней вниз, где голландские офицеры спокойно объявили, что он арестован.

«Это из-за Вильгельмуса», – прошептала Коки.

Полицейские позволили Петеру вернуться в комнату и взять смену одежды. Пока он собирался, в дверях появилась мать.

«Петер, – мягко сказала Нолли, – тебе предстоит опасное испытание. Мы не знаем, что произойдет и куда они собираются тебя отвезти. Но я знаю, сынок, что, если Господь с тобой, нам вообще ничего не нужно бояться. Давай на минутку опустимся на колени».

Нолли начала молиться, но сердце Петера было далеко. Да, он вырос в христианской семье и играл на органе в церкви, но в глубине души он считал, что религия предназначена для пожилых людей, особенно женщин. Религия была не для него. Во всяком случае, не в его восемнадцать лет.

Когда они спустились вниз, офицеры окружили Петера по бокам и увели его без дальнейших обсуждений.

В полицейском участке его отвели в холодную, серую комнату для допросов. Один за другим различные немцы – скорее всего, гестаповцы – снова и снова задавали ему одни и те же вопросы. Очевидно, они считали его важным оперативником Сопротивления, возможно, даже лидером. Пока он обдумывал свою ситуацию в перерывах между вопросами, он услышал нечто невероятное: снаружи уличный музыкант играл тот самый знаменитый голландский гимн. Измученный парень мысленно пропел слова к звучащей мелодии:

 
О, окружи нас Своей благодатью, Господь Иисус, навсегда
И атаки врага никогда не причинят нам вреда.
 

Вошел другой офицер, нарушив кратковременную передышку Петера, и отвел его во вторую комнату для дальнейших вопросов. Потом еще один. Наконец охранник выпустил его в маленький дворик, который, по-видимому, был внешней камерой предварительного заключения. В углу сгрудились несколько евреев в окружении немецких охранников. Через некоторое время подъехал грузовик, и всем было приказано сесть в кузов. Когда Петер занял свое место, вошел молодой офицер и объявил, что того, кто скажет хоть слово, застрелят.

Они без происшествий прибыли в пункт назначения – Амстердамскую тюрьму, и Петер получил свое личное имущество: одеяло, чашку, вилку и ложку. Затем его отвели в маленькую камеру, в которой находились еще двое: подрядчик, обвиняемый в шпионаже, и гангстер, арестованный за кражу со взломом. «Умный Мэлс», как его называли сокамерники, регулярно демонстрировал свой талант профессионального преступника, воруя хлеб по всей тюрьме, когда их выпускали прогуляться по территории. Позже Петер узнал, что он прожил тяжелую жизнь, более трети которой провел за решеткой.

* * *

В среду утром, когда Корри и ее отец устанавливали в мастерской верстаки, в комнату ворвалась Коки.

«Опа! Тетя Корри! Они пришли за Петером! Они забрали его!»

Коки не знала, куда увезли Петера, и только в субботу Корри выяснила, что он был заключен в тюрьму в Амстердаме.

Две недели Корри ждала и волновалась. Никаких известий о Петере не поступало, наоборот – произошла еще одна неприятность. Однажды вечером, незадолго до наступления в восемь вечера комендантского часа, она услышала стук в дверь. Она открыла и увидела женщину в меховом пальто – необычном облачении для лета – сжимающую в руках чемодан.

«Меня зовут Клеермейкер», – сказала женщина. – Я еврейка». Корри пригласила ее войти и представила своему отцу и Бетси. История госпожи Клеермейкер прозвучала очень знакомо. Несколько месяцев назад арестовали ее мужа, сын ее прятался. Раньше семья владела магазином одежды, но СД приказала ей закрыть его, и женщина боялась возвращаться в свою квартиру, которая находилась прямо над магазином. По ее словам, она слышала, что семья тен Бумов давно поддерживает евреев.

«В этом доме, – подтвердил Опа, – Божьим людям всегда рады».

«У нас наверху есть четыре пустые кровати, – добавила Бетси. Ваша проблема будет заключаться исключительно в том, чтобы выбрать, в какой из них спать!»

Две ночи спустя, тоже около восьми вечера, Корри услышала еще один стук в дверь магазина. Она открыла и обнаружила пожилую еврейскую пару, напуганную до смерти, держащую в трясущихся руках свои последние пожитки. Они рассказали ту же историю, и Корри приютила их.

Она знала, что поступает опасно и буквально рискует жизнями своих близких. У тен Бумов теперь укрывались три еврея, а их Бейе располагался всего в полуквартале от полицейского управления Харлема. На следующий день она навестила Виллема и попросила совета и помощи. Она рассказала ему о евреях и спросила, сможет ли он найти для них укромное место где-то за городом.

«Сделать это становится все труднее, – ответил брат. – Люди остро ощущают нехватку продовольствия, даже на фермах. У меня все еще есть адреса проверенных людей, несколько. Но они никого не возьмут без продуктовых карточек».

«Без продуктовых карточек!? Но евреям не выдают продовольственных карточек!»

Виллем на мгновение задумался. «Я знаю. И продовольственные карточки нельзя подделать. Они слишком часто перевыпускаются, и подделку слишком легко заметить».

«Так как же, ради всего святого, они собирались получить продовольственные карточки?» – спросила Корри.

«Их нужно украсть».

Слово «украсть» застряло в сознании Корри. «Тогда, Виллем, не мог бы ты украсть… я имею в виду… не мог бы ты достать три украденные карточки?»

Виллем покачал головой. По его словам, гестапо следило за ним днем и ночью. «Для вас будет гораздо лучше найти свои собственные источники. Чем меньше контакта со мной – чем меньше связи вообще с кем-нибудь – тем лучше».

Корри ехала домой на поезде и ломала голову, пытаясь придумать решение. На ум пришло только одно имя: Фред Коорнстра, который раньше работал в коммунальной компании и каждый месяц настраивал в Бейе электрический счетчик. Насколько она помнила, теперь он работал в Продовольственном отделе, в том самом месте, где раздавали продовольственные карточки.

В тот же вечер после ужина встревоженная Корри пошла к нему, совсем без уверенности в том, что Фред ее не выдаст. В краткой беседе она рассказала, как сначала приютила трех евреев и что в день их разговора пришли еще двое – всем нужны были продовольственные карточки. «Есть ли какой-нибудь способ раздобыть дополнительные карточки? Взять больше, чем отчитаться?»

Фред покачал головой. По его словам, каждая карточка имела номер и учитывалась, номера по нескольку раз перепроверялись. Он на мгновение задумался и выдал идею.

«Если только… если только не произойдет чрезвычайной ситуации. В прошлом месяце Продовольственный отдел в Утрехте ограбили, это может повториться… в полдень, к примеру, …когда там находимся только мы с регистратором, и нас найдут связанными и с кляпом во рту…»

Корри ждала, пока Фред обдумывал, как можно подостовернее обставить преступление.

«Сколько вам нужно?» – наконец спросил он.

«Сто».

* * *

В Амстердамской тюрьме томился Петер. Ночи были долгими, и когда он лежал на своем тонком соломенном матрасе, его мысли снова и снова возвращались к семье. Он думал о своих родителях, братьях и сестрах, вспоминая, как они выглядели, сидя за обеденным столом. Каждую ночь его мысли непременно прерывались плачем другого заключенного. Петер знал, что на рассвете этот человек будет казнен.

«Тюремное заключение при нацистском режиме за политическое преступление, как ничто иное, способно настроить тебя на серьезные размышления, – вспоминал он о том времени. – По мере того как ночь за ночью я мучительно размышлял, слыша крик обреченных, по мере того как каждый день мы слышали по трубам[18]18
  Заключенные научились общаться друг с другом через специальную азбуку Морзе, стуча по трубам отопления.


[Закрыть] новости о молодых людях, которых вытаскивали из камер и расстреливали прямо на улицах в качестве возмездия и демонстрации силы, опасность моего положения заставляла меня переосмыслить свою веру».

Словно в знак поддержки, на следующий день он получил посылку из дома. В ней лежала чистая одежда, носовой платок и маленький кусочек мыла. В носке также оказалось спрятанное карманное издание Нового Завета. Даже не верилось, что его не нашли и не изъяли во время осмотра, но теперь благодарному Петеру было что почитать. Он читал и перечитывал страницы такой значимой для них всех книги, пока не пришел момент, когда, к его удивлению, Священные Писания ожили.

«Внезапно мне показалось, что текст представлял собой письмо, адресованное лично мне, – писал он позже. – В нем были слова подбадривания и помощи, в которых я очень нуждался, справляясь с ежедневными трудностями. Христос, о котором говорилось в Евангелиях, больше не казался предметом агиографии – Он стал совершенно реальным персонажем, моим другом. Я начал понимать, что Иисус Христос умер не только за мир в целом, но и что Он отдал Свою жизнь за меня тоже. Он принял мученическую смерть, чтобы я, благодаря доверию к Нему, смог иметь вечную жизнь».

Петер молился, и его настроение сразу же поднималось. «Внутри я чувствовал себя свободным, почти легким, даже радостным. Обстоятельства больше не приводили меня в бешенство. Я оказался в тюрьме, чтобы найти Христа, верного своего Друга».

* * *

Через неделю после разговора к Корри пришел сам Фред Коорнстра. Потрясенная Корри уставилась на его обведенные зеленовато-фиолетовыми тенями глаза и лопнувшую распухшую губу.

Прежде чем она успела что-либо прокомментировать, Фред пояснил: «Мой друг очень глубоко вжился в роль».

Он положил на стол папку из плотной бумаги, в которой было ровно сто продовольственных карточек, добавив, что он сможет доставать по сто таких каждый месяц. Корри была в восторге – у сотен евреев появился шанс на спасение, – но было слишком рискованно забирать карточки у него дома каждый месяц. Она предложила Фреду приходить в Бейе в своей старой униформе смотрителя электрических счетчиков. В конце концов, счетчик находился внутри дома, так он смог бы спокойно отдавать ей карточки вне посторонних глаз. Фред согласился, и Корри нашла место на лестнице, где он мог бы прятать карточки, «проверяя счетчики».

Несколько ночей спустя Корри приняла еще четырех евреев: женщину с тремя детьми. Позже тем же вечером, когда комендантский час уже давно миновал, в дверь магазина снова позвонили. Предположив, что другому еврею рассказали о Бейе, Корри бросилась вниз. В дверях стоял ее племянник Кик, сын Виллема.

«Съездим кое-куда на велосипеде, – сказал он. – Хочу познакомить тебя кое с какими людьми».

«Сейчас? После комендантского часа?»

Кик промолчал, и Корри ничего не оставалось, как принести свой неутомимый велосипед. Они покатили по темным улицам, затем переехали канал, и Корри поняла, что они находятся в пригороде Эрденхаут. Кик подвел ее к дому, окруженному деревьями, у двери их ждала молодая девушка-прислуга. Кик внес оба велосипеда внутрь и поставил их в прихожей рядом с бесчисленным множеством других.

Дойдя до гостиной, Корри встретила старого своего друга по прозвищу Пиквик, он приветствовал их с чашкой кофе в руках. Настоящее имя этого человека было Герман Слуринг, и он был одним из лучших клиентов часового ателье тен Бумов. Этот сказочно богатый господин купил самые дорогие часы, продававшиеся у Бейе, и часто по-дружески гостил у них, предаваясь долгим неспешным беседам. На столетнюю годовщину их магазина он прислал мастерам огромный букет цветов и даже лично посетил семейное застолье.

Все в семье любили его и ласково называли либо «Дядя Герман» (так особенно часто называл его Петер), либо «Пиквик», прозвище, которое Корри и Бетси дали ему после того, как случайно заметили, что он похож на знаменитого персонажа романа Чарльза Диккенса на наброске, сделанном иллюстратором в их книге.

Невысокий, толстый, лысый и косоглазый, Пиквик был невзрачен на вид, но, по сути, он был безукоризненным джентльменом, добрым и щедрым христианином, больше всего на свете любившим детей.

Он начал представлять Корри и Кика другим гостям, и Корри сразу поняла, что перед ней находились участники подпольного Сопротивления; всех и каждого звали «госпожа Смит» или «господин Смит». Она узнала, что руководство Сопротивления работало в контакте с британским и голландским освободительными движениями, сражавшимися в других городах, а сам Пиквик, похоже, отвечал за ячейку в Харлеме.

Несколько мгновений спустя он уже представил Корри группе как «руководителя операции здесь, в этом городе»; до этого момента Корри просто считала, что посильно помогала своим еврейским соседям.

Одного за другим Пиквик представил остальных собравшихся, каждый из которых обладал особым мастерством или совершил нечто знаменательное: один умел подготовить фальшивые документы, удостоверяющие личность; другой мог достать автомобиль с государственными номерами; третий мастерски подделывал подписи.

Корри поняла, что перешла Рубикон: теперь она была частью Голландского сопротивления.

Тем временем в Амстердаме тринадцатилетняя еврейская девочка по имени Анна Франк 12 июня, в свой день рождения, завела дневник. В Амстердаме проживало самое большое еврейское население в стране, и нацисты в первую очередь нацелились на него. В своей первой записи в дневнике Анна вспоминала о лавине преследований, начатых нацистами:

«Наша свобода теперь строго ограничена серией антиеврейских декретов: евреи обязаны носить желтую звезду; евреям предписано сдать велосипеды; евреям запрещено пользоваться трамваями; евреям запрещено ездить в автомобилях, даже своих собственных; евреи обязаны делать покупки исключительно с 3 до 5 часов вечера; евреи должны посещать только принадлежащие евреям парикмахерские и салоны красоты; евреям запрещается выходить на улицы с 8 часов вечера до 6 часов утра; евреям запрещается посещать театры, фильмы или любые другие места развлечений; евреям запрещается пользоваться плавательными бассейнами, теннисными кортами, хоккейными полями или любыми другими спортивными площадками; евреям запрещается заниматься греблей; евреям запрещается участвовать в любых публичных спортивных мероприятиях; после 8 часов вечера евреям запрещается сидеть у себя в саду или на участках своих друзей; евреям запрещается ходить в гости к христианам; евреи должны посещать только еврейские школы».

Однако, как вскоре выяснила Анна, голландских евреев ожидали гораздо большие ужасы.

* * *

15 июня Петера освободили из тюрьмы. Ничего особенного – несколько коротких формальностей, и он вернулся на улицы Амстердама. Однако в его церкви все изменилось. Проповеди с кафедры стали расплывчатыми и короткими. Работы он лишился: из-за необходимости в дополнительном количестве электричества для движения поездов его должность органиста упразднили. Другое изменение, которое он заметил, заключалось в том, что еды с каждым днем становилось все меньше; о нормальной еде уже даже не шло и речи. Основные продукты питания – хлеб и картофель – теперь было невозможно найти, и голландцы были вынуждены есть то, что все еще было доступно: цветы. Луковицы тюльпанов, например, отваривали или обжаривали и использовали вместо картофеля.

Петер также обнаружил, что преследование евреев усилилось: теперь каждого еврея, схваченного нацистами, перевозили в концентрационный лагерь и казнили. Он не был евреем, но находился под прицелом новой нацистской программы «раззия». Из-за нехватки рабочей силы в Германии – военная служба была обязательной для всех взрослых мужчин – в стране нуждались в рабочих на фабриках. Таким образом, немцы начали совершать набеги на районы оккупированных территорий и отправлять схваченных молодых людей в Германию на принудительные работы. Однако у Петера было свидетельство, подтверждающее, что он работал в церковной организации, что освобождало его от «квалификации» на такую работу. Во всяком случае, пока, так он надеялся.

Неделю спустя он посетил конференцию христианских служащих в соседнем городе Хилверсюм. Когда он выходил из здания, его схватили двое полицейских. Они сообщили ему, что он арестован, и Петеру стало понятно, что он снова попал в переделку. Он попытался протестовать, заявив, что у него есть освобождение от перевозки в Германию, но один из офицеров прервал его.

«Побереги силы. Объяснишься в другом месте».

Ту ночь Петер провел в грязной, сырой камере с несколькими пьяницами.

Утром его отвели в кабинет немецкого коменданта. На вопрос, почему он еще не уехал в Германию работать на фабрике, Петер ответил, что он проповедник и поэтому освобожден от такого «призыва».

«Чем ты можешь это доказать?»

Петер достал из бумажника церковное свидетельство и показал ему.

Офицер взглянул на него и рассмеялся. «Мы больше не верим этим вашим сертификатам. Здесь, в Голландии, похоже, каждый мальчишка считает себя священником. Более того, сынок, по мне так ты вообще не похож на проповедника. Ты слишком молод. Я, пожалуй, отправлю тебя в Германию, чтобы ты нормально работал вместе с остальными».