Текст книги "Сестрины колокола"

– Но что ж там про нее скажут? Что, мол, за диковина такая? Смеяться будут?

– Нет, нет. Это же немцы! Культурные люди. Мыслители и композиторы. Она будет служить и церковью, и музеем. Можно спросить, слышала ли ты о…

Вопрос замер у Швейгорда на губах, и Астрид поняла, что он боится смутить ее, боится, что она будет вынуждена ответить: «Нет, я об этом никогда не слышала, я не бывала за пределами Бутангена и не надеюсь побывать».

Он предложил ей сесть, а сам, встав спиной к бюро, принялся излагать, как она уяснила из подбора слов и интонации, черновой вариант отрадного известия. Он повел рассказ о художнике по имени Йохан Кристиан Даль, который был профессором в Дрездене и практически в одиночку пробудил в Германии интерес к норвежской старине, особенно к церквям.

– Но в чем я и все духовенство Норвегии едины, – добавил Швейгорд, – так это в том, что восторженные отзывы Даля о разрушающихся храмах не слишком помогли нашему служению. В 1840 году паства одного прихода в Валдресе предвкушала строительство новой церкви вместо старой. Даль узнал об этом. Сначала он пытался помешать планам разрушить церковь, вносил всякие неосуществимые предложения, которые, по счастью, были отвергнуты. Потом, правда, он на собственные деньги купил церковь-развалюху. Ее заново собрали в Германии, в месте, которое называется Восточная Пруссия. Ну и вот, все остались довольны.

Астрид смотрела на него и думала: на этом месте хорошие пасторские жены улыбаются и согласно кивают. Подают кофе в чашках тонкого фарфора, восклицают: «Боже мой!» – и просят рассказывать дальше. Поэтому она сказала только:

– Ну и что?

Швейгорд сглотнул.

– Да ты послушай! В Валдресе только что начал пасторское служение один мой друг. Мы переписываемся. Он упомянул эту занятную историю. И я подумал: «Ага, почему бы не поступить так же?» Мой товарищ утверждает, что в дрезденской Академии художеств следят за тем, что происходит в Норвегии. Интерес к нашей стране там не снижается. Некоторые немцы ездят в Норвегию любоваться природой.

– На охоту, должно? – спросила Астрид. – Не могут же они просто ходить и смотреть по сторонам?

– Еще как могут, – сказал Швейгорд, – некоторые даже просто плывут на корабле и восторгаются видами.

– Но они же, значит, ничего не делают?

– Не делают; это называется «отпуск»! – сказал Швейгорд. Рукой он так вцепился в спинку стула, что костяшки пальцев побелели. Нервничал, значит.

– Эх, везет же некоторым, – сказала Астрид. – А ты был когда-нибудь в отпуске?

– Нет, никогда. К сожалению. И не похоже, что мне это грозит, так много тут требуется сделать. Хотя когда-нибудь, кто знает… Было бы неплохо.

За разговором об отпуске он чуть расслабился. Но пальцы снова напряглись и побелели, когда он сказал:

– Так вот, Астрид. Я выяснил, что Даль, оказывается, однажды побывал здесь и зарисовал нашу церковь. Я не стал мудрить, а написал письмо прямо в академию – пришлось покорпеть с моим школьным немецким – и связался с одним профессором. В результате они предложили щедрую цену, а мы согласились.

– Выходит, господин Швейгорд подсовывает иностранцам полуразрушенную церковь. Ну, ничего себе.

Она сказала это, просто чтобы выиграть время. В ней росло беспокойство, посеянное брошенным им в прошлый раз мимоходом замечанием о церковных колоколах, замечанием, которое будто само сообразило, что оно неуместно, запнулось и съежилось, гадая, обратил ли кто на него внимание или нет.

* * *

Швейгорд пустился в подробные разъяснения, что, мол, такая перевозка зданий дело надежное, но Астрид и сама знала, как это происходит. У них в селе бревенчатые дома нередко перевозили с места на место. Без сожаления сбрасывали травяную крышу, сосновые бревна метили с торца римскими цифрами, выбивали из сочленений и укладывали на телегу. В Хекне на бревнах сеновала и скотного двора в пазах гнезд видны насечки с метками, а амбар, пока не попал к ним, перепродавали и перевозили два раза.

– Нельзя отставать от времени, – сказал Швейгорд. – Подумай хорошенько, как люди страдают в этих развалинах прошлого. Через час начинаются похороны несчастной жены арендатора из Сульфритта, да ты знаешь, конечно.

– Это та, что умерла в родах?

– Дa. У нее осталось шестеро детей. Ее муж и дети не видят ничего торжественного в том, что ее будут провожать в храме, под куполом которого порхают птицы. Нужно обеспечить людям самые элементарные потребности, а не предаваться любованию прошлым. Нужно, чтобы все были сыты! Обогреты! Чувствовали себя в безопасности.

Астрид заметила, как Кай Швейгорд переходит от речи, написанной заранее, к обычному разговору и прислушивается к ее словам, а потом вновь возвращается в себе прежнему, будто читающему по бумаге:

– Желание сохранить старину благородно само по себе, но нередко любоваться подобными объектами приятно со стороны. Тем же, кто вынужден ими пользоваться, не до красот. Наша страна находится на перепутье, от всех требуется полная отдача сил, и христианство служит в этой сложной ситуации путеводной звездой. Мы не можем исповедовать свою веру в окружении покореженных досок языческой поры. К тому же размеры этой церкви не соответствуют закону. Точка.

Астрид снова взглянула на картину с Иисусом на кресте. Что-то поменялось в ее восприятии, и она подумала о незнакомце с мольбертом, умевшем рисовать мир таким, какой он есть, но дорисовавшем отвалившиеся драконьи головы.

* * *

– А можно нам, простым людям, узнать, сколько немцы обещают заплатить?

– В пересчете на нашу валюту получается чуть более девятисот крон.

– Девять сотен крон?

– Дa, это немалые деньги! Перевозку они оплачивают сами. Очень выгодная сделка. В Гарму церковь тоже собираются сносить. Вместе с алтарем, кафедрой и купелью она оценена в 200 крон. Церковь из Торпо продана за 280 крон; церковь из Ол намеревались продать за 600, но сделка не состоялась.

Астрид сглотнула. Работая на старого пастора, она получала семьдесят крон в год.

– Так как же… – начала она.

– Ну как, я настоял на этой цене! Круглая сумма в немецких марках. Правду сказать, немец уже начал торговаться. Пришел сюда давеча и заявил, что в церкви недостает портала.

– Чего?

– Такая рама дверная. Только украшенная разными вьющимися орнаментами. Сказочными животными и ужасающим змеем, если я правильно понял. Очевидно, в свое время ту дверь заменили более широкой и прочной. Что ж в этом плохого, не могу понять. Но не важно. Для нас это радостное событие! Мы получим средства на постройку функциональной церкви, теплой церкви. С четырьмя печами. И столяры сделают одну хитроумную вещь, благодаря которой внутри всегда будет тепло: стены сколотят из двух рядов досок, а промежуток между ними заполнят опилками. Большие окна будет легко мыть, не то что эти кривые бойницы под самым куполом. Я хочу, чтобы людям было видно друг друга!

Она не знала, что и сказать. Он был так разгорячен, так вдохновлен, так рад!

– Надо поискать тканый коврик из Хекне, – вставила она. – Когда будут церковь разбирать.

Он спросил ее, что это такое, и она рассказала все, что знала:

– Там изображен Судный день. Ты же пастор, должен бы знать об этом ковре.

– Непременно накажу людям, чтобы внимательно смотрели, Астрид. Обещаю!

Он говорил и говорил, но слушала она без внимания. Потому что как-то разом все с кристальной ясностью встало для нее на свои места. Она представила новую церковь с жалким шпилем-коротышкой. Если Сестрины колокола повесят там, их звон будет бить по ушам прихожан. Никакой звонницы или другого места для них на рисунке не было.

Теперь она сумела глубоко заглянуть в его душу. Пятикратная цена объясняется тем, что к церкви полагается приданое. Богатое приданое.

Пропавший змей

В течение дня Герхард Шёнауэр несколько раз заводил с пастором речь о пропавшем портале, но у Кая Швейгорда не находилось ни внятного ответа, ни времени на разговоры. Домоправительница Брессум объяснялась, повторяя норвежские предложения все громче и громче, пока Герхард не ретировался, кивнув на прощание. А сказала она, что нововведения пастора – «одна морока да мартышкин труд».

Бродя по усадьбе, Герхард видел, как из пасторского дома вышла девушка с леденцом. Ему показалось, что она чем-то раздражена. Почти сразу же оттуда появился и сам пастор, хмурый и удрученный. Потом Герхард обнаружил, что дверь в церковь отперта. Он успел мельком осмотреть интерьер помещения и убедиться в том, что алтарь на месте, но в этот момент туда зашли, приглушенно разговаривая, участники следующей похоронной службы. Пастор отвел Герхарда в сторону и сказал, что рисовать сейчас было бы неприлично.

Прогуливаясь вокруг церкви, Шёнауэр удивился горкам тлеющих углей на кладбище. Увидев целый ряд свежевырытых могильных ям, он забеспокоился, не разразилась ли вновь эпидемия чумы, но потом сообразил, что могилы подготовлены для сегодняшних захоронений.

Он в расстроенных чувствах отправился прямиком в свою комнату на пасторской усадьбе и заперся там. Ну и ну! Внутри рисовать нельзя, а раз пастор весь день, пока не стемнеет, собирается проводить похороны, то, выходит, и снаружи рисовать нельзя! О приличном ужине по случаю приезда нечего и мечтать – пастор сообщил, что вечером его дома не будет, а на следующий день он наверняка уже с самого завтрака снова будет заниматься похоронами.

* * *

Герхард утешился тем, что ему выделили идеальную мастерскую – небольшой бревенчатый домишко возле амбара, спрятавшийся среди высоких берез. Шёнауэр просто влюбился в него. Старшая горничная заявила, что на пасторской усадьбе распоряжается она, и отправила слуг убрать оттуда всякую рухлядь, старые доски и колеса. На их место поставили грубо оструганный стол, закопченную лампу на китовом жире и кровать. Молодой парнишка сложил возле двери поленицу дров. Вскоре из трубы повалил дым, работница принялась намывать комнату. Вода, которую она выплескивала в снег возле самых стен, была подозрительно темной; поковыряв палкой в оставленных горячей водой промоинах, Герхард обнаружил двух дохлых мышей.

Устроившись поудобнее, он все никак не мог успокоиться. В Дрездене дело представили ему как простое и ясное. Герхард, однако, говорил, что оно не по плечу одному человеку, тем более студенту, а Ульбрихт возражал, что ничего страшного в этом нет: «Герр Ширтц тоже был один. Самое подходящее поручение для студента выпускного курса. Такая удача выпадает раз в жизни. Когда станете архитектором, Шёнауэр, у вас не будет возможности месяцами углубляться в какой-либо предмет. Что касается самой работы – вам же не придется своими руками прикасаться к доскам. Главное, что от вас требуется, – это сделать зарисовки мачтовой церкви и привезти их сюда. Много рисунков! Хороших рисунков! Каждого уголка, каждого бревнышка, и чтобы масштаб был соблюден. Тогда столярам будет на что опереться, собирая здание здесь. Внимательно проследите за процессом разборки, ведите систематический учет отдельных частей строения, а летом отправляйтесь в отпуск, куда душа пожелает. К наступлению зимы возвращайтесь в Гудбрандсдал. Проследуете сюда вместе с грузом и поможете плотникам собрать здание заново».

Ульбрихт ожидал регулярных отчетов о ходе работы, и Герхард с пером и чернилами подсел к столу. Табурет оказался низковат, и он подумал, что надо будет попросить другой. Маленькие оконца пропускали мало света, но, если срубить большое дерево, возвышавшееся рядом на улице, солнечный свет будет сюда проникать.

«Я не понимаю, как можно было избавиться от такого произведения искусства, как этот портал, но боюсь, уже ничего не поделаешь. Холодный прагматизм норвежцев ровно таков, как вы его охарактеризовали, профессор Ульбрихт. Ради модернизации они готовы на все».

Герхард написал, что будет искать пропавшие головы драконов, но не стал упоминать того, что, как утверждал пастор, приехал на четыре недели раньше срока. Он предпочел перейти к хорошим вестям, и среди них к следующей:

«Сестрины колокола на месте, и звук у них словно Божий глас. В Германии они наверняка будут пользоваться успехом. Эти колокола с легкостью перекроют городской шум Дрездена. Их звон заставит людей задуматься, отвлечься от сиюминутных забот. Проникнуться высоким. Он обогатит духовную жизнь культурного города».

Дописав письмо, Герхард никак не мог решиться заклеить конверт. К счастью, он вдруг увидел во дворе Швейгорда. Выбежав из дома, он поблагодарил пастора за то, что ему предоставили сразу и мастерскую, и жилище.

– Хорошо, – сказал Швейгорд. – Вы получите все, что вам нужно, герр Шёнауэр. Давайте поговорим об этом завтра за ужином, а сейчас мне предстоят еще одни похороны.

– Но это не может ждать.

– Понимаю, но завтра у меня будет больше времени.

– Это касается упомянутого мной портала. Когда вы сможете выяснить, что с ним сталось? Может, он хранится в другом месте?

Швейгорд развел руками. Возможно, они не вполне понимают друг друга? Дверь или портал? С морскими змеями, со сказочными животными? Он извинился и ушел к себе.

Герхард вернулся в свой домик, по памяти набросал то, что помнил из рисунка Даля, а потом поймал пастора, уже направлявшегося к церкви, и показал набросок ему.

Швейгорд на ходу покачал головой.

– Такого портала нет, – сказал он. – Во всяком случае, за то время, что тут служу пастором, я такого не видел.

– Но герр Швейгорд, как же тогда профессор Даль мог его нарисовать?

– Я, к сожалению, не могу отвечать за то, чем пятьдесят лет назад занимался Даль, – отвечал Швейгорд, не замедлив шага. Потом чуть более мягким тоном высказал предположение, что Даль мог перепутать эту церковь с другой.

– Но все остальные рисунки Даля удивительно точны! – возразил Шёнауэр. – А там теперь просто высокая дверь.

Когда они подошли ближе к церкви, то увидели, что перед входом ждет не один, а два гроба и две группы прощающихся. Люди явно не понимали, что происходит. Швейгорд все тем же быстрым шагом направился к ним, Герхард с трудом поспевал за пастором.

– Очевидно, вы к нам поздновато собрались, – сказал ему Швейгорд. – Двери почти во всех старых норвежских церквях заменили между 1830 и 1860 годами.

– Зачем?

– Во время службы на Троицу 1822 года в местечке Сулёр произошел ужасный пожар. В огне погибло 130 человек, потому что из церкви можно было выйти только через одну маленькую дверь, открывавшуюся внутрь. После этого все церкви обязали перестроить входную часть, сделав двери больше. Отныне они должны были распахиваться. Но помнится мне, что в Бутангене это указание было выполнено не сразу. Кажется, и это только догадка, что портал, который вы разыскиваете, убрали около 1850 года.

– Но это же трагедия! – Шёнауэр застыл как вкопанный.

– Да что вы говорите! И что вы имеете в виду? Разрушительный пожар или этот злосчастный портал? Нельзя допустить, чтобы люди сгорали живьем в церкви!

– Но, может быть, этот портал еще где-то хранится? Вы не знаете?

– Нет, не знаю! А еще я не знаю, сколько медвежат народится к зиме, сколько лет исполняется бургомистру Мадрида и что подавали на ужин Наполеону в этот же день в 1804 году! – воскликнул Швейгорд и решительно зашагал к ожидавшим его людям.

* * *

Герхард Шёнауэр отрезал кусочек свиного жаркого и, подбирая соус, начертил на тарелке дорожку. Кай Швейгорд, откашлявшись, сказал:

– Сожалею, что наше знакомство началось не вполне удачно. Мне правда неудобно. Моя мать пеняла мне за эту слабость – за мою вспыльчивость. – И добавил по-немецки: – Простите.

Герхард Шёнауэр кивнул и сказал, что принимает извинение:

– Я тоже повел себя слишком mürrisch[2]2
  Неуступчиво, брюзгливо (нем.).


[Закрыть]. Как это будет по-норвежски?

– Ну-у… Несговорчиво или неуступчиво, наверное. Да ладно, не думайте об этом, герр Шёнауэр. Нас всех в трудную минуту немного заносит. У меня еще тут в кабинете вышла стычка, так что… – Он склонился поближе к собеседнику: – Как только найду время, попробую поискать в счетах и церковных книгах сведения о том, что происходило с этим порталом. Но порядок в архиве не ахти какой. Боюсь, навряд ли что найду.

Они молча продолжили трапезу. Швейгорд предложил Герхарду доесть оставшийся на блюде горошек и спросил:

– Может, за ужином будем говорить по-немецки и по-норвежски попеременно? Ведь нам обоим это будет полезно?

– Превосходно.

– Должен признаться, Шёнауэр, оказавшись в этом месте, я все время надеялся, что сюда приедет какой-нибудь образованный человек, с которым можно будет за трапезой делиться знаниями и мнениями.

– Понимаю.

– Вот, позвольте, я налью вам.

– Спасибо. Гм… Sehr gut[3]3
  Очень хорошо, прекрасно, добро (нем.).


[Закрыть].

– Вы даже не подозреваете, насколько вы правы! Это пиво и называется «Доброе». Его привозят из лиллехаммерской пивоварни. Этот сорт вкуснее того, что мы называем повседневным.

Когда выскочила пробка из пятой бутылки, Кай Швейгорд, подливая в стаканы, сказал:

– Я в своем служении чувствовал себя здесь довольно одиноким. Снос церкви затронет чувства многих. Хорошо, что теперь нас двое.

– Aгa, – засмеялся Шёнауэр, – вам нужен был еще один заговорщик? Соучастник? Что ж, я готов!

Швейгорд снова поднял стакан. Шёнауэр спросил по-немецки:

– Вы ведь собираетесь строить новую церковь. Можно задать вам один странный вопрос? Из чего будут сделаны дверные ручки?

Кай Швейгорд улыбнулся:

– Я понятия не имею. Вероятно, из кованого железа.

– Не из латуни?

– Нет – с чего бы на это тратить латунь?

– Видите ли, она обладает свойством предупреждать болезни. Противостоять бациллам. О них совсем недавно узнали. Немецкие металлурги полагают, что, когда рука касается латуни, возникает слабый электрический разряд. Он и убивает эти бациллы. Чтобы болезнь не распространялась там, где собирается сразу много людей.

Кай Швейгорд просветлел:

– Невероятно! Это ровно то, что я пытался найти. Я полагаю, что болезнь распространяется, когда люди кашляют, прикрыв рот ладонью, а потом здороваются за руку; они так всегда делают, встречаясь у церкви. Я распоряжусь, чтобы все ручки и перила сделали из латуни!

Отпив из стакана, Кай Швейгорд сказал, что на него произвела впечатление мерная лента Шёнауэра.

– Да, она изготовлена из тонкого, но плотного холста, какой производят в специальной ткацкой мастерской Лейпцига. Ткань не тянется. А длина ленты – сто саксонских футов.

– Саксонских футов? Но разве в Германии не ввели метрическую систему? А вообще неудобно, конечно, что фут футу рознь. Что его длина варьируется от места к месту. В Норвегии мы перешли на метрические единицы несколько лет назад. Должен сказать, идея ввести международную систему мне очень импонирует.

– Да, в Германской империи тоже перешли на новую систему, – сказал Шёнауэр, – но те, кто меня сюда отправлял, настаивают на использовании традиционных мер длины. Многие считают, что метрическая система не вполне годится для строительных работ. Размеры в дюймах лучше гармонируют с искусством и столярным делом, поскольку тут приходится оперировать целыми единицами, половинками и третями, вспомните хотя бы золотое сечение. В прежние времена в случае расхождений относительно саксонской меры длины прибегали к специально разработанной процедуре.

– О? Ну-ка, расскажите!

– Четыре доверенных человека, не знакомые друг с другом, должны были по приказу короля встретиться в субботу, за ночь добраться до какой-нибудь случайно выбранной кирхи и ждать окончания утренней службы. Когда после окончания службы из кирхи повалит народ, нужно было отвести в сторону шестнадцать взрослых мужчин, вышедших первыми, попросить их снять правый башмак и поставить эти башмаки гуськом один за другим, пятка к мыску, в том же порядке, в каком мужчины покидали кирху. Потом вдоль всего ряда башмаков выкладывалась тонкая бечевка. Бечевку обрезали и доставляли королю. Ее надлежало сложить пять раз, и получившаяся таким образом шестнадцатая часть становилась новым эталоном фута. Совершенная средняя величина; на ее размер не могли повлиять ничьи интересы. Хитро придумано?

– Невероятно хитро! И разумно.

Когда была опорожнена еще одна бутылка «Доброго» пива, Швейгорд позвонил старшей горничной и попросил подать кофе. Потом Герхард отправился к себе, держа в руках раскачивающуюся масляную лампу. Вечером подморозило, и Швейгорд одолжил Герхарду трость, чтобы тот не поскользнулся. Герхард согнулся, изображая дряхлого старика, и Швейгорд рассмеялся.

Но в глубине души Герхард не мог до конца разобраться в настрое пастора, вручившего ему также ключ от церкви – здоровенную железяку, затертую до блеска и весившую как револьвер. И таким же веским тоном пастор наказал Герхарду во время похорон держаться от церкви подальше. Возражение Герхарда, что вообще-то это его обязанность – рисовать церковь, пробило брешь в поверхностном слое, которым Кай Швейгорд был обращен к внешнему миру. Под ним проступили присущие ему резкость и непримиримость, а уж их никакая латунь не возьмет.