Текст книги "Сестрины колокола"

Однажды принесли волка

– Тута пришли с этими самыми, как их, с когтями и шкурами, и денег просют.

В дверях возникла старшая горничная Брессум. Кай Швейгорд закончил фразу и поднял на нее глаза. «С этими самыми». Это выраженьице раздражало его больше всего. Почему нельзя просто называть вещи своими именами. Обязательно как-то со стороны, исподволь. «Не было в лавке этого самого, как его у вас по-благородному называют, солодового шоколаду». «Посыпать ли господину пастору кашу этой самой, как ее, корицей?»

– Я прекрасно знаю, что они должны были прийти, – сказал Кай Швейгорд, чувствуя, что начинает болеть голова. – Попроси их подождать до двенадцати часов.

– Нету у их этих самых, часов.

– И что? В коридоре стоят напольные часы – а, да ладно. Кто там первый?

– А не старшой брат Эвенсена, что арендует у Линдвика, а следующий. Его вроде Коре кличут, не припомню. А нет, Карстен.

– Ладно, ладно. В общем, пусть подождет.

Пастор пересчитал деньги, хранившиеся в серой жестяной коробке. На столе стояли прислоненные к чернильнице карманные часы. Как ему всегда не хотелось встречаться с деревенскими охотниками! Он один против них. Эти косые взгляды. Эти неискренние улыбки.

Повадки карточных шулеров. Запах пота и леса. Сегодня всего этого много будет. Из-за смены погоды на горных тропах образовался наст, и Швейгорд знал, что местные, достав капканы и ловушки, один за другим отправились на охоту.

Теперь он уже лучше разбирался в обоснованности их запросов, но только Астрид умела полностью развеять его сомнения. Только она могла решительно заявить, что это шкура не росомахи, а черной овцы. Только она умела, фыркнув, опознать когти петуха.

Взяв в руку карандаш, пастор составил список дел на неделю. Вышло две страницы.

Еще одна женщина у них в селе умерла в родах. Ее похоронили час назад; гроб провожали муж и девять детишек. Трое из них были обуты в слишком большие башмаки, явно чужие. На отце, лесорубе, лица не было. Зимой он дома почти не бывал, летом пропадал на сплаве. Теперь старшей дочери надо будет заниматься младшими. О школе ей придется забыть, подумал Швейгорд.

Сельская повитуха по прозвищу Фрамстадская Бабка была и опытной, и умелой, но женщинам в возрасте рожать тяжело. Недавно Швейгорд с доктором обсуждали проблемы здравоохранения; речь зашла о родовспоможении, и пастор даже забыл допить свой кофе. Доктор рассказал, что если уж что пойдет не так, то ничего хорошего не жди и что господин Блауманн, окружной врач, практиковавший в соседнем селе, как-то даже оперировал женщину и вынул младенца через живот.

– Иначе было никак, – сказал доктор, – у нее нежные части срослись после предыдущей беременности.

Он пояснил, что женщины, которым вот так вскрывают животы, умирают, но, к всеобщему удивлению, эта мать выжила. Двадцать шесть дней еще прожила, а умерла, когда попробовала подняться, – очевидно, из-за пролежней или тромба.

– В Норвегии никто еще столько не жил после подобной операции, – сказал доктор. – Это совсем недалеко отсюда, в Эйере. В 1856 году. Она и молодая еще была, до тридцати далеко. Это все помнят. Блауманн тоже. Он больше никогда таких операций не делал.

Швейгорд уехал домой в задумчивости. На следующий день он отложил «Моргенбладет» в сторону, спрашивая себя, не с другой ли планеты берутся статьи о других странах. Телеграф, железная дорога, ежедневная доставка почты, прививка от оспы… Скоро, наверное, и рожать будет легче. И здесь, в Норвегии, жить станет легче. Но когда? Вновь и вновь его посещала мысль, что здесь, в Бутангене, он постоянно имеет дело с упорно не желающими уходить пережитками прошлого. Из Европы долетали известия о новых общественных настроениях, разумных веяниях, а в его распоряжении для борьбы с холодом и нуждой, туберкулезом и недоеданием, темнотой и неверием была только кафедра да тощая касса вспомоществования бедным.

Может быть, как раз отчаянием объяснялась гневная вспышка, когда он дал отповедь Шёнауэру. А ведь Кай думал, что избавился от своей вспыльчивости. Пока шла церемония похорон, он досадовал на себя, что свалил в одну кучу ужин Наполеона и народившихся медвежат. Шёнауэр вежлив, конечно, но решительно настроен угодить своим работодателям. Попросил отправить письмо и предупредил, что, раз нет портала, оплата может быть снижена. В контракте одним из условий значилось, что церковь должна быть передана именно в том состоянии, какое отражено на рисунках Даля.

Швейгорд убрал письмо в ящик и решил забыть о нем до приезда почтового экипажа. Портал – еще куда ни шло, вот с церковными колоколами дело обстояло хуже. Ему уже не раз доводилось слышать, что они якобы могут звонить сами по себе. Типичное старинное сказание, какими народ балуется за трапезой. Епископ выразил самую суть:

– Колокола, предвещающие беду? Сила выше, чем Бог? Ты же сам понимаешь, что эти колокола – источник суеверий. Избавься от них. Я распоряжусь, чтобы тебе передали старые колокола от часовни в Гаусдале, там они не нужны!

Пастор подошел к металлическому шкафчику в углу, отпер его и достал приходно-расходную книгу – так называемый церковный стул. Во времена ученья он удивлялся этому названию и долго пребывал в уверенности, что этот документ представляет собой перечень старинных пасторских стульев, под сиденьем которых, в запирающемся отсеке, хранились риза и другие ценные вещи. Но один из преподавателей развеял его теорию, объяснив, что словом «стул» в немецком языке обозначаются просто данные взаймы деньги. Нынешняя приходно-расходная книга Бутангена была заведена в 1798 году; в ней фиксировал денежные операции и Швейгорд. Записи его предшественников по большей части представляли собой неразборчивые каракули. Мало кто надолго задерживался здесь в своем служении, счета велись хаотично и бестолково. Иногда целый год, а то и два не вносили никаких записей. В поисках сведений о том, когда же заменили портал, Швейгорд пробежался по всей этой неразберихе, но колокола интересовали его больше. А еще Астрид упоминала какой-то тканый ковер из Хекне.

Он снова подошел к металлическому шкафу, вынул самый старый «стул» и костяшкой пальца постучал по толстому кожаному переплету. Отливающими коричневым чернилами на нем готическими буквами было кем-то выведено: «Начата в мае 1662 г.». Бумага истрепалась по краям и отдавала плесенью, местами ее погрызли мыши. На первой странице перечислялось церковное имущество. Два церковных колокола, «старых». В память о сросшихся сестрах с хутора Хекне.

Вот так. «Старых». Значит, отлитых задолго до 1662-го. «Сросшихся»? Должно быть, речь об однояйцевых близнецах. К сожалению, церковные книги, пришедшиеся на годы их жизни, были утрачены, но в более позднем списке церковного инвентаря упоминался тканый ковер из Хекне. Пастор продолжал перелистывать темные столетия.

Инвентаризация имущества проводилась раз в двадцать лет, а то и реже. Какие представления о времени бытовали тогда? Он просмотрел эту книгу до конца и снова обратился к самой последней из них. Тканый ковер числится в перечне 1799 года, а в 1823-м уже не упоминается.

Зато запись за октябрь 1844 года гласила: «Вход в церковь, новая дверь и рама».

Но это все.

Пастор в раздражении вернулся к шкафу рыться в ветхих бумагах. Зазеленевший том озаглавлен «Записки пастора». Аккуратный текст до 1810 года, когда, видимо, приехал новый пастор – растяпа, заносивший в эту книгу черновики проповедей и всякую всячину, которая не годилась для остальных книг. Этот писал все что заблагорассудится, не имевшее никакого отношения к делу.

Швейгорд докопался до 1844 года, а там – наконец-то!

Королевским повелением после ужасного церковного пожара в местечке Сулёр в двадцатых годах назначено поставить новую дверь. Дверь высокая. Распахивается наружу. Четыре спесидалера за материал и еще один за работу. Старая дверь и рама от оной с различными языческими образами пожалованы столярам Бергли и Халлуму на истопку. Одна восьмая далера вычтена из их жалованья.

На истопку! Как можно было оказаться настолько близоруким?

Швейгорд выглянул в окно. Уехать отсюда он сможет самое раннее через три, а то и четыре года. Какое-то незнакомое чувство шевельнулось в нем. Это что – сожаление? Нет. Но, возможно, предчувствие будущего сожаления. Мысль о том, что через сорок лет о Кае Швейгорде скажут: «На снос! Как можно было оказаться настолько близоруким?»

* * *

В дверь постучали. Уже двенадцать, сказала старшая горничная. Из-за ее спины тянул руку, в которой лежали лапы с черными когтями, бойкий молодой парень.

– Два каркуна залетели вчерась! – сказал он. – Прям в капкан.

Приготовившись записывать, Швейгорд спросил:

– Карстен? Так тебя зовут?

– Кнут, вообще-то.

Швейгорд кивнул, сделал запись в книге и поднял глаза на парня:

– Дай-ка когти, посмотрю поближе.

Бросив на стол две пары лап с черными когтями, парень уставился в потолок.

Каркун, подумал Кай Швейгорд.

– Это то же, что ворон? Что-то маленькие они, а? – спросил он.

– Ну, молодые, – сказал Эвенсен.

– Молодые птицы так рано по весне? А перьев из крыла ты не принес?

– Не-а, лапы отрезал тока, а остальную дребедень всю повыбросил, – сказал охотник.

Кай Швейгорд встал.

– И каркун, и волк, и росомаха – создания Божьи. Но из-за таких, как они, происходит путаница при толковании Закона Моисея. Слышал о таком?

Парень наклонил голову – то ли да, то ли нет, не разберешь.

– Ты ведь конфирмован? – спросил Кай Швейгорд.

Эвенсен кивнул.

– Плодитесь и размножайтесь и населяйте землю, – сказал Кай Швейгорд. – Это про людей сказано. Не про воронов.

Проконсультировавшись с таблицей ленсмана, он заплатил сыну арендатора за двух воронов. Лапы с когтями он убрал в нижний ящик письменного стола.

Следующим оказался взрослый мужчина. Этот принес пару лап с желтоватыми когтями.

– Орел, – только и произнес он. Порылся в мешке и вытащил здоровенную голову хищной птицы с мощным клювом и бурое крыло.

Кай Швейгорд взял крыло большим и указательным пальцами. Оно было поломано, перья взъерошены. Должно быть, прежде чем испустить дух, орел часами висел головой вниз и бил крыльями, не одну сотню раз хлопнув ими. Теперь убийца принес его останки сюда, к представителю Господа в Бутангене, чтобы получить вознаграждение. Швейгорду с самого начала принятые здесь способы умерщвления казались отвратительными. Обычно использовались ловушки, в которых звери и птицы погибали от голода еще до того, как придет охотник. Орлов и ястребов ловили, поставив в горах высокие столбы с захлопывающейся ловушкой наверху; хищные птицы садились туда, поскольку сверху было далеко видно.

Швейгорд закрывал на это глаза. Люди здесь умирали такой же мучительной и медленной смертью, как и животные. Швейгорд собрался было заплатить, но вдруг сообразил: что-то когти подозрительно малы. Да и голова орла сильно усохла. Вроде другой охотник показывал ему похожую голову пару недель назад?

Швейгорд окинул мужика взглядом. Рукава куртки коротки; двух передних зубов не хватает.

– Ладно, – сказал Кай Швейгорд, швырнул когти в ящик и открыл шкатулку с деньгами.

Следующий добытчик явился из Рёэна со шкурой волчонка.

– Волк? – спросил Кай Швейгорд. – Поздравляю!

Взяв шкуру в руки, он запустил пятерню в мех и провел ладонью против шерсти, потом потер мех в пальцах, как ему показывала Астрид, и отошел к окну. Наморщил лоб.

– Гм… – сказал Швейгорд. – Говоришь, волк, так?

– Ну да, это волк.

– Только вот сдается мне, Рёэн, что это скорее песец. Белый песец. И премия за отстрел песца четыре кроны, а не двадцать, как за волка.

– О…

– Зато одна и та же сумма за молодых и за взрослых животных. Жизнь им дана для одного и того же. Утешайтесь этим.

– Да я когда его уложил, думал, это волк, – сказал Рёэн.

– Нет, песец. Мех короткий. И мягкий.

– А, так разницу-то и не увидеть, пока они еще малые. Значится, не волк?

– Увы, нет. И вот еще что, Рёэн, – сказал Кай Швейгорд, показывая на свой письменный стол. – Видите эту книгу записей?

– Дa. Вижу.

– В этом журнале я веду учет выплаченным премиям. А смотрю я на эту шкуру сейчас и кое-что припоминаю. Вот эти пятнышки – вот здесь, видите? Они ровно на том же месте, что и на шкуре, за которую я выплатил премию Яну Брендену. Он получил как за волка, но теперь я понимаю, что ошибся. Вы тут ничего не путаете? Это не из одного ли помета песцы? Где он вам попался-то, говорите?

– Да в горах, возле Эверли-Хёгда.

– Угу, понятно. Ладно, Рёэн. На этот раз сделаю вид, что поверил. Могли же они быть из одного помета. Я обычно срезаю два когтя с лапы как свидетельство уплаты премии, но господин Бренден сказал, что выкидывает лапы, сняв шкуру. Вижу, вы сделали так же.

– Э… ну… Да, лапы выкинул, да.

– Здесь что – традиция такая у здешних охотников?

– Ну да. Мы тута так делаем, да.

– Ладно, а теперь слушайте внимательно, Рёэн, – сказал Кай Швейгорд, положив шкуру на письменный стол. – Видите это клеймо? Крест показывает, что оно поставлено представителем церкви. Я его макну в красные чернила – вот так, а теперь прижму к шкуре. И теперь всегда так буду поступать. Мне удалось заполучить чернила, в состав которых входит сильная дубильная кислота, так что оттиск не смоется, даже если вам случится промокнуть под дождем.

– А… ну так… ага.

– Теперь можно не опасаться, что шкура намокнет и ее перепутают с другой, за которую премия уже выплачена.

– Не, понял, не.

– Вот ваша премия, господин Рёэн. Поздравляю. Дать вам кожаный мешочек, чтобы сложить монеты?

– В бумажнике свободного места полно; а так спасибо, господин пастор.

– Мы ведь увидимся в воскресенье в церкви, да? Всей семьей придете?

– Можем и прийти.

– Господин Рёэн! Скажите, можете или хотите?

– Ну… Ладно. Хотим, стало быть.

– Тогда до встречи в воскресенье. Счастливого пути домой. Деньги расходуйте с умом. Привет семье.

* * *

А потом Швейгорд рухнул на стул возле стола, на поверхности которого остались клочки пуха и меха. Совершенно ясно, что шкура была та же самая, то есть он дважды заплатил за одного и того же песца, причем в первый раз как за волка. Ну, сделанного не воротишь. Мужик худющий, детишки тоже наверняка тощие. Деньги на выплату премий за отстрел поступали из бюджета провинции; главное – отчитаться за них. Справедливый порядок. Бедняки получают какой-никакой доход; желающие нажиться за счет храма Господня получают от ворот поворот. Тут поможет клеймо. Но ведь наверняка притащат ему когти птицы, которой он отродясь не видал. Придумают новый способ обмана.

У кого просить совета? Понятно у кого.

Не стоит кривить душой, подумал он. Ведь не забылось, не перестало бередить сердце? Капелька пота, блеснувшая у нее на лбу; колыхание полотна скатерти; дрожь внизу живота при виде трепещущей ямочки у нее на горле.

* * *

Ты не кастрированный монах, сказал он себе. И не должен им быть. Для пасторского служения нужны жена и дети. К тому же она сильный человек. С живым умом, сильной волей. И эта воля направлена на то же, на что и у него, – она стремится разорвать круг деревенской отсталости. Астрид не говорит «этот самый, как его, солодовый шоколад». И никогда не скажет. «Солодовый шоколад!» Так она сказала бы. Как бы утверждая, что любой достоин им лакомиться.

Во всей ее повадке сквозило, что она знает цену словам и предпочитает дела. И дела с большим замахом. Новая церковь. А не затеял ли он на самом деле эту историю, чтобы впечатлить не столько епископа, сколько ее?

Эти мысли вытеснили Иду Калмейер в самый дальний уголок сознания. Швейгорд взял лист почтовой бумаги и написал на нем: «Дражайшая Ида».

Потом он сидел и смотрел на эти слова. Правды в них не было.

Две белки, и больше ничего

Они сели за стол поесть тюрю: разломанные плоские лепешки, политые молоком. Отец был немногословен. На этой неделе ему пришлось забить лошадь, славную кобылу по кличке Мира. Ее лягнула в голову кобыла помоложе, одолженная для работы. Настоящая трагедия. Хотя в амбаре шаром покати, конину они есть не стали – не язычники, чать. Ведь рабочая лошадь чином чуть ниже наследника хутора. Так что Миру оттащили по склону вниз, но подальше от ручья, и закидали осыпавшимися с гор камнями.

Астрид оглядела обедающих. Во главе стола отец в черных сермяжных штанах и белой фуфайке. Наверное, все еще думает о кобыле. Годы тяжелой работы не прошли для него бесследно, но, когда летом поднимались всходы, он становился другим. Утром он, похоже, подровнял свои кустистые брови и подстриг бороду, в которой проглядывала седина, хотя ему всего-то сорок с небольшим. Отец подлил себе молока. Потом кувшин следовало передать Эморту, наследнику, чтобы тот, налив, передал его младшим братьям.

Только после того, как молока плеснет себе самый младший из мальчиков, наступит очередь Астрид и ее сестер.

Но место Эморта пустовало, и отец протянул кувшин шестнадцатилетнему Освальду. Не вставая со скамьи, Освальд передвинулся к месту, где обычно сидел брат. Сам же Эморт, сходив в лес легко одетым, слег с горячкой, из носу у него текло. Узнав об этом, мать страшно возмутилась и устроила ему нагоняй: «Сто раз говорила, весна – время коварное! Застудишь легкие, и конец!»

Напротив Астрид Освальд и младшие братья, Лауритс, Ивар и Йалмар, хрустели лепешками. Снова получив в руки кувшин с молоком, Астрид налила немного себе и передала его сестренкам Олине и Мине. На столе стоял один этот кувшин, и теперь уже все поняли, что подливать в него больше не будут. Но никто даже не пикнул. Астрид порадовалась, что посторонние не видят, как у них обстоят дела.

Все-таки Освальд не смог удержаться и промолчать.

– Кот наплакал, – сказал он, кивнув на кувшин.

– А ты чего ждал, если задаешь лошади корм, который заготовлен для коровы? – отозвалась Астрид.

– Когда я ем, я глух и нем, – напомнила мать.

Кувшин перешел в следующие руки. Сестренки Астрид не сводили с него глаз, следя, чтобы никто не налил себе больше других. Только получив свою долю, они перестали замечать что-то вокруг, занявшись поглощением пищи. А столешница как была, так и осталась чистой и гладкой: после голодных крошек не остается.

* * *

Весь день Астрид терзалась сомнениями. Неужели Швейгорд действительно собирается отдать церковные колокола? Казалось, все ее предки, начиная от Эйрика Хекне, восстали из могил и сговорились сделать ее своим глашатаем, и она даже придумала, что сказать: «Господин Швейгорд, позвольте вас спросить – здесь столько Библий и крестов, что говорить можно только правду. Ведь Сестрины колокола не проданы?»

Он наверняка ответит уклончиво: «Ну, дело в том, что…»

«Вы спятили, что ли? Это же дар от нас, от Хекне!»

Постепенно она успокоилась. Не такой же он скользкий ловчила, чтобы утаить подобное? Наверное, продали только само здание церкви. А купель, запрестольный образ, Сестрины колокола – всем этим можно пользоваться и дальше. И еще что-то всплыло в ее памяти – он что-то говорил про портал. Про вьющиеся орнаменты. Про сказочных животных и ужасного змея.

Ближе к вечеру Астрид услышала, как во дворе возится отец, вернувшийся из кузницы. Уловив звуки ее шагов, он пошел медленнее, дожидаясь, когда она нагонит его.

– А дед не рассказывал про Мидтстрандскую невесту или Вратного змея? – спросила Астрид.

– Не припомню такого. А ты это откуда взяла?

– Да Клара болтала.

– Да ну, Господи. И что ж это за Вратный змей – так ты сказала-то?

– Да возле паперти в церкви чтой-то.

– Клара вечно всякое сочиняла. Я одно знаю про паперть: там дверь заменили. Чтоб выше была.

– А когда?

– Да я еще малой был, должно, – мне наклоняться не приходилось. Я в церковь всегда входил с прямой спиной, а остальное меня не волновало. Ладно, сейчас плохо то, что Эморт совсем разболелся.

Астрид с отцом зашли в дом. Эморт лежал отдельно от всех. Он был бледен, потел и жаловался на першение в горле. Выяснилось, что простыл он, расставляя ловушки. Эморт надеялся поймать куницу, но отец, покачав головой, сказал, что ставить ловушку на пушного зверя, когда тает снег, бессмысленно, поскольку это время линьки, а за куниц премия вообще не назначена. К тому же из путаных горячечных объяснений Эморта было не понять, где эта ловушка поставлена.

– Я схожу, поищу, – сказала Астрид. – Я знаю, где это может быть.

* * *

На рассвете следующего утра Астрид проснулась скорее от беспокойства, чем от того, что светало. Она лежала головой к изножью, лицом под самое окно. В этом положении и проснулась. Малышка Олине, округлый ком под полостью на соседней кровати, даже не шевельнулась.

Натянув толстую юбку, Астрид отправилась в густой ельник между Хекне и Сюверрудом. Уже мало оставалось таких старых лесов: почти все повырубили, оставив склоны гор голыми. На хуторах древесина шла и на постройки, и на истопку, и на утварь, и на лодки, и на ограды. Скоро Астрид нашла следы брата, еле заметные на посеревших остатках снега.

Ей нетрудно было представить, что планировал брат, какие деревья выбирал. Эморт сам выковал три капкана на куницу, это была тонкая, красивая работа, а еще они много лет подряд ставили на одном и том же месте ловушки-растяжки. Между четырьмя оструганными жердочками натягивали тяжелую палку, сверху клали наживку, а уж кто туда попадется, заранее не угадаешь. Бывало, находили там и куницу, и горностая, и сороку, и белку, а однажды попалась домашняя кошка, к счастью, незнакомая им. Под лучами солнца, проникавшими сквозь верхушки деревьев, Астрид проверила ловушки, отогнув жердочки. Добычу составили две белки. Не ахти что, но из восьми-девяти получалась хорошая муфта, да и мясо белок вполне съедобно. Последняя белка угодила в капкан совсем недавно, она еще дергалась, и, крепко ухватив поперек тельца, Астрид ударила ее об ствол елки и убила. Потом сложила тушки в холстинный мешок и села отдохнуть на поваленное ветром дерево.

* * *

Снег уже стремительно таял, открыв землю почти повсюду, но холодными ночами капли воды на хвое замерзали, становясь большими ледяными шариками, блестевшими на солнце. Астрид осторожно отломила веточку и отправила ее в рот. Шарики льда моментально растаяли, оставив во рту вкус сосновых иголок. Астрид сунула руки в мешок и согрела их, обхватив пальцами еще хранившие тепло беличьи тельца. В небе летала пара ворон; не обращая внимания на Астрид, они опустились на сугроб совсем рядом с ней и принялись рыться в снегу в поисках съестного.

На отдалении виднелась церковь.

Астрид еще познабливало со сна, и ее не отпускало беспокойство: она пастору не интересна. Не интересна в этом смысле. Газета, она и есть газета; дорожное покрывало – покрывало.

Позади нее с ветки упал ком снега. Скинув груз, ветка мелко закачалась, облачком капель празднуя освобождение от зимней тяжести, и замерла, поднявшись чуть выше.

Астрид шла по лесу, и наст проваливался под ее ногами. Она сделала крюк к озеру Лёснес посмотреть, скоро ли ледоход. C севера озеро сковал серый лед, а у южного конца открылась черная вода, над которой поднимался пар. Дело тут в том, что с этой стороны озеро было очень глубоким и вода долго сохраняла тепло, но когда-то Клара, охая и ахая, поведала, что в южной части озера Лёснес дна нет: там внизу находится ад.

Чтой-то он маленький, этот ад, ответствовала Астрид, раз северная часть замерзает. На это Клара нараспев сообщила: «Огонь да мороз, обое жгут нос».

Как сурово она обошлась с Кларой! Цыкала на нее лишь из-за того, что та кланялась да бормотала всякую ерунду. Астрид показалось, что она снова слышит те звуки – отвратительный треск, когда кожа отлепилась от стены. Глухой стук, когда голова Клары, будто огромное яйцо, сваренное вкрутую, ударилась о спинку скамьи.

* * *

Теперь Астрид скучала по Кларе, скучала по деду; ей недоставало их веры, такой вольной и прощавшей все. Когда больные суставы уже не позволяли деду работать, он сидел возле печки, уложив на колени кота и запустив скрюченные пальцы глубоко в кошачий мех. Он радовался, если для его рассказов находился слушатель, и отпускал Астрид от себя только после того, как та раза два напомнит, что ее ждет работа.

Дед печалился из-за того, что находилось мало желающих внимать его негромким размышлениям о причинах всего сущего – «стародавним загвоздкам», как он это называл. События прошлого он помнил отлично и старался не смешивать правду с выдумками, пусть даже история от этого и выиграла бы. Отца Астрид интересовали только те сведения, от которых могла быть польза для ухода за скотом и выращивания урожая. Дед принимал это, объясняя тем, что времена больно тяжелые: «В черные дни, когда есть нечего, люди не в состоянии мыслить широко. Раньше у нас было время поразмышлять. Задуматься над причинами сущего. Вот как у нас с тобой сейчас, Астрид».

Он показал ей созвездия, обучил погодным приметам, а когда ей было десять лет, рассказал, что ни Буки, ни Кари-Воровки на самом деле нет, что ими просто пугают маленьких детей, когда они начинают делать свои первые шаги. Работа на хуторе требует столько времени и сил, что взрослым некогда следить за играми малышей. Лучше рассказать, что погреб для навоза, чердак и колодцы охраняют эти существа, и если кто отважится сунуть туда нос, то, по крайней мере, будет вести себя осторожно.

Зато кое-какие другие, куда более странные вещи он держал за правду и постоянно возвращался к рассказам о сросшихся девочках у них в роду, о ткачестве и о Сестриных колоколах.

«Жалко как, что все пропало, – сказала однажды Астрид. – Ну, то, что они выткали».

«Давно это было, понимаешь. Купить их ткани – иногда еще их называли фламандскими – приходили со всей округи. Многие клали в колыбельку новорожденным их покрывала, потому что шла слава, будто от них выздоравливают больные. А еще они наволочки нарядные ткали. Но с годами-то все в лохмотья истрепалось. Хотя, может, где и осталось. Я слыхал, кресло-качалка на хуторе возле Думбоса обита тканью из Хекне, так на том кресле сидеть никому не позволяют».

«А у нас ничего не осталось?» – спросила Астрид, обведя рукой комнату, где были представлены плоды ручной работы многих поколений: расписанная цветами деревянная посуда и мебель, резные фигурки, коврики с ткаными или вышитыми узорами.

Покачав головой, дед рассказал, что сам он видел только один ковер, который точно выткали сестры Хекне; этот ковер был подарен церкви и висел там возле купели.

«Это на котором Скреженощь, – добавил дед. – Ты же помнишь, что это такое, Скреженощь?»

Астрид кивнула.

«Это была их последняя работа, – сказал он. – Люди говорили просто – ковер из Хекне. Я его видел, когда совсем мальцом был, и, помню, страшно напужался. А потом он пропал, и никто не знал, куда и как».

Астрид спросила, что там было изображено.

«Был он такой вытянутый в длину и оченно большой, а краски чистые такие, яркие. А на ковре люди спасаются от чего-то, выбегают из больших домов, странных таких. На небе птицы с человеческими головами летят и изрыгают пламя. А в одном углу сестры Хекне выткали себя самих».

«А ты тех птиц напужался?» – спросила Астрид.

«Не, птиц-то не очень. Страшно было от того, что я знал, как этот ковер появился на свет. Ты понимаешь, девочки-то срослись, и поэтому одна чувствовала, что ощущает другая. Одна пощупает вещь, а у другой пальчики чувствуют, какая она. На что одна смотрит, то и другой видать. Сказывали, что они даже дурачились так: одна закроет глаза рукой, а другая поглядит на что-нибудь страшное, так первая аж вздрогнет. Я раз спросил у доктора, может ли так быть; oн сказал, может. Потому, наверное, у них ковры такие чудные получались. Ведь каждая была сразу и одним человеком, и двумя. Но не поэтому мне страшно было смотреть на ковер из Хекне».

«Нет?»

«Нет; а потому, что мне рассказали про тот день, когда они его ткали. Девочки знали, что им предстоит умереть, и ткали вместе до тех пор, пока одна из них не умерла. А другая жила еще несколько часов».

«И ткала, когда ее сестра уже была мертвой?»

Дед кивнул:

«И раз каждая могла воспринимать ощущения другой и видеть то, что видит другая, то она могла заглянуть в царство мертвых, а может, и в будущее».

Дед принялся рассказывать о том, что умеют Сестрины колокола:

«Они попусту не звонят. А остерегают, что рядом бродят объявленные вне закона люди, или предупреждают об оползнях. Звонят, когда надо, чтобы люди очнулись и поступили правильно. Или остерегают о беде, вот как в 1814-м».

Он рассказал, что 5 августа этого года колокола зазвонили сами по себе. Услышав их, люди все как один высыпали на двор и начали готовиться к худшему: выставили охрану, достали кремневые ружья, засыпали пороху в пороховницы. Зоркие мужчины поднялись выше в горы, девушки приготовились трубить в рог, чтобы предупреждать об опасности, а остальные ночью лежали без сна. Но ничего не случилось. Ни в первые несколько дней, ни в последующие. Напряжение спало, и местные умники, собравшись возле церкви, показывали на фундамент – мол, просел с одного угла; вот тогда церковь со шпилем и тряхнуло. Потому и колокола зазвонили.

Через шесть недель в село явился ленсман с известием, что пятнадцать мужчин из их села, которых в начале лета отправили на войну со Швецией, как раз 5 августа участвовали в сражении при Матранде. Все пятнадцать в бою остались целы-невредимы, но позже умерли от кровавого поноса в полевом лазарете укрепления Вингер, по четыре человека в первые три дня и трое в последний.

Дед считал, что колокола однажды предсказали и недород. Потому что позже они не звонили, хотя наступила череда тяжелых лет: зерно не родилось, замерзая на корню. Его и за деньги было не купить. Приходилось есть хлеб из коры.

«Если б они хотели предупредить о той беде, звонили бы каждый божий день».

«Но откуда колокола могут знать, что приближается несчастье?» – спросила тогда Астрид.

Дед спустил кота с колен.

«Когда колокола отливали, Эйрик Хекне бросил в чан не только серебро. А по локону и кусочку ногтя каждой из дочек. Колоколам досталась часть способности предвидеть будущее, которую девушки обрели, заглянув в потусторонний мир. Но никто не знает, насколько далеко вперед видели сестры и когда колокола утратят способность предсказывать будущее. Некоторые говорят, что она будет у них всегда. До самой Скреженощи. А может, мы неправильно понимаем, что такое эта Скреженощь. Вот если бы ихний ковер найти, можно было б лучше понять. Ведь каждое поколение понимает что-нибудь новое, но теряет часть знания о прошлом».

Астрид долго сидела молча, потом спросила:

«А мать их умерла, да?»

«Ой, умерла. Да самым страшным образом. Говорили, что Эйрик сохранил несколько прядей волос своей жены и канатчик вплел их в веревку звонаря».