Текст книги "Сестрины колокола"

«А звали ее как?»

Дед молчал.

«Мать тех двух девочек? – не унималась Астрид. – Женку его».

Посмотрев на нее, он покачал головой.

«Имя-то ее забыто, – сказал он. – Но поговаривают, что она иногда является людям на колокольне».

* * *

Дед умер, когда Астрид было пятнадцать. Сумрачная процессия проводила его на кладбище, где он и был похоронен под семейным надгробием. За то, чтобы по нему прозвонили Сестрины колокола, старый пастор потребовал денег.

* * *

Астрид встала и подошла поближе к церкви. В утренней дымке она разглядела место, где был похоронен дед, отцы и матери до него, а также те, что жили еще раньше.

Тут она увидела, что боковая дверь в церковь открыта. Астрид торопливо перешагнула ручеек коричневатой талой воды и перелезла через ограду. Приблизившись к церкви, положила на землю мешок с белками и ловушками и спокойно вошла внутрь, миновав запрестольный образ.

Она впервые была здесь одна, в этой благоговейной тишине, под высокими прохладными сводами, где пахло вековой пылью. Глазу не за что было зацепиться; Астрид осторожно шла в сумеречную даль, слыша отголоски завываний ветра снаружи.

Кая Швейгорда было не видать.

Она едва ли не на ощупь добралась до купели, но было слишком темно, чтобы увидеть, где раньше висел ковер из Хекне. После похорон накануне воздух чуть отдавал трупным запахом.

Астрид двинулась дальше, думая о пасторе и задаваясь вопросом, что же она, собственно, испытывает. Во всяком случае, не глубокую веру. Только стыд за свое прегрешение, за эту дурацкую влюбленность. Стыд заставил ее подойти к скамье, на которой умерла Клара. Далеко впереди угадывались очертания распятия.

Время шло, но сколько она там пробыла, трудно было сказать. Ей почудилось, что рядом кто-то есть, но страха она не ощущала.

Ее глаза начали уже привыкать к полутьме, но в глубине церкви темнота была еще плотной, как вата, и во тьме лишь едва серели тонкие полосы света, проникавшего через оконца под самым сводом. А где же пастор? Он что, просто забыл запереть храм?

Внезапно она почувствовала прикосновение костистого плеча Клары, ее грубой сермяжной шали. И тут же Клара снова пропала.

Астрид не испугалась. Это не привидение. Просто материализовавшееся воспоминание, отпечаток прошлого, коснувшийся ее тела.

И тут она снова ощутила, что в церкви кто-то есть.

Кто-то живой.

Норвежские благовония

Герхард Шёнауэр между тем лежал на рассвете без сна, прислушиваясь к завываниям ветра за окном. Шесть суток прошло с его приезда в Бутанген, и последние ночи он провел так же: мерз, потел, нервничал.

Он поднялся с постели. Дощатый пол обжег ноги холодом. В домишке не обнаружилось ни коврика, ни покрывала; Герхард расстелил на полу пальто, поставил на него ноги и обхватил голову руками.

Сабинка, игривая и беззаботная. Смех, жаркие объятия в постели. Груди, касающиеся его лица. Баварское пиво и Академия художеств.

Он зажег сальную свечку и пробрался к ночной вазе. Вернувшись в постель, обнаружил, что проснулся желудок. Герхард натянул пальто, по утреннему холоду пробрался к уборной во дворе. От непривычной пищи он не узнавал запаха собственных экскрементов, будто в туалете перед ним побывал кто-то другой; ему претила подобная вынужденная близость. Он и раньше задумывался о том, почему запах отходов его собственной жизнедеятельности – пота, экскрементов, кишечных газов – кажется ему интригующим и уж во всяком случае не противным, по крайней мере поначалу, в то время как чужие запахи всегда отвратительны и заставляют отпрянуть. Должно быть, люди таким образом метят свою территорию, думал он. Пахучий след примитивного прошлого, тех времен, пока Бог еще не решил, сделать ли самым развитым видом человекообезьян или гиеновидных собак. Люди, обладатели чувствительных носов, могли ставить пахучие метки в качестве знака: это мое, а все остальное – вражья вонь. Но поделиться этими мыслями с кем-нибудь еще Шёнауэр не решался. А теперь и его собственный запах казался ему чужим.

Он вышел из уборной и остановился перед домиком, не заходя внутрь.

– Просто темно, – пробормотал он. – Просто темно. Скоро на меня прольется дневной свет и вдохнет в меня новые силы. Герр Ширтц в 1840 году справился, и я справлюсь.

Но надежда похожа на яйцо. Кажется, вот-вот встанет во весь рост, ан нет – тут же опрокинется набок.

Занимался день. Шёнауэр оделся и пошел к церкви. Больше никого было не видать; отчетливо слышалось лишь похрустывание его шагов по мерзлой траве.

Последние дни он довольствовался тем, что делал наброски церкви издали, а потом уходил в свой домик и там доводил их до ума. Герхард понял, что этим рисункам суждено остаться никудышными. Он мог часами сидеть и подправлять их, но вид жалких набросков вызывал у него просто физическую боль в подреберье, пальцы отказывались держать карандаш, нервы были на взводе, всякое желание работать пропадало. Здесь не было ничего, что всю жизнь помогало ему справляться с трудностями; ему уже не верилось, что у него вообще имелись какие-то способности. Что-то тяжелое, мощное, какая-то неведомая сила давила на него под этими нависающими скалами на краю леса.

Ужины с пастором превратились в недолгие и немногословные встречи, иногда оживляемые взвизгом ножа по фарфору. Вчера пастор показал Герхарду истрепанную книгу, в которой значилось, что дверь заменили в 1844 году, а портал, вероятно, сожгли.

Открыв замок, Шёнауэр вошел в церковь и почувствовал, как затрепетали ноздри от запаха смолы, пыли и плесени. Крохотные оконца под потолком чуть посветлели в лучах утреннего солнца, но все равно было слишком темно, чтобы рисовать. Взгляд проникал едва до половины помещения.

«Никогда мне не понять, как же эта церковь построена, – подумал он. – Она вся будто срослась воедино, а потом ее пропитали тайным составом, полностью скрывающим следы строительных приемов и способов обработки: ни единого паза или сочленения, выдавших бы идею, лежащую в основе».

Высоко над головой Герхард едва различал уложенные крест-накрест прогоны, все эти балки, встречающиеся под определенным углом и загадывающие загадку о том, что на чем покоится и какой вес удерживает.

Он зашел в ризницу и остановился у окна. Оконные рамы растрескались, на красочных узорах образовались потеки от просачивающейся в щели воды. У себя в Дрездене он думал, что всего-то и надо будет внимательно всмотреться, понять, как устроена церковь, а потом сделать рисунки и рабочие чертежи.

Теперь же он видел, что эта церковь строилась не по чертежам. Ее возводили на глаз, применяя ручной труд. Скорее топором, а не столярным инструментом. Соединяли окоренные бревна при помощи давно забытых умений. Ни следа работы пилой – только тесак, долото и острый нож. Даже пол выложен выровненными досками из колотых клиньями бревен. В носу щекотало от сильного запаха смолы. В здешних церквях благовония не курили. Более чем достаточно было смолы, этого норвежского благовония.

Считайте себя спасителем, студент Шёнауэр.

Он покачал головой. Он ощущал себя скорее не спасителем, а осквернителем гробниц. Преисполненный жажды утешения, приятия, Герхард посмотрел на запрестольный образ, которому тоже предстояло отправиться в Дрезден. Но нет, ничего. Далеко впереди, едва различимый в бледных лучах света, висел Христос, серовато-желтый, как состаренная кость. Спаситель безмолвствовал, глядя поверх Шёнауэра.

«Я не справлюсь, – сказал себе Герхард. – Тут никто не справится. Если церковь разобрать, ее цельность будет утрачена навеки. Я не способен охватить умом все то, что здесь есть. Однако самое главное, ее глубинная сущность, сгинет, когда ее разберут».

Еще один страх дал знать о себе. Страх первого дня в этом месте, когда он услышал церковные колокола. Теперь он был уверен, что они невзлюбили его. Они витали где-то высоко над ним, они жили там, в воздухе, на свободе, в покойном равновесии. Всегда настороже, чутко улавливая любое движение внизу. Нужно бы ему подняться наверх, посмотреть, где они висят, но он боялся задеть колокольную веревку: один неверный шаг, и они отзовутся грозным гулом.

Герхарда еще долго терзали мысли об осквернении святыни. Но внутри церкви царил ночной холод. Шёнауэр пошел и широко распахнул боковую дверь. Внутрь хлынул свет и по-утреннему свежий воздух, но в самые дальние уголки они все равно не проникали.

Наверняка придется ждать еще не меньше часа, прежде чем можно будет приступить к рисованию. По скрипучим деревянным плахам он двинулся в глубь церкви, в густую непроницаемую тьму.

Ему вдруг показалось, что он слышит голоса строителей церкви; он прикрыл глаза, пытаясь представить этих людей. В сумрачной дымке угадывались очертания существ, принадлежавших иному времени. Склонившись над бревнами, эти мастера забытых ремесел топором и ножом строгали и рубили, не зная ни часов, ни календаря; световой день диктовал, сколько времени можно работать. Они неспешно, без всяких дипломов и званий, нарабатывали себе память и славу. Об их опыте свидетельствовали шрамы на кожаных фартуках.

Здесь все дышало тем величием, которое невозможно втиснуть в рамки обязательных программ Академии художеств в Дрездене. Под сводами парило нечто, чего не разбавить воздухом, не разъять на очевидные составные части: незримая душа благоуханного освященного дерева, призрачные испарения, столетиями курившиеся над бременем забот и проблесками надежд. Складывающиеся из чаяний сотен давно почивших людей, надежд столь отчаянных, что в свое время они оказались невыносимыми, но высвободились после смерти и собрались здесь, чтобы витать высоко под сводами.

Тут прямоугольник света, падавшего из боковой двери, пересекла какая-то тень. Легким шагом приближалась едва видимая фигура – нечто, сотканное из темноты в непроглядной мгле; слегка поскрипывали плахи пола.

Фигура ненадолго остановилась, наверное, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку; тихо прошла, словно проплыв, по центральному проходу и уселась на скамью у самой стены.

Мидтстрандская невеста

– Какая красота, – прозвучал мужской голос.

Эти слова гулко отозвались в пустом пространстве храма; Астрид осмотрелась, но никого не увидела. И тут в едва освещенном пространстве между скамьями появился немец, тот самый художник, державший в руках альбом для рисования. На каком-то странном, деревянном датском языке он попросил извинить его, если помешал, и задал вопрос, которого она не разобрала, так что ему пришлось повторить:

– Вы пришли помолиться?

– Нет. Я просто сидела.

– У нас обычно приходят в церковь молиться. Часто на рассвете после беспокойной ночи.

Ей нечего было ответить. Черты его лица в темноте было не различить. Он оглядывался по сторонам с таким видом, будто ожидал кого-то другого.

Так они и сидели в постепенно светлеющей церкви. Он принялся рисовать, сосредоточенно склонившись над бумагой. Внезапно он вырвал из альбома листок, скомкал его и бросил в проход.

– Невозможно! – сказал он.

– Что невозможно?

Он не притворялся, а вправду вскипел. Пройдя мимо него боком, чтобы не оказаться к нему спиной, Астрид приподняла рукой подол юбки, присела и подобрала скомканную бумажку.

Никогда не видала она рисунка чудеснее. Кафедра и запрестольный образ. За много лет она свыклась с их привычным видом, но так никогда их не воспринимала. Он передал рисунку свое понимание того, что видел, и в нем сквозило доверие, заключавшее в себе частицу ее собственного взгляда на прошлое: время не только точит, оно облагораживает.

Он перестал рисовать. Смешался. Она спросила, почему он не может рисовать все так, как оно выглядит, и он ответил, что должен уметь нарисовать и то, что не видимо глазом. Она сразу поняла, что он хотел сказать. Ей хотелось бы подольше посмотреть, как он работает, но у него, видимо, пропало настроение.

«Астрид! – сказала она себе. – Это же человек, который заберет наши колокола! Саму церковь заберет!»

Так и она поднимала с земли красивый камешек. «Я для него, – подумала она, – как муравей под таким камешком».

Немец прошел мимо нее к паперти, и она поднялась, собираясь уйти.

– Это трагишно, – услышала она его слова.

Он стоял перед дверью на паперть.

– Что «это»? – спросила она.

Он встал на то место, где кланялась Клара, и сказал:

– Дверь никуда не годится. Слишком большая! Ни декора! Ни портала! Пропали, уничтожены!

Астрид осенило: входя, Клара не кланялась. Она наклонялась, словно готовясь пройти в низкую старую дверь, как привыкла делать смолоду.

– Дверь – это не так важно, – пояснил он. – А вот декор по периметру… То, что не пускало силы зла в церковь!

– А чего там такое было? – спросила она.

Немец снова схватил свой альбом, и вскоре из-под его карандаша побежал красивый рисунок.

Астрид замерла как околдованная. Ее потряс и сам рисунок, и то, что он так безжалостно обнажал отличие Кая Швейгорда от этого чужака. То, что Кай назвал всего лишь вьющимися орнаментами, в исполнении немца предстало точным воспроизведением мастерской, исполненной богатой фантазии резьбы по дереву.

Одна за другой карандашные линии и штриховка оживали на бумаге. С каждой секундой церковный портал все явственнее открывался ее взору. И по мере этого она все яснее осознавала, что же хотела сказать Клара.

Церковная дверь, дугой изогнутая кверху, была подвешена на широких петлях узорчатого кованого железа. Обширные поверхности вокруг нее были густо населены резными фигурами. Главной среди них был головастый змей, тело которого обвивало дверь с обеих сторон. Да и сама дверь была своего рода произведением искусства: толстая, как бревно, покрытая чешуей, напоминавшей гонт на крыше церкви; а высоко над дверью встретились и грозили кому-то кончик хвоста и ощеренная пасть змея, и то и другое по-своему пугало, но еще сильнее страшило, оказавшись вместе, рядом.

Это же, наверное, Мидгардсорм, подумала Астрид. Она видела его на рисунке в дешевом журнальчике у отца. Она читала про это чудовище и задумывалась, действительно ли раньше верили, будто оно летает вокруг земли и заглатывает корабли, приблизившиеся к ее краю. Отец отвечал, что жители побережья наверняка мыслили иначе, чем те, что селились в долинах: этим-то всегда был виден другой берег.

Рисунок Герхарда Шёнауэра становился все более подробным.

Вокруг гигантского змея извивалось множество узнаваемых сказочных животных, которых Шёнауэр обозначил лишь несколькими штрихами. Эти животные-лианы, тесно свившиеся воедино, предстали перед Астрид как живые. Создания с чешуйчатым брюшком, рогатые и зубастые, ящеры, волки и птицы: пасти ощерены, когти растопырены. Герхард нарисовал дракона, прижавшегося к змею и не сводящего с его головы доверчивого, чуть ли не ласкового взора. Во всяком случае, ласкового настолько, насколько ласково дракон может смотреть на змея.

Мидтстрандская невеста, говорила Клара. Мидтстранд располагался посередине большого участка земли, занятого хуторами рода Страндов. Поскольку Бутанген составлял весь известный Кларе мир, она думала, что Мидтстранд и есть Мидгард. И, не имея представления о драконах, она решила, что, наверное, это невеста змея Мидгардсорма.

Показав на дракона, Астрид спросила немца, так ли это.

– Что? Этот дракон? Невеста? Вряд ли. – И немного красуясь, он рассказал, что основательно изучил литературу о верованиях древних скандинавов, но не помнит, чтобы где-нибудь упоминался этот дракон. – Должно быть, это продукт местной фантазии!

Он осторожно вырвал рисунок из альбома.

– Теперь это принадлежит вам! – сказал Герхард Шёнауэр, протянув листок Астрид.

– Нет, я не могу его принять!

– Это ваше! От чистого сердца! Это же просто набросок!

Она смотрела на рисунок, на котором карандашные линии будто ожили.

Набросок рассказал ей и еще кое-что. Этот человек, подписавшийся как Г. Шёнауэр, не какой-нибудь осквернитель гробниц. Невозможно рисовать так, если не любишь то, что рисуешь. И еще она понимала, что ни у кого из обитателей села не поднялась бы рука уничтожить столь великолепную работу, как этот портал.

Благая весть

Звон колоколов он слышал, но не поднялся из-за письменного стола. Проповедь была написана накануне, но он все правил ее, заменяя то одно, то другое слово, а когда пробовал читать ее вслух, постоянно задумывался. Потому что, произнося слова «радость», или «благо», или «счастье», он спрашивал себя, что они значат в его собственной жизни.

Ему потребовались недели, чтобы разобраться в своих чувствах к Астрид Хекне, и еще недели, чтобы смириться с ними. Ночь за ночью он прислушивался к голосам из потаенного местечка у себя внутри, того темного местечка, где он исповедовался себе в собственных желаниях. Отважившись посетить этот глубоко спрятанный уголок, он всегда видел в нем свет, а на свету – Астрид Хекне. Иногда он заходил туда, закрывал за собой дверь и отдавался своим видениям до тех пор, пока они не начинали походить на животные игрища. Оттуда он возвращался под строгим взором Бога, а образ Астрид обретал лицо столичной шлюхи.

Это неподобающее и необоримое желание вызывало в нем непреодолимый стыд, заставляло вести себя в ее присутствии неловко и по-детски. И в то же самое время желание это было неизъяснимо чистосердечным. Как существует только один Бог, так для него навсегда вспыхнула одна-единственная пламенная влюбленность.

Он заставил себя подумать о том, чего же, собственно говоря, хочет. Ему всегда представлялось, что он женится на доброй тихоне, которая будет незаметно сидеть в уголке. Жертвенной, самоотверженной, разделяющей его взгляды. Ида следовала бы за ним всегда и во всем. Кротко склоненная головка, показной интерес, непременная пара фраз о правильном ведении хозяйства, отсутствие сомнений в самоценности веры – в этом вся она.

Из ее уст не услышишь: «Мир не таков, Кай». Надо признаться, несговорчивость Астрид толкала и его мыслить по-новому. Возмущенно пофыркав для начала, он находил более продуманное решение. Но не подобает ему, пастору, так стремиться заполучить Астрид в жены. Она для этого не подходит. Очень уж резкая. И слишком женственная, и слишком настойчивая. Ей недостает решающего умения умной женщины: чтобы получить желаемое, такая должна убедить мужчину, что он сам додумался до этого. Ему открыла на это глаза мать, и, насколько ему было известно, сама она всю жизнь так и поступала.

Осмелившись подумать о браке с Астрид, он и воодушевился, и ужаснулся. Старшая горничная Брессум вскипит, как кастрюлька с молоком. И это еще цветочки по сравнению с катастрофой, которая ждет их, если с визитом приедет кто-нибудь из начальства. Астрид в нарядном черном платье с кружевным воротником, приседающая, потупив взор, в книксене перед епископом? Немыслимо. Какое уж там смирение; вежливость будет отброшена за пару минут: рассказывай, зачем пожаловал! Недолго ждать неотвратимой постыдной сцены. А как она себя поведет, привыкнув к своему положению? Еще более смело; глядишь, его служение перестанет занимать подобающее ему место.

Снова зазвонили колокола. Он встал, собрал бумаги и вышел в огород. Не годится ему появляться в храме одновременно с прихожанами. Пастор стоял у изгороди, вдыхая свежий воздух, пока последние из них не скрылись в церкви.

* * *

А что скажут дома? Катастрофа! Кай не смел и подумать, чтобы открыться матери. Лишь краем уха уловив слухи, она схватится за склянку с мышьяком.

Конечно, Астрид слишком резка. Но уж какая есть. Можно же, наверное, как-то обуздать ее, разъяснив, что в разных сферах и правила разные и если она жаждет их изменить, то нельзя же разом все. Остроты ума ей не занимать, поймет. И есть в ней некий легкий цинизм, определенная расчетливость, высокий прицел. И еще этот ее диалект. Может, она от него избавится?

Отбросив эти мысли, Кай Швейгорд оглядел раскинувшиеся перед ним места и решил, что долго он в Бутангене не задержится. Даже епископ Фолкестад не вечен. Требования к супруге пастора по мере карьерного роста будут предъявляться все более строгие.

Ну что ж.

Швейгорд быстрым шагом подошел к церкви, открыл дверь в ризницу, подсел к столу и проверил, не перепутаны ли бумаги.

Здесь он просто пережидает. Пережидает в одиночестве, вот и вообразил себе интерес к двум женщинам сразу.

За стеной неспешно вступила фисгармония. Псалом подхватили голоса.

Это из сборника Ландстада. Громче воспой милосердие Господне. Ида Калмейер была и остается самой надежной картой.

Но уже сейчас, едва познакомившись с этой сильной натурой, с Астрид Хекне, Кай понимал, что постоянно будет мысленно уноситься от все бо́льших письменных столов из дуба и думать о Бутангене, гадая, чем же она в этот момент занята, бегает ли за ней выводок детишек, натружена ли спина, в мозолях ли руки – и вспоминает ли она все еще свои мечты.

С ней он стал бы другим. Сколько добра они могли бы совершить. Вот уж точно, что он и она вместе составили бы сумму более высокого порядка; да что там, вся жизнь прошла бы на иной высоте, будь с ним Астрид Хекне.

Но он же пастор, он не может увиваться, соблазнять, подольщаться. Сулить замужество. А потом, надежно сочетавшись браком, расслабиться и показать себя истинного. Он избавился бы от того стыда, стер из памяти лицо той шлюхи, предъявил бы Астрид настоящего Кая Швейгорда, гибкого, задорного.

Но что он может ей предложить? Похоже, единственная ее слабость – это благоговение перед величием. Чувство долга перед ушедшими поколениями. Перед историей. Это затмевает для нее все остальное.

За стеной воцарилась тишина; пастор поднялся и вышел к пастве, чтобы сообщить благую весть.

* * *

– Уже следующей зимой мы будем радоваться новой церкви! – сказал он, окинув собравшихся взглядом.

Прихожане перешептывались, почти не таясь. На службу явилось много народу, и в этот раз после шестого псалма, когда Швейгорд обычно кратко пересказывал новости о том, что произошло в мире, он предупредил, что сделает объявление. Откашлявшись, сообщил, что эту церковь разберут и вместо нее построят новую, просторную и теплую.

Астрид Хекне сидела в первом ряду. Их взгляды встретились, но он сразу же отвел глаза, кашлянул и, глядя поверх голов присутствующих, рассказал, что старая церковь уже продана, а после разборки ее заново возведут в Германии «как достопримечательность».

Он поблагодарил епископа, главу местной управы и управляющего сберегательным товариществом и в ответ услышал негромкие вежливые «хм!..». Потом он сообщил, что новая церковь будет готова к Рождеству, а до тех пор венчания и похороны будут проходить во временной часовне, устроенной в гостиной пасторской усадьбы.

– И кстати, – добавил он, – молодой господин из Германии, который бродит у нас с мольбертом, откомандирован покупателями церкви. Он будет руководить демонтажом церкви и ее последующей сборкой. Обращайтесь с ним хорошо.

Вот и все.

Он собрал свои листочки. Прихожане молчали. Слышались только посторонние звуки: шуршание одежды, стук захлопнутого сборника псалмов, тяжелое дыхание старух.

Взглядом он искал у прихожан поддержки, горячего отклика. Но не дождался. Увидел, что возле двери стоит отец Астрид. Надо бы подойти к нему поговорить, как только он выйдет из церкви, объяснить, какие формальности должны быть соблюдены при передаче колоколов.

Настало время псалма; в своей проповеди он вознес хвалу деяниям норвежского миссионера Энга на Мадагаскаре, и, чтобы восславить его, они затянули «Ниспошли благую весть языческой стране». Сестрины колокола возвестили окончание службы, и пастор увидел, что Астрид замешкалась. Ему впервые послышалось, будто колокола звонят как-то иначе, более мрачно, словно предупреждая об ошибке и поражении.