Текст книги "Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше"

Несмотря на вопли Марии, требовавшей, чтобы я надела белые туфли, которые больше идут к белому переднику, утром я всё же отправилась в Колледж в красных.

Марио открыл мне секрет, как побеждать с помощью шантажа. Главное – начать первым, как в пари на скачках. Поэтому, когда Мария опять попыталась остановить меня, я последовала его совету. И сделала первый шаг.

– Если не позволишь мне надеть туфли, которые подарила бабушка, скажу всем, что занимаешься рекламой.

Я вошла в класс торжествуя. Девочки должны были онеметь от изумления. Так и случилось. Всем захотелось иметь точно такие же красные туфельки. Но это невозможно, мне жаль, эти мне привезли из Парижа. Восторг безумный. Пока сестра Бенедетта слушала Элеонору, которая перечитывала диктант, я заметила, что девочки у меня за спиной о чём-то шепчутся и меня при этом явно избегают.

На перемене и в самом деле никто из них не обменялся со мной ни единым словом. Ноэми заперлась в туалете из-за внезапной боли в животе. До самого обеда я пребывала в недоумении, не понимая, что, чёрт возьми, происходит.

У входа в столовую Ноэми, бледная и поникшая, шепнула мне на ухо, что во время диктанта Людовика передала по цепочке приказ. Я – дочь дьявола. Ношу красные лаковые туфли. А может, не красные, а греховные, она не уверена, что верно расслышала.

Я притворилась, будто ничего не знаю, и дождалась окончания обеда. На другом конце стола, пряча в карманы передника варёный картофель и биточки, Людовика держала банк. Народ был с нею.

Закончив благодарить Бога за хлеб насущный, который он дал мне, я подошла к Людовике и попросила её повторить то, что она сказала про меня.

Должна заметить, что во всей этой истории меня возмутило не столько даже то, что Людовика назвала меня дочерью дьявола, сколько то, что она таким образом называла дьяволом моего отца – или мою мать, если дьявол женского рода. И вот этого я никак не могла простить ей. Но ещё больше разозлило то, что мой лучший враг использовал коварное оружие – действовал у меня за спиной. Людовика, которую я ненавидела, грудью пробивала себе брешь в ограде, эта же змеёй вползала в неё.

– Повтори, что ты сказала, имей мужество!

– А я ничего и не говорила.

Она не успела повернуться ко мне спиной с разливающимися по ней светлыми волосами, как я влепила ей такую сильную пощёчину, что она упала. В конце концов, Либеро и Фурио всё же мои братья.

Схватившись за щёку, Людовика зашипела сквозь зубы:

– Я же вам говорила, что она дочь дьявола!

И стала без конца повторять это.

Услышав такую ритурнель, все девочки сбежались к нам.

Поднялся невероятный гам и шум. Сёстры, девочки, чёрные покрывала, сутаны, крахмальные воротники, ажурные гольфы, качающиеся распятия…

– Отойди…

– Мне не видно…

– Отодвинься…

– Так ты отойдёшь наконец?

– Девочки, успокойтесь.

– Извинись перед ней, – заключила сестра Клематиде, понизив наконец голос. Её накрахмаленная сутана, серая, как и положено сёстрам, которые дежурят в столовой, перестала наконец стучать по её ногам, словно огромный колокол по языку.

Держась рукой за щёку, Людовика кинулась в угол и приткнулась там, словно кусок штукатурки, отвалившийся от стены. Из тех, которые нужно убирать пылесосом. В таком положении оказываются только минералы. И злые королевы, переодетые несчастными сиротками. Казалось, я дала пощёчину какой-то маленькой фее.

Сестра Клематиде посмотрела на меня. Все посмотрели на меня.

– Иди и извинись перед ней, – приказала она и пошла утешать пострадавшую.

Я осталась одна посреди столовой.

Все девочки, даже из других классов, стояли ровно на полпути между мной и Людовикой. Расстояние точное, до миллиметра.

Мне стоило всего лишь шагнуть в их сторону и сказать «Извини» этой жалкой коросте в углу, чтобы всё закончилось. Сестра Клематиде простила бы меня и поставила бы на этом точку. А мы все отправились бы на целый час в парк играть в «Колдунью, которая называет цвет», а потом репетировали бы спектакль для представления в конце учебного года.

Словно телефонный, прозвенел звонок на большую послеобеденную перемену.

Я огляделась. Меня окружали только два цвета: белые передники и серые покрывала сестёр-монахинь, дежурных по столовой.

«Никогда не нужно извиняться попусту».

Я привстала на пальцы. Но конечно, не как балерина.

По моему призыву все правые колени, а также некоторые левые опустились на пол.

– Колдунья… называет цвееееет…

Людовика в углу подняла голову. Сейчас я покажу ей, какого цвета дьявол.

Сёстры не успели ничего понять.

– Красный! – как можно громче крикнула я.

И словно сработало спусковое устройство.

В одно мгновение возле меня образовалась куча мала, и я видела только согнутые, движущиеся спины и множество рук, которые отталкивали друг друга, чтобы добраться до моей туфли. Не всем удавалось просунуть палец, чтобы коснуться её. Туфли у меня маленькие. Тридцать второго размера.

Ноэми, которая при случае умела так «растворяться», что становилась едва ли не прозрачной, и кто-нибудь поэтому всегда интересовался: «А куда делась Ноэми?», снова сделалась видимой, потому что зааплодировала.

Сёстры постепенно, одну за другой, оторвали от меня девочек. Но я же не кукуруза, я – колдунья.

– «Да, вот она, моя ошибка, из-за которой так страдаю я и никогда покой не обрету теперь!» – пропела я фразу из Мадам Баттерфляй.

– Конечно нет! – взревела взбешённая сестра Клематиде. – Лучше бы твоя бабушка подарила тебе туфли другого цвета!

Будь сестра Клематиде женщиной, у неё определённо оказался бы очень плохой вкус. Ей повезло, что она стала монахиней. Мужчина, который вздумал бы решать, жениться на ней или нет, сбежал бы от неё без оглядки. Я никогда не могла бы выйти замуж за человека, не умеющего выбирать. Будь он хоть самим Иисусом Христом.

Я насторожилась и прислушалась к словам невесты Господа.

Я проиграла, и поражение будет стоить мне распрекрасного наказания. Но народ за меня. Плебисцит.

Пока в школе случались подобные и многие другие события, дома совершенно ничего не происходило.

Но не в том смысле, что жизнь текла мирно и спокойно, напротив, стала ощущаться какая-то опасность.

Конечно, вспоминаются и отдельные радостные моменты после возвращения папы и мамы из России. Не только в тот вечер, когда они вернулись с двумя мешками каких-то невероятно приторных сладостей, каких я никогда в жизни не пробовала, но ещё и на следующее утро, когда увидели меня в белом переднике, собирающейся в школу, в доме царила по-настоящему праздничная атмосфера.

Они очень гордятся мною, сказали родители, потому что я решила пойти в школу. Моё невыносимо скучное усердие, какое они обнаружили в следующие дни, тоже послужило для них источником огромного удовлетворения.

Всю вторую половину дня после возвращения из школы я делала и переделывала домашние задания, которые получала, потому что всеми силами стремилась как можно быстрее научиться читать и писать, и это неопровержимо доказывало родителям, что они сумели привить мне любовь к знаниям.

Уж, конечно, они и вообразить не могли, что эта моя отчаянная борьба с неграмотностью – всего лишь результат желания общаться с Марио, когда он не звонил мне. Точно так же как и полное непонимание, что, если хочешь кому-то отправить письмо, нужно иметь адрес.

Короче, поначалу я могла поклясться, что Кролик действительно существует, как всё ещё пыталась убедить меня бабушка.

Но вдруг, совершенно неожиданно, моя мама сошла с ума.

Спустя какое-то время, когда затихли разговоры о бабушке и дедушке, мама вдруг замерла, словно окаменев, посреди гостиной.

Я, как нередко бывало, сидела на ступеньке лестницы, уткнув голову между балясинами, и смотрела, как Мария разжигает внизу камин.

У моего папы в этот момент случился, очевидно, приступ вдохновения, потому что грохот от его молотка стоял по всему дому.

Мария не заметила, что происходит с мамой, стоящей позади неё: вот уже несколько минут как та словно замерла посреди гостиной.

Мария сдвинула кочергой поленья и принялась раздувать слабый огонь мехами. Потом поднялась и хотела пройти в кухню.

Мама стояла совсем рядом с нею, словно потухший фонарь.

Отец в этот момент перестал стучать, наверное, чтобы вытереть пот со лба, совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы мама произнесла в полнейшей тишине:

– Это я их убила!

Тут отец опять застучал, и мама закрыла лицо руками. Спина её вздрагивала в такт ударам молотка. Словно они договорились действовать синхронно. Казалось, что, вздрагивая, мама и производила этот грохот – грохот молотка из твёрдой резины, колотившего по деревянной ручке зубила.

Бабушка всегда говорила, что в худшие минуты у жизни превосходная режиссура.

С тех пор как у меня появилась память, это оказался первый раз, когда мама сошла с ума.

Конечно, она и прежде нередко бывала на грани без умия, но потом как-то приходила в себя.

Плохой Момент, после которого она велела построить Розовый Домик в глубине сада в тени ивы, оставил в ней неизгладимый след.

– Как… шрам, Мария?

– Да, Леда.

– Как… трещина на стене?

– Да!

– Как…

– Как пятерня на щеке, Леда, да. Идём дальше…

Короче.

Неизгладимый след, оставшийся в моей маме, являл собой убеждение, будто люди умирают по её вине.

Поэтому она и сделала это заявление о двойном убийстве. Но не следовало верить ей.

Мама не убивала бабушку и дедушку.

Это сделала Графиня.

И даже не сама она. Это сработали её крутые яйца.

– Короче, Леда, или ты слушаешь меня, или я больше ничего не рассказываю.

– Слушаю.

Синьора Мареза ди Виллальта Фосса, по прозвищу Графиня, – аристократка, с которой мама была знакома с очень давних времён и которая осталась без гроша по причине слишком больших проигрышей в бридж.

Они не виделись многие годы, и вдруг мама встретила её случайно на улице. Графиня – ветеран финансового краха, мама – ветеран Плохого Момента.

Обе горестные сироты счастья, ещё не отошедшие от отчаяния, которое делает бледность холодной и зеленоватой, сразу же стали часто видеться. Поначалу казалось, будто маме на пользу общество Графини, но та, по словам Марии, только готовила почву.

– Как синьор Паоло?

– Хуже…

– Ох…

Добившись доверия мамы, она в один миг получила то, что хотела от неё: деньги.

– Как, деньги? Мама даёт ей только букетик своих тюльпанов.

– Какой букетик, Леда, очнись… Легковерного легко обмануть.

– Я не легко…

– А вот и да.

– А ты нет?

– Ещё чего не хватало! Укушенный змеёй верёвки боится. Да ты перестанешь наконец задавать вопросы, ночь уже на дворе.

Она старалась припомнить, о чём говорила.

– Букетик… – подсказала я.

– Ах да. В букетик тюльпанов твоя мать вкладывала кое-что другое… Знаешь, сколько она дала ей в последний раз?

– …

– Двадцать пять миллионов дала ей – вот сколько!

– Ох…

Если бы я знала, что собой представляют двадцать пять миллионов, наверное, цифра не произвела бы на меня такого же впечатления, как тон, каким Мария произнесла её.

Как же я не подумала об этом? Ведь и в самом деле мама всегда отличалась необыкновенной щедростью, и следовало догадаться, что вряд ли она благодарила Графиню за её услуги простым букетиком тюльпанов. А иначе разве стала бы Графиня уделять ей столько времени. По три или даже четыре часа каждый раз.

К тому же павлиньи яйца, с которыми она прибывала к нам в дом, нужно было два часа кипятить с кардамоном. Во время этого ритуального кипячения мама с Графиней должны были стоять, склонившись над кастрюлей, пока не выкипит треть воды.

Когда они возвращались в гостиную с самыми крутыми павлиньими яйцами на свете, глаза у них едва не вылезали из орбит, лица облеплены намокшими волосами, поры на коже расширены. Несмотря на сильнейший аромат кардамона, уже ощущался тошнотворный запах, исходивший от сваренных яиц.

Тут Графиня расстилала на столе грубую холстину и концентрическими кругами – от маленьких к большим – раскладывала на ней яйца, а в центр помещала одно яйцо, словно бутон какого-то вонючего цветка.

Маме при этом следовало очень напряжённо о чём-то думать с закрытыми глазами. Когда она чувствовала, что готова, то есть когда действительно «видела», то должна была открыть глаза и взять несколько яиц. Я всё удивлялась, как же ей удаётся брать эти противные яйца столь изящно.

Это бывал последний допустимый жест, который она позволяла себе.

А затем тотчас начинался сущий кошмар.

Обеими руками, всеми своими десятью длиннейшими ногтями, Графиня сжимала скорлупу, пока не прокалывала её. Невероятное впечатление производили эти яйца после ритуала. Целые. Только продырявленные каждое десятью полумесяцами.

Графиня медленно вдавливала свои когти в яйца, пока они не стыковались внутри. Происходило это беззвучно. С шумом изливалась только вонь.

И тут Графиня, эта тощая хиромантка, сильно выдыхала нескончаемое «Шшшшш». Послушать её, так она выпускала всю свою душу, чтобы та не помешала понять будущее. И когда заканчивала испускать душу, щёки у неё уже совсем проваливались.

Затем она очень глубоко вдыхала, на несколько секунд задерживала дыхание и очень медленно выдыхала.

– Чувствую… – произносила она. – Чувствую… – повторяла. – Чувствую холод и сырость. Длинные гладкие волосы закрывают ваше лицо, и вам трудно дышать… Словно холодные пальцы ползут по вашей спине… и вода… вода… очень много воды…

И продолжала нести свой бред.

И теперь уже маме надлежало искать его смысл.

– Не так уж и глупа эта Графиня, – всё же признала Мария, пересыпавшая свой рассказ разными обидными словами. – Своё дело знает.

Графиня намекала на какие-то большие трагедии, но никогда не называла ни одного конкретного имени, никакого места, нет. Лишь самые обрывочные сведения о какой-то беде, в которых следовало разобраться.

И всё же изо дня в день, не спеша, с терпением профессионального киллера, нанизывая одну примету за другой, она сумела обратить навязчивую идею мамы в свою пользу.

Убедив её, что она не причина смерти людей, а их возможная спасительница, Графиня подчинила её своим вонючим предсказаниям.

– А разве она не могла погадать на картах, как бабушкина подруга?

– Э… нет, моя дорогая… – сказала Мария, изменившись в лице, глаза заблестели, и она шлёпнула рукой по столу.

Видимо, я затронула что-то, особенно выводившее её из себя.

– Не напрасно же отращивают ногти по три сантиметра в месяц! – А потом еле слышно добавила: – Проклятая!

– Вау…

Никому не разрешалось присутствовать при ритуале, мы с Марией делали это тайком. Посторонние могли помешать маме и Графине получить информацию непосредственно из будущего.

Поскольку Графиня являлась в наш дом исключительно ради своего гадания и проходила по аллее очень быстро, никто никогда не мог заговорить с ней, разве что успевал произнести «здравствуйте» и «до свидания». Никому не удавалось даже посмотреть на неё вблизи.

Мы не могли и вообразить, что в корзинке, которую она уносила, лежали не только тюльпаны.

– Она всех нас держит на расстоянии, разве не заметила? Боится, как бы мы не заподозрили чего…

В самом деле, на этот раз Мария, похоже, не грешила излишней подозрительностью.

Графиня и правда всегда оставалась наедине с мамой, запершись в жёлтой гостиной с задёрнутыми шторами, и ни с кем никогда не разговаривала. А уходя, запускала свой чёрный яд прямо в ухо маме, чтобы никто не слышал, что она говорит. Для такой знатной дамы, как она, подобные манеры просто недопустимы, если только за ними не скрывался какой-то злой умысел.

Когда сестра Бенедетта видела, что кто-нибудь из нас шепчет на ухо, она заставляла написать сто раз: «Говорить на ухо – неприлично». В наказание.

Смерть моих дедушки и бабушки оказалась первой с тех пор, как Графиня начала свои сеансы. Конечно, она не упустила случая воспользоваться этим.

И действительно, мама сошла с ума именно после звонка Графини, которая уверила её, будто бесконечно огорчена смертью моих дедушки и бабушки. Главным образом потому, что они могли избежать её. Во время сеанса несколько месяцев тому назад она ясно видела в своих крутых яйцах смерть их обоих. Беседку и снегопад в том числе.

Но мама не сумела правильно истолковать предсказания. Отныне и впредь нужно быть внимательнее, а лучше удвоить, если даже не утроить количество сеансов, с тем чтобы получить больше информации для размышления.

После звонка Графини в нашем доме больше ничего не происходило.

Мама уединилась, запершись на ключ в спальне на втором этаже, и лишь иногда топала в ответ, если Мария стучала метлой в потолок столовой, которая находилась как раз под нею, желая узнать, жива ли она.

Отец перестал стучаться в дверь комнаты, которая прежде служила супружеской спальней, потому что результаты оказывались малоприятными.

О бабушке и говорить нечего. Когда вечером она оставалась, чтобы рассказать мне историю Воланда, нам приходилось уходить куда-нибудь подальше.

Если случалось, мы бывали в столовой и мама различала у себя наверху бабушкин голос, то открывала окно и выходила на крышу, лишь бы не слышать его. Это обнаружила однажды Мария, сидя у окна в своей башенке.

Папа тотчас велел синьору Паоло обнести весь дом по периметру страховочной сеткой, как для воздушных гимнастов, и нанял двух человек для ночного и дневного дежурства, чтобы мама никогда не оставалась одна, не совершила бы какую-нибудь безумную глупость, пила настои и ела хоть что-то.

В это время всё вокруг казалось таким хрупким, что мы передвигались по дому затаив дыхание.

Откровенно говоря, я не особенно замечала отсутствие мамы. Пожалуй, даже совсем наоборот – куда сильнее ощущалось её присутствие. Невидимое. Над нашими головами. На втором этаже жил какой-то призрак. И когда я слышала порой, как он ходит там, у меня мурашки пробегали по коже, потому что звуки эти мало походили на движения человека. Казалось, катится бильярдный шар, тикают часики, прыгает кошка, потрескивают в огне листья.

Но со временем мы постепенно привыкли к этим звукам и воспринимали их так же спокойно, как гудение водопроводных труб.

Чтобы не тревожить маму, все перебрались спать на первый этаж, и в конце концов получилось, что мы все жили так, будто её и нет вовсе.

И поскольку она отсутствовала, то в конце концов я даже забыла о её существовании.

Потом внезапно рухнула я.

Вввввраааааммммм!

Шёл последний день занятий, и я чувствовала себя отлично. Возвратив сестре Бенедетте подписанные родителями табели, мы всё утро обсуждали их. Вполне логично, что меня посчитали святой. Я оказалась лучшей ученицей в классе. Как и Людовика, естественно. Разница между нашими с нею результатами и остальными была очень велика.

Накануне вечером в разговоре с Марио я слышала только сплошные «молодец» и «я знал, что ты лучше всех». В это время Марио учился не только дикции у Пьетро Руббертелли, но и актёрскому мастерству. За несколько месяцев, прошедших с тех пор, как мы познакомились, его произношение заметно изменилось. Казалось, разговаривает совсем другой человек.

В то же время изменились и суждения о некоторых вещах. Теперь его метафоры всё больше сводились к театральному миру. «Печаль ложилась на лица людей, словно никому не нужный театральный занавес» и тому подобное. Он стал более мелодраматичным, но только внешне.

Так или иначе, в тот вечер, когда я прочитала ему свой табель, он сказал, что я молодец не только потому, что получила такие оценки, но и потому, что сумела держаться и превратить свои слабости в свою силу. Подобно актрисе, которая, забыв реплику, не умолкает, а импровизирует.

– У тебя характер главной героини.

– В самом деле, Марио?

– Подохнуть можно… Да ты же из тех, кто ведёт игру, а не подчиняется ей.

– Нельзя говорить «подохнуть можно», Марио!

Он дал мне посмеяться, а потом, как всегда в последнее время, прочитал монолог из пьесы «Король умирает»[12]12
  Имеется в виду пьеса румынского драматурга Эжена Ионеско.


[Закрыть], чтобы я сказала, удалось ли сделать это спокойно, без эмоций, как хотелось Маэстро.

– Нет, Марио, никаких эмоций, только несколько очумелое изумление. А в последней реплике – одна растерянность. Молодец!

В то утро я чувствовала себя так прекрасно, что лучше и не представить. Я была просто счастлива. В самом деле.

Однако на большой перемене после обеда мне вдруг стало как-то не по себе, возникло какое-то общее недомогание. Наверное, съела что-нибудь нехорошее.

Пока девочки во дворе, расположившись на гальке, рассказывали друг другу, в каких нарядах придут завтра на спектакль их мамы, я ощутила приступ тошноты и, поспешив в туалет, склонилась над унитазом. Спустив воду, я почувствовала некоторое облегчение. Ясно – мой желудок чего-то не переваривает. После длительной рвоты сил заметно поубавилось, я так ослабела, что, когда поднялась, голова у меня поехала кругом, как у Ватта, когда тот ловит свой хвост.

Я вошла в репетиционный зал в полуобморочном состоянии, с трудом держась на ногах. Для моей роли это не имело особого значения.

Спектакль, который мы подготовили к концу учебного года для наших родителей, представлял собой пьесу из жизни Марии Терезы Калькуттской, которую написала сестра Стелла.

Мы с Ноэми должны были изображать прокажённых. Людовика – Мать Терезу.

Наши роли устраивали нас, потому что почти ничего не нужно было заучивать. Лишь несколько фраз о страдании и благодарности. Мы щипали друг друга через лохмотья, в которые нас обрядили, и нам почти удавалось плакать по-настоящему, а когда переставали щипаться, могли и улыбнуться земным радостям. Это было нетрудно. Только бесконечно скучно.

Скучно ещё и потому, что я не могла участвовать в общем безумии, которое охватило девочек перед выходом на сцену. Нет лучшего места, чем сцена, чтобы показать всем, какая ты умница и на что способна, поэтому перед выходом на неё все словно с ума сошли.

Одни не отрывались от зеркала, беззвучно повторяя свой текст и поправляя причёску, другие, наоборот, падали на колени, моля о внезапном недомогании, расстройстве желудка или обмороке.

Поскольку моя роль не давала какой-либо возможности проявить себя, я не примкнула ни к первым, ни ко вторым.

Ноэми, которая, напротив, смогла каким-то необъяснимым, но весьма выразительным образом присоединиться ко второй группе, хотя текст у неё был точно такой же, как у меня, ожидала нашего выхода вместе с другими девочками за занавесом. В нужный момент она повернулась ко мне, взяла за руку, и мы вышли на сцену.

– Я всё забыла, – шепнула она мне сквозь марлевые повязки, закрывавшие ей рот и нос. А открытый лоб оказался белее этих бинтов.

– Щипай меня время от времени, щипай! – шепнула я, и она отчаянным жестом дала понять, что согласна.

Совершенно одинаковые, в рубищах, ученицы обоих классов, «А» и «Б», заполнили сцену сразу все – выползли на коленях, в несколько рядов, по восемь человек в каждом.

Мы с Ноэми оказались в последнем ряду, самом дальнем от публики. У меня безумно стучало в висках, я еле держалась, казалось, сейчас потеряю сознание. Роль в роли. Я не могла больше ни минуты оставаться там. Это была последняя репетиция, и я обещала Марио, что покажу всё лучшее, на что способна.

Сестра Стелла сказала, что после этой финальной репетиции переставит в передние ряды тех, кто этого заслужит, и отодвинет в дальние тех, кто не заслужит. И другого выхода отсюда не было.

Что-то тяжёлое и пульсирующее в голове мешало мне свободно двигаться. Я ещё ниже склонилась к земле, надеясь, что меня не будет видно, и на несколько секунд, прижавшись головой к дощатому полу сцены, принялась глубоко дышать. Мне показалось, будто стало немного легче, какой-то клокочущий внутри комок стал ослабевать.

И действительно, я вдруг почувствовала, как он исходит из меня, липкий и жидкий, через нос. Белые бинты сделались влажными и красными. Очень тихо я на коленях двинулась вперёд.

– Куда ты? – шепнула Ноэми, потянув меня сзади за лохмотья. – Смотри, у тебя кровь идёт из носа.

– Тссс! Знаю. Мне нужно к сестре Стелле, – ответила я, махнув ей рукой. Ноэми отпустила меня.

Я проползла в четвёртый ряд. Босоногие прокажённые, решив, что я хочу занять их место, принялись толкать меня со всех сторон. Я всё же пробралась в третий ряд. Тут всё повторилось.

А во втором ряду девочки поступили ещё хуже. В качестве реквизита у них были шишковатые веточки, и они воспользовались ими как палками. Согласно сценарию, они должны были размахивать ими, и вряд ли кто заметил, что при этом они охотно колотили меня. Элеонора ударила меня по спине, но лишь усилила тем самым моё стремление добраться до конца этого кошмара.

Я находилась уже в первом ряду среди самых успешных прокажённых, и у меня не было особого выбора. Или спущусь сейчас по ступенькам со сцены, остановлю тем самым репетицию и скажу сестре Стелле, что у меня идёт кровь из носа, или поступлю по-своему.

Я не могла предполагать, что во мне ещё что-то осталось после того, как вылилось столько крови. Но оказалось, это «что-то» не только осталось, но ещё и возрастало. Мною двигало какое-то загадочное существо, которое стремилось выбраться наружу и выплёскивало из носа кровь.

Я дрожала. Нет, неверно. Я содрогалась.

Что-то стучало у меня внутри, в желудке, сотрясая всё тело и стреляя вверх, в голову, словно мяукая и царапая меня повсюду.

Если не выпущу это «что-то», тут же умру в страшных муках, потому что у него острейшие когти – у того, кого рожу с минуту на минуту.

Я вцепилась в подол Марии Терезы. Людовика пошатнулась. Увидев это моё незапланированное действие, все остальные умолкли и стали медленно отползать в стороны. В лучах прожектора остались только мы вдвоём. Людовика, должно быть, восприняла мои неожиданные действия как ещё одну пощёчину и с ужасом смотрела на меня.

– У меня был рыжий котёнок, – заговорила я, опустив голову. И Людовика сразу же поняла, что, если не хочет провалиться, следует подыграть.

Не поднимая головы, я искоса взглянула на неё, желая убедиться, что она отлично изображает сочувствие. И она действительно очень походила на Мать Терезу Калькуттскую, которая выслушивает последние слова умирающего от проказы человека. Молодец. Я не сомневалась – она поймёт, что нужно делать.

Стоя на коленях возле Людовики, я крепко держала её сутану, так что она не могла отойти, взмахнув своим белым покрывалом с синими полосами.

«Спокойно, спокойно, спокойно!» – приказала я себе и продолжила.

– Я называла его еврейским котёнком. Я нашла его в поле, он остался без матери, настоящий дикий котёнок. Ему было недели две, может, чуть больше. Он уже умел кусаться и царапаться. И был злой. Я накормила его, приласкала и унесла к себе. Он стал самым ласковым котёнком на свете. И однажды спрятался в рукаве одного из гостей, Мать Тереза.

Мать Тереза ласково провела рукой по моей голове и вопреки желанию Людовики с нежностью произнесла:

– Продолжай, дочь моя, продолжай. Я здесь для того, чтобы выслушать тебя.

Иногда она выводила меня из себя своей актёрской глупостью.

«Спокойно, Леда. Никакого волнения», – приказала я себе.

С тупым выражением на лице, изображая нечто вроде мечтательного ступора, глядя в пол, я продолжала:

– Это было самое воспитанное существо на свете, отличавшееся врождённым благородством, ну просто принц. Когда я возвращалась поздно ночью, он встречал меня заспанный. Потом, шатаясь, шёл досыпать. Однажды я заперла дверь. Он пытался открыть её, толкая всем туловищем, рассердился, устроил светопреставление и ворчал на меня целую неделю. Пылесос приводил его в ужас. Ленивый был кот, беззащитный, кот-поэт. Я купила ему механическую мышку. Он стал недоверчиво обнюхивать её. Когда я завела мышку и она задвигалась, он зашипел и убежал, спрятался под шкаф.

– Ох… – Мать Тереза огорчилась. Озаботилась. Людовика, напротив, была вне себя от ярости.

А я не проявила никаких эмоций.

– Когда он вырос, вокруг нашего дома стали бродить кошки, заигрывая с ним и зазывая. Это пугало его, он перестал выходить на улицу. Я решила, что ему пора познакомиться с миром и отнесла его на тротуар под окно. Он чуть с ума не сошёл от страха. Его окружили голуби, он испугался и отчаянно звал меня, мяукал, жался к стене. Другие животные и коты были для него странными созданиями, которым он не доверял, или врагами – их он опасался. А людей не боялся. Неожиданно прыгал мне на плечи, лизал мои волосы. Думал, что я – кот, а настоящие коты – это что-то другое.

Я помолчала.

Потянула за сутану Марию Терезу и начала медленно подниматься.

– Дочь моя… – заговорила Людовика, воспользовавшись моим молчанием, чтобы продолжить сцену. Ведь не могла же она, главная актриса, говорить меньше статистки. Но я остановила её. Взяла за руки и сжала так крепко, что она невольно замолчала.

Стоя рядом с ней, но по-прежнему скорбно опустив голову, я заговорила совершенно убитым тоном:

– Огромная соседская собака растерзала его. Он походил на игрушечного кота, на куклу, один глаз вывалился, лапа безжизненно свисала, ну совсем как кукла, которую разорвала какая-то жестокая девочка.

Я почувствовала, как руки Людовики постепенно выскользнули из моих ладоней. Не произнеся ни слова, она в потрясении упала на колени. Негромкий стук, раздавшийся при падении её невесомого тела, придал некий пафос финалу. В общем, она не так уж плохо довела сцену до конца. Иначе я не призналась бы в этом. Марио я никогда не лгала.

– Если будешь устраивать такие глупости, Леда, кончишь тем, что я перестану тебе что-либо рассказывать!

– Да ладно, Марио. Я была умницей. Всё прошло прекрасно.

Оглушительные аплодисменты всех сестёр, изображавших публику, обрушились на нас, а я, с окровавленными бинтами на лице, хотела только одного: чтобы Людовика, стоявшая на коленях возле меня в своём белоснежном покрывале с синими полосами, промолчала. Ну хотя бы сейчас.

По счастью, сёстры, управлявшие занавесом, опустили его раньше, чем мы ожидали. Эти дежурные по столовой тоже были зрителями, причём прежних репетиций не видели и потому не знали, что финал этого спектакля придумала не сестра Стелла, а я.

И вот, когда мы оказались за красным бархатным занавесом, Людовика взорвалась.

– Ты нарочно сделала это! – вскричала она.

– Ну разве можно нарочно заставить идти кровь носом?

– Ненавижу тебя! – бросила мне вызов эриния.[13]13
  В древнегреческой мифологии подземные богини мести, которые изображались страшными старухами с кишащими на голове змеями, с факелами и бичами в руках.


[Закрыть]

Но мне некогда было любоваться её великолепным гневом. Ни за что на свете не хотела я упустить эти оглушительные аплодисменты. Я раскрыла занавес и не спеша, высоко подняв руки, вышла на середину сцены. И опустила голову в знак благодарности, стоя в золотистом свете рампы.

Сестра Стелла, однако, после первоначальной невольной реакции, выражавшей изумление и восторг, поскольку аплодисменты сестёр формально в конце концов были адресованы и ей, написавшей пьесу, притушила мой успех. Завершающим дирижёрским жестом она собрала аплодисменты в кулак, как делала, когда подавала церковному хору знак умолкнуть. Подошла ко мне и с коварной улыбкой отвела в сторону: